Великий Моурави (№6) - Город мелодичных колокольчиков

— О эфенди, не смейтесь, я в большой выгоде, ибо крестьянин отдал мне все свое богатство — наверно, десять новолуний копил. Я бы и один мангур не взял, но боялся обидеть человека.

— Похоже, что и у вас не досыта кушает хлеб тот, кто его сеет.

— Тебе, эфенди Ростом, аллах послал верную догадку…

— Ага Халил, не уйдем, пока не возьмешь у меня сорок пять мангуров.

— Видит небо, ага Дато, не возьму. А вознаградил я бедняка за то, что аллах послал его в мою лавку не допустить убийства. — Халил исчез за ковровым занавесом и скоро вернулся с подносом, уставленным чашами и кувшинами. — Думаю, ваш разговор со свирепым эфенди вызвал желание не только обнажить саблю, но и подсластить шербетом горло, обожженное перцем.

— Дорогой ага Халил, с удовольствием и радостью, если дашь слово выпить у нас вино из ностевского марани.

— Слушаю и повинуюсь, ибо, во избежание ненужных встреч, эту лавку вы осчастливите новым посещением лишь тогда, когда вернетесь из Ирана.

— Во имя аллаха, — выкрикнул вбежавший Ибрагим, — разыскав меня, умный купец сказал…

— Глупость! — Халил с притворным спокойствием отодвинул чашу. — Покупатель был, за пятьдесят мангуров я продал ему четки.

Ибрагим подозрительно уставился на Халила, открыл ящик, вынул монеты и деловито их оглядел:

— Не аллах ли благовонием обрызгал мангуры «бея», который подобно муравью выскочил из лавки? Тут шайтан замутил мои глаза, и богатый «бей» показался мне бедняком из пещеры Али-Бабы.

«Барсы» переглянулись. Предвидя, что Халил вот-вот попадется, Ростом солидно проговорил:

— Мы свидетели, что это так. Видно, аллах послал обедневшему бею удачу и он поспешил сделать подарок отцу.

— Аллах, аллах, как ты добр! А какое поручение шайтана выполнял здесь эфенди Абу-Селим?

— Э-э… Ибрагим-джан, как догадался?

— Свидетель Осман, и более глупому не трудно сообразить, почему ученая феска ага Халила совсем закрыла правое ухо и неучтиво обнажила левое.

Перебрасываясь шутками, «барсы» по молчаливому уговору решили возместить Халилу убытки.

— И мы к ага Халилу за четками. Выбери, друг, сам.

— Да пребудет с вами милость аллаха! Из тех, что смотрели при Абу-Селиме, ни одних вам не продам. Пусть рассеется, как дым, воспоминание о встрече с гиеной.

Подумав, Халил открыл потайную дверцу стенного шкафа. С нескрываемым восхищением взирали «барсы» на редкостные антики. Выбрав четки, переливчатые, как радуга, Халил сказал:

— Свидетель аллах, эти как раз для ханым Моурав-бека, — ведь судьба ее также неровная: она то сияет, как заря на прозрачном небосклоне, то тускнеет, как луна, окутанная облаком, то вновь блестит, как алмаз в отблесках пламени.

А эти возьмите для веселой, а значит, доброй ханым ага Дато. Я купил их в Багдаде, у предсказателя, бежавшего от гнева султана…

Видно, благополучный исход стычки «барсов» с Абу-Селимом сильно обрадовал Халила. Он оживленно повествовал об антиках, убеждал брать лучшие и все больше вселял недоверие в Ибрагима.

«Что с моим ага? — недоумевал молодой турок. — Всегда слишком спокойный, он вдруг уподобился веселому факиру: спешит заверить, что без его четок жизнь и плевка верблюда недостойна».

А «барсы», искренне любуясь изящными четками из шлифованных алмазов, передавали их друг другу.

— Пусть небо пошлет третьей ханым время для досуга. Перебирая темно-красный янтарь, она будет думать о счастье всех близких.

— Спасибо, дорогой, ты очень верно подобрал подарки. Теперь скажи, сколько должны тебе?

— О святой Омар, разве об этом надо думать?! Лишь бы понравились ханым выбранные мною четки, а стоят они…

Не успел Халил назвать цену, как Ибрагим взревел:

— О ага Халил, ты забыл прибавить хоть одну акче к тому, сколько сам заплатил!

— Сын воробья! Как смеешь учить меня торговать? Клянусь Меккой, придется мне сегодня обновить палку!

— Не клянись, дорогой Халил, мальчик прав. — Ростом опустил руку на плечо Ибрагима. — Спасибо, друг, что не допустил нас попасть в неприятное положение. Ты знаешь, сколько все стоит, еще прибавь сорок пять мангуров, взятых нами в прошлое посещение на покупку подвернувшегося кальяна. Давай, Ибрагим, подсчитаем.

— Незачем себя утруждать, эфенди, я уже сосчитал.

— Видит шайтан, Ибрагим совсем разум потерял. Иначе не могу понять, почему вместо ума глупость проявляет? Четки благосклонно возьмите, а когда наступит подходящий день, Ибрагим переступит порог дома Моурав-бека и получит от вас столько, сколько я скажу.

Но «барсы» запротестовали и с помощью Ибрагима, принявшего их сторону, расплатились, как решили.

Они уже собрались уходить, но неожиданно Халил остановил их. Удивленно смотрели они на странно изменившееся лицо купца: холодный блеск в глазах, нахмуренные брови, крепко сжатые губы. Помолчав, Халил негромко начал:

— Продлите, о сподвижники Непобедимого, ваше внимание ко мне. Помня о желании отца, я сам хочу сделать угодное людям из страны, где он забыл об утреннем намазе. Не первый день искал я встречи с вами, аллах сам справедливо предопределил время. Если нужна будет вам моя помощь, то вспомните: я еще ничем не отблагодарил вас за гостеприимство, так щедро оказанное моему отцу вашей страной. Выслушайте меня, о эфенди, благосклонно. Разве мало стран прошли вы, сверкая обнаженными клинками? Или не про вас было сказано: «Они столько нарубили голов, что можно было бы построить мост для переправы всех врагов в ад?» Или не вы чутко и недоверчиво прислушивались к шорохам и обольстительным речам лазутчиков, подосланных властителями царств? Так почему же вы потеряли осторожность в Константинополе, где, видит Мухаммед, не все так, как надо? Ваше внимание, о благородные эфенди, дает мне силу досказать все!.. Аллах проявил ко мне приветливость, и я лицезрел вас в Исфахане. Здесь необходимо пояснение: был я там в гостях у ага Юсуфа, хекима, лечащего шаха Аббаса. Мы встретились в Мекке и подружились. Я рассказал ему, что мой зять, тоже ученый хеким, четыре года учился у франков в их главном городе и знает многое. Ага Юсуф тогда похвастал, что в Исфахане много персидских и арабских книг, содержащих в себе мудрость и поучения. Я воспылал желанием овладеть ими. Ага Юсуф шутя сказал: «Приди и возьми!» Не в силах противиться, я упросил отца, и он, любящий все то, что обогащает и облагораживает душу, отпустил меня в Иран. Как раз в это время мы возвращались из Индии. Ага Юсуф устроил меня на почетное место, неподалеку от Давлет-ханэ, и я изумленно смотрел на Непобедимого, окруженного вами, как сапфировая луна окружена вечно мерцающими звездами. Ага Юсуф шепнул мне, что драгоценностей на вас и на ваших конях столько, что можно купить два больших города, и еще за вами следуют караваны с ценностями для шаха и для каждого из вас… Пусть аллах убережет вас и поможет возвратиться в Стамбул с победой над Ираном, ибо не пройдет и двух пятниц, как верховный везир Хозрев-паша найдет предлог оставить вас даже без приличной одежды, хорошо еще, если с головой.

— Ага! Во имя аллаха!

Испуганный Ибрагим метнулся к дверям и, заслонив собою вход, стал обозревать улицу, будто кого-то высматривая.

— Машаллах! Мальчик прав. Даже в своем доме следует опасаться разговора, ведущегося хотя бы шепотом. Запомните, султан наш — ставленник аллаха, но вокруг него ставленники шайтана, сердца их подобны «стреле-змее», мысли подобны отравленному ножу. Не подумав и минуты, они могут превратить и святого в раздавленную дыню, а вы, о доверчивые, слишком часто ходите по базарам, слишком громко смеетесь и слишком часто поворачиваете головы во все стороны. А встреча с Абу-Селимом? Разве ваш и наш аллах не объединились, чтобы милостиво предостеречь от опасности храбрецов прекрасной страны, так полюбившихся им? Знайте, эфенди никогда не забывал, как благодаря Моурав-беку стал посмешищем всей Турции. Не только переодетый иезуит Клод Жермен и непереодетый купец Халил, но и эфенди Абу-Селим, скрывшийся под навесом каюка, следил за вами. А если все следили, то с тайным умыслом. Абу-Селим — с самым разбойничьим. Небо видит, не ради веселья он решил вкрасться в доверие к жестокому, как дракон, первому везиру Хозрев-паше, а для того, чтобы напомнить Моурав-беку звонкое слово: «Араке!» Так эфенди сам хвастливо заверял Кыз-Ахмеда в его кофейной. О благородные воины, я полон тревоги. Сделайте все, чтобы на вашем пути не стояли ни первый везир, ни последний Абу-Селим… Избегайте и дружбы и вражды с ними. Всегда помните: вас ждет ваша страна. Примите снисходительно мой совет: если имеете богатство — прячьте его; если имеете мысли — прячьте больше, чем богатство; если имеете тайны — пусть даже ваша тень не догадывается об этом.

Преобразились и «барсы». Они сдержанно слушали предостерегающую речь. Заговорил Ростом:

— Спасибо тебе, дорогой ага Халил! Богатство мы оставили на своей родине. Громко смеемся, ибо совесть у нас чиста. Врагов, знаем, у нас больше, чем мышей в амбаре. И Моурав-бек требует остерегаться драк: и потому, что всех не перебьешь, и потому, что сейчас не время.

— Но прямо скажу: когда такой Селим, полтора филина ему в рот, лезет под руку — должен укоротить его хоть на голову. Сегодня ради тебя, друг, воздержался: видел, как ты бедного крестьянина, вместо щита, туда-сюда вертел.

— А тайна наша в том, что мы ищем на базарах купцов, прибывших из царств Грузии, дабы узнать о своей отчизне и хорошее и плохое.

— Видит Осман, твой ответ похож на молитву, которая стирает пыль забот, омрачивших зеркало сердца. Если нет у вас того, что было перечислено, то, во славу пророка, у вас все же оказалась осторожность. И я доволен ответом. Но да станет вам известно: даже муравей может принести помощь барсу, если вовремя залезет охотнику в глаз.

— Ты прав, ага Халил, и, если пожелаешь нам доставить удовольствие, приходи в Мозаичный дворец — будешь дорогим гостем.

— Аллах проявил ко мне благосклонность и посылает возможность не только лицезреть Непобедимого, но и беседовать с ним, о чем он пожелает. Но я не паша и не певец, будет ли уместен мой приход в праздничную пятницу?

— Твое посещение всегда уместно, ага Халил. Если же встречи с пашами, которых, как мы заметили, ты, подобно нам, не очень чтишь, то в каждой неделе есть еще шесть дней, из которых ты можешь выбрать любой.

— Приветливость твоя, ага Элизбар, подобна улыбке неба. И если наступит час мне прийти, я приду. Но, видно, раньше явится к вам мой зять… не столько лечить тело — да убережет вас аллах от болезней! — сколько обогатить свою душу умным разговором.

А если ваши ханым пожелают прибавить к своей красоте еще красоту, то есть у него душистые мази и тонкие благовония. Не напрасно ханым-везир Фатима — сестра султана и жена Хозрев-паши — лишь у него все берет.

Услышав снова имя всесильного везира, «барсы» насторожились. Ростом спросил:

— Значит, твой зять бывает в высоком гареме?

— Не совсем так. Если очень нужен, ханым Фатима удостаивает хекима беседой при евнухе. Но чаще моя сестра, красивая Рехиме, приносит все душистые мази и передает советы своего мужа. И хотя ханым Фатима проявляет любопытство не к одним благовониям, моя умная сестра сама старается больше узнать, чем рассказать. Но особенно разговор о красоте и как ее сохранить вызывает у ханым-везир сильное желание удерживать мою сестру как можно дольше.

— Выходит, ханым Фатима только о красоте говорит?

— Не совсем так: это моя сестра только о красоте говорит, а ханым-везир слишком многих ненавидит, чтобы о них молчать.

— Так ли поняли тебя: если захотим узнать, кого из нас ненавидит ханым Фатима, твоя благородная сестра узнает?

— Видит Абубекр, ты почти угадал, эфенди Ростом. Но, как видно, срок еще не настал, ибо о вас ханым-везир пока ни плохого, ни хорошего не говорит. Да будут для вас всегда открыты ворота благополучия! — И Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу.

— О благородный ага Халил, тут уместно вспомнить слова так чтимого тобою Руставели:

Ради нас арабский витязь не щадил души своей,

Неужели окажусь я бережливей и скупей…

С ощущением, что произошло что-то значительное, «барсы» молча следовали по кривым улицам Стамбула. Им казалось, что до сих пор их дворец стоял на трех столбах, но сейчас они нашли четвертый для крепости. Теперь они не одиноки в городе султана, где человеческие страсти приводят одних к платану, других — к кипарису. Отныне у них друг, который поможет им лучше узнать, что опаснее под сенью полумесяца: тень или свет.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тревога! Как зарождается она? Каким путем утверждает свою власть над всем существом человека? В какой веселый или невеселый час опаляет его душу лихорадочным желтым огнем?

Тревога? Она беспрестанно нарастала, но не в характере Георгия было покорно мириться с беспокойством, он твердо знал: раз подкралась, то уж ни на миг не оставит, пока не разгадаешь причин ее возникновения. Задерживая свои мысли на событиях последних недель, он старался не упустить мельчайших подробностей, подобно тому, как на дорогах и тропах никогда не оставлял без внимания самый незаметный поворот.

"Может, Диван остыл к войне с Ираном? Нет, не позже чем вчера, угощаясь праздничными яствами, ибо была пятница, капудан-паша заверял: турецкого оружия Моурав-беку хватит, чтобы уничтожить два Ирана.

И все чаще Режап-паша напоминает, что султан неустанно думает о войне с шахом Аббасом и даже решил к намеченному числу прибавить Моурав-беку еще пять тысяч янычар. Клялся и Селиман-паша, что кони, верблюды, повозки, нагруженные едой и мехами с водой, будут следовать за войском до логовища бесхвостого «льва». Из каких же глубин появилась тревога? Разгадать — значит предотвратить!"

И вот Саакадзе осознал: именно со дня прибытия из Русии Фомы Кантакузина в его, Георгия, душу прокралось сомнение. Морская волна смывает след корабля, но паруса, раздуваемые враждебным ветром, открывают направление опасности. Саакадзе хорошо знал это и попросил Эракле не медля устроить ему встречу со «старцами» греческой церкви.

В воскресенье Эракле Афендули, простояв всю обедню, пригласил епископа и видных «старцев» в Белый дворец на трапезу.

Увидя Георгия Саакадзе, епископ заключил: встреча не случайная, нужна помощь, — и дотронулся до нагрудного креста. Тотчас все «старцы» едва приметно поправили на груди кресты, что означало: поняли, будем наблюдать.

В длинной «комнате еды» воздух был пропитан запахом морского бриза, а в углу, как четырехгранный маяк, светлел фонарь.

Благословляя Саакадзе и прибывших с ним «барсов», епископ выразил удовольствие от встречи с ревнителем церкови.

— Ты угадал, отец: Грузия — удел Иверской божьей матери — чтит и охраняет святую веру не только от неистовства мусульман, но и от посягательства католиков…

— Исчадия ада! — вскрикнул епископ, сверкая глазами. — Говори, великий муж!

— Мусульмане — да постигнет их проказа Гнесия! — стремятся омусульманить грузинский народ, а католики — да охватит их пляска святого Витта! — окатоличить… И неизвестно, что опаснее? От меча Магомета можно очиститься водой Иордана и вновь преклонить колено перед всепрощающим Иисусом Христом. Очиститься же от метлы папы римского невозможно, ибо его нечестивые слуги цепко держат попавшие к ним в западню души.

Епископ одобрительно вслушивался в речи ревнителей святой веры: «Сподобил господь узреть грузина, душой и мыслями праведного и ростом могучего, сражающего, яко Георгий Победоносец, своим мечом драконов христианской церкови…»

А воскресная трапеза продолжалась и уже скорее походила на лукуллов пир. После тарелей с огромными кусками рыбы подали множество ароматных яств, приправляя их задушевной беседой. Было за полдень. Умилялись епископ и «старцы», внимая речам достойным и богоугодным. И во взглядах, коими обменивался епископ со «старцами», значилось: «Помочь! Во всем помочь истинному сыну церкови!»

Уловил ли Эракле мимолетный знак друга или в самом деле настал конец пышной трапезе, но он объявил, что возлияние за яствами и дружеская беседа продлятся в «комнате теплых встреч».

Пожелав веселиться оставшимся, Эракле повел духовников, Моурави и трех «барсов» — Дато, Димитрия и Ростома — по залам, казалось, не имеющим конца. Внезапно он свернул в узкий коридор и открыл замысловатым ключом тяжелую, отделанную бронзой дверь. Гостям представилась круглая комната рядом с залом Олимпа, обитая стеганым малиновым атласом, с широким венецианским, без карниза, окном, пропускающим успокоительный матовый свет, с удобными диванами посередине, составленными в круг и манящими удобством мягких спинок и бархатно-парчовых подушек.

Окинув быстрым взглядом круглое помещение, Дато заметил, что, кроме высокой, доходящей почти до потолка двери, была здесь еще низенькая дверца, также обитая стеганым малиновым атласом с маленьким, едва видимым, колечком вместо замка.

Даже Саакадзе, привыкший в Иране к любым таинственностям, поразился такой предосторожности Эракле, впрочем, оказавшейся в дальнейшем не напрасной…

— Не удивляйтесь, гости мои и господа мои, комната без ушей — не причуда, а необходимость, подсказанная мудростью. Взгляните, — Эракле распахнул окно, — наружная стена из гранита отполирована так, что и мухе не удержаться, на конусообразной крыше под красной медью даже воробью не сесть, вдоль наружной стены посажены широкой полосой голубые цветочки с названием «не забудь», опоясанные низкорослыми игольчатыми кустами, и каждый приблизившийся может по их листьям прочесть: «Укол мой смертелен!»

— Значит, достойный Эракле, я верно понял тебя: «Не забудь! Укол мой смертелен!» — Дато засмеялся.

— Это так! Есть дела, которые предназначаются лишь для тех, кому о них говорят, и для тех, кто к ним приобщен, а не для тех, кто преступно проникает в их тайну.

Половина человечества гибнет от подслушивающих, половина дел обречена на неудачу из-за неосторожности их затевающих. Я понял это, побывав во множестве шумных и спокойных стран. Ни в лесу, ни на вершинах гор, ни на воде нельзя уподоблять язык мельничному колесу, ибо все изгороди имеют изъян — невидимую щелку, куда прислоняется ухо, проникает глаз, протягивается рука, часто вооруженная отравленным ножом… И вот, господа мои и покровители, мне пришла мысль, что безопаснее всего под стеганым одеялом.

Саакадзе шумно вздохнул:

— Смотрю я на тебя, друг мой, и недоумеваю: чего опасаешься? Дом твой населяют верные слуги — греки. Семья твоя благородная, хотя бы… — Саакадзе медленно проговорил, — к примеру, ангелу подобная Арсана.

— Друг мой и господин мой Георгий, слуг я не опасаюсь: если кто захочет украсть, пусть берет и уходит, — я и не вспомню. Семью тоже ни в чем не упрекну, — пусть не противятся своему характеру… Но ангелам… ангелам с давних пор… Да, мой господин, никогда не доверяй ангелам, ибо неизвестно, кто они: те, что низвергнуты были с небес и ухитрились остаться белыми, или те, что остались на небесах и ухитрились почернеть…

— Сын мой, — наставительно изрек епископ, — не уподобляйся хулителю. Творец наш всемогущий и всевидящий черных на небесах не держит.

— Держит, отец мой, ибо такие ухитряются казаться белыми.

«Странно, — подумал Георгий, — почти то же самое сказала Русудан про красавицу Арсану».

Епископ заспорил с Эракле, но не яростно, — ведь сытость не располагает к поучениям, да и наступило время откровенной беседы. Сидя на диванах, все выжидательно поглядывали на епископа.

— Вчера, во славу божью, — затянул епископ, — Фома Кантакузин принял благословение патриарха. Исполать! Потом архиепископ отслужил молебен по случаю благополучного возращения раба божьего Фомы…

Тут «старцы» принялись описывать торжественность благодарственного молебна.

Почувствовав нетерпение «барсов», хотя Саакадзе, казалось, весь обратился в слух, Эракле искусно заговорил о посольстве из Московского царства. Епископ для пущей важности намеревался растянуть елико возможно беседу о Кантакузине, но под напором Эракле сдался.

Изумила Саакадзе предельная осведомленность епископа и «старцев»: «Неужели Фома Кантакузин на исповеди все порассказал?»

Саакадзе еще не знал, что Фома Кантакузин был тайным доверенным лицом и вселенского патриарха Кирилла и патриарха всея Руси Филарета. Но об этом, вероятно, знал епископ и даже «старцы», ибо они, дав понять Саакадзе, сколь они осведомлены, ловко перешли на оценку разговора посла Фомы с патриархом московским, который якобы касался раньше всего «милостыни», ожидаемой по примеру прошлых лет патриархом Кириллом Лукарисом для нужд его патриарших дел в Константинополе.

Разгорячась от похвал, высказанных Саакадзе Фоме и епископу за их разумные деяния, «старцы» слегка приоткрыли завесу над тайной и скромно поведали о цели поездки Фомы в Московское царство. Он-де повез от султана Мурада IV грамоту царю Михаилу Федоровичу, полную упреков за то, что так долго не прибывали послы в Константинополь. Султан предлагал вспомнить «прежнюю любовь и ссылку и быть с нами в любви; другу нашему другом, и недругу нашему недругом». На этом «стоять крепко… по-прежнему». И в знак понимания прислать послов к султану с грамотами «без урыву». Не без удовольствия Фома-де рассказал о подарках султана: два атласа, шитых золотом по зеленому полю. Такие же два атласа преподнесены Филарету Никитичу. От себя Кантакузин поднес царю хрустальное зеркало, украшенное яхонтами и изумрудами, кисейное полотенце, окаймленное светлым золотом, и покрывало, отливающее темным золотом и серебром. На тайный разговор с патриархом Филаретом он, Фома, также прибыл с богатыми преподношениями.

Передавая государю церкови сосуды с болгарским розовым маслом, крест из ливанского кедра и египетские ткани, Кантакузин напомнил о неизменном желании султана бороться совместно с Московией против Польши. Но Филарет сослался на договор, по которому Русия не может воевать против Польши четырнадцать лет и шесть месяцев.

Огорчило Фому и то, что никакие разговоры об Иране не помогли. На все намеки о выгодности для Московии разрыва с Персией Филарет отвечал: «С шахом Аббасом ссылок у царя Михаила Федоровича нет, ибо шахова земля сильно удалена от пределов царства Московского. Помимо торговых дел, между Москвой и Исфаханом нет ни дружбы, ни вражды». Не внял Филарет и просьбе Кантакузина унять буйных донских казаков и свести их с Дона, потому что чинят большой убыток Турции частыми набегами. Казаки-де Москву не слушают, отрезал патриарх, живут воровски, а главный убыток чинит Турции не Дон, а Днепр. Запорожцы не столько сами задор кажут, сколько по науськиванию Польши. И сама Московия много зла и разорения от окаянных терпит. Так пусть султаново величество как хочет с запорожцами расправляется. Царь всея Руси и слова не проронит, не то чтобы защиту подать.

Незнакомые реки вставали перед глазами, шумели северные ветры, с чужих сабель срывались серебристые птицы, но от этих видений веяло свежестью сто раз пережитой весны.

Не выдавая чувств, охвативших его, Саакадзе пытался выведать у «старцев», с какой целью прибыли вместе с Кантакузином Семен Яковлев и подьячий Петр Евдокимов. Неужели мирить султана с шахом? Но это же гибель для Грузии!

Епископ, разведя руками, отчего зашуршал черный шелк просторных рукавов, отвечал, что послы еще не были приняты султаном в Серале. А думы послов разгадать можно лишь по их словам.

— И во славу божью, придет время — разгадаем.

Саакадзе вперил свой стреле подобный взор в черноволосого «старца»: «Нет, не хитрит, значит, за монеты все, все разведают — от луны до рыбы, как говорят персы».

Внезапно епископ разразился проклятиями:

— Да гореть этому послу франков в преисподней! Скользкий, яко уж, и не понять — где божья правда, а где сатанинская ложь. Добивается войны с Ираном… но нет ли тут подвоха? Не возжелал ли хитрец с помощью сатаны пробраться в доверие к послам Швеции и Голландии?

— С божьей помощью, не проберется… — растягивая слова, как смолу, обронил «старец». — Не проберется, ибо…

— Патриарх вселенский Кирилл Лукарис, — подхватил другой «старец», яростно взметнув бороду, — не верит французу!

— Господь бог на небесах обитает, дьявол — в преисподней! — многозначительно приподнял черные дуги бровей третий «старец». — Де Сези до неба не достал — благочестия не хватило; в преисподнюю кинулся — там Габсбурги ему бочонками золото отмерили — не меньше, из-под венского напитка.

Саакадзе насторожился: «Где золото, там и кровь». Многое из его беседы с послом франков становилось теперь понятным.

«О чем же хлопочет посол? — удивлялся Моурави. — Какое дело Франции до Ирана? Или серьезно задуман король Людовик идти войной против Габсбургов? Тогда какое дело королю до Турции?..»

Была темная ночь, когда Саакадзе и «барсы» покинули дворец Афендули. Дружинник скупо расплескивал свет фонаря, и мрак, словно нехотя, отступал от бледно-желтых бликов, падающих на неровные камни. Осторожно переступали кони, ибо улицы Галаты ночью более опасны, чем непроходимый лес.

«Нельзя допустить оттяжки войны с Ираном! — размышлял Саакадзе, привычно покачиваясь в седле. — Неужели кто-то подкупил посла? Ведь он из-за дружбы с Габсбургами ссорился с патриархом Кириллом и с послами других стран? Каким средством помочь себе? Разве Саакадзе здесь всесилен? Но что за польза Хозреву действовать во вред своей стране? Смешная мысль!.. А разве князья Грузии не во вред своей стране действуют? Золото! Власть! Алчность! — вот что пленило собачьи души наших и всех прочих князей, ханов, пашей. А если и есть честные, они теряются, как песчинки в пустыне, о них говорить не стоит…»

Внезапно Саакадзе натянул поводья. Он вспомнил приторную любезность везира Хозрева: "Значит, против меня начал замышлять. Надо удвоить осторожность… Нет, не тебе, босфорский червяк, ослабить меня войсками, не тебе задержать мой поход на шаха Аббаса! Не тебе — ибо это во вред моей Картли!

Утро началось необычно. То ли солнце на что-то обиделось, то ли звезды заспорили, только ни они не уходили, ни солнце вовремя не показывалось. А когда взошло на свой огненный престол, хмуро, как милостыню, сбросило на землю скудные лучи. Поникла прозябшая ветка, нерешительно чирикнула желтокрылая птичка, протяжно, сама не ведая причины, заскулила собака, навострив ушки, недоуменно оглядываясь, большой пушистый кот, осторожно переступая лапками, спустился в сад. Сначала тихо, едва слышно, в конюшне заржал молодой Джамбаз, потом, громче, конь Дато, а еще минуту спустя призывно забил копытами вспыльчивый мерин Димитрия.

Приподнявшись, Иорам сердито толкнул Бежана:

— Не иначе, как Гивин ослиный конь мутит воду.

— Почему он, а не твоя рыжая кобылка, больше похожая на ишачку?

— Ты что, во сне шашку нюхал? Могу наяву угостить!

— Попробуй, я ответное угощение всегда наготове держу!

Спор их прервал жалобный стон старого Джамбаза. Как подхваченные вихрем, вынеслись из комнаты полуодетые мальчики.

В конюшне уже собрались конюхи, слуги; одеваясь на ходу, спешили «барсы».

Нерано вздрагивая, молодой Джамбаз пытался приблизиться к отцу, но, грозно сверкая глазами, старый Джамбаз, высоко подняв голову и вздыбив гриву, громко, призывно ржал. Повернувшись к входу, он все настойчивее взмахивал облезлым хвостом. И все чаще кривились дрожащие, влажные губы, точно силились что-то сказать. Когда-то сильные копыта, сбивавшие вражеских коней, сейчас беспомощно ерзали на перетертой подстилке.

Вдруг Джамбаз рванулся навстречу вошедшей Русудан. Конь будто что-то выкрикнул. Русудан даже послышалось: «Наконец!» Она быстро подошла, рукой провела по вздрагивающей шее, нежно поцеловала в лоб и поднесла к губам коня сладкое тесто.

Понюхав любимое угощение, Джамбаз не заржал, а жалобно застонал. Он терся о руку Русудан и, казалось, о чем-то молил.

— Иорам! — невольно вскрикнула Русудан, — скорей беги за отцом, скорей. Джамбаз его зовет!

И, точно поняв взволнованные слова госпожи, конь затих и кротко положил голову на ее плечо.

Громко зарыдал Бежан, беспокойно задвигались кони, всхлипывали слуги.

Полумрак усиливал ощущение холода. На оконцах безжизненно повисла кисея. Кто-то из конюхов вяло стал ворошить в углу сено, но, испугавшись шума, отбросил вилы.

Неожиданно Джамбаз приподнял голову, и радостное ржание огласило конюшню. Словно не веря своим затуманившимся глазам, конь тянулся к Саакадзе, оттопырив губы. Испытывая бесконечную нежность, Саакадзе склонился к боевому другу, и тот не сводил страдальческого взора с побледневшего лица покорителя пространств.

Что хотел напомнить своему хозяину старый Джамбаз? Может, славные битвы, где они сливались в едином желании уничтожить врага? Или те поля брани, по которым мчались они подобно смерчу, обгоняя время, обгоняя судьбу. Или те часы торжества, когда Моурави, заглушая стоны, вопли, мольбу и ликующие всплески тысяч голосов, провозглашал: «Победа, друзья! Да живет Картли!», а Джамбаз громким ржанием оповещал горы и долины о беспощадном мече Великого Моурави? Или же силился напомнить те дни, когда, обуреваемый сомнениями, скакал Моурави через леса и ущелья, и он, Джамбаз, слушал громкий стук могучего сердца первого обязанного перед родиной? Или жаждал напомнить, как победоносно возвращались они из покоренных стран и он, неразлучный друг покорителя, разукрашенный парчой, бархатом и перьями, с драгоценным ожерельем на упругой шее, звенел золотыми браслетами, выбивая золотистые искры из-под смертоносных копыт, и угрожающе нес на своей спине опирающегося на тяжелый меч Непобедимого? Или припомнился ему тот страшный час, когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина коня, грустно сказал: «Вот, „барсы“ мои, в последний раз я утруждаю Джамбаза. Пора ему отдохнуть от бурь и волнений… Не печалься же, мой боевой друг, я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына, Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе…»

Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал:

— Я все помню, мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой!

Джамбаз последним усилием поднял голову, взглянул в глаза своему кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.