Глава тридцать восьмая

Ранним утром по Енисею потянуло туманом, обещая жаркий погожий день. Блестящая серая вода колыхалась, словно ртуть, растворяясь в густой белой вате, скрывающей прибрежные утесы, тайгу, вершины гор. Казацкий ертаульный струг, который накануне, пользуясь низовым ветром, сумел подняться до устья Калтата, теперь готовился к возвращению в Красноярский острог — на починку и отдых. Одна была беда: все, что с собой было, уж выпито, весь хлебный припас подъеден до корочки, а до Красного Яру отсюда не меньше суток плавиться.

— Слышь, мужики! Тута, на Калтате, вродь как улус стоял. Давай заедем — пожрать чево возьмем, араки. Не то жэншшину каку попользуем.

— Нашшот баб воевода наказ дал — не озоровать шибко. Неча, грит, кыштымей злить попусту.

— Да хрен с имя, с бабами. Лучше розыск учиним — можа, оне царевый ясак утаивают. Давай вертай — вон он, Калтат-то, а за каменьем и сакма пошла ихняя.

Струг осторожно повернул к берегу, на носу казак шестом промерял глубину. Невысокий утес выходил прямо из воды, над ним поднимался еще один — и так, длинным гребнем, они уходили в туман, до самой невидимой вершины. В тумане, наполненном тихим плеском волн, казаки не заметили мужчину, спрыгнувшего с вершины скалы и бесшумно метнувшегося в тайгу. Не увидели они и долбленки-однодеревки, подходящей сверху.

Но одну странность казаки все же заметили — у подножия утеса на воде покачивался плот, не очень умело сделанный из гладких темных бревен с пазами на концах, явно взятых с разобранного строения, причем не русского.

— Плавиться куды хотят? Тож мореходы! А лесины таки откудова?

— Ладно, пятеро со мной, трое струг караулят. Счас во всем разберемся, — распорядился старший.

Пятерка казаков, не вынимая пищалей из кожаных заплечных чехлов, цепочкой двинулась по узкой тропе. Выйдя на поляну, они увидели разобранные деревянные строения, нескольких коней, на которых улусные старики и женщины навьючивали походные тюки. Навстречу казакам вышел отец Кистима.

— Ну, чево удумали? — грозно поинтересовался старший казак, положив руку на саблю. — В отход собралися? В кыргызы?!

— Йок, урус алып, — поклонился качинец. Он почти не говорил по-русски. — Нету кыргыз. Барашка гонить.

— Ты ври-ври, да не завирайся. В кулях-то што? Ясак, поди, недоданный, рухлядь мягкая? Ну-ка, — последовала команда своим, — проверить тут все!

Казаки рассыпались по селенью, вытаскивая еду, долбленый бочонок с аракой, выкидывая найденную пушнину.

— Старшой, глянь кака птаха! — крикнул один из них, выводя из юрты молодую женщину, прикрывающую лицо широким рукавом. Ханаа, ничего не понимая, только блестела круглыми темными глазами.

— Не трожь — воевода наказал…

— Да што с ей зделатца — небось, не убудет!

Казак толкнул испуганную Ханаа за полуразобранный дом, когда из ближнего пихтача раздался короткий свист, и в грудь ему впилась длинная оперенная стрела.

— Разбой, казачки! А ну, в сабли их! — скомандовал старший и сам повалился с двумя стрелами, торчащими в широкой спине. Еще один казак упал, хрипя пробитым горлом, двое запрыгали вниз по тропе, торопясь к стругу. Но и в струг полетели стрелы с береговых скал — один казак перевесился через борт, двое других лихорадочно заряжали пищали — наконец, двойной грохот раскатился по тихой туманной воде. Из-за скалы показался казак, припадая на левую ногу, которую зацепила стрела, другой остался на тропе. Дошедший тяжело перевалился в струг, в котором остался лишь один из стрелков — другой скорчился, ухватившись за древко стрелы, торчащей из живота. Двое с трудом оттолкнули шестом тяжелую лодку, и тут второй стрелок задрал голову к невидимому небу и с громким плеском рухнул в темную воду — лишь оперение стрелы мотнулось в пенном бугре, скрывшем дергающееся тело. Раненый еще раз толкнулся шестом, затем упал на дно, спасаясь от стрел, и струг, наконец, медленно скрылся в тумане.

В качинском поселке, расположенном на горе, народу прибавилось — из тайги вышел Кистим и другие мужчины с луками. Дорезав раненых, они сняли с них пищали и припас для огненного боя (русские сабли оставили, не нужны) и снова приступили к сборам. Теперь надо было уходить, не мешкая, — плохо, что струг ушел со стрельбой, но ничего, река пустая, туман густой, глядишь, и пронесет.

Но Енисей не был пуст. Митрей, который плыл к Кистиму по распоряжению староверческого старосты (под предлогом какой-то безделицы, на самом же деле глянуть, что да как нынче в улусе), услыхал выстрелы. Подведя лодку поближе, сквозь редеющий туман он смог разглядеть обстрел ертаульного струга и сейчас же, поймав в парус слабый попутный ветер, повернул долбленку на Красный Яр.

На сто пятьдесят километров выше по Енисею туман уже поднялся. На ярком солнце заблестели железные шлемы, частые наконечники кыргызских пик и редкие пищальные стволы. У берега стояли плоты и лодки, на берегу выстроились плотные ряды всадников, за ними мохнатые навьюченные верблюды. Впереди, на широкогрудом белом коне сидел хан Ишинэ. Высокая лука его седла была украшена фигурными серебряными накладками с чеканными травяными узорами, серебро блестело на оружии и бляхах, украшающих кольчугу.

Кам — Верховный шаман — перед воинским строем принес жертву верховному богу — Худай-чаяну, главе девяти творцов, обитающих в Верхнем мире богов — Чаян-чири. Девять творцов благословили кыр-гызов на славный поход здесь, в Среднем мире людей — Кунниг-чири. Воины сбросят урусов с берегов Енисея и отправят их в Нижний мир мрака — Айна-чири, где им самое место.

Кам разрубил черную жертвенную собаку и разбросал обе части туловища, обрызгав землю жертвенной кровью. Когда жертвоприношение было совершено, хан дал знак, и войско с лязгом и топотом двинулось по степи, направляясь вниз по Енисею.

Узкие глаза воинов вглядывались в таежную даль, в береговые скалы, за которые заворачивала туманная гладь Енисея. Сейчас, после жертвоприношения, их плечи переполняла древняя сила, от века данная хозяевам сибирских гор и степей. Некогда великие царства падали под копыта их коней, горели и рушились города, сдавались неприступные твердыни. Пришло время гореть и деревянной крепости урусов, точно гнойный прыщ вскочившей на их исконной земле, на берегу их Большой воды. ***

С утра Андрей решил помахать топором, пособить в постройке целовальникова «анбара». Ну и с народом потолковать заодно.

— Слышь, Ондрюха, а ты ничего, с топором-то, — сказал рядчик Степан, до того искоса приглядывавшийся к Андрею. — Я б тя в ватагу взял.

— Я подумаю, — ответил Шинкарев. — А ты, Степа, давно на Красном Яру?

— Да уж десятый годок пошел, как на Анйсей перебрался.

— Кыргызов-то видал?

— Как не видать, видал. — Дядя Степан оттянул косой ворот рубахи, показав бугристый розовый шрам над ключицей. — Стрела ихняя.

— На стене стоял? — Андрей кивнул на мощные стены Малого города, краем видные из-за берегового угора.

— И на обламах стоял, да и в поле ходил, с казаками.

— Понятно.

Андрей помолчал, отесывая стропилину и обдумывая следующий вопрос. Спросить надо было точно.

— А как думаешь, если кыргыз опять на острог набежит, откуда его ждать?

— Откуда? Да отовсюдова, — усмехнулся рядчик, аккуратно выводя очередную «курицу»— опору для «потоков», деревянных желобов, предназначенных для отвода дождевой воды.

— Вершные все, долго ль имя… и отсюдова, — он махнул на склон Афонтовой горы, — и оттудова, — показал на степную долину речки Качи, не видимую с енисейского берега.

— А с реки?

— С Анисею-то? Да нет, такого не видал. Не любят оне лодок-то. Вот казаки, те завсегда по воде в кыргызы ходют.

«Короче, с реки кыргызов не ждут. А тем временем раскольники кому-то лодки готовят. С берега до острожных ворот — всего ничего. Только в Большой город войти, но эту-то стену они легко возьмут».

— А вы где живете, на Посаде? — снова спросил Андрей.

— Посадские мы, верно.

— Тут это… такое дело. Как ехали мы сюда, у кыштымей на Калтате ночевали. Так те говорили, что у кыргызов лодки завелись. Ежели что… ты поглядывай за рекой. Да воеводе скажи или сам знаешь кому.

Рядчик хмыкнул только, ничего не ответив, — не разберешь, то ли поверил, то ли нет. Но Андрею стало спокойнее. Поставив стропила, плотники набили на обрешетку деревянную кровлю, пригрузив крышу сверху «охлупнем»— тяжелым бревном, оканчивающимся «кокорой»— резным торцом, украшающим фронтон амбара. Заколотив в крышу темный, грубо-кованый гвоздь, Андрей огляделся — к вечеру день потемнел, под полосой тяжелого, сине-серого неба, над темными вершинами заречных хребтов поднимались нагромождения круглых облаков, словно бы изнутри освещенных глубинным, нутрянно-желтым светом. В одном месте свет был какой-то особенно яркий, плотный — словно зрачок диковинной птицы из путаницы мутно-сизых перьев зловеще уставился на Андрея.

«Гроза идет».

— Дядя Ондрей! А дядя Ондрей! — послышался внизу высокий девчоночий голос. Звала целовальникова Малашка.

— Чего тебе? — спросил Андрей.

— В избу идить, деда зовет.

Дедом она звала господина Ли Ван Вэя. Андрей лихо спрыгнул с крыши.

— Он сам тебя послал? — спросил уже на земле.

— Сам. Ишшо грит, дядю Чена привесть. Неча, грит, с девками цельный день лясы точить, — рассудительно, как взрослая, произнесла Малаша.

— Ну, пойдем за дядей Ченом. — Андрей погладил ее по светлой головке.

Чен нашелся неподалеку, на бревнах, сваленных у реки, в окружении четырех или пяти посадских девок. В руках у него была балалайка, из которой он извлекал мурлыкающую китайскую мелодию. Две сочные девахи привалились к нему с двух сторон, щелкая орехи. Рука Чена доходила до струн, ухитряясь обойти вокруг одной из девок, непрерывно двигаясь по тугой груди, на которой, казалось, вот-вот лопнет сарафан. Впрочем, девка и сама была не прочь о мужика потереться.

Снает толька нось глубокайя,

Как полатили они… —

Пел Чен с утрированным китайским акцентом.

— А «Мурку» могешь? — спросил Андрей, с силой вбив топop в бревно. — Пошли, Ши-фу зовет!

— Ну-у-у… — недовольно заныли девки, но Чен молча поднялся, оставив балалайку, и двинулся вслед за Андреем.

— Вот слушай, — сказал он Шинкареву:

Появляются деньги — появляются девки.

Появляются девки — исчезают деньги.

Исчезают деньги — исчезают девки.

Исчезают девки — появляются деньги.

Появляются деньги — появляются девки.

Появляются девки — исчезают деньги… —

Такая философия. Называется «Малый круг двух стихий». Учись, студент!

— Не учи ученого.

К избушке они подошли уже в сумерках. Перекинувшись с Мастером парой слов по-китайски, Чен тут же ушел куда-то, Мастер молча сидел перед остывшим очагом, рассеянно глядя то ли в неметеный пол, то ли куда-то вглубь себя.

— Может, чайку попьем? — предложил Андрей.

— Что? — Китаец вскинул голову, оторвавшись от своих мыслей. — Чай? Не успеем, времени мало.

— А Чен куда пошел?

— Пошел. Скоро придет.

— Я вчера разговаривал с Рыжей, — сказал Андрей. — Знаете, что она хочет?

— Чтобы ты взял ее с собой? — Мастер, казалось, прекрасно это знал. — Это обычная просьба местных женщин к таким, как мы. Женщина чувствует твою высокую значимость.

— А это возможно? Взять ее с собой. Раз я сюда попал, так и она…

— Перенос во времени возможен лишь на время. Я плохо сказал? Не по-русски?

— Нормально. А почему?

— Командировка сюда дорого стоит.

— В каком смысле?

— Энергетически. Представь, что ты на вытянутой руке держишь железную гантель, которая к тому же отжимает несколько мощных пружин. Вот гантель и есть твоя личность в перенесенном состоянии. А если гантель еще и начинает дергаться… по собственной воле.

— А рука чья?

— Какая тебе разница?

«Как сказал Марадона, забив рукой решающий мяч, —» Я почувствовал, что это была рука Божья!«»

— Но я не чувствую этого напряжения.

— Неужели? А голова у тебя не кружится? Иногда?

— Иногда. Это как-то связано?

— Рука слабеет. Срок подходит к концу. На улице послышались мягкие шаги, дверь открылась, проскрипев, и на пороге показался Чен:

— Все нормально. Пошли, — сказал он Андрею.

— Иди, — подтверждающе кивнул Мастер.

— Куда идти?

— Иди, иди… — Господин Ли Ван Вэй уже отвернулся.

Андрею показалось неловко настаивать. Но ничего, по дороге спросит.

В темной покосившейся бане, стоящей на берегу Качи, на краткое время открылась дверь. Смутная фигура выскользнула в темноту и направилась в сторону Большого города. Там она притаилась за одним из заборов, в глухой тени. Под светом луны на мгновение блеснул длинный кривой нож, затем все окончательно скрылось из виду.

На улице стояла ночь, слабо озаренная голубоватым светом ущербной луны, прорвавшейся сквозь поредевшие тучи. Дома и заборы казались плоскими, отсвечивая легкой серебринкой старого дерева, пропадающей в глухих тенях, падающих от навесов и крыш.

— Куда мы идем? — спросил Андрей.

— Говори тише.

— Так куда мы идем? — прошептал Андрей.

— На встречу.

— С кем?

— Тебе это важно? Ши-фу сказал идти — иди и не спрашивай.

Андрей остановился.

— Я никуда не пойду, — спокойно сказал он.

— Ты что?! Спятил? Пошли, я сказал!

— Сам иди.

Чен насупился. Казалось, еще чуть-чуть — и он оставит Шинкарева и пойдет один. Нет, не решился.

— Черт с тобой! — сказал китаец. — Мы идем на встречу с продавцами оружия.

— Для кого оружие — для кыргызов?

— С чего ты взял?

— Ну как же — ночью, тайно. Так для кыргызов?

— Нет. Не хотел я говорить, да ладно. — Чен говорил нехотя, словно по принуждению. — Для раскольников оружие. Ты видел лодки в их поселке? Раскольники хотят в степь уйти, им вооружиться надо. Разве тебе Рыжая ничего не говорила? Ты же видел ее вчера.

— Она говорила, что приезжает этот белобрысый — Дмитрий, который нам лодку продал. Так он по этому делу? — спросил Андрей.

— А ты как думал?

Голос Чена был спокоен, даже бесстрастен. Андрей напряженно думал: могут раскольники перепродать ружья кыргызам? Тут все может быть — время такое… Ну хорошо, а сейчас-то что делать? «Надо идти. Идти и посмотреть, что к чему — как-никак, Наблюдатель».

— Так ты идешь? — раздраженно прошептал Чен.

— Пошли.

Свернув в проулок, Чен с Андреем подошли к стене Большого города, поднялись наверх. Здесь Чен вытащил из-под рубахи моток веревки. Пропустив ее через стойку лестницы, он сбросил наружу оба конца, оглянулся: нет ли сторожей? Все было спокойно. По веревке они тихо спустились наружу. Веревку Чен забрал с собой. «Значит, возвращаться будем не здесь», — решил Шинкарев.

Глаза уже привыкли в темноте и разбирали подъем Караульной горы, темной глыбой закрывшей звезды, слабый блеск воды внизу и черные углы строений на берегу.

— Стой здесь, — прошептал Чен, — встреча внизу, у реки. Смотри, чтоб никого не было. Если появятся казаки, завоешь по-собачьи.

Это Андрей умел, и Чен мог отличить его вой от воя других собак — Мастер специально их учил.

— …сам пойдешь, как позову по имени, — продолжал Чен, — а если по-собачьи завою — скрывайся, иди в дом, жди Ши-фу. Понял?

— Что я буду делать?

— То же, что и я, — грузить, потом разгружать. Если что, поможешь отбиться. Все, меня ждут.

Андрей встал в тень, а Чен двинулся вперед, спускаясь к покосившейся бане, стоящей на низком качин-ском берегу. Навстречу ему выдвинулась темная мужская фигура.

— Деньги принес? — донесся да Чена негромкий голос.

Андрей уже не слышал этого разговора.

— Принес. Товар где? — ответил Чен.

— В лотке уж, как уговорено. Курвенка свово привел?

— Во-о-он он — там стоит. Ничего не знает. Сейчас я сяду в лодку, а его позову. Идет?

— В лотку садись, но отпустим опосля того, как ево возьмем.

— Черт с вами, берите.

Чен уселся в лодку, пихнув ногой завернутый груз, — что-то несильно брякнуло железом.

— Не боись — все по-честному! — успокоил его Жиган.

— Андрей! Давай сюда! — негромко крикнул Чен, удобнее перехватывая весло.

Услышав голос, Андрей медленно двинулся вперед. Улица, сузившись между невысокими огородными изгородями, шла под уклон, ныряя в непроглядную темь, лишь где-то вдали разреженную лунными бликами, играющими на узкой качинской воде. Снова что-то накатило на него, сознание помутнело — и тут он ощутил удавку, внезапно охватившую горло. Инстинктивно сделав «жабью шею», чтобы оттянуть петлю от трахеи, он резко перехватил рукой веревку, заметил смутное пятно лица за ней, достал его прямым ударом кулака. Это было последнее, что ощутил Шинкарев. В следующий миг он осел наземь в глубоком обмороке.

Матерясь разбитыми губами, нападающий поднялся, вытаскивая нож из-за голенища, как вдруг темноту прорезала вспышка и грохот пищального выстрела.

— Всем стоять!! Пер-р-рестреляю, к такой матери!!! — загремел из темноты бас красноярского воеводы.

Схватившись за грудь, напавший на Андрея человек рухнул на землю, выскочившие откуда-то казаки начали крутить руки Жигану, а Чен, рыбкой метнувшись с лодки, вплавь ушел под темной водой. Снова грохнули выстрелы — казаки стреляли в речку, но в темноте ничего не было видно. Воевода, сопровождаемый господином Ли Ван Вэем, подошел к берегу, на котором казаки разложили захваченный груз.

— Ушел, сучий потрох! Энтого в острог! — кивнул воевода на Жигана, — счас на дыбу подвесим, все скажет! Тово тож подобрать, да в клеть запереть, покуль не очухатца. Поутре глянем, што за птица.

— Ну что, теперь вы убедились, что я говорю правду? — с легким полупоклоном китаец обратился к красноярскому воеводе Карамышеву.

Тот покачал головой:

— И впрямь не соврал. Ну, ин ладно. Жду от тебя вести про кыштымей. Как получишь, не мешкая ко мне.

Воевода повернулся и ушел в сопровождении казаков, не видя, как Мастер напряженно кусал губы при виде того, как казаки уносили бесчувственного Андрея. И того, как китаец пошатнулся и притронулся ко лбу.

Глава тридцать девятая

Еще одно утро поднялось над Енисеем, затянув туманом его широкую долину. Кыргызское войско, дойдя до края степи, остановилось в подтаежной, холмистой местности, где плавные, травянистые склоны перемежались с легкими березовыми рощицами. Кыргы-зы варили еду, сворачивали ночной табор, завьючивая своих мохнатых верблюдов. До Красного Яра путь был не близок.

Просидев всю ночь в тальниках на Татышевом острове, перед которым малая речка Кача впадала в Енисей, Чен в тумане двинулся домой. Ружья были потеряны, но Мастер сказал, что это не главное. Главное сейчас — увидеть его самого. У Чена тоже кружилась голова, к тому же ночью пошла носом кровь — видимо, перенапрягся, задержав под водой дыхание. Он незаметно подобрался к стене Большого города и ловко, как кошка, залез по торцам бревен, выступающих на рубленом углу. Спустившись с другой стороны, спокойно пошел по улице, направляясь к избушке.

В это же время к противоположной стороне Большого города, к мосткам енисейской пристани, подошла долбленая лодка-однодеревка. Сидящий в ней высокий светловолосый мужик спустил парус, привязал лодку к мосткам и направился вверх по наезженному взвозу. Ожидая открытия ворот, он сел на корточки, прислонившись длинной спиной к теплым коричневым бревнам стены, и задремал, утомленный непрерывным суточным плаванием. Наконец, ворота открылись, мужик вошел в город и направился в знакомый дом староверки Марфы. Попив чаю в малой горнице, под образами уральского строгановского письма, в сопровождении рыжей Аграфены он двинулся на другой конец Посада, где поселился старый китаец с двумя странными спутниками.

Показав ему дорогу, Рыжая ушла к городским воротам, где ее уже ждали двое староверов верхами, со свободной лошадью. Все трое покинули город, спешно направляясь в раскольничий скит.

Мастер сидел в избушке, в компании Чена, который, раздевшись догола, развесил мокрую одежду над очагом.

— Чен… — сказал пожилой китаец.

— Да, Ши-фу…

— Сейчас ты едешь к хану, потом, вместе с кыр-гызами, пойдешь на штурм Красноярской крепости.

— Да, Ши-фу, — повторил Чен. — А как же совершение Обряда? Все ли готово?

— Для Обряда все готово — огонь будет зажжен, жертвы будут принесены.

— Кто овца на этот раз? — спросил Чен, начиная одеваться.

— Найдется. «Увести овцу, попавшуюся под руку», советует Сунь Цзы. Так мы и сделаем.

Пожилой китаец замолк, покусывая губы, потом решился.

— Жертвоприношение будет совершено, и наше дело будет сделано. Но есть дело сверх того. Если ты увидишь, что у кыргызов есть шанс взять Красноярскую крепость, помоги им это сделать. Решение примешь сам.

— Что вы говорите, Ши-фу? Вы же сказали, что победа не должна достаться никакой стороне.

— Если кыргызы не возьмут эту крепость, впереди будет большая кровь. Страшная кровь. Если возьмут, ее будет меньше — может быть… К тому же это может иначе повернуть позднейшую историю — ив двадцать первом веке над Красноярском все же построят нашу комендатуру…

Мастер говорил неуверенно, останавливаясь, надолго замолкая.

— Простите, Ши-фу… — так же неуверенно возразил Чен, — не запретно ли вообще то, что мы делаем? Вы сами меня учили — «Нельзя манипулировать прошлым». У этой крепости своя история, и если она ни разу не была взята…

— Что такое история? Лишь пыльные бумаги. В забытом архиве найдут старый документ, по случайности не съеденный мышами, и выяснится, что Красноярск был-таки однажды взят. Кстати, архивы в Сибири были в ужасном состоянии, а многие документы намеренно уничтожались. Так что не тревожься об этом.

— Да, Ши-фу. Значит, речной десант… А если Андрей узнает? Он русский. Он встанет против нас, если поймет, в чем дело.

— Ему будет не до того — это я тебе гарантирую. Езжай, мальчик, и удачи тебе! — неожиданно мягко сказал господин Ли Ван Вэй, обняв Чена.

Андрей Шинкарев, второй ученик Ли Ван Вэя, в это время валялся на деревянном полу крепостной тюрьмы, уткнувшись лицом в грязную солому. Андрею было худо. Его мучило головокружение и противная слабость. Но его соседу было куда как тяжелее. Этого бедолагу, с вывернутыми руками и спиной, до костей изодранной кнутом, к Шинкареву «подселили» ночью.

Разбудил Шинкарева хрипловатый, приятный голос, который доносился из-за рубленой перегородки:

Ой, на гори та жници жнуть, А по пид горою козаки йдуть…

«По-украински поет?»— попытался угадать Андрей. Голова была ясной, руки и ноги — к счастью, несвязанные! — вновь наполнены силой. Где-то рядом послышался стук подкованных сапог, проскрипела деревянная дверь.

— Подымайсь, неча дрыхнуть! Один уж на дыбе повисел, щас тя вешать будем.

«Затруднительное положение?» Китайское «гуань-тоу»? Не успев ничего подумать, Андрей резко развернул корпус, выстрелив ступней прямо в бородатое лицо. «Фиолетовый колокольчик» сработал — получив удар пяткой в челюсть и треснувшись башкой о стену, казак бесчувственно сполз на пол. Через две минуты он уже голым валялся на соломе, руки-ноги связаны разодранными китайскими штанами, а рот забит кляпом из старой рубахи. Переодевшись в казацкое, Андрей на секунду склонился над изувеченным пыткой Жиганом. Одной рукой взяться за затылок, другой за щеку и челюсть — и резко крутнуть в сторону. Секундное дело, а свидетеля не будет. Ладно, хрен с ним. Пусть живет. Тем более «запрет на убийство».

Через минуту к двери «съезжей избы», в дальнем конце которой и были устроены «клети», подошел среднего роста, широкоплечий казак, одетый в длинноватый для него военный кафтан с петлями на груди, кожаные сапоги на толстой подошве и лихо заломленную баранью шапку с малиновым верхом. На кожаной перевязи висела широкая кривая сабля, стучащая оземь при ходьбе. Выйдя на улицу, он увидел нескольких лошадей у коновязи, охраняемой караульным. Придерживая шапку, казак подскочил к лошадям и, крикнув на ходу: «От воеводы с наказом, срочно!»— отвязал высокую серую кобылу.

— То ж Ванькина, — не понял часовой.

— Хоть чья! Дело спешное!

— Слышь, а ты-то кто? Што я Ваньке скажу, коли спросит, кто кобылу увел?

— Ондрюха я, с Енисейского острогу присланный!

«А казачок-то засланный!» Андрей давился от внутреннего хохота, в котором разрядилось скопившееся напряжение. Рысью он выехал в крепостные ворота. И сразу увидел идущего навстречу Мастера — тот тоже заметил его, но никак не подал виду, даже головы не повернул.

Отъехав на сотню шагов, Андрей услышал шум в крепости и вбил в конские бока шпоры. Вихрем промчавшись по Посаду и крикнув на скаку: «От воеводы с наказом, спешно!», вылетел из ворот, проскочил под-городние избы, огороды, поля и скрылся в недалеком сосновом бору.

Через лес вела узкая песчаная дорога, усыпанная сухими иглами, колючие ветки на скаку норовили хлестнуть по лицу. Сосновый бор сменился березняком, идущим вверх по склону длинной Афонтовой горы. «Дальше куда? В Гремячий лог надо, можно там отсидеться».

Окрестности города Андрей помнил с детства, поэтому, быстро разобравшись с направлением, свел кобылу в узкий и высокий овраг, желтоватые глинистые стенки которого густо заросли черемухой, боярышником, малиной.

На дне оврага журчал ручеек. Разнузданная кобыла со спутанными передними ногами сразу опустила голову к сочной траве, растущей у мелкого прозрачного ручья, который струился в косицах чистого промытого песка. Отойдя от лошади шагов на десять, Андрей лег на землю, подсунув под голову шапку и придвинув поближе саблю. Унимая дрожь в руках, он бездумно уставил глаза в пятнышки небесной голубизны, которые расплывчато светились в густой мелкой листве, пронизанной узкими золотистыми лучами. План у него был только один — не попадаться до ночи, а там будет видно.

Пройдя в переднюю горницу «приказной избы», господин Ли Ван Вэй увидел воеводу Карамышева, погруженного в чтение каких-то бумаг.

— Разрешите? — легонько стукнув в косяк, вежливо осведомился китаец.

— А, это ты… Ну, с чем пожаловал? А я вот листы сыскные читаю и оченно мне любопытно. Мужик-то, который рушницы покупал и в воду от нас ушел, тож вроде тя был, узкоглазай. А?

— Он пойман?

— Поймам, куды денетца.

— А что второй?

— Да вот послал за им, счас послухам. Да где ж он, давно послал-то. Эй, кто там, в горнице — подь в съезжую, да веди придурка энтова!

В передней загремели кованые сапоги, грохнула наружная дверь.

— Ну, што скажешь? — Никита Иваныч грузно развернулся к китайцу.

— Все это интересно, достопочтимый воевода. Но у меня для вас более важные вести.

— Да ну тя? И каки ж таки вести?

Видно было, что воевода все еще не верил китайцу и лишь искал повода поймать того на лжи.

— Один из качинских родов отходит в степь, в подчинение кыргызам.

— Слыхали уж. И што за род?

— Это род, стоящий в устье Калтата. Не берусь вам советовать, но у нас в Китае уже шел бы отряд для примерного наказания бунтовщиков.

— Из Москвы царь Ляксей наказы шлет — не забижать кыштымей, лаской их брать. Не забижать, глянь-ко! Цацкаться с имя, дак и вовсе на шею сядут.

В передней горнице хлопнула дверь, в комнату ворвался казак, посланный привести Андрея.

— Ну?! — воевода грозно навис над столом.

— Сбег, сука!!! Ваньку раздел, повязал и сбег! И кобылу ево с коновязи свел.

— Ваньку под кнут! Кто при коновязи стоял, под кнут! Наряд в догон собрать, живо! Старшой ты! Не возьмешь, сам кнута испробуешь. Да, вот ишшо што — ежли он в лес ушел, то в Гремячем логу хоронится, не иначе. Так ли, нет — все одно туды гляньте. Понял? Ну, давай!

— Вот олухи, прости Господи! — снова сказал он китайцу. — Кыргызской сабли давно не пробовали, привыкли, понимать, на остроге пузо греть.

На дворе поднялся шум, снова хлопнула дверь, вбежал казак, отряженный в погоню за Андреем.

— Ну, чево ишшо?! — прорычал воевода.

— Ой, бяда! Качинцы наших на струге постреляли, двое токо приплавились и те пораненные.

Воевода грузно сел на баранью шкуру, хватая воздух широко открытым ртом.

— Йе-мать! Не врал ты, узкоглазай… — продышавшись, бросил он Мастеру, не заметив, каким черным огнем полыхнули на «узкоглазого» прищуренные китайские глаза.

— Так, — последовал приказ казаку, — погонь завернуть! Хрен с им, ишшо достанем. Подь в первую сотню, она от нарядов свободная — пушшай собираются. Насмелели кыштымя, дак поучим маненечко. Сотника ко мне! И коня — потом на Анисей поеду, на пораненных глянуть.

Загремев сапогами, казак рысью скрылся в сенях, китаец по-прежнему сидел на месте.

— Иди, мил человек, не до тя мне, — исподлобья глянув на него, нелюбезно произнес воевода Карамы-шев.

— Боюсь, это было бы преждевременно, — вежливо, но с достоинством ответил господин Ли Ван Вэй.

— Ты што ж думаешь, мы при те говорить будем, куды казачков пушшать?

— Это не мне решать, достопочтимый воевода. Но это еще не все новости, которые я должен вам передать…

Тут хлопнула дверь, и к косяку привалился средних лет казак. У него было скуластое лицо, сильно загорелое, немного веснушчатое, выгоревшая, пшеничного цвета борода с такими же усами.

— Звал, Никита Иваныч? Куды сотню собирать?

— Куды, куды… на кудыкину гору! Садись вон на лавку, чево стоять-то, — затем оборачивается к китайцу:

— Ну, говори, што там ишшо.

— Будет удобнее, если я нарисую. Не найдется ли у вас листа бумаги и чего-нибудь, чем писать?

— Сам и возьми — вон, на столе у подьячего. Двигай, сотник, ближе, о деле толковать будем.

Мастер тем временем взял широкий лист плотной бумаги, обмакнул в чернила гусиное перо и начал рисовать.