Глава тридцать вторая

Перед впадением в Енисей узкая таежная Бирюса разогналась, стиснутая серыми скалами. Скалы широкими наклонными пластами вырывались из темно-зеленой воды, играющей отражениями тайги, и уходили куда-то высоко, под самые вершины прибрежных гор, которые то появлялись, то вновь скрывались в низком небе, набухшем близким дождем.

— Анисей уж скоро, — подала голос с кормы Аграфена, — во-он он, за тем «быком».

— Постоим немного. Я схожу, гляну на реку, — сказал Андрей.

— А что нам бояться? — ответил Мастер. — Едем с товаром, никого не трогаем.

— Тятя тута, за «быком», завсегда лодку ставит и глядит, штоб по Анисею никого б ни плыло.

— Так я схожу? — полуспросил, полунастоял Андрей.

— Давай, только быстро, — нехотя согласился Мастер. Похоже, он не любил, когда кто-то, кроме него самого, проявлял инициативу.

Оставив лодку в тени «быка», Андрей выпрыгнул на галечный берег и быстро поднялся по каменным ступенькам. Удобный скальный ход был очищен ото мха и травы, похоже, им регулярно пользовались. Забравшись в узкую ложбину между скалой и береговым обрывом, Андрей оглядел неширокий залив, которым Бирюса входила в Енисей. Стояла тишина, водная гладь была пустынна, крутые таежные горы на другом берегу размыты дымкой пасмурного дня. Казалось, путь был свободен.

Андрей уж повернулся на спуск, когда его остановил легкий скрип гальки и негромкие голоса за ближней горбиной горы. Махнув рукой Мастеру, чтобы тот не торопился выводить лодку, он еще теснее вжался за гладкий известняковый выступ, осматривая поворот берега.

Скрип шагов приблизился, наконец, из-за серого каменного взъема показалась гнедая конская голова, затем склоненная шея, напряженные плечи, охваченные широким хомутом. Три лошади гуськом вывели тяжелый струг, который шел против течения, пользуясь еще и обратным ходом воды — такой ход часто бывает у берегов широких быстрых рек. В струге сидели казаки: бородатые люди в длинных кафтанах, в круглых шапках с меховыми опушками, с саблями на боку и длинными пищалями. Еще двое шли по берегу, погоняя лошадей.

В месте впадения Бирюсы лошади остановились, казаки стали совещаться, как переезжать через залив — будут ли кони переплывать реку или лучше перевозить их в струге. Деталей Андрей не слышал, долетело лишь пожелание кому-то отправиться к такой-то матери, высказанное особенно громко. Похоже, верх взял второй вариант, потому что лошадей распрягли и загнали в воду. На лицо Андрея упала крупная капля, потом еще одна. По воде пошли круги, серая дымка над рекой сгустилась, перейдя в нечастые косые струи. Перед тем как отплыть, казачий десятник спрыгнул на берег, подошел к «быку»и внимательно изучил впадину, в которой спрятался Андрей.

У десятника было узкое загорелое лицо с густым румянцем на выступающих скулах, длинный крупный нос, близко посаженные глаза, большой толстогубый рот, обведенный рыжеватыми усами и такой же бородкой. Под толстым сукном его круглой шапки с рысьей опушкой угадывались зашитые полоски железа. Длинный красный кафтан был украшен частыми нагрудными петлями, грудь пересекал кожаный рушник с прицепленной лядункой — замшевой сумочкой для зарядов, и натруской — черным рожком для пороха. На левом боку висела широкая кривая сабля с витой латунной рукоятью. Русский человек, воин семнадцатого века, со спокойным достоинством смотревший на жизнь и на смерть. Не заметив Андрея, десятник вернулся на струг и тот отчалил, скрывшись в дождевой полумгле.

Соскочив со скалы, Андрей дал отмашку, показывая, что путь свободен, и на ходу прыгнул в лодку. Небо затянуло плоскими серыми тучами, несильный затяжной дождь ровно стучал по енисейской воде, быстро идущей на север. Пройдя Минусинскую котловину, вобрав в себя полноводные Тубу, Сисим, Ману, река стала чуть медленнее, но шире и мощнее, она расходилась тяжелыми низкими волнами, накатываясь в светлую северную даль. Мастер и Аграфена спрятались под навесом и мирно беседовали, временами о чем-то пересмеиваясь. Андрей с Ченом накрылись от дождя рогожными мешками и гребли в охотку, не особенно надрывая жилы.

Андрей снова вспомнил лицо казачьего десятника, затем рыжего казака — первую встречу с ним в ночном зимнем лесу и его голову, срубленную Мастером. До сих пор происходящее было похоже на сон — честно сказать, степняки не воспринимались им настоящими людьми — так, странные тени из странного сна. Даже эта девочка, Ханаа. Наверное, дело было в языке — трудно считать своим того, чью речь не понимаешь. Но уже рыжая староверка была реальной — абсолютно такой же, как сам Андрей, Таня или московские парни, с которыми он брал депутата. А теперь десятник. У степняков не было права судить о том, что и как делает Андрей. А вот у этих людей такое право было — так ему казалось.

Лодка неожиданно качнулась — это Мастер, выбравшись из-под навеса, осторожно прошел на место Чена, отправив того в балаганчик. Смех и повизгиванье Рыжей показали, что тот с ходу принялся за дело. Мастер, накинув на себя мешок, взялся за пару весел:

— Надо размяться. Как твоя рука?

— Спасибо, Ши-фу, нормально. Я тут подумал…

— О чем?

— Вы сказали, что я буду учиться. Но разве так учатся?

— А что? Тебе не нравится способ?

— Скорее отсутствие цели.

Мастер греб ровно и сильно, заметно увеличив ход тяжелой лодки. Андрей, наоборот, работал веслами без всякого усердия.

— Поясни, — попросил господин Ли Ван Вэй.

— Ну как же. Сначала вы говорили об обучении воина, о стихиях. Потом пошла политика, история. Зачем все это?

— Скажи, как ты зовешь меня?

— «Ши-фу».

— И что это значит?

— По-китайски «учитель».

— Вот именно, по-китайски! Но ты ни разу не спросил меня, в чем суть обучения в китайской школе, у китайского учителя.

— И в чем суть?

— Ты меня разочаровываешь, Андрей.

Андрей промолчал. Он был обижен. И немудрено: всю жизнь, всю свою личность нацелил на Учение, на ушу, на этого китайца, наконец. И что теперь? Обиду, к тому же, усугубляло предпочтение, отданное Чену. Тот лишних вопросов не задавал, сидел себе в балаганчике, Глашку рыжую щупал — и на тебе, «мой лучший ученик»!

— Так в чем суть китайской школы? — деланно спокойно спросил Андрей, стараясь по-китайски «держать лицо».

— По-китайски школа называется «мэнь»— «ворота». Скажем, моя школа в Сучжоу носит название «Лянмэнь»— «Балочные ворота». Любые ворота должны куда-то открываться, ты согласен?

— Согласен.

— Хорошо. Так вот, все китайские «ворота», все школы — «мэнь» открываются на одно и то же — единство общего Пути. Понятно? Ты можешь начать с чего угодно: с каллиграфии, с боевого искусства, медицины, истории — иными словами, можно войти через любые ворота. Но в результате обучения ты должен выйти на понимание — нет, на ощущение — живой жизни в общем Пути вещей, или Дао.

— Как это делается?

— Сначала нужно просто принять на веру то, что говорит твой учитель, каким бы странным это не казалось. Затем надо самому убедиться в истинности сказанного, проверить на себе.

— Перенос личности во времени? Четыре стихии?

— И многое другое. — Господин Ли Ван Вэй помолчал немного. — Я долго думал, в чем твоя проблема. И, кажется, понял — ты не умеешь выбирать. Может быть, жизнь не давала тебе много возможностей для выбора. Но часто ты стараешься просто делать, что прикажут. Согласен, ты действуешь жестко, порой просто сметаешь других со своего пути, но самого-то пути не выбираешь.

— А надо ли? Может быть, не выбирать — это тоже выбор?

— Может быть. Но так многому не научишься.

— Что же делать?

— Есть довольно жесткий метод обучения — «затруднительные положения», по-китайски «гуаньтоу». Попав в «затруднительное положение», ученик видит, достаточно ли у него «возвышенной воли», чтобы идти дальше. Даже не идти, просто жить дальше. Как шутят в китайских школах, чтобы выдержать такой экзамен, «нужно обладать резвостью скакуна, упрямством осла, неразборчивостью вши и выносливостью верблюда». Продвинутый ученик сам создает себе «гу-ань тоу», и обычно на это уходит большая часть его мирских заработков: «затруднительные положения» дело не дешевое. Но я, так. и быть, постараюсь устроить тебе одно.

— Где? И когда?

— Там, куда мы плывем, где же еще. А когда… вот приплывем, тогда и разберемся. Надо еще и дело делать.

«Может быть, он выталкивает меня из дела?»— с некоторым сомнением подумал Андрей. Внезапно у него закружилась голова — не очень сильно, но ощутимо, раньше такого не бывало. Перед глазами поплыла вода и горы, Андрей качнулся, упершись в деревянный борт. Так же внезапно все прошло.

Дождь кончился, вниз по Енисею потянул ветер, разгоняя низкие облака. Послюнив палец, Чен предложил поставить парус. Выбравшись следом за ним, раскрасневшаяся Глаша, видавшая, как ставит парус ее отец, взяла на себя общее руководство. Под ее инструктаж Андрей с Ченом подняли на мачту тяжелую, топорно вытесанную рею, с которой раскатали вниз толстое серое полотнище со шкотами, закрепленными на нижних углах. Мастер, ходивший в Желтое море на пиратских джонках, взялся за шкоты и одновременно за руль, выставляя ход под ветер. Парус медленно выгнулся, спереди послышался ритмичный плеск волн, разбиваемых тупым закругленным носом.

Глаша отправилась на нос варить кулеш — пшенную кашу с салом. Дымок от костерка, разложенного на плоском камне, сбивало ветром, унося над темными низкими волнами, мерно вздымающими долбленку. Андрей помог Рыжей с огнем, придерживая рогулькой таганок, чтобы не расплескать воду. На качке, в тесной лодке, молодая женщина время от времени касалась Андрея — то плечом, то бедром, — а из-под платка горел румянец на молочно-белой щеке, за рыжим локоном поблескивал серый глаз, обведенный морщинками, уже ясно видимыми на дневном свету.

Шинкарев почти забыл разговор с Мастером, все более охватываемый одним чувством — ожиданием возвращения. Его поездки в Красноярск всегда были возвращениями домой, и чем старше он становился, тем в большей степени возвращением не только в пространство, но и во время — в прошлое, в воспоминания, лишь частично разделенные повзрослевшими друзьями и стареющими родителями. И вот теперь предстояло новое возвращение — сначала в пространстве, затем снова во времени, но на этот раз одновременно и в прошлое, и в будущее.

— Чего колупаетесь, жрать охота! — нагнувшись под парусом, на нос пробрался Чен. От тяжести трех человек лодка зарылась в волну, брызги с шипеньем упали в костерок.

— Уйди, дурак, потопнем из-за тебя! — притворно-сердито махнула на него Аграфена.

— А я-то что! Вот он пускай уходит, — показал Чен на Андрея.

— Да уж готово, — подув на ложку, Андрей попробовал кашу, — давайте котел под мачту, там и поедим. Где у тебя ложки, Глаша?

— Дак в балагане!

Она скрылась под навесом, вытащила оттуда деревянные ложки, головку чеснока, краюху темного ржаного хлеба. И еще кое-что — в бутыли зеленого пузырчатого стекла.

— О-о-о! — с неподдельным удовольствием Чен набулькал кружку чего-то мутного, здорово отдающего сивухой. Самогон крепко драл горло, но в лодке собрались люди опытные, не только мед-пиво пившие, — даже Глаша приложилась, сделав губки бантиком. «Ну… за возвращение!»— подумал Андрей голосом артиста Булдакова, опрокидывая свою порцию. После второй кружки стало совсем хорошо и спокойно — с горячей сытной кашей, ломтем кислого черного хлеба, на знакомой с детства реке, несущей лодку к таинственному деревянному городу, всплывающему из потока безвозвратно ушедших времен.

Глава тридцать третья

На реке они были не одни — далеко впереди, перед поворотом на Шумихинский створ виднелся крохотный квадратик паруса, за ним еще один. Вдоль скалистого берега по темной воде медленно тянулся плот, от шалаша на корме поднимался прозрачный синий дымок. Дождь кончился, темно-зеленые горы окутались понизу влажной дымкой, ватные волокна тумана, огибая смутные деревья, поползли вверх по лесистым логам, скрывая круглые вершины, смазывая их до размытых дугообразных пятен, едва проступающих в серо-голубой пелене.

— Андрей, иди сюда! — послышалось с кормы. Пригнувшись под парусом, Андрей пробрался к Мастеру.

— Раньше ходил под парусом? Возьмешься?

— Взялся бы… а не утоплю?

— Не утопишь. Я первый раз вышел, когда корейско-китайский десант шел на Японию. Самураи под Окинавой перебили всех корейцев с моей джонки, так я один чуть ли не до Шанхая ее вел. А до этого тоже ничего не умел. Да еще шторм был. А утопишь, так тому и быть. — Мастер повернулся, нагибаясь под парусом. — Да, вот еще что. Кистим здесь где-то живет?

— Здесь. Недалеко уже, между Шумихой и Калта-том. В гости заедем?

— Не сейчас. Просто покажешь мне это место.

Зажав под мышкой тяжелый тесаный руль, Андрей намотал шкот на кулак и опасливо подтянул парус под ветер, компенсируя боковой снос лодки поворотом руля. Долбленка, не имеющая киля, рыскнула в сторону, опасно накренившись и черпнув бортом воду.

— Утопи-ко ишшо, ездюля хренова!! — взвизгнула спереди Рыжая. Мастер промолчал, Чен что-то сострил по поводу рулевого. Андрей еще не мог почувствовать лодку всем телом — ее рысканья были непредсказуемы для рук, натягивающих шкот.

Последний раз так было, когда в джунглях Андрею пришлось сесть за рычаги французского «Леклерка». Движения пятнистого шестидесятитонного танка, казалось, никак не соответствовали усилию руки, нажимающей на фрикцион, — просто в водительской смотровой щели начинала смещаться картинка, как на компьютерном симуляторе. Время от времени мелькало сваленное дерево, совершенно не замечаемое танком. В конце концов, танк угодил в болото, бурая жижа горбом перла из-под гусениц. Но они все же сумели задрать ребристое дуло, чтобы выцелить батарею повстанцев, устроенную высоко на горном склоне.

Выбирались на слонах — Андрей, Юрий, Борода, помогавшие ему в Москве. У слонов тяжелые цепи свисали с морщинистых боков, на цепях были закреплены зеленые снарядные ящики. Его слон шел медленно, переваливаясь круглой кормой, обмахиваясь широкими жилистыми ушами. «У слонов жилистые уши»— запомнилось Андрею.

Ветер начал стихать, лодка шла ровнее и почти с той же скоростью, поскольку течение усилилось, все теснее сжимаемое берегами на подходе к Шумихе. По команде Андрея, понемногу обвыкшегося на реке, Мастер с Ченом спустили рею и закатили на нее парус, уложив его вдоль борта, потом уселись за весла. В Шумихинском створе, в котором триста лет спустя будет построена Красноярская ГЭС (изображенная на десятирублевых банкнотах Российской Федерации), вода вспухала низкими, неслышно бурлящими горбами, растекаясь между гребнями плавных, но мощных волн. Коричневые утесы, поросшие соснами, выйдя из воды, ступенями уходили к поголубевшему небу. Разогнавшись на быстром течении, лодка плавно поднималась и опускалась, поймав ритмом гребли медленные взмахи волн.

Пройдя створ, течение чуть замедлилось. Правый берег (место будущей комсомольской стройки — города Дивногорска) спускался к Енисею плавным сосновым склоном. Левый берег был все еще крут, разрезан частыми скальными стенками, между которыми сходили длинные языки осыпей. Чуть дальше, перед тем как скальному склону завершиться в устье Калтата, сменившись сплошным сосняком, вверх уходил небольшой ложок, втиснувшись между скалами. Выше, над вершинами сосен, поднималось несколько дымков, почти прозрачных в солнечном свете.

— Во-о-он где Кистим живет! — крикнул Андрей, указывая Мастеру на дымки. Тот подобрался ближе.

— Сколько отсюда до Красноярска?

— Километров пятьдесят — час на «Метеоре». То есть… ну, вы понимаете…

— Это точно, на «Метеор» рассчитывать не приходится. Значит, ночуем где-нибудь неподалеку, а на Красный Яр придем завтра. Где тут хорошее место?

— Э-э-э… пожалуй, в устье Караулки. Под Караульным «быком».

— Значит, туда и пойдем. Садись, погреби.

К устью Караульной речки они добрались лишь к вечеру, когда солнце уже склонилось на береговые горы. Лента Енисея, словно поток расплавленного металла, струилась в узкой долине, заполненной золотистой закатной дымкой. В нее один за другим уходили утесы, растворяясь в пересечении теней. Острая вершина одного из них — Глухаря — запрокинулась в вечернее небо, пройдя высоко над приблизившейся лодкой. Из-за Глухаря выдвинулась серая глыба Караульного «быка», в его холодной сизой тени непрестанно скручивалась тяжелая енисейская вода.

Заведя лодку в узкую протоку, рассеченную частыми стрелками травы, путники остановились на ночлег. Костер развели под развесистым черемуховым деревом, на котором уже круглились гроздья твердых зеленых ягод. В наступившей темноте искры пролетали меж ветвями, заставляя вздрагивать кончики мягких овальных листьев. Глаша возилась с таганком, Чен, захватив саблю, отошел под береговой утес и там, под плеск легких волн, накатывающих на галечный берег, выполнял таолу — прыжки, развороты и быстрые удары.

— А ты? — предложил Мастер Андрею.

— Настроения нет.

— Ну-ну…

Настроение было странным — возвращения-невозвращения, очередного круга по знакомым уже местам, но сейчас пустынным, никем еще не тронутым. Див-ногорск-Шумиха ладно — он редко бывал там. Но сюда-то, на Караулку, Андрей еще школьником с рюкзаком частенько дотопывал, своих первокурсниц на «Ракете» привозил — помнится, девушки были в узких брючках, легких цветастых рубашках, с венками ромашек на беспечных стриженых головках, которые кружило от запахов июньской горной тайги. И ни ножа в кармане, ни нунчаки за пазухой…

Затрещали кусты, вернулся Чен с берега, бросил, ни к кому отдельно не обращаясь:

— Костер с реки видно.

— Это опасно? — спросил Мастер у Глаши.

— Мы, как на Красный Яр плавимся, завсегда огонь жжем.

— И что?

— Да никто покуль не трогал.

— И часто вы туда плаваете?

— Часто не часто, а куды денешься — того купить, этого…

— Почему вас не трогают? Почему казаков на скит не посылают? — спросил Андрей.

— Тятя обещался о кыргызах вести слать, каки мимо скита ходят. Потому к нам казачков и не шлет воевода. А вот которые мимо идут, тех сторожиться надобно.

— И что, поверил воевода? Про кыргызов-то?

— Откуль мне знать — поверил аль нет? К им-то и уйдем вскорости, к кыргызам.

Не успела Рыжая договорить, с реки докатился гулкий упругий удар — эхо, отлетевшее от скал, потонуло в свисте и щелканье многочисленных пуль.

— Ложись!!! — рявкнул Шинкарев, падая в траву. — Гаси огонь!

В полной темноте с реки мелькнула вспышка, раскатился новый удар — уже ближе к берегу — картечь кучно хлестнула по кустам. Все поползли прочь от загашенного костра; Чен, согнувшись, поволок с собой горячий таганок с крупяной похлебкой.

— Кто это? — шепотом спросил Мастер.

— Казаки балуют, — ответила Глаша, — видать, с ертаульного стругу .

— На берег они сходят?

— Дурные они, што ль?

— Да и черт с ними, суп стынет, — подал голос Чен, — есть давайте.

— Счас ложки принесу, — вскинулась Рыжая.

— Отставить!! — что-то почувствовав обстрелянным нутром, Андрей в последний момент сдернул ее за подол.

Новый удар разорвал тишину у самого берега, сноп картечи хлестнул по склону прямо над их головами — по вжатым плечам забарабанили сосновые шишки, посыпались срезанные ветки, закружился мелкий сор — сосновые иглы, чешуйки коры.

— Что делать? — шепотом спросил Мастер.

При всей его опытности, в чисто военной, окопной науке он явно уступал капитану Шинкареву — тому-то довелось хлебнуть. Похоже, китаец и сам понимал это.

— Схожу, гляну, что к чему, — отозвался Андрей.

Он рывком перекатился через защищающую их обомшелую глыбу известняка и, низко пригнувшись, двинулся по склону траверсом, стараясь держаться на одной высоте. Вскоре он сумел разглядеть под глухой стеной утеса, на темной, лунно-бликующей воде, пятно большой лодки со спущенным парусом. На фоне воды перемещались черные силуэты, тускло поблескивал ствол пушки. На берегу, ниже Андрея, послышался треск сучьев под сапогами.

— Ну, што у тя там? — донеслось со струга.

— Да хрен ё знат!

— Вздуй огонь, да глянь!

«Черт! Наша лодка!»

Андрей крадучись подобрался к утесу и поднялся на вершину. Ход он знал давно, так что спокойно лез в темноте. За триста лет кое-что изменилось, но основные выступы остались те же — только шершавые еще, не вылощенные руками и ботинками туристов. Плоскую вершину утеса рассекали трещины, поросшие короткой травой.

Ухватив пару камней величиной с кулак, Андрей подполз к краю обрыва и осторожно заглянул вниз. Там, бросая оранжевые блики на черную воду, бился огонь факела, в его свете блестела пушка, стволы пищалей, бляхи, сабельные рукояти. Голоса по-прежнему доносились с берега, и, насколько он мог судить, придвигались все ближе к лодке. Пора было что-то предпринимать.

Прицелившись, Андрей с силой метнул камень, стараясь угодить в пушку — короткий свист, звонкий удар рикошетом, матерный рев казака, схватившегося за рассеченный лоб.

— Ну как? — спокойно осведомился Андрей сверху.

— Погодь, курва, щас до тя доберуся!! — заревел казак.

— Люди отдыхают, а вы, засранцы, палите куда ни попадя!

— Ты ково обосранцем назвал, паскуда?!

— Тебя! Валите отсюда, не то перестреляю всех, едреной матери!

— Ишшо и вякает, — вступил чей-то голос поспокойнее. — А можа, он известкарь? Они тута известь жгли давеча…

Андрей молчал.

— …а по голосу вродь как не кыргызин. Слышь, — это в сторону Андрея, — ты случаем кыргызятинов не видел?

— Нету их здесь.

— А ты прям знашь, што нету. Да пес с им, поехали! Стя-я-пан, подь сюды-ы-ы!

Невидимый Степан, захрустев сапогами по гальке, прыгнул на струг, и тот отошел, взблескивая черными веслами в темно-лунной воде.

— Ну, с-сука, узнаю тя на Красном Яру, башку скручу! — крикнул на прощанье пораненный казак, и струг отдалился вниз по течению — как раз на такой угол подъема орудия, под которым удобнее всего было шмальнуть по вершине утеса. Андрей быстро скатился вниз.

По пути в укрытие он осмотрел лодку, не замеченную казаками, перевел ее повыше по Караулке, затолкав в густые кусты. Пока он воевал, суп успел остыть, да и оставили ему «ноль целых, хрен десятых»— Чен от возбуждения выхлебал через край чуть ли не весь таганок. Добрав хлебом, что осталось, Андрей раскатал степную овчинную шубу, на правах героя подпихнул под бок Рыжую и, не сказав ни слова, закрыл глаза. Что бы там ни было, завтра он приезжает домой — в тот таинственный, непостижимо далекий город, однажды увиденный им в виде крохотных белых бугорочков-пирамидок, затерянных среди бескрайней зимней тайги.

…Следуя из Москвы, поезд сутки пересекает Западно-Сибирскую равнину. Тени вагонов бегут по невысокой траве, меж рощицами невысоких берез. В них совсем нет подлеска, никаких кустов — лишь березы и трава. Длинные поляны изгибаются между уютными бело-зелеными опушками. Здесь кочевали сибирские татары, на этих полянах ермаковы казаки — яицкие «лыцари», малиновые шапки — рубились с уланами сибирского Кучума.

С Ачинска начинается центральная, Енисейская Сибирь. Здесь были северо-западные окраины Хо-орая — государства енисейских кыргызов, неоднократно сжигавших первый форпост русских — Ачинский острожек. Разогнавшийся поезд заходит на плавные дуги, огибая холмы, поросшие сосновым лесом, — на повороте становится виден электровоз с мокрыми зелеными вагонами, блестящими после дождя. Коротко гремя на мостах, состав проносится над овражками, на дне которых, среди зарослей тальника и полос серого галечника, на мгновение взблескивают мелкие таежные речки.

— Чайку можно? — спрашивает Андрей проводника.

— Пожалте-с! Пять с полтиной, с сахарочком. Постель уже собрана, на столе стоит последний стакан чаю в железнодорожном мельхиоровом подстаканнике, а поезд меж тем заходит на очередной вираж: слева падает крутой скат, отсыпанный свежей желтой щебенкой, у самых окон проносится низкий скалистый обрыв, верх его увешан тонкими корнями и покрыт сухими сосновыми иглами. Свет и тень мелькают в вагоне, обрыв внезапно отпрыгивает в сторону, быстро и плавно уводя за собой высокий склон и круглую лесную вершину за ним. Лес все дальше уходит вправо, а слева, за проскакивающими дачными крышами, появляется гряда степных холмов, между которыми видны первые городские дома. Далеко впереди гряда заканчивается, и там, на вершине пологого склона, уже мелькает белое пятнышко часовни на Караульной горе. За сопкой поднимаются еще горы — сначала скалистые, хвойно-зеленые отроги, за ними, один за другим, туманно-голубые перевалы, растворяющиеся во влажной дымке неяркого дня.

Неторопливо постукивая на стыках, поезд проходит под бетонной эстакадой, по которой проскакивают авто и троллейбусы. Медленно наплывают бело-коричневые арки и колонны вокзала, и, наконец, все останавливается. Захватив сумку, Андрей выходит в тамбур вслед за очередью спин, а с перрона уже видны напряженные, ищущие глаза родных.

Вот он и снова дома — в который уже раз…

Глава тридцать четвертая

— Подымайсь, царствие небесное проспишь!

Голос Рыжей прорвался сквозь сон, чья-то рука трясла за плечо.

— Чего? — не разобрав спросонья, Андрей крутил головой, — а где…

— Мужики-то? Лотку в Анисей выводят. Тебя будить велели, да спал больно сладко. Ишь, слюни-то распустил!

Все вокруг затянуло густым туманом, сквозь который смутно пробивались силуэты сосен на крутых склонах. «Грамотно — именно сейчас и нужно выходить. Повезет, так и мимо патруля проскочим, а ближе к городу не будут приставать». Накинув шубу на зябко дрожащую Рыжую, Андрей сбежал к Енисею. Прозрачная вода светлыми волночками накатывала на мокрую гальку, растворяясь в густой белой мути. Силуэт лодки был виден у песчаной косы, которой оканчивалась узкая вода Караулки, рядом двигались два мужских силуэта, один из них молча махнул рукой. Говорить было нельзя — в тумане да по воде все звуки разносятся очень далеко. То же самое запах дыма, так что утренний чай тоже пришлось отменить. Подсадив Глашу, Андрей толкнул лодку, запрыгнул сам и сел на руль — скоро должны были начаться протоки, мели, острова, и его. хоть какое-то знание реки было совсем не лишним. Глашу, немного знающую Енисей, он отправил на нос впередсмотрящей, Чен же с Мастером, с саблями на коленях, взялись за весла, медленно и бесшумно опуская их в воду.

Туман стоял все так же густо, когда, по расчетам Андрея, лодка должна выйти на траверс приметного правобережного утеса — Шалунина «быка». За ним начинался первый из многочисленных енисейских островов — низких, с тополями, тальниками, песчаными берегами, которые отмелями уходили далеко в реку. Андрей уже начал уводить лодку вправо, на стрежевую воду, когда из тумана нарисовался массивный остроносый силуэт струга.

— Сар-р-рынь на кичку! — рявкнул грубый голос. — А ну погодь!

«Остряк-самоучка!» Андрей узнал один из ночных голосов. Глаша туго накрутила платок на голову и низко склонила голову. Толстый борт ертаульного струга приблизился, покачиваясь, и навис над долбленым бортом их лодки; над бортом струга, в свою очередь, нависла здоровенная бородатая ряха в высокой бараньей шапке — что называется, «дядя Афанасий, семь на восемь, восемь на семь». Чуть ниже убедительно торчал ствол пищали — все, короче, было как положено.