Елену Юрьевну всё это, впрочем, почти не затрагивало. Любовью ни у себя в вожатской, ни в гостях она не занималась и к алкоголю после случая с юннатским любопытством Лебедева относилась с большой осторожностью. Сидела всё больше в своей каморке, читала или слушала музыку. Иногда другие вожатые заглядывали в гости, но чаще компании собирались в других местах, где было попросторнее — например, у художников или в клубе.
      А пионерам было совсем скучно. Даже Птица, казалось, приуныл. Всё время ходил смурной, а то и вовсе спал — благо, ввиду дождей пионерам разрешали оставаться в палатах и валяться на кровати хоть целый день.
      Птица и раньше отличался тем, что в тихий час спал как сурок. Но тогда это можно было объяснить его ночными самоходами. А теперь чем?
      Однажды ночью Леночка решила проверить, чем же это занят Лебедев в то время, когда все спят. Войдя в палату часа в два пополуночи, она обнаружила его кровать пустой. А на улице бушевал ливень. Грозы, правда, не было, но Леночка всё равно обеспокоилась страшно, побежала его искать, но, не имея никаких ориентиров, естественно, не нашла. Промокшая до нитки, она вернулась в отряд. Кровать Птицы была по-прежнему пуста. Обессиленная Леночка свалилась на неё и тут же уснула.
      Проснулась она от непонятного ощущения тепла, блуждающего по её телу. Открыв глаза, она увидела Птицу, который с невозмутимым видом сидел на краю кровати с кварцевой лампой в руках. Этой лампой он осторожно водил над лежащей Леночкой, согревая её платье и волосы.
      — Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, — сообщил он, увидев, что вожатая открыла глаза. — И считаю своим долгом предупредить, что Птица есть древнее неприкосновенное животное.
      Леночка «Мастера и Маргариту» не читала и про кота Бегемота никогда не слышала, а потому сочла эту фразу за очередной перл самого Птицы и почему-то разозлилась. А разозлясь, перешла на педагогический жаргон, которым в обычных условиях не злоупотребляла.
      — Это, в конце концов, переходит все пределы! Кто дал тебе право издеваться надо мной?! Тебе дали возможность исправить своё поведение, а ты… А ты!..
      — Вот именно, — всё так же невозмутимо отреагировал Птица. — Я тебя тоже люблю. И не надо орать. Детей разбудишь.
      Леночка задохнулась от негодования. Юрик воспользовался этим, чтобы всучить ей какую-то фотокарточку, и пока она увлеклась её рассматриванием, мирно улёгся в постель, выключив предварительно кварцевую лампу.
      А Леночка как-то вдруг забыла, что не закончила воспитывать ночного бродягу Лебедева. В восхищении глядя на фото и ничего не замечая вокруг себя, она покинула палату и походкой лунатика ушла к себе в вожатскую.
      На фотографии была изображена она сама. В белом платье, босая, стояла она, приподнявшись на пальцах ног, на валуне, похожем на постамент, и вся была устремлена куда-то вперёд и ввысь, точно птица, которая вот-вот взлетит. Леночка поразилась тому, какой сказочно красивой вышла она на этом снимке. В жизни так не бывает — подобное просветление всегда мгновенно; миг — и оно уже ушло, как будто и не было его. Непонятно только, как это Лебедев сумел уловить тот единственный нужный миг.
      Что снимок сделал именно Лебедев, Леночка знала точно. Она вспомнила, как это было. Как раз в тот день, когда Птица выступал в роли Шрайбикуса и щёлкал у воды всех подряд, Леночка забралась на одинокий прибрежный валун — обломок древнего ледника — чтобы лучше видеть купальное пространство и пляж. Мимо неё пролетал волан, срезавшийся с чьей-то ракетки, и он непременно упал бы в воду, не рискни Леночка его поймать. А рисковала она сильно — ничего не стоило, оступившись, сверзиться с почти двухметровой высоты. Наверно, оттого и эта вдохновенная целеустремлённость на её лице. Да и сам волан виден — только он почти скрыт кистью руки, и оттого кажется, будто на руке этой — птичьи перья.
      Поразительно, из какого банального события оказалось возможно создать столь замечательное творение.
      Леночка всегда знала, что по умственному развитию Лебедев на голову выше большинства ребят её отряда. Но особых талантов, кроме умения к месту и вовремя ввернуть эффектную фразу, она за ним не замечала. А если и подозревала какие-то особые способности, то скорее криминального свойства. Как ловко тогда в воде он снял её лифчик! А ещё раньше, самом начале смены, он подобным же образом — только на суше, при ярком свете дня и в спокойной обстановке — снял с шеи Нины Свечкиной пионерский галстук и ушёл с ним, а она заметила пропажу лишь через несколько минут. Недаром на историческом педсовете, где принималось так и не исполненное решение об изгнании Лебедева из лагеря, некоторые прочили ему карьеру вора-карманника.
      Но ещё что-то важное крутилось в Леночкиной памяти. Что-то из той же оперы, но не криминальное, а совсем даже наоборот. Ну конечно — бадминтон и настольный теннис. Ракетка в руках Птицы притягивала волан или мячик, словно магнит. Его рука и он сам в нужный момент находились в нужном месте, чтобы нанести удар в нужном направлении
      И по этой же причине с ним опасались драться, хотя чрезмерной силой Птица не отличался. Просто он умел вовремя правильно уклониться от чужого удара и ответить своим целенаправленным ударом ещё до того как противник успеет перейти от атаки к обороне.
      И всё это умение сконцентрировалось в одном потрясающем фотоснимке, который лежал теперь перед Леночкой. А может, и не в одном — других она не видела.
      А кстати, где Лебедев сделал саму эту фотокарточку? Ведь к фотоклубу Буревестника его и близко не подпустят в силу плохого поведения. Конечно, у него есть друзья, но что-то подсказывало Леночке, что этот снимок от начала и до конца сработан одной рукой. Куда это Птица ходил среди ночи под дождём?

* * *

      Днём Леночка не задала Птице ни одного вопроса, только поблагодарила взглядом за подарок. День был тёплый, переменно-облачный, и соскучившиеся по нормальной погоде дети разбрелись по лагерю, так что Лебедева вожатая за день видела всего четыре раза — на завтраке, обеде, ужине и перед отбоем.
      После отбоя она хотела проследить за Птицей, но последствия вчерашней ночи дали о себе знать. Она свалилась на постель и заснула прямо в одежде, а около полуночи проснулась от какого-то неудобства и в полудрёме переоделась в ночную рубашку и забралась под одеяло. Но во сне её преследовало сознание невыполненного долга, которое в конце концов разбудило её в третьем часу ночи — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Птица в одних плавках и с «планшетом репортёра Шрайбикуса» через плечо скрывается в кустах.
      На улице бушевал ливень, но думать было некогда. Леночка накинула плащ прямо на ночную рубашку и босиком выбежала из отрядного помещения.
      С галереи второго этажа она увидела Птицу ещё раз — похоже, он направлялся в сторону кружкового корпуса. Леночка стремительно побежала за ним, стараясь в то же время оставаться незамеченной.
      Юрик тем временем дошёл до кружкового корпуса и, внимательно осмотревшись, склонился над дверью, которой, насколько было известно Леночке, никто не пользовался и кажется, даже ключ от неё был давно потерян.
      Сама Леночка в это время была уже поблизости и пряталась за стволом дерева. Она уже изрядно промокла, но холода не чувствовала — ливень был тёплым.
      Замок таинственной двери щёлкнул, и Птица проскользнул внутрь.
      Успевшая отдышаться Леночка набрала с места небывалую скорость, в одно мгновение преодолела расстояние от дерева до двери и вскочила в неё. Дверь за её спиной тихо стукнула, и Птица почти бесшумно задвинул хорошо смазанный засов.
      — Хорошо бегаешь, — похвалил Птица вожатую, прижимаясь к ней всем телом и расстёгивая плащ. — Только громко.
      А она-то думала, что бежит почти беззвучно, да и дождь скрадывает шорох её шагов.
      Но главным было не это, а то, что Птица опять перехватил у неё инициативу, и вместо того, чтобы задавать непослушному мальчику вопросы, она теперь отвечала на его поцелуи. В кромешной тьме она не могла сопротивляться, тем более, что Птица шепнул: «Осторожно, здесь ступеньки», а где — не сказал.
      А может, она просто не хотела сопротивляться. В мозгу пульсировал сигнал тревоги: «Нельзя! Нельзя! Нельзя! Надо что-то делать! Иди прочь, негодный мальчишка!» — а тело тем временем расслаблялось, расслаблялось, расслаблялось. И руки её уже не слушались разума и гладили, ласкали, царапали нежную спину мальчика. И он урчал от удовольствия, как кот, которому чешут за ухом. А Леночка опять смеялась то ли от удовольствия, то ли от того, что ситуация казалась ей комичной. И сквозь смех пыталась, всё-таки пыталась протестовать — но не всерьёз, но не желая, чтобы мальчик внял этим протестам:
      — Глупый, ну зачем… Зачем тебе я?.. Нельзя… Не надо… Тебя Свечкина любит.
      А он отвечал ей ласково, но серьёзно:
      — Ты думай, что говоришь. Свечкиной в куклы играть надо. Если я Свечкину совращу, ты меня первая без соли съешь.
      — Съем, — согласилась Леночка, постепенно теряя контроль над собой и втягиваясь в настоящий взрослый поцелуй, глубокий и страстный. Её язык проник глубоко в рот мальчика и блуждал там, повергая его в изумление и восторг — ведь одно дело читать об этом в «Кама-сутре» и совсем другое — чувствовать самому.
      — Съем! Съем! — стонала она, прижимая мальчика к себе, целуя его шею, покусывая плечи и мочки ушей, прикасаясь губами и языком к глазам.
      Почувствовав, как под руками Птицы рвётся её ночная рубашка, Леночка слегка опомнилась и попробовала вырваться, шепча:
      — Тебе самому надо в куклы играть…
      Но Птица уже припал губами к её обнажившейся груди и отвечал:
      — Ты моя кукла.
      И опять её благоразумие оказалось бессильно. Когда Юрик скомандовал: «Пошли вниз», — она покорно подчинилась. Теперь её глаза привыкли к темноте, и она сама видела ступеньки. Подобно лунатику или зомби она стала спускаться вниз, а оставшийся сзади Птица окончательно сорвал с неё плащ и бросил его у двери.
      Внизу была ещё одна дверь, и Леночка остановилась. Юрик догнал её, обнял сзади, обхватил груди ладонями, потом повёл руками вниз, буквально сдирая с девушки остатки ночнушки.
      Дверь была закрыта на обыкновенную задвижку. Птица открыл её и впустил спутницу в подвал, спросив:
      — Ты мышей боишься?
      — Я боюсь тебя, — ответила Леночка.
      Она стояла посреди тёмного подвала, чувствуя вокруг себя нагромождение каких-то предметов, а Птица чем-то шуршал поодаль у стен и бросал к её ногам какую-то ткань. Потом опустился перед девушкой на колени и осторожно, почти благоговейно снял с неё трусики, обхватил руками её бёдра и приник лицом к её лону.
      Она тоже опустилась на колени рядом с ним, опять вовлекла в долгий поцелуй, заставила мальчика лечь и принялась целовать его тело, сантиметр за сантиметром. Птица испытывал высшее наслаждение, но не мог дождаться, когда она дойдёт до главного — или вовсе не был уверен, что дойдёт. Поэтому он поспешил в очередной раз перехватить инициативу, сорвал с себя плавки, заставил девушку перевернуться на спину и стал искать рукой сокровенную пещеру или ножны для своего меча, как выражаются искушённые в этих делах жители Востока.
      Девушка сама помогла ему и постаралась использовать весь свой не очень богатый сексуальный опыт, чтобы всё прошло как можно лучше. К её удивлению, акт кончился не так быстро, как можно было ожидать, принимая во внимание возраст партнёра. Но всё же он кончил раньше, чем она, не забыв, правда, о технике современного секса — сразу не уснул и не ушёл, а несколько раз коротко поцеловал Леночку в губы, спустился к её груди и замер, словно спящий младенец, едва прикасаясь губами к соску.
      Леночка погладила Птицу по голове, взъерошила ему волосы и спросила:
      — Ну, теперь ты доволен?
      — Я всё делал неправильно, да? — спросил он, не отрывая лица от её грудей.
      — Здесь не бывает «правильно» и «неправильно». Если понравилось тебе и мне, значит, всё хорошо.
      — А тебе понравилось?
      — Конечно. Ты ведь не думаешь, что я отдалась тебе только ради твоего удовольствия.
      Обрадованный Птица тут же вскочил и уселся верхом на её живот.
      — И ты согласна… любить меня и дальше, — он пытался, но не смог подыскать слово более подходящее, чем «любить».
      Она задумалась. На самом деле ей этого очень хотелось. А с другой стороны, такая любовь по определению была запретной, и рассудок противился ей изо всех сил.
      — А то я пойду и совращу Свечкину, — прервал её раздумья Птица.
      — Это грубый шантаж, — парировала Леночка, а сама подумала, что он ведь не угомонится. Гормоны бушуют, а в голове мухи и никаких тормозов. И что самое страшное — совратить Свечкину он может в два счёта. Бастионы морали не в силах выдержать натиска прогрессирующей любви.
      «Лучше я, чем она, — подумала Леночка. — Я взрослая».
      Но на самом деле эта мысль была лишь самооправданием — этакий кляп для холодного рассудка. Ведь она всем телом и всей душой — кроме этого маленького гнездилища благоразумия — хотела, хотела, ещё раз хотела снова оказаться в объятиях мальчика, который доставил ей чуть ли не большее наслаждение, чем все взрослые мужчины до него.
      — Ты уже готов продолжить? — спросила она вслух.
      Птица обрушился на неё сверху, покрыл её лицо поцелуями, а потом приказал:
      — Лежи, не двигайся.
      Леночка замерла, не зная, что он ещё придумает. А Птица поднялся на ноги и зашебуршился где-то у стены. И вдруг как раз там, откуда доносились звуки, вспыхнул красный свет. Горел обыкновенный фотолабораторный фонарь, но Леночка в первый момент вспомнила о других красных фонарях и зашлась в приступе безудержного смеха. Юрик расхохотался за компанию, снова бросился её целовать, поднял на ноги, и они затанцевали на узком пятачке между какими-то станками, ящиками и этажерками под задорную песенку «Нам не страшен серый волк».
      В этот момент они легко могли выдать себя, поскольку их песни и пляски были слышны снаружи. Но по счастью в этот то ли поздний, то ли ранний час мимо никто не проходил, а Юрик вовремя опомнился и закрыл рот Леночки поцелуем.
      Оторвавшись от его губ, Леночка стала осматриваться по сторонам. В красном свете окружающая обстановка выглядела мистически. Токарный станок по дереву с навеки вросшим в него незаконченным изделием казался какой-то фантастической машиной, оружием пришельцев. Высокие этажерки, забитые книгами и бумагами, наоборот, навевали мысль о Средневековье.
      Леночка взглянула под ноги и тут же раздался новый взрыв смеха. Оказывается, они занимались любовью на плакате «Кукуруза — царица полей» и огромном флаге какой-то из союзных республик. Умный Птица даже узнал, какой, но Леночке не сказал.
      Со стены на них смотрел покосившийся портрет незабвенного Никиты Сергеича с дырками на месте глаз и рта и с неприличной надписью поперёк лба. Присмотревшись к книгам и журналам, Леночка обнаружила, что они тоже относятся к той кукурузной эпохе. Похоже, дверь в этот подвал не открывали лет двадцать.
      Юрик тем временем обратил внимание на притулившийся в углу бюст Ленина, показал на него пальцем и возмущённо воскликнул:
      — А чего он подсматривает?!
      Недолго думая, он развернул бюст на 180 градусов и прочёл на его подножии:
      — «Абашвили». Не знал, что Ленин был грузин.
      — Дурак, это Сталин был грузин. А Абашвили — скульптор.
      — Без тебя бы не догадался.
      И они снова занялись любовью, да так увлеклись, что чуть не попали в безвыходное положение. Подвал они покинули в последний момент, когда это ещё можно было сделать незаметно. Дежурный воспитатель Александр Валентинович, шедший на кухню проверять готовность к началу нового дня, проводил долгим взглядом необутую вожатую третьего отряда в наглухо застёгнутом плаще и с блаженным выражением лица. А когда Александр Валентинович увидел известного всему лагерю Юру Лебедева по прозвищу Птица бегающим в одних плавках по стадиону, он невольно подумал, что надо меньше пить, особенно в ночь перед дежурством. А то мерещится потом чёрт знает что.

* * *

      Все оставшиеся ночи этой смены Лена и Юрик провели в том самом подвале, от которого не было ключа. Открывать его умел только Юрик, используя для этого свой незаурядный талант взломщика.
      В этом подвале у Птицы была оборудована тайная фотолаборатория, и он вовсе не собирался ради любви отрываться от фотографического ремесла. Более того, он привлёк к нему и Леночку. Сразу по приходе они раздевались догола, но не бросались сразу любить друг друга, а принимались колдовать над увеличителем и реактивами. Обычно ничего путного у них не выходило из-за чрезмерного возбуждения, но они копили в себе это возбуждение, пока оно не выплёскивалось через край. В конце концов они давали волю чувствам, и Юрик за несколько ночей научился доводить свою подругу до оргазма, особенно сильного оттого, что ей приходилось сдерживать крик.
      И никто за это время так и не обнаружил ни их преступной связи, ни их тайного убежища.
      А ещё удивляло (и радовало) Леночку то, что она не забеременела после всех этих развлечений, хотя разгар вакханалии пришёлся на самые опасные по расчётам дни. Тогда она списала эту удачу на незрелое семя Юрика — и лишь гораздо позже узнала, что это она сама бесплодна. А Юрий Лебедев впоследствии с гордостью заявлял, что у него «Двадцать пять детей только по эту сторону Ла-Манша — двенадцать девочек и тринадцать мальчиков. Причём тринадцатый — весь в меня».
      Но это всё потом.
      А сейчас июль стремительно подошёл к концу. Юрик уезжал домой, а Леночка оставалась на третью смену. В ночь перед отъездом они занимались любовью в последний раз.
      — Мы увидимся ещё? — спросил он.
      — Не думаю, — ответила она.
      — Почему?
      — Потому что всякое сумасшествие хорошо в меру.
      — Тогда я совращу Свечкину.
      — Она сама тебя совратит.

* * *

      Они всё-таки виделись ещё несколько раз, когда Птица вдруг ни с того ни с сего появлялся в «Буревестнике» или в его окрестностях. То он дразнил начальника лагеря и физрука, купаясь на открытой воде рядом с лягушатником. То нахально появлялся среди ночи прямо у вожатского костра и просил закурить — и ему давали. Потом он вдруг приехал чуть ли не официально, с удостоверением фотокора пионерской газеты «Искорка», но был разоблачён — и не потому что кто-то сумел уличить его в подделке документа (а его Птица, разумеется, сделал собственноручно), а просто потому что начальник лагеря несмотря на выходной день сумел дозвониться до главного редактора этой газеты, а тот, естественно, не знал никакого фотокора Лебедева.
      После этого Вениамин Петрович, топая ногами и пуская из ноздрей огонь и дым, пригрозил, что найдёт способ пришить Лебедеву статью за хулиганство и отправит его в колонию, если только ещё раз увидит его ближе чем за 5 километров от «Буревестника». Юрику как раз исполнилось 14 лет и он не захотел рисковать.
      А через неделю из лагеря сбежала Свечкина. Все и так, конечно, знали, что Юрик ездил сюда именно к ней — кроме, разве что, Вениамина Петровича, полагавшего, очевидно, что люди размножаются почкованием. Но это уже его личное несчастье.

* * *

      Под Новый год Елена Юрьевна получила письмо. Оно пришло не по почте, а было просто брошено в почтовый ящик.
      А Леночка готовилась к сессии в своём пединституте, никого к себе в гости не звала и сама ни к кому не собиралась. Какой к чёрту Новый год, если через два дня экзамен по историческому материализму?!
      А с другой стороны, какой к чёрту материализм, если тебе перед Новым годом не досталось колбасы?! Да ещё в очереди обматерили. А из выпивки — только водка и бормотуха. И хотелось бы напиться до беспамятства, да воспитание не позволяет. И сессия на носу.
      А в письме — фотография.
      Совершенно голая Нина Свечкина стоит на снегу по стойке «смирно», и алеет на её груди пионерский галстук, и отдаёт она пионерский салют чему-то перед собой, и лицо её лучится восторгом и вдохновением.
      И не «чему», а «кому» отдаёт она салют. Юрику Птице — вот кому!
      Леночка убедилась, что дома никого нет — мама ушла в гости встречать новый год.
      На всякий случай заперла дверь изнутри.
      Включила телевизор.
      Разделась догола. Не слишком-то жарко в квартире, но Леночка поставила прямо перед своим креслом рефлектор.
      Зажгла гирлянду на ёлке.
      За неимением шампанского налила в фужер гриб из банки и поставила на журнальный столик.
      По телевизору новый генеральный секретарь ЦК КПСС поздравлял советский народ с наступающим Новым годом.
      А красивая молодая женщина, полулёжа в кресле, ласкала себя перед телевизором — словно дразнила этого немощного старика, вообразившего себя спасителем Отечества от чуждых внешних влияний и внутреннего разложения.
      Он ещё не понимал, что всё давно рухнуло. Что тринадцатилетние девочки и мальчики занимаются любовью на его знамёнах, а его кумиров отворачивают носом в угол, чтобы не подсматривали. И чуть ли не каждый, кто смотрит в эту предновогоднюю минуту телевизор, мечтает только об одном: как бы написать этому старому маразматику неприличное слово поперёк лба.
      А впрочем, вряд ли. Какое дело нормальным людям до всех этих стариков из телевизора? Нет никакого дела.
      Елена Юрьевна, бывшая вожатая и будущий педагог, ласкала себя, закрыв глаза, и под бой курантов вспоминала самого удивительного своего любовника. Тринадцатилетнего мальчика. Юрика Лебедева. Птицу.

* * *

      Он позвонил через тринадцать лет, но говорил так, будто они расстались максимум позавчера.
      — У меня контракт с русским «Плейбоем». Срочно требуется красивая зрелая женщина. Деньги и слава гарантируются.
      — А я-то тут при чём?
      — Ну вот. Её приглашают сниматься для «Плейбоя», а она ещё спрашивает.
      — Ты сумасшедший, да? Какой «Плейбой»? Какая красивая женщина? Я не зрелая, я старая. И скромная к тому же. Я «Плейбой» даже смотреть стесняюсь при людях.
      — А в одиночестве, стало быть, смотришь? И не клевещи на себя. Тебе тридцать три года, замужем не была, детей нет. А твой любимый пляж прямо у меня под окнами.
      — При чём здесь пляж?
      — Подумай и догадаешься. И не пытайся возражать. Я всё равно своего добьюсь. Ты же меня знаешь.
 

29.06–15.07.1997