Классическая теория, идущая от Моргана и Энгельса, гласит, что из промискуитета выкристаллизовался групповой брак и лишь значительно позже он переродился в брак индивидуальный.
      С промискуитетом и матриархатом мы уже разобрались, предположив, что их попросту никогда не существовало. Но вот на проблеме группового брака стоит остановиться подробнее.
      Примеры группового брака можно найти и в наше время. И речь вовсе не о примитивных племенах тихоокеанских островов, а о вполне цивилизованных людях. Все, наверное, знают, что такое шведская семья. Это семья, которая состоит из нескольких мужчин и нескольких женщин. К этому можно добавить обмен женами, который, по слухам, практикуют офицеры в отдаленных гарнизонах, или бесчисленные объявления в рекламных газетах: «Семейная пара ищет другую пару без комплексов для совместных занятий любовью».
      Да и вообще не столь уж редки ситуации, когда женатый мужчина имеет замужнюю любовницу, а их супруги тоже не отличаются верностью, и в результате у каждого члена такого альянса оказывается больше одного партнера.
      А поскольку групповой брак существовал в доисторические времена и существует сейчас, имеет смысл разобраться, какая тенденция управляет этим явлением — метафизическая или диалектическая.
       О метафизике и диалектике в истории более подробно будет сказано ниже, поскольку это — одна из первооснов всей теории, изложению которой посвящена «История Земли». А вкратце можно пояснить, что метафизика и вытекающая из нее метаполитика считают общественные отношения в основе своей неизменными, в то время как диалектика предполагает их непрерывное развитие от примитивных форм к прогрессивным.
      Прежде всего заметим, что вовсе незачем увязывать групповой брак с матриархатом. Похищение женщин из враждебного рода — операция, которую вряд ли возможно провернуть в одиночку. А значит, весьма вероятно, что правами на всех похищенных женщин первоначально обладали все мужчины, участвовавшие в акции. Таким образом возникала типичная групповая семья, которую мы можем назвать пуналуальной, а можем — шведской.
      Понятно, что в такой семье невозможно точно определить, кто является отцом того или иного ребенка. Но это вовсе не ведет с неизбежностью к возникновению женского рода. Скорее, род получается двойственный. С одной стороны все дети этих мужчин и женщин принадлежат к роду своих отцов. Они не знают, кто их доподлинный отец — но тем не менее уверены, что у них общий предок по мужской линии. Ведь те мужчины, каждый из которых может быть отцом ребенка, все являются потомками этого общего предка.
      Тут правда возникает проблема с личностью самого общего предка. Если брак и в прошлом всегда был групповым, то как удалось установить конкретного прародителя? Однако проблема сводится на нет двумя фактами — во-первых, тем, что предок у рода чаще всего мифический (например, тотемное животное), а во-вторых, иерархическим положением главы рода (который полностью наследует прерогативы вожака обезьяньей стаи). Его права в отношении всех женщин рода настолько всеобъемлющи, что он смело может объявить себя отцом всех детей рода.
      Дело в том, что в родовых отношениях используются понятия не генетического, а юридического родства. О генетике первобытные люди не имеют ни малейшего понятия, зато они способны увязывать инстинкты с умозрительными заключениями.
      На уровне инстинктов, повидимому, ограничивается совокупление матери с сыном (в частности, потому, что любой здоровый самец инстинктивно предпочитает партнерш моложе себя) и совокупление единоутробцев. Но этого слишком мало, чтобы внушить предкам человека или самому человеку разумному идею экзогамии. Так что нам никуда не деться от мысли о том, что экзогамия возникла в результате похищения мужчинами чужих женщин и расцвета групп, которые возвели это явление в систему — в то время как прочие группы вырождались в результате эндогамии, пока не были уничтожены окончательно.
      …………………………………………
      В книге Фридмана «Приматы» нечто подобное описано и для обезьян.
      …………………………………………
      В результате появляется умозрительное заключение, что нельзя совокупляться с женщинами, с которыми вместе рос. Определить их фактическое родство возможно не всегда, но юридически все члены рода — родственники, и они не могут совокупляться между собой, а должны искать партнеров на стороне. Мужчинам приходится похищать женщин из чужих родов, а женщинам — либо ждать, пока их похитят, либо действовать самим.
      Возможно, именно так появились знаменитые оргиастические нападения женщин, о которых уже говорилось в главе «Феминистки будут разочарованы». Оргиастические нападения на случайных прохожих мужского пола — это не только пародия на аналогичные дейтвия мужчин, не только маленькая месть, но еще и способ удовлетворить свою похоть в условиях, когда никак иначе этого сделать нельзя.
      Итак, основа первобытной общественной организации — это патриархальный род. Но внутри него может существовать другая система, основанная на родстве по женской линии. Здесь отношения тоньше и конкретнее. Всегда можно отличить единоутробных братьев и сестер от двоюродных и с предельной точностью разобраться во взаимосвязях родичей, начиная от родных теток и кончая троюродными прабабушками.
      Эти отношения родства имеют для первобытного человека большой практический смысл. Чем ближе друг к другу стоят родичи, тем строже для них сексуальные табу.
      Вообще сексуальные табу касаются не только связей с родственниками. Существуют еще возрастные табу, с которыми тесно связаны инициации, а также табу «производственные». Последние запрещают совокупление даже с законной женой во время какой-либо важной деятельности или подготовки к ней.
      Возможно, эти табу первоначально были связаны с войной. Чтобы воины не забыли о главной задаче, завидев вражеских женщин, которые нередко являлись конечной целью и главным трофеем боевой операции, им категорически запрещалось даже думать о сексе. А военные неудачи объяснялись тем, что кто-то из воинов пренебрег этим запретом.
      Затем та же (псевдо)логическая связь сексуальных утех с неудачей в деле была перенесена на охоту и вообще любую серьезную деятельность. И возникли производственные сексуальные табу, которые порой приводили к длительным периодам воздержания.
      Зато по завершении воздержания следовала оргия, во время которой снимались многие обычные запреты. Многие, но не все. Разрешались беспорядочные связи членов одного рода — но только не между ближайшими родственниками. Отец мог переспать со своей возможной дочерью, но сын с доподлинной матерью — ни в коем случае. Дядя мог побаловаться с племянницей, но не брат с единоутробной сестрой.
      Впрочем в отношении братьев и сестер отмечаются интересные исключения, которые, однако, лишь подтверждают правило. Сожительство и брак брата с сестрой у некоторых народов — например, в империи инков, где такие браки заключали верховные правители государства — всегда были явлением экстраординарным и объяснялись специальным разрешением богов, в связи с чем и сами эти браки признавались священными.
      Интересно отметить также, что сожительство отца с дочерью до сих пор осуждается обществом в гораздо меньшей степени, нежели сожительство сына с матерью. И встречается оно чаще.
      Более того — женские инициации во многих первобытных племенах, попавших на глаза историкам и этнографам от Инки Гарсиласо де ла Вега и до наших дней, заключались в дефлорации девушек их отцом. Хотя были и другие варианты — например, дефлорация вождем, колдуном, жрецом или всеми мужчинами племени скопом.
      Последний обычай был распространен повсеместно и скорее всего является самым древним. Он происходит от изнасилования девушек, захваченных с боем. Таким образом, первоначально женские инициации заключались в совокуплении мужчин одного рода с девственницами другого. Но позднее появились вариации с участием мужчин того же рода, к которому принадлежат и девушки.
      Возможно, это было связано с нежеланием отдавать врагам — реальным или условным — своих нетронутых девственниц, и в результате мужчины рода стали сами лишать своих юных родственниц девственности.
      Разновидностью этого обычая является искусственная дефлорация. Этот обряд появился, очевидно там, где девушки своего рода были для мужчин безусловным табу, а отдавать их нетронутыми врагу не хотелось. Инка Гарсиласо де ла Вега упоминает, например, об обычаях древних индейцев, у которых девственниц лишали невинности их матери.
      Но вернемся к проблеме группового брака и рассмотрим одну интересную сторону жизни современных шведских семей. Дело в том, что эти семьи редко существуют в течение длительного времени. Обычно они довольно скоро распадаются, и почти всегда по вине женщин. Причиной тому — инстинктивное стремление женщин к моногамии. Они, как правило, органически неспособны оказывать равную благосклонность нескольким партнерам одновременно. Характерное для мужчин легкое отношение к сексу, когда любовь сама по себе, а физическое удовлетворение — само по себе, среди женщин скорее исключение.
      Даже любвеобильные самки шимпанзе, которые меняют партнеров, как перчатки, тем не менее оказывают предпочтение одним партнерам перед другими, а действия, которыми они пытаются завоевать благорасположение самцов, стоящих выше других в системе стадной иерархии, удивительно напоминают уловки женщин, стремящихся соблазнить привлекательного мужчину или отбить его у другой пассии.
      Хотя самки шимпанзе имеют привычку изменять даже самым «любимым» из своих партнеров, их предпочтения часто бывают настолько явно выраженными, что с большой долей вероятности можно определить, кто является отцом того или иного детеныша.
      А у женщин вида Homo sapiens стремление к моногамии выражено еще более ярко. Так что даже в групповом браке женщины неизбежно начинают оказывать особое предпочтение кому-то одному. И в результате групповой брак перерастает в парный не в исторической перспективе, а в каждом конкретном случае.
      И это окончательно сводит на нет проблему определения отцовства. Некоторая условность, конечно, остается — но она сохраняется всегда, вплоть до нашего времени, когда отцовство устанавливают по суду путем исследования ДНК, а в народе бытуют анекдоты про ребеночка, который похож не на папу, а на соседа дядю Васю.
      Между тем, моноцентрический брак, в котором мужчина может иметь нескольких партнерш, в то время как женщины сохраняют верность одному партнеру, развивает у мужчин собственнические инстинкты, которые прослеживаются еще у обезьян. Чем выше самец шимпанзе стоит в иерархии стада, тем больше прав он имеет на овладение самками и часто пресекает намерения нижестоящих самцов совокупиться с ними. Подчас это очень напоминает человеческую ревность.
      У людей такое поведение мужчин ведет к ограничению свободы женщин. Чем сильнее мужчина стремится привязать женщину к себе, тем труднее женщине его оставить — так сказать, «получить развод». Особенно способствует развитию собственнических инстинктов у мужчин нехватка женщин, которая должна быть весьма характерна в условиях, когда невест приходится захатывать с боем у враждебных групп.
      Но есть, очевидно, некоторый природный, метафизический баланс свободы и подчинения, нарушение которого выводит систему из равновесия. И именно этим можно объяснить многие обычаи, которые в классической палеоистории и этнографии трактуются, как пережитки матриархата.
      Сюда относятся и упомянутые выше оргиастические нападения, и просто оргии, во время которых женщины получают почти неограниченную свободу, которой им так недостает в обычной жизни, и повсеместно распространенные легенды об амазонках.
      Следует особо отметить тот факт, что обычаи, которые включают в себя элементы женских оргий, особенно распространены у тех племен и народов, где свобода женщин максимально ограничена. У индейцев-акурио или полинезийцев, где женщина может уйти от мужа в любой момент, не спрашивая ничьего разрешения, подобных оргиастических обрядов нет. Зато всем известны вакханалии и мистерии греков, у которых женщина была затворницей гинекея.
      Очевидно, биология высших приматов предполагает определенную степень свободы для самок в рамках патриархальной организации. Самки в обезьяньей стае занимают приниженное положение, но при этом они относительно свободны в выборе партнера — то есть, во-первых, могут отказать претенденту в благосклонности, а во-вторых, по собственной инициативе перейти от одного партнера к другому. И если прежнему партнеру это не понравится, то разбираться он будет скорее всего не с самкой, а с самцом-конкурентом.
      Но в более сложном человеческом обществе, где инстинкты часто уступают место сознательным желаниям, женщинам порой не оставляли даже минимально необходимой степени свободы, и тогда им приходилось искать суррогатную замену. То есть требовать права законной измены мужу если не в любое время, то хотя бы в определенные дни, которые превратились в оргиастические праздники. Или требовать права насиловать любого мужчину, который имел неосторожность попасться женщинам навстречу во время обряда, к участию в котором мужчины не допускаются. Или утешаться лесбийской любовью (интересная деталь — среди мужчин гомосексуален и бисексуален лишь незначительный процент, тогда как среди женщин почти любая в принципе может получать удовольствие от лесбийской любви).
      Если плебеи раннего Рима могли отстоять свои права, удалившись на священную гору, несмотря на то, что патриции стояли выше них на иерархической лестнице — то почему первобытные женщины не могли устраивать нечто вроде этого.
      Если же право на подобную замену свободы женщинам не удавалось отстоять, то они могли уйти из племени совсем, чтобы отстаивать это право с оружием в руках, превращаясь в амазонок. Причем происходило это по тем же самым законам, что и обычный уход части людей из племени с последующим созданием новой общины, о чем будет более подробно рассказано далее.
      Но все это отнюдь не противоречит основам патриархального строя, а является лишь следствием нарушения некоего равновесия прав и свобод мужчин и женщин — равновесия, которое составляет одну из глубинных первооснов человеческого бытия.

      Обезьяны имеют понятие о любви, хотя не умеют говорить. Наверное, это потому, что любовь не требует слов.
      Но другие понятия и представления первобытных людей не могли бы возникнуть без развитого языка. Взять хотя бы то же представление о загробном мире, которое в примитивной форме, возможно, существовало уже у неандертальцев. Во всяком случае, существование у них погребений — и не простых, а явно ритуальных, наводит на эту мысль.
      Впрочем, погребальный обряд, вероятно, изначально разрабатывался с другой целью. Самое элементарное объяснение — нужно было спрятать разлагающихся труп, потому что находиться с ним рядом невозможно.
      Но ведь мы только что, в позапрошлой главе, пришли к выводу, что ранние Сапиенсы поедали своих покойников.
      Но может быть они поедали не всех.
      Все антропологи сходятся во мнениях, что у первобытных людей существовали многочисленные табу. А табу — это запреты, которым придается мистический смысл. Считается, что нарушение запрета повлечет беду для всей общины, и это признается аксиомой, не требующей доказательств и объяснений.
      Многие табу — это случайно, ситуационно возникшие запреты, которые закрепились и дожили до того времени, когда забылись уже все объяснения и доказательства. Но некоторые табу явно ведут свое происхождение от инстинктов, связанных с самосохранением популяции.
      Одно из таких табу — запрет на убийство членов своей группы. О его исключительно древнем характере говорит тот факт, что оно дожило и до наших дней.
      Убийство соотечественника считается тяжелейшим из преступлений, в то время как убийство врага на войне признается доблестью. И речь даже не о том, что враг сражается против тебя с оружием в руках. Ведь убийство мирных жителей в ходе военных действий хоть и осуждается обществом, однако практикуется повсеместно. Американцы в Югославии сбрасывали бомбы на головы мирных граждан, и никого из отдавших такой приказ и выполнивших его пока не судили за преступления против человечества.
      А если кого-то и судят, то это определяется скорее политической конъюнктурой, нежели природными законами.
      Но мы отклонились от темы, а речь шла о табу на убийство членов своей группы. Применительно к первобытному человеку это означает — членов своей общины, своей трибы, своего рода, своего племени.
      Логично предположить, что это табу могло получить развитие в форме запрета поедать членов своей общины.
      Вот их и приходилось хоронить. Однако это не объясняет, почему неандертальцы иногда хоронили головы отдельно от тела, а в качестве надгробия устанавливали определенным образом кости медведя.
      Чтобы объяснить смысл этого обычая, приходится предположить, что у неандертальцев были представления если не о загробном мире, то по меньшей мере — о мертвецах, способных оживать. И чтобы этого избежать, нужно отделить голову от тела, поставить на страже около покойника мертвого хищника или связать труп, как это характерно для некоторых погребений кроманьонской эпохи.
      А от этих представлений недалеко уже и до идеи потустороннего мира, царства мертвых, которое обычно не сообщается с миром живых — но могут быть исключения. Самые типичные — это призраки, которые приходят из мира мертвых в мир живых, и колдуны, которые из мира живых общаются с миром мертвых.
      Очевидно, что эта глобальная идея, которая по большому счету стала основой всех религий, могла возникнуть, как ответ на разные вопросы «Почему?»
      «Почему надо хоронить покойников?»
      «Почему надо убивать жену после смерти мужа?»
      «Почему одних людей можно есть, а других нельзя?» (Отсюда недалеко уже и от идеи рая и ада. Свои попадают в рай, а чужие — в ад, или — первоначально — обращаются в небытие или растворяются в других людях, будучи съедены победителями).
      А идея, которая гласит, что людоед приобретает качества съеденного им человека, впрямую ведет к обожествлению природы. В самом деле, никуда не деться от логической цепочки. Если съедая мясо человека, каннибал приобретает качества этого человека, значит, съедая мясо медведя, человек приобретает качества медведя. Так может быть, он приобретает и способность превращаться в медведя?
      Отсюда идет вера в оборотней.
      Впрочем, возможен и другой вариант. Человек ест чужих людей и оленей. Так какая между ними разница? Может быть, олени — это просто другие люди.
      Тем более, что первобытный человек считает настоящими людьми только членов своей общины. Названия многих народов, даже ныне существующих, в переводе означает просто «люди» или «настоящие люди». Так что для первобытного человека все, кроме его соплеменников — это просто часть живой природы.
      Это представление порождает не то чтобы обожествление природы, а скорее наделение ее элементов — животных, растений и даже неживых объектов — человеческими качествами.
      Обожествление природы происходит на следующей стадии. Если возникает вера в потусторонний мир и сверъестественные способности мертвых людей, то почему бы не распространить это представление и на всю природу. Ведь звери, деревья, камни и реки — это просто другие люди.
      Правда, веру в оборотней принято возводить к древнему способу охоты — когда человек переодевается зверем и таким способом обманывает потенциальную добычу. И отсюда же выводится древнейшая религия человечества — тотемизм.
      Однако племенные тотемы — это далеко не всегда те звери, которых члены племени употребляют в пищу. Часто бывает наоборот — на поедание тотемного животного налагается запрет. И право же странно, что австралийский абориген, переодевшись страусом, охотится на страусов, а тотем его племени — орел, который считается несъедобным.
      Наверное, тотемами могли становиться разные животные. У одних племен — объекты охоты, у других — те животные, качества которых люди хотели приобрести, а у третьих — те животные, от употребления которых в пищу члены племени воздерживались, чтобы не унаследовать их качеств. Сначала возникало табу на поедание этих животных, потом забывалось первичное объяснение (например, с исчезновением самой идеи о наследовании качеств через пищу), а потом находился ответ на вопрос «Почему?» — потому что животное священно.
      Конечно, идею наследования качеств через пищу необязательно выводить из людоедства. Можно представить и более простую логическую цепочку. Лев силен и храбр — съешь сердце льва и тоже будешь сильным и храбрым.
      Но вряд ли эта цепочка была столь очевидна для первобытного охотника. Конечно, современному человеку трудно встать на точку зрения первобытного охотника, но все-таки кажется более логичным, если сначала возникает представление о переходе качеств от человека к человеку, и только потом, через ложный силлогизм («я ем людей и оленей — значит, олени тоже люди») распространить это представление на другие объекты.
      Для развития идеи в противоположном направлении трудно найти основания. Хотя одно все-таки есть. И это — само противопоставление своих чужим.
      В рамках этого противопоставления действительно возможно объединение всех прочих людей со зверьми, растениями и объектами неживой природы. А людоедство в таком случае является не причиной, а следствием подобного объединения.
      Поэтому я отношу предположения о важной роли людоедства в возникновении многих обычаев, широко распространенных среди людей, к разряду спорных гипотез.
      Иное дело — сама идея вражды между общинами людей, как главного двигателя эволюции Предков и прогресса Сапиенсов.
      История человечества — это прежде всего история этносов. А этносы — это не что иное, как враждебные друг другу группы людей. Именно такое определение исходит из теории этногенеза Льва Гумилева — единственной приемлемой гипотезы, обясняющей, почему человечество встречает свое новое тысячелетие разъединенным — таким же, как и пятьдесят тысяч лет назад.

      С Гумилевым можно спорить по поводу частностей, но главный постулат его кажется бесспорным.
      Этнос — это сообщество людей, противопоставляющее себя всем остальным сообществам и всем остальным людям.
      Гумилев, правда, говорит о том, что в первобытном обществе могли действовать другие законы, и поэтому начинает свое исследование с исторического времени.
      Однако есть основания полагать, что этническое разделение идет еще от обезьяньих стай. Ведь у них тоже действуют сходные принципы разделения единой группы на две противоборствующие ветви, как это описано выше в истории о зоне улучшенного питания.
      Таким образом, резонно будет предположить, что ко времени появления человека современного вида, этническая система на земле уже вполне оформилась, и неандертальцы уже могли похвастаться многоступенчатой системой социальной организации, которая состояла из семьи, рода и племени.
      Семья — это мужчина и одна или несколько женщин, которых он предпочитает всем остальным. Это не исключает возможности его спаривания с другими женщинами, но почти исключает обратный случай.
      Чтобы изменить мужу без последствий для себя, жена должна сначала уйти от него, а для этого соблюсти некоторые формальности.
      Уход жены из семьи мог быть легким или сложным. Скорее всего, первоначально формальности были просты и необременительны для женщин. Именно таков «развод» у обезьян и у многих ныне существующих примитивных народов — от индейцев-акурио до полинезийцев (которые, впрочем, не столь примитивны).
      Однако по мере усложнения социальной организации закрепление женщины в семье могло становиться все более прочным. Например, тот же обычай умерщвления вдов, очевидно, более крепко привязывает женщину к определенному мужчине.
      И естественно, поскольку моногамность самки неабсолютна даже у обезьян, закрепление женщины в семье должно было увеличивать число женских измен, то есть совокупления женщин с чужими мужчинами без «официального развода».
      Это, однако, грозило женщинам значительными неприятностями, вплоть до смертной казни за нарушение табу или убийства жены мужем. А кроме того, на земле повсеместно существует великое множество поверий, которые исходят из предположения, что если жена изменит мужу, то с ним или со всем племенем случится что-то нехорошее. Эти поверья подробно описаны Фрэзером в «Золотой ветви» ( Фрэзер-2, 30 и далее).
      Повсеместное распространение таких поверий несомненно говорит о том, что семья — и именно патриархальная — была уже у самых первых людей, потомки которых распространились по всему свету.
      Следом за семьей идет род, то есть объединение людей, в котором все мужчины ведут свое происхождение от общего предка. Чтобы не слишком обижать феминисток и сторонников идеи матриархата, скажем, что могли существовать и роды, где наоборот, все женщины вели происхождение от общей праматери — но такие роды вряд ли доминировали. (?)
      Род противопоставлял себя всем прочим родам, враждовал и воевал с ними, но некоторые роды выделял, как более близкие к себе. Из этих близких родов мужчины брали себе женщин — с боем или согласно ритуалу — в то время как женщины всех прочих родов в жены не годились. Их можно было либо изнасиловать и убить, либо изнасиловать и отпустить, либо убить, не насилуя (если вражеские женщины считались табу).
      Возможен еще один вариант — первобытные воины могли брать этих женщин в плен и превращать их в невольниц — то есть членов семьи, занимающих приниженное положение. Но это может показаться анахронизмом — ведь считается, что рабство появилось только при распаде родового строя, то есть уже в неолите, накануне бронзового века — почти в исторические времена.
      Этой точки зрения придерживаются марксисты, которые рисуют историю, как поступательную смену социальных систем. Сначала первобытнообщинный строй, потом рабовладельческий, затем феодальный, капиталистический и посткапиталистический, который старые марксисты называли социализмом (с переходом в коммунизм), а новые трактуют, как киберкоммунизм, котоырй в идеале освобождает людей от необходимости заниматься производительным трудом.
      Однако Игорь Ефимовв своей «Метаполитике» ( Ефимов) убедительно доказал, что никакой поступательной смены социальных систем на самом деле нет. Сталинский Советский Союз ничем принципиально не отличается от государства Урарту, а Египет в эпоху вражды номархов во многом похож на Киевскую Русь времен княжеской междоусобицы.
      Однако удивительно то, что Египет, в котором не было ни одного раба (если понимать под этом человека, находящегося в частной собственности у другого человека), считается державой рабовладельческой, а Киевская Русь, где таких рабов было чуть ли не больше, чем свободных крестьян — числится страной феодальной.
      Игорь Ефимов делит исторические эпохи по-другому: на первобытную, аграрную и индустриальную. Но это по большому счету противоречит самой идее метаполитики, как аналога метафизики в гуманитарной сфере.
      Метафизика в противовес диалектике предполагает постоянство и неизменность основ бытия. Однако если принять саму метафизику за основу, то придется отречься от идеи эволюции и признать, что землю и все, что на ней есть, создал Бог, потому что больше некому.
      Впрочем, метафизике противоречит не только эволюционная теория, но и сама история. Ведь социальное устройство от примитивных племен до нынешних государств все-таки усложняется.
      Но признать абсолютную правоту диалектики не дает удивительное сходство между социализмом советского образца и строем государства Урарту или того же Древнего Египта эпохи первых фараонов.
      Выход из этого противоречия может быть только один. Все становится на свои места, если представить, что социальное устройство человеческих обществ может усложняться, но некоторые основы остаются неизменными, как остаются неизменными основы белковой жизни, несмотря на все причуды эволюции.
      Очевидно, что усложнение социальной системы влечет за собой технический прогресс. Но основы остаются незыблемыми, и с древнейших времен до наших дней человечество мечется между доминированием частной и общественной формы собственности, единоличным, олигархическим и демократическим управлением, между максимальной свободой личности и максимальным ограничением этой свободы.
      Не будет ли логичным предположить, что эти границы, эти основы достались нам в наследство если не от обезьян, то как минимум от первобытных людей.