«Сиротского» — потому что казахам не на что опереть свои патерналистские упования?
      И тут, разворачиваясь в прошлое, Шуга Нурпеисова находит, на что опереть. Средневековье — вот опора! Средневековье — все — дышало разгулом творящей, беспокойной мысли, так легко, естественно оборачивая на службу себе даже еретические положения и обычаи.
      То есть: когда лев сжирает барана, он бараном не становится, он остается львом.
      Меня, правда, не к имени будь привязано, не столько наевшемуся льву тянет сопереживать, сколько несчастному барану, но это во мне говорит, конечно, недовыдавленный русский интеллигент. О котором разговор чуть позже, а пока — о средневековье.
      Что ожесточенное соперничество с пылающим исламом средневековья только добавило христианству недостающей энергетики и стало трамплином для чудесного взлета, — это я оспаривать не буду: когда миллионами давно прошедших жертв уже вымощена взлетная полоса, — что ж ловить улетевшую царственную птицу — ее естественнее созерцать восхищенно. Куда труднее созерцать такую птицу в упор, то есть переживать такое средневековье на уровне юрты.
      Шуга и здесь смело идет навстречу моим сомнениям:
      — Вот он, ответ на вопрос, почему наши предки, кочевники, жившие в своих войлочных юртах посреди бескрайних степных просторов, не сходили с ума от гнетущей скуки без телевизора и дискотеки… Их мир был густо пропитан флюидами вечно длящегося чуда.
      А не потому ли кажется нам их мир таким чудесно-счастливым, что он минул, давно прошел со своими повседневными бедами? И не столько они там, в юртах, сколько мы — счастливы оттого, что видим их с такого чудесного расстояния? И не стоит ли предположить, что наша кипящая буча, сегодня вызывающая спазмы тошноты, с расстояния веков покажется нашим уцелевшим правнукам неплохим временем?
      Вряд ли моя героиня согласится с этим. Особенно если под «нашей бучей» понимать советский период, который для Казахстана, как она аккуратно формулирует — «самый неорганичный». В это время и были казахам подсунуты под видом «дружбы народов» общечеловеческие ценности — интернациональные, вненациональные. В это время мы были самой разнесчастной шестой частью света, отринувшей все законы космоса.
      Не скажу за все законы космоса, но насчет «шестой части» позволю себе не согласиться. Все-таки в недрах самой разнесчастной вызревали такие таланты, такие личности, как моя уважаемая собеседница, читать которую (и спорить с нею) — определенно счастье.
      То же — и насчет России. Тут Шуга Нурпеисова формулирует несколько менее аккуратно:
      — Кто, как не та же Россия, подогревает национализм в сердцах казахов, используя казахстанских русских как ширму для своей экспансионистской политики? Можно ли расценивать заявление главного мидовца России, что-де он силой оружия готов защищать попираемые права соотечественников в зарубежье, только лишь как неудачную шутку?
      За шутки мидовцев, опять-таки, отвечать не берусь, а вот за Россию, увы, должен. Когда мне говорят: «кто, как не та же Россия», — я отвечаю: извините, я — та же Россия. И у меня — свой опыт, своя история и своя, так скажем, аура отношений в сфере «дружбы народов»… Не задевал бы этого пункта, да профессия обязывает: не позволяет пройти, «не заметив».
      Будем считать, что это — частности, преходящие особенности текущего момента. На фоне главного — пренебрегаемо. А главное — то, что завещали нам Средние века, а мы растеряли, растратили, распродали. Разменяли на среднегуманистические прохладности. Вот оно, наследие, которое надо вернуть. Живительная энергия… природного, еще досознательного истока, наделенного космической целостностью.
      Да, счастливы те отважные, что пожнут драгоценные плоды этой атмосферы… пробуждаемого из орфических глубин мифа.
      Но как нам представить себе действие этих орфических глубин в нашей теперешней реальности? Как все это будет реализовано сегодня? И кто реализует?
      Поскольку средневековые носители такого рода страстей и воззрений: «священники и аристократы» — в наше время, как сознает Шуга Нурпеисова, изведены, — приходится опираться на то, что есть. А есть — перемешавшиеся человеческие потоки.
      И еще есть «заморские штучки»: «права человека», подбрасываемые с Запада; есть идеи «двойного гражданства», навязываемые с севера, то есть из России. В результате — сумбур и паника: куда идти, за кем идти?
      — В этом сумбуре смешений, — говорит Шуга Нурпеисова, — на место, утраченное аристократией, претендует сейчас интеллигенция.
      Вводя в свой словарь чисто русское понятие, Ш. Нурпеисова, я думаю, делает это неслучайно: «интеллигенция»-то и есть тут главная мишень. Именно на интеллигенцию изливается самый страстный гнев, именно интеллигенция объявляется «зеркалом нашего упадка», и именно интеллигенции адресована та «анафема», что стоит в заглавии статьи, заметно, кстати, сдвигая мажорный и духоподъемный пафос манифеста в сторону апокалиптического отчаяния.
      И поскольку зло это — интеллигенция — пришло на казахскую землю из России, я решаюсь этот данайский дар все же откомментировать.
      Идею «двойного гражданства» обсуждать здесь не буду. В конце концов, как оформить тот или иной культурный симбиоз, — дело юристов и законников. Речь-то идет не о формах, а о горении сердец.
      Сердца же горят, потому что не могут примириться с безнациональным, бескачественным прозябанием; главным же носителем этого амебного псевдосуществования является городская интеллигенция, и прежде всего застрявшая в Казахстане русская интеллигенция. Казахской она не стала, русской тоже понемногу перестала быть. Парадокс, но сегодня в Казахстане именно казаху гораздо ближе и доступнее идеи и пафос русской культуры, чем русскому. Сказано так, что хочется перефразировать: парадокс, но русским в Казахстане идеи и пафос русской культуры еще более чужды и недоступны, чем казахам, поддавшимся этой общей порче, — тогда и горечь Шуги Нурпеисовой становится более или менее понятной, и ярость ее.
      Так где же выход? Казахам — стать казахами, русским — русскими… немцам — немцами? Речь ведь о республике, где и немцы играют заметнейшую роль, причем отнюдь не только как знаменитые хлеборобы; я в этом еще раз убедился, когда читал лекцию в Кустанайском университете: на кафедре русской филологии со мной говорили работающие там немцы, специалисты по русской и тюркской филологии, не переставшие притом быть немцами, во всей филологической и философской осознанности такой самоидентификации.
      Тут Шуга Нурпеисова, конечно, напомнит мне, что и она знает о Гарольде Бельгере.
      Да, она пишет с величайшим уважением об этом филологе, переводчике и писателе, который всю жизнь посвятил служению казахской культуре (он больше казах, чем многие из нас, казахов… добавлю, что для Бельгера и русская культура абсолютно, врожденно органична, и в этом смысле он больше русский, чем многие из русских); но, являясь в полном смысле слова казахом и русским, он не перестал же быть немцем, причем именно носителем высочайшей немецкой культуры. Так какая разница, будет ли у него в паспорте два или три штампа? Впрочем, автору «Анафемы» и это, кажется, ясно: «кем была Екатерина II по паспорту? Кем был Багратион?..» Да тогда и паспортов не было — только страна, которой служили, только культура, ставшая своей. Было совмещение культурных корней, благотворное для обогащения духа. Будет таковое, надо надеяться, и впредь. И это не «заморские штучки», не мондиалистский бред и не размытость амебы, это тысячелетняя традиция нашего бытия. И, между прочим, это базис интеллигенции, тот камень, на котором она стоит и на котором строит. Чего ж тут анафемствовать?
      «Еще одна российская уловка, — пишет Ш. Нурпеисова, — это когда выставляется счет: „а кто здесь строил города и заводы?“ И отвечает: а это неважно. Права духовного строительства всегда выше прав материального обживания. Наши предки действительно не возводили здесь полигонов и сырьедобывающих сооружений. Они наделяли свою Золотую Степь (Сары-Арка) душой, историей и судьбой… Они создавали здесь здание, неразрушимое вовеки: чувство, что это самое дорогое — твоя священная земля».
      Какое безупречное следование аристократическому принципу: дух там, где земля! И ничего более! Земля — это все. Разумеется, если очистить землю от полигонов и сырьедобывающих сооружений и вернуть ее к табуну и юрте, то есть к орфическому мифу, — тогда все сойдется, и без посредников обойдутся оставшиеся объекты и субъекты: земля и владеющие землей аристократы, и никакого «пролетарского элемента» между ними, и никаких «интеллигентов»: табунщик, как известно, к аристократу ближе, чем буржуй, торгаш, люмпен и прочие предвестники будущих свалок и полигонов. Но как вы теперешнюю землю «очистите» от всего того, к чему она пришла за истекшее тысячелетие? И так-таки, кроме сырьедобывающих сооружений, ничего и не добавилось к этой земле за всю новую историю? Ни городов, ни всего того, что они вносят в жизнь людей? Как вы освободите «священную землю» от людей, живущих в городах? И что останется после такого очищения? Еще один полигон?
      Правда духовного строительства всегда выше материального обживания… Согласен, выше. Да только одно без другого все равно не выживет. Без материального обживания не получится и духовного строительства. Разве что представить себе средневекового отшельника, живущего святым духом, то есть, подаянием? То есть опять-таки за счет того населения, которое строит «города и заводы»? И отнюдь не в воображаемом мире, где Сары-Арка наделена душой, историей и судьбой, а в мире реальном, где без сырьеобработки загнешься.
      И, наконец, о том, как мы будем выдавливать из себя интеллигента… хочется добавить: «по капле», — чтоб уж было совсем по Чехову.
      Да, разумеется, «интеллигенция», занесенная на священную землю «со стороны», так сказать, на кончиках перьев, — это совсем не то, что «аристократия», огнем и мечом освятившая эту землю издревле. Хотя что-то общее хочется найти, правда? Шуга Нурпеисова признает: считалось, что русский интеллигент сохранял определенную преемственность с духом истребленного или выродившегося племени аристократов…
      Увы. Может, оно и «считалось», и даже хотелось, но интеллигенция в России никогда не дотягивала до аристократии. А если точнее, то и не хотела за нею тянуться: тянула совсем в другую сторону. Аристократ по определению — воин, а интеллигент — миротворец, примиренец. И вся система ценностей другая. Аристократ — человек чести, интеллигент — человек совести. Аристократ — вверху, интеллигент — внизу. Аристократ силен, интеллигент слаб. И так далее. На эту тему целая литература в России написана от Бердяева до Федотова. Не говоря уже о нестяжателе Ниле.
      Так вот: интеллигент может снести (или не снести) свой крест. Но отказаться от него он не может. Если он интеллигент. Его бессилие коррелят непосильности задач, от которых ему нет спасения. И, слава богу, известно, на кого уповать в этом бессилии. Ибо Иса, он же ал-масих, Ибн Мариам, абд Аллах, то есть мессия, сын Марии и раб Аллаха, мусульманский пророк, на которого с полным основанием ссылается Шуга Нурпеисова, сказал не только о том, что не хлебом единым жив человек. Он сказал также: блаженны нищие духом. Вы чувствуете змеиный соблазн, спрятанный в этой формуле? Ну, понятно бы: сильные духом, но слабые плотью. Так нет же: нищие духом! То есть: взявшие на себя, вместившие в себя, вобравшие в себя ту неизбывную горечь мира, которую никогда не допустили бы в сердце настоящие сильные аристократы.
      Кого же выдавливать из себя? Человека? Но для этого надо забыть и предать слишком многое, и не только из породившей «интеллигентов» русской истории двух последних веков, но и из двух тысяч лет мировой истории, и не только из опыта христианского, но — всех авраамических религий, то есть религий личного завета, а может, и вообще из опыта человека как такового. Ибо по ходу мировой драмы человек как победитель опростоволосился, а как сын — никак в себя не поверит, никак не смирится с этим. То, что русский интеллигент в череде этих испытаний оказался в роли нищего и принял «зрак раба», — правда. Правда и то, что этого раба он из себя «по капле выдавливает». Роль довольно неаристократическая, и облик нехорош. Но драма-то — божественная. Идея в ней — великая. Больше самого человека. То есть больше ветхого Адама.
      Во времена, когда за перестройку бренного мира, то есть за возведение полигонов и заводов взялись наши отцы (для уважаемой Шуги Абдижамиловны, впрочем, они деды), на подобные рассуждения ответ был один: на кой нам ляд все это, когда мы вот-вот ветхого Адама перекуем в новейшего, а нищего так обогатим, что себя не узнает?
      Не получилось. Ни перековать, ни обогатить. И не получится. Будем и дальше духом ветхие да нищие. А потому не отрекайтесь от пророков — ни от христианских, ни от мусульманских: без них с бренным человеком не справиться. И интеллигенцию не выдавливайте. Уж если кто способен выносить идею, которая выше, больше, ценнее самого человека, — так именно она. Чего и взыскует воспаленным духом Шуга Нурпеисова.
      Из-за чего и анафемствует. Ее исповедь — манифестация возрождающегося духа. Ее статьями национальный дух возрождается — самосознание казахов. Но именно потому, что это дух, — он должен сознавать национальную стадию именно и только как стадию. Как форму. Как носительницу. Национальное — это лодка, без которой можно утонуть в океане всемирного, общечеловеческого. Само по себе возрождение самобытного не есть конечная цель ни государства, ни людей… Это лишь исходный пункт.
      Великолепно сказано. Горизонт, открывающийся из исходного пункта, настолько широк и просторен, что, право же, можно не пугаться того, что болтаются в волнах и «заморские штучки», а океан, в который вплывает «национальная лодка» так велик, что можно и не заметить, что иной пловец выдавит в него из своей души пару капель ненавистной «интеллигентности». Когда с такой чистой страстью кричат: Анафема! — это звучит как «Осанна!» Когда пророчествуют о том, что близок к завершению темный век, а там, следом, грядет век золотой, — спорить не хочется. И впрямь бы — из нашего вонючего хаоса да в вечность, без промежуточных станций!
      Я думаю, что именно это и в исламе ищет, любит и ценит Шуга Нурпеисова: полет сразу — от частной истины к изначальному проекту — без тех половинных и смешанных состояний, где возникает отец, то ли слиянный, то ли неслиянный с сыном, и маячит то соединение божественного и человеческого, о котором иудаистские максималисты говорили как о дурной смеси чистоты и грязи… оставим этот спор богословам, но учтем, что смысл появления христианства с его «ступенностью», сама эта версия схождения Бога в мир есть попытка все-таки этот мир изменить.
      Так ведь исламские мудрецы о том же думают.
      И индуистские…
      «Вся власть брахманам!» — провозглашает Шуга Нурпеисова, сметая межрелигиозные перегородки.
      То есть не царям, не воинам и, уж конечно, не тем торгашам, которые суетятся в хаосе повседневья, с рынком или без. Святым жрецам-мудрецам власть!
      В принципе хорошо. Но они мудрецы, пока пребывают в «ауре чуда», вкушая горний воздух духовности. Там им и место. Но власть штука ползучая, тем более «вся власть». А если дух сползет к власти на уровень махалли? Ведь неизбежно он должен спуститься в мир, туда, где надо определять ежедневную жизнь и поступки людей, впряженных в «этот проклятый быт». И тогда на месте всяких мистиков, гностиков, суфиев и даосов окажется — кто? Брахман повседневья, скромный сельский мулла. И какими зарядами насытит он душу так называемого простого народа, вернее, как оформит и куда направит он чувства этого народа — мы это можем предугадать?
      Предугадать не можем. А пронаблюдать можем. В современном Алжире, например.
      Да Шуга и сама это чувствует. Достаточно было немного ослабить узду контроля в Иране, и народ потихонечку уже ищет как бы пуститься во все тяжкие. Вот то же мгновенно случилось и с народами СНГ. Хорошо еще, что не со всеми.
      Узда контроля — это еще брахманы? Или уже кшатрии?
      А тот джихад, который объявляет Шуга Нурпеисова, — это какой джихад? Джихад руки? Не поверю. Джихад меча? Не поверю. Скорее, Джихад языка, а еще точнее — Джихад сердца. Огненное очищение собственной души.
      Идеал — это недостижимость, зато уверовав в великое, мы меняем сам тип ментальности и собственные возможности.
      Чтобы придать этой глубокой мысли еще и остроту (хотя вроде бы затем и учат человека глубокому, чтобы он перестал быть рабом острого), — ниже добавляет:
      Идеал выстрадывают, а не берут штурмом, как Зимний.
      О да. У нас (во «все той же» России) было много «зимних» задач. Индустриализация, например. За пределами нормальных возможностей. Надо было эти возможности расширить. Пришлось поверить в миф (раскаленный, запредельный, огненный). Думали, что строим коммунизм, а на самом деле строили армию и казарму для мировой войны. Без такого орфического экстаза и казармы бы не построили.
      А нельзя ли миф — без казармы?
      Можно. Но найти правильное соотношение между чудом, пламенеющим в душе, и правдами, искрящими в хаосе наличной реальности, — посильно, наверное, лишь одному Аллаху. Посему Мохаммед, пророк Его, учил различать малый джихад и большой: борьбу с неверными и духовное самосовершенствование.
      Если спрашивать, что все же милей обществу, то безусловно малый джихад — внешние исправления.
      Мне милей Шуга Нурпеисова — потому что избирает большой джихад.

…СЛАВЯНЕ

…ВЕЛИКОРОССЫ