Алюмен - Механизм Пространства

Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

Алюмен, книга вторая : Механизм пространства

С благодарностью посвящается Виктору Гюго, Александру Дюма, Жюлю Верну, Роберту Льюису Стивенсону, Чарльзу Диккенсу – титанам, на чьих плечах мы стояли…

Увертюра[1]

Я – обезумевший в лесу Предвечных Числ!

Открою я глаза: их чудеса кругом!

Закрою я глаза: они во мне самом!

За кругом круг, в бессчетных сочетаньях,

Они скользят в воспоминаньях.

Я погибаю, я пропал,

Разбив чело о камни скал,

Сломав все пальцы об утесы…

Как бред кошмара – их вопросы!

Эмиль Верхарн

1. Allegro

Malbrouck s'en va-t'en guerre[2]

Торбен Йене Торвен достал свои пистолеты.

Шкатулка, выточенная резчиком из цельного куска ясеня, угрюмо легла на столешницу. Она демонстрировала полное отсутствие энтузиазма. Блеск полировки, и тот померк. Потревожили, не спросили, даже пыль не вытерли. Дорогая штучная вещь всем своим видом протестовала, не желая смиряться с очевидной нелепостью происходящего. Номер дешевого отеля, старые обои в цветочек, колченогий стол; медный уродец-канделябр сверху донизу залит воском…

Это ли место для изделий мастера Франсуа Прела?

Канделябр вообще готовился к худшему. За долгие годы службы в отеле он навидался всякого и очень хорошо знал, чем завершаются подобные дела. Сейчас беспокойный жилец придвинет поближе старушку-чернильницу, возьмет перо, выведет на бумаге, которая все стерпит, роковое: «Прошу никого не винить…» или «Моя честь требует…».

Дальше – полиция, протокол, вынос вещей, репортеры.

Хаос.

Безответная чернильница замерла в ожидании неизбежного. Кому-кому, а ей было отлично известно, что шкатулки с пистолетами просто так на стол не ставятся. Последний раз, в апреле, дело закончилось скверно, но терпимо – постояльца, чья честь настоятельно требовала прогулки на дальнюю околицу Парижа, привезли в отель с пулей в бедре. Выжил, отлежался, изрядно пополнив кассу заведения. А вот его предшественник… Ох, страсти какие! – и вспоминать не хочется. Молодой поэт две недели ждал письма от предмета нежных чувств. Наконец, дождался, только не от нее; достал из чемодана дубовый, похожий на гроб, короб с убийственными красавцами Лепажа, долго возился с шомполом и пороховницей…

Чернильница вздрогнула, едва не расплескавшись. Канделябр с неодобрением покосился на соседку. Извините, сударыня, но о службе забывать не след. Иначе сраму не оберешься. Гость нам на этот раз попался серьезный, не чета поэту-бедолаге. Томных вздохов не издает, лирику не декламирует; улыбается редко и все пишет, скрипит перышком.

Зануда – или даже Великий Зануда.

Великий Зануда, он же гере Торвен, сочувственно выслушав немой диалог обитателей номера, чуть не пустился в оправдания. Дамы и господа, стреляться у меня и в мыслях не было! Не юный Вертер, слава богу, дуэли определенно не по нашей части. Такое пристало гусарам или светским хлыщам-бездельникам; я же – помощник академика Эрстеда, секретаря Датского Королевского научного общества. Человек тихий, спокойный, положительный; иметь дело привык не с оружием, а с бумагой, перьями – и такими же почтенными чернильницами, как глубокоуважаемая мадам.

Верно подметила некая юная дева из страны драконов: я, ваш покорный слуга – Бумажный Червь. Сomprenez vous?[3] Впрочем, поразмыслив, Торвен раздумал оправдываться. Не поверят! Слова – одно, шкатулка с оружием – нечто иное, куда как более убедительное. Дуэлянт – и точка. Сподобился на старости лет!

Бретёр, Rassa do![4]

Первый раз Торвена вызвали на дуэль в Копенгагенском университете, куда он, отставной лейтенант двадцати лет от роду, приковылял, опираясь на крепкую трость – прямо с проигранной войны. Денег, чтобы заплатить за обучение, не было. Их едва хватало на жизненно необходимые надобности: утром – чашка скверного кофе, ночью – каморка на чердаке. В военном департаменте разводили руками, обещая рассмотреть вопрос о пенсии не позднее, чем через год; в крайнем случае, через два.

– Дания переживает тяжелые времена, майне гере! Будьте патриотом!

Выручил давний знакомый, можно сказать, сослуживец – пожилой офицер с длинным, породистым носом. Он, как и Торвен, любил гулять, опираясь на известную всей Дании трость с серебряным набалдашником. Офицер моргнул со значением, и канцелярия университета сделала вид, что за обучение отставного лейтенанта на юридическом факультете уже заплачено.

Увы, этим дело не кончилось. Будущие коллеги-юристы оказались не столь равнодушны к новичку. Гордая корпорация буршей, созданная по примеру немецких университетов, снисходительно согласилась зачислить Торвена в число «grunschnabelen», то есть «молокососов», дабы дать ему, недостойному, пройти суровую школу подчинения – от «перышка» и «подонка» до долгожданного «камрада».

Скромняга Торвен, желавший всего лишь выучиться на адвоката, не оценил заботы – и не стал отвечать на недвусмысленное предложение «братства». Результат последовал без промедления. Самый задиристый из «камрадов» привселюдно, после лекций, объяснил невеже, кто он таков и чего стоит.

Краткая речь завершилась изящным щелчком по носу.

Отставной лейтенант удивился – и, не вступая в объяснения, избил «камрада» до потери сознания, даже не прибегая к помощи верной трости. Он воспользовался ею через три часа, когда к обнаглевшему «молокососу» подвалили сразу трое.

Братья-бурши почесали затылки, утерли разбитые носы – и взялись за дело всерьез. Через месяц, когда обидчиков выписали из городской больницы, последовал формальный вызов на дуэль. Торвен молча выслушал присланных секундантов, немного подумал – и предложил им идти восвояси. Маршрут он описал подробно, по-фронтовому. Возмущенные «камрады» воспользовались советом, но побежали не по указанному адресу, а к родителям. Почтенные отцы семейств нахмурились – и дружной толпой направились прямиком в Амалиенборг искать управу на наглеца, не чтящего традиций.

Но тут случилась осечка.

– Святой Кнуд! Что за вздор? – знакомый офицер изволил пристукнуть тростью по наборному паркету. – Господа, мы искренне советуем вам и вашим чадам обходить нашего лейтенанта седьмой дорогой! Что? Вы хотите знать, по какой причине? Ради блага королевства и собственной безопасности…

В устах Фредерика VI слова «наш лейтенант» звучали яснее команды:

– Пли!

На третьем курсе Торвену предложили стать главой корпорации. Он отказался, но в «камрады» все-таки записался. Ребята оказались славными, пусть и не нюхавшими пороха. К тому же у отставного лейтенанта созрели соображения по существенному улучшению работы университетского Burschenschaften.

О несостоявшейся дуэли никто не вспоминал.

Позднее Торвена вызывали еще трижды; один раз – по его собственной инициативе. Так и не став адвокатом, он уже служил помощником у гере Эрстеда-старшего – и вызовы принимал по долгу своей многотрудной службы. Вспоминать об этих случаях Зануда не любил.

Отогнав воспоминания, он вернулся к зловещей шкатулке. Ишь, красотка! На днище – лосиная кожа; замок запирается изящным ключиком. В такой не оружие носить – дамские безделушки. Собственно, на это и расчет.

Знает дело мастер Прела!

Ключик повернулся без звука, повинуясь легкому движению. Извольте взглянуть, хозяин, все на месте, все дома. Пистонница, пулелейка c ножницами, латунная масленка. Отвертка с костяной рукоятью, пороховница. И пули – дюжина, как на подбор. И, конечно, пистолеты, братцы-»жилетники».

Система была новая, непривычная – с отвинчивающимся стволом для более удобной зарядки. Хозяин оружейной лавки, учуяв денежного клиента, пытался всучить «изделия» с позолотой, с гравировкой-орнаментом, только не на того напал.

– Украшают подарки возлюбленным, – сказал Торвен хитрецу. – Оружию к лицу чистая полированная сталь. Желательно – дамасская.

Крышка с бронзовой бляхой «Prelata a Paris» опустилась на место. Времени оставалось достаточно, и Зануда решил завершить некоторые дела. Пистолеты – пистолетами, а порядок должен быть. Рука метнулась к гусиным перьям, ждущим в деревянном стаканчике.

Чернильница вздохнула: сейчас начнется. «…Вынужден послужить своей чести, которая дороже для меня, чем трижды постылая жизнь…» Старушка ошиблась – Торбена Йене Торвена интересовали вещи иного рода. Какие именно, чернильнице, коренной парижанке, понять было мудрено. Зануда писал на родном датском, по давней студенческой привычке сокращая слова и сминая фразы.

«Шевалье Огюст. Соц. Рев. Бунт. Баррикады. Брат – в тюр. Друг Галуа. Приятель Тьера. Ненавидит полк. Э. Считает уб. Галуа. Нелогично. Оговорили? Встреча Шевал. с полк. Э. сегодня, в Бул. Цель – объясниться. Опасно? Опасно!»

С молодым человеком, отрекомендовавшимся как Огюст Шевалье, довелось познакомиться почти месяц назад – случайно, в кабачке «Крит». Здоровяк-южанин, скорее похожий на грузчика, чем на социалиста-баррикадника, взвалил на себя тяжкий груз мести – и, похоже, был готов надорваться. Вначале Зануда счел ситуацию легко разрешимой. Навел справки, задал ряд вопросов кому следует. Друг Эвариста Галуа, судя по добытым сведеньям, оказался парнем неплохим, хотя и чрезмерно революционным. Жаль, если свихнется на почве мщения. Куда лучше свести их с полковником – уладить конфликт, охладить горячую голову…

Пока готовилась встреча, Шевалье по средам и субботам заходил в «Путеводную звезду»: справиться о ходе дела. И каждый раз, выясняя, что свидание откладывается, нервничал все больше. Мрачнел, замыкался; кипел от подозрений. Даже обвинил Торвена в чем-то плохо понятном, но непростительном – то ли саботаже, то ли заговоре. Молодой человек вызывал у Зануды симпатию, но ждать «мсье социалист» не умел категорически.

Его волнение странным образом передалось Торвену. Началась бессонница, возникла раздражительность. У гостиницы мерещились соглядатаи. В любом прохожем виделся шпик. Кто ж его знал, что все кончится покупкой пистолетов?

Перо замерло в воздухе, ожидая продолжения. Заточенное, раздвоенное, как жало змеи, острие повисло над словом «Опасно». Дрогнуло, провело длинную черту; заскользило вновь – ниже обозначенной границы.

«Николя Леонар Сади Карно…»

Главное поручение Королевского научного общества, приведшее датчанина в Париж, тоже вначале казалось простым. Торвен вздохнул. Пора выводить новый физический закон делопроизводства: «Дела при прочих равных условиях идут по пути наибольшего сопротивления».

Увы!

«…сын Лазара Карно – якобинца, цареубийцы, вел. математика. Капитан фр. армии, весной 1832 г. вернулся на действит. службу. Инженер. Характер раб. секретн. Хорош. знаком. Тьера, кот. помог К. вернуться в армию…»

– Ничего, год-два – и Николя Карно им всем покажет! Говорили мы с ним в Париже… Он такое, лейтенант, придумал! Пар – вчерашний день. Нужен движитель экономный, мощный; движитель для Будущего…

Словно наяву Торвен услышал голос Андерса Эрстеда – чудилось, полковник стоит рядом, превращая номер дешевого отеля в палубу героического «Анхольта», а впереди, в ночи, полной гиен и настойчивых мертвецов, обоих ждет штурм Эльсинора.

Перо метнулось вверх, к предыдущей записи. Нашло нужное слово, дважды подчеркнуло: «Тьер». Поразмыслив, уточнило в уголке: «Товарищ мин. фин.». С маленьким человечком и великим карьеристом Торвен успел свести знакомство.

Гномик ему не понравился.

«…Единств. опубликован. работа: „Размышления о движущей силе огня“, 1824 г. Дальнейш. исслед. К. держит в тайне. Об опасности предупрежден: в письме и мною личн. Не принял всерьез. Нелогично. Глупо».

Странные люди французы! Нелогичные – в устах Зануды такое определение было равносильно грязной брани. Он понял это еще в юности, оказавшись по милости нелогичных французов в далекой, насквозь промерзшей – даже пожар не спасал! – Москве.

С тех пор потомки галлов не слишком изменились.

Дама-Логика, чьим верным паладином Торвен считал себя всю жизнь, страдала. Все шло наперекосяк, противореча элементарному здравому смыслу. Если некий злодей тщится навеки скрыть от глаз людских важный секрет, что может ему помешать? Благородный рыцарь в доспехах, сверкающих миланской сталью? Романтический герой в черном плаще и в шляпе до бровей? Авантюрист с верной шпагой? Отнюдь – и не таким шею сворачивали. А вот печатный станок, простой и прозаический инструмент, способен творить чудеса. Как только исследования Карно будут явлены миру, даже легион коварных злодеев признает поражение.

Любой научный журнал, десяток страниц, измазанных краской, спасет не только открытие, но и жизнь упрямца-инженера. Как спасли бы Эвариста Галуа – и не его одного.

Даме-Логике оставалось лишь грустно вздыхать. Карно не собирался ни спасать, ни спасаться. Еще более странно вел себя Огюст Шевалье. Неспроста этот горячий, как июньский полдень, бунтарь стал подозревать Андерса Эрстеда. Кто-то очень умный подсказал, подтолкнул, заботливо подстелил под ноги ложный след.

Острие пера решительно чиркнуло по бумаге, подводя итог: «Принять меры! Убедить!» Кажется, все. Самое время доставать пистолеты. Впрочем, нет, еще одно:

«Гарибальди Джузеппе, прозв. „Осип“ (дали русск.). Капитан шх. „Клоринда“. Доставил меня в Париж из Гавра. Итал., род. в Ницце. Потомств. моряк. Учился на священ. Не выучился».

Торвен усмехнулся. А он еще недоумевал, отчего милейший синьор Осип готов рвать зубами каждого, кто в рясе. «О, эти попы, эти божьи дудки, culi rotto, уж простите за выражение, эти ханжи, эти vaffanculi, святоши, лжецы, merda cagna, предатели, негодяи, porka Madonna!..»[5] Чину ангельскому икалось с завидной регулярностью. Да, славный ты капитан, Джузеппе Гарибальди. Бесхитростный, честный; простой, как средиземноморский зюйд-ост.

«…неоднокр. плавал в Россию. Дядя – Антон Феликс Гарибальди, посланник Сардин. королевства, резиденция – город Kerch. Крупн. незакон. сделки. Контрабанда. Перевалоч. базы – Крит, Корсика, Одесса. Мож. быть полезен».

Кивнув в такт мыслям, Зануда отложил листок в сторону. Все мы люди, все человеки, всем требуется butter на насущный brod. В годы давние, когда выпускник университета Торвен искал возможность заняться адвокатурой, он бы не отказался пару раз сплавать в загадочный город Kerch на лихой шхуне контрабандистов – подзаработать на собственную юридическую контору. Темное небо, яркие звезды, паруса над головой…

Увы, Балтика – не Черное море, а он – калека, не моряк.

Бумага сложилась вдвое, вчетверо, нырнула в уютный боковой карман. За отсутствием сейфа Зануда предпочитал хранить документацию именно там. Благо, ее не слишком много. В правом кармане – личные записи, в левом – письма…

Он хлопнул себя по лбу. Письма! Неотвеченные! Целых два! Расслабился ты, дружок, в славном городе Париже, службу забыл. Думал отписаться сразу после завтрака, но что-то помешало. И сейчас мешает – стрелки часов вот-вот подойдут к нужной точке.

Непорядок!

На первом конверте – детский почерк: смешной, крупный, с наивными завитушками. Не удержавшись, Зануда достал письмо, читанное уже дважды. «Глубокоуважаемый гере Торвен, мой милый батюшка! Спешу известить Вас о полнейшем нашем благополучии, чему свидетелем является почтительный сын Ваш, Бьярне Йене Торвен, и я, Ваша послушная дочь…» Подпись – большими печатными буквами: «Маргарет Торвен».

Перед отъездом «глубокоуважаемый гере» подарил дочери полезную и нужную книгу: «Письмовник, или Сочинение изящных и нравственных посланий на все случаи жизни». Плоды просвещения созрели быстро. Торвен вновь скользнул глазами по строчкам: «…чему свидетелем является…»

Сам виноват – не перелистал загодя подарок!

Второе письмо он извлекать не стал, лишь поглядел на конверт. Почерк дочери был неплох, по крайней мере, для ее возраста. А вот эти каракули с первого раза и не одолеешь. Зато ни с чем не спутаешь!

– Ах, мой милый Андерсен,

Андерсен, Андерсен!..

Спохватившись, Торвен укусил себя за язык. Песня преследовала его который месяц, не давая покоя ни днем, ни ночью. Забыть не получалось, оставалось одно – выбить клин клином. Если уж даровал Господь привычку мурлыкать в часы раздумий всякую ерунду, то ерунду следует подбирать с умом.

Он вернул конверты на место, ближе к сердцу; открыв шкатулку, поглядел на изделия мастера Прела, замершие в ожидании. Про милого Андерсена петь не ко времени. Ханс Христиан, одаривший «дядю Торбена» очередной трудночитаемой эпистолой, далеко, в маленькой уютной Дании. Здесь – Франция, Париж, город, где на деловую встречу ходят с пистолетами. Песня обязана соответствовать.

Что-нибудь походное, боевое, французское…

– Мальбрук в поход поехал,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Мальбрук в поход поехал,

Ах, будет ли назад?

Совсем другое дело!

Торбен Йене Торвен не торопясь вынул пистолеты из шкатулки. Зарядил, сунул за пояс, наглухо застегнул сюртук; похлопал для верности по серой ткани. Кажется, все в порядке. Трость. Шляпа. Фиакр ждет у крыльца. Стрелки часов, едва заметно дрогнув, дали отмашку.

В поход!

– Назад он будет к Пасхе,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Назад он будет к Пасхе

Иль к Троицыну дню!

2. Adagio

Сказки Булонского леса

– Позвольте взять вас под руку, мсье Торвен.

– Благодарю за заботу. Когда я почувствую, что скоро упаду, я непременно воспользуюсь вашим любезным предложением.

Огюст ощутил неловкость. Не следовало лишний раз напоминать упрямцу о его хромоте. Но смотреть, как Торвен, подволакивая ногу, отчаянно ковыляет по тропинке, было больно. Фиакр они оставили у съезда с тракта. Торвен взял с кучера слово, что тот дождется возвращения пассажиров. Датчанин не был стеснен в средствах: расплатившись с возницей, он в придачу оставил тому щедрый задаток за обратную дорогу.

По мнению Шевалье, делать этого никак не следовало. Плутовская рожа, а главное, торчащие в стороны, истинно кошачьи усы кучера не вызывали ни малейшего доверия. Возможно, в Дании, где каждый – бессребреник и честняга, все обстоит иначе. Но Париж – не Копенгаген, тут надо держать ухо востро.

Торвен мог смело сказать «adieu!» и денежкам, и фиакру.

Под ногами хрустели прошлогодние желуди. Булонский лес так до конца и не оправился от нашествия трех армий – русской, английской и прусской, – которые разбили здесь бивуаки двадцать лет назад. Путники то и дело натыкались на следы застарелых кострищ, наполовину обугленные бревна, расщепленные пни на месте вековых дубов и ржавые ободья колес.

«Наверняка мы, французы, оставили в России точно такие же следы, – мельком подумалось Огюсту. – Солдатское свинство – меньшее из зол. Сожженные города и деревни, тысячи убитых – вот истинный лик войны. А это так, мелкие издержки…»

Увы, «издержки» изменили облик леса до неузнаваемости. Шевалье не довелось побывать здесь до прихода победителей – в те годы он был ребенком и жил с семьей в Ниме. Но воображение живо рисовало картины минувшего.

Когда-то глухая и сумрачная Булонь служила убежищем многочисленным шайкам разбойников. Дабы пресечь безобразие, по приказу Генриха II лес обнесли крепостной стеной и выставили стражу. Наиболее рьяных грабителей, к радости горожан, изловили – и повесили в назидание дружкам на холме Монфокон.

«Здесь вам не Шервуд, – якобы сказал король, гневаясь, – а мое величество, клянусь Распятием, не шериф Нотингемский! Если мы и потерпим робин-гудовщину, то разве что в английских народных балладах! Ишь, взяли моду… Где наша высокая виселица?»

В итоге Булонская вольница сошла на нет.

При Людовике XIV здесь вырубили первые просеки и проложили дороги. Лес, ставший безопасным, открыли для публики. Во времена Революции робин-гудовщина вернулась – сюда бежали все, кому светила встреча с Национальной Бритвой: сперва – недорезанные «аристо», а следом – их недавние обвинители.

Не одни беглецы от правосудия злоупотребляли здешним гостеприимством. Укромные поляны и заросли орешника по вечерам превращались в охотничьи угодья жриц любви. Даже поговорка ходила:

«В Булони жениться – кюре не нужен!»

В темноте, как известно, все кошки серы. Вечерние тени надежно скрывали морщинки, платье не первой свежести, а то и подбитый глаз. Шлюхи подороже в лес не заглядывали, предпочитая Ситэ и Латинский квартал. Но студиозусов, разгоряченных вином, «булонушки» вполне устраивали. Тем более, что брали они за деликатные услуги по-божески.

В первый год своего пребывания в Париже Огюст нередко забредал сюда в компании однокашников из Нормальной Школы. Но потом бросил наведываться под сень дерев, ибо познакомился с пухленькой молочницей, обитавшей по соседству. И ближе, и дешевле. А иногда, под хорошее настроение Констанции, и вообще даром.

Впрочем, дорогу к назначенному месту встречи он помнил.

По одной из версий, начало сомнительной славе Булонского леса положило выстроенное здесь Лоншанское аббатство. О, это был истинный вертеп разврата! По части плотских утех монашки дали бы фору индийским баядерам. Но однажды аббатиса ухитрилась наградить Генриха Наваррского, заглянувшего «на огонек», дурной болезнью. Неудовольствие короля роковым образом сказалось на судьбе обители – в монастыре сменили весь контингент монахинь, включая мать-настоятельницу, и нещадно ужесточили устав. Впрочем, обитель по-прежнему маячила в центре скандалов – церковных, имущественных, амурных и даже политических.

Ныне аббатство пустовало.

Тропа свернула вправо. Обогнув гнилой остов телеги, вросший в землю, они миновали пораженный ударом молнии дуб. Раскорячившись буквой «V», мертвый великан возвышался над тропой, словно грозное предостережение. Минута, другая – и дуб остался за спиной, а там и скрылся за поворотом. Но Шевалье затылком продолжал ощущать тяжелый, недобрый взгляд.

Датчанин тоже чувствовал себя неуютно. Дважды он оглядывался на ходу – и во второй раз чуть не упал. Огюст едва успел поддержать его. Выругавшись, Торвен двинулся дальше, на ходу поправляя пистолеты, укрытые под сюртуком. То, что его спутник вооружен, Шевалье заметил еще в фиакре: рукояти пистолетов явственно выпирали сквозь тонкую ткань.

Сам Огюст отправился на встречу, прихватив лишь наваху. И теперь спрашивал себя: а не слишком ли он беспечен? Возможно, стоило принять меры предосторожности? Мсье Торвен предлагал вооружиться, прихватить с собой надежных друзей…

«Решил показать себя храбрецом? Теперь не жалуйся…»

Он на миг остановился, прислушиваясь. В тишине почудились крадущиеся шаги – словно кто-то скрытно преследовал двух людей. Но тут как назло налетел хулиган-ветер, ероша кроны деревьев. Лес наполнился издевательским шелестом, шепотом и треском. Под такой аккомпанемент и слон сумел бы подкрасться незаметно.

Плюнув в сердцах, Огюст поспешил за ушедшим вперед датчанином.

Наконец они вышли на маленький, выгнутый подковой луг. Напротив высились ветшающие стены аббатства. Ветер в поднебесье продолжал трудиться – оставив лес в покое, он разгонял тучи, копившиеся с утра. Из прорех блеснуло солнце, и мир преобразился – утратив похмельную сумрачность, он засиял всеми красками чудесного июльского утра.

Руины, густо оплетенные плющом и диким виноградом, предстали в солнечном свете скорее символом торжества жизни над мертвым камнем, нежели напоминанием о бренности бытия. Торвен с любопытством рассматривал монастырь.

– Сюда бы гере Андерсена, – пробормотал он, морща лоб. – Ханс обожает древность. Глядишь, сочинил бы какую-нибудь «Лесную обитель», на манер братьев Гримм. Доблестному трубочисту является призрак монашки-грешницы…

– Андерсен? – Огюст вспомнил разговор с Дюма. – Его случайно не Жаном-Кристианом зовут, вашего Андерсена?

– Хансом Христианом. Вы знакомы?

– О нем в частной беседе упоминал один литератор. Я говорю о Дюма.

– Как тесен мир! Вчера я получил от Ханса письмо. Он сообщает, что господин Дюма дал согласие на переработку пьесы «Нельская башня». Осенью намечена премьера в Копенгагенском драматическом театре.

– Весь мир – театр, – Шевалье огляделся. Ветер утих, лес замер в ожидании. – Вы уверены, что мсье Эрстед появится?

– Абсолютно. Полковник – человек пунктуальный, – Торвен извлек из кармашка позолоченный «Breguet», щелкнул крышкой. – Мы прибыли раньше. До назначенного срока – еще четверть часа. Подождем.

– Ваше ожидание закончилось, граждане заговорщики.

Из-за кустов жасмина, разросшихся в проломе стены, объявились люди. Сперва Шевалье решил, что засада – дело рук Торвена, и был готов с ножом кинуться на своего спутника. Но миг спустя он узнал вожака – и проклял собственную беззаботность.

Пеше д'Эрбенвиль сильно изменился, и не только внешне. На лбу багровел уродливый шрам – памятка о злополучной дуэли; щеки покрывала недельной давности щетина. Рукава мятой, несвежей рубашки были закатаны по локоть, о фраке и речи не шло. В правой руке бретер держал обнаженную саблю.

У пояса болталась вторая – в ножнах.

Сейчас д'Эрбенвиль походил на разбойника с большой дороги или санкюлота времен взятия Бастилии. От лощеного кавалера, сердцееда и завсегдатая светских приемов не осталось и следа. Глаза горели лихорадочным огнем, язык поминутно облизывал сухие, растрескавшиеся губы. Дышал он тяжело, с присвистом, будто не ждал в тени жасмина, а всю дорогу бежал, преследуя добычу. Пахло от него, как от дикого зверя.

Позади бретера топтались двое громил – точь-в-точь горгульи с карниза Нотр-Дам.

– Что вам угодно, господа?

От ледяной вежливости в вопросе Торвена замерзло бы и море. Опершись на трость, свободной рукой датчанин как бы невзначай расстегнул верхнюю пуговицу сюртука. Чтобы добраться до пистолетов, прикинул Шевалье, ему потребуется расстегнуть еще две-три.

– Нам угодно, – в хриплом, больном голосе д'Эрбенвиля звучало торжество, – задержать иностранного шпиона, вступившего в сговор с государственным преступником.

– Где вы здесь видите шпионов и преступников?

Пальцы датчанина взялись за следующую пуговицу. Та оказалась упрямой, не желая протискиваться в петлю.

– Да вот же, передо мной, мсье Торвен! Или вы надеялись, что ваш интерес к трудам Николя Карно останется незамеченным? Собрались похитить секреты военного министерства Франции? Не выйдет! Полиция не дремлет!

– Оставьте пафос, сударь. Мы не в театре. И вы, судя по внешнему виду, не Мадемуазель Жорж, – на лице Торвена не дрогнул ни один мускул. – Скажу честно, на полицейских вы тоже не слишком похожи. Соблаговолите предъявить документы, подтверждающие ваши полномочия. Иначе я буду вынужден считать вас шайкой банальных грабителей.

Пуговица по-прежнему не поддавалась.

«Надо тянуть время, – решил Огюст. – Пусть он доберется до пистолетов. Отставной лейтенант должен метко стрелять. А там – как повезет…»

– Мсье Торвен, позвольте отрекомендовать: этого негодяя зовут Пеше д'Эрбенвиль. В прошлом месяце я дрался с ним на дуэли. Видите шрам? – моя отметина. Похоже, он решил со мной поквитаться. Все остальное – пустые разговоры.

– Я так и полагал, что он – не полицейский.

– Он работал на полицию. Доносчик, наушник, провокатор. Но это, к счастью, в прошлом. Кому нужен рассекреченный агент? Какая с него польза? Верно я говорю, Пеше?

Огюст демонстративно сунул руку за пояс, нащупывая наваху. Смотри на меня, мерзавец! На меня! Вот так… Действуйте, мсье Торвен! – вам жарко, вы вспотели, вам необходимо расстегнуть сюртук…

Д'Эрбенвиль со злобой ухмыльнулся.

– Бывших агентов нет, Шевалье! Тебе следовало бы это знать! Живой шпион и мертвец-баррикадник – славный подарок для префекта Жиске, не правда ли? Ты сломал мою жизнь. Из-за тебя меня не желают видеть в свете. Префект намекает, что мне лучше вовсе уехать из Парижа… Но это легко исправить, мой дружок! Заговор разоблачен, преступник, оказавший сопротивление, убит при аресте, а шпион доставлен в участок! Этого с лихвой хватит, чтобы вернуть расположение префектуры…

Торвен справился со второй пуговицей и взялся за третью.

– Убьешь безоружного? Нож против сабель? А что скажет префект? Трое агентов без кровопролития не смогли арестовать двух мирных господ, прогуливавшихся в лесу? Думаешь, тебе поверят? Каторгу за убийство еще никто не отменял!

– Поверят, не сомневайся! У тебя было оружие, – д'Эрбенвиль хлопнул ладонью по сабле в ножнах. – И сопротивлялся ты, как черт. Жак и Люсьен подтвердят.

– Под присягой?

– Да хоть на исповеди!

Громилы за его спиной дружно кивнули.

«А рожи-то знакомые! – мысленно охнул Шевалье. – Один, помнится, ошивался вокруг „Крита“. Я еще решил: хочет наняться в вышибалы…» Громила и позже попадался Огюсту на глаза: у дома, возле гостиницы, куда молодой человек наведывался, спрашивая Торвена… Выследили, ублюдки! Получается, он и датчанина подвел, что называется, под монастырь. Уверил себя, что баррикада Сен-Дени забыта, утратил бдительность…

Мальчишка!

Теперь ясно, как Пеше узнал о сегодняшней встрече. Кивок на полицию плюс горсточка франков легко развязывают язык консьержке. Да и портье «Звезды» делается на удивление словоохотлив. Мсье Торвен, господа, просил разбудить пораньше, собрался куда-то ни свет ни заря…

– Предлагаешь повторить нашу дуэль? На твоих условиях?

– Дуэль? – д'Эрбенвиль с издевкой хохотнул. – Забудь, гаденыш! Я просто заколю тебя, как мясник – свинью. Обожду, пока ты издохнешь, а потом вложу в твою руку саблю.

Кровь бросилась в лицо Шевалье.

– Мразь! Жаль, что я не перерезал тебе глотку там, у пруда! Когда мясником был я, а ты визжал, как хряк под ножом!..

Торбен Йене Торвен справился с третьей пуговицей. Его ладонь скользнула под сюртук. Отвлекая противника на себя, Огюст рванул из-за пояса наваху. Он даже успел раскрыть ее, заставив громил вздрогнуть от скрежета. А больше не успел ничего. Будь д'Эрбенвиль не банальным подлецом, а дьяволом из глубин ада, или маньяком, рехнувшимся на почве мести, – саблей он в любом случае владел превосходно.

И знал, что делать в первую очередь.

Оставив наваху без внимания, бретер шагнул к датчанину. Клинок лихо свистнул, огнем полыхнув на солнце – и наискось перерубил трость, на которую Торвен опирался всем весом. Хромой «шпион» не удержался на ногах. Он упал на колено, затем – на бок, неловко подвернув руку; телом придавил бесполезные теперь пистолеты и застонал.

– Этого – живым! – приказал д'Эрбенвиль.

И обернулся к Шевалье – сабля опущена к земле, горло открыто.

3. Allegretto

Кто спешит на небеса?

Медленно, как во сне, Огюст прыгнул вперед.

Наваха, томясь от жажды, начала скольжение по убийственной кривой. Но дотянуться, достать, завершить удар не удалось. Боль – дикая, знакомая по видениям – взорвала живот. Казалось, там лопались, одно за другим, гадючьи яйца, и кишки-змееныши выбирались наружу, спеша уползти в кусты.

Жутковатая ухмылка д'Эрбенвиля превратилась в волчий оскал. Медленно, наслаждаясь страданиями жертвы, бретер провернул клинок в ране. Подчиняясь вращению оружия, крутнулся мир, стремительно выцветая. Вонь пруда, покрытого ряской, пробкой забила ноздри. Огюст падал – лист, сорвавшийся с ветки исполинского дуба – и все никак не мог упасть.

Смертный холод сковал тело – замораживая кровь, даря покой и забвение. В ушах зазвенел хрусталь колокольчиков. С далекого кладбища Монпарнас, нарастая мощным крещендо, донеслось пение хора мраморных ангелов:

Кто спешит на небеса,

В нашу компанию, к Маржолен?

Это бедный шевалье –

Гей, гей, от самой реки…

Перед лицом вились снежинки, скручиваясь в двойную спираль. Вьюжный штопор буравил небо, заледеневшее до алмазной твердости; призывал следовать за собой. Огюст не боялся. Страшна боль – тело с ужасом ждет ее прихода. А потом становится даже интересно: что – там?

Миг, и он уже несся в спиральном тоннеле, увлекающем душу прочь от бренной земли. Мелькнула и осталась позади белая корка неба – грань великого, вселенского кристалла. Звон колокольчиков; тихий, умиротворяющий шепот снежинок-шестерней. Механизм Времени работал исправно, как хронометр от фирмы «Breguet».

Где-то в просвете мелькнул лабиринт, полный буро-зеленой жижи. Шевалье вздрогнул, борясь с паникой: нет, только не сюда! Он не заслужил рая, но лучше геенна огненная, чем живое болото Грядущего!

Уступая мольбе, лабиринт исчез.

– …Огюст Шевалье!

– Да! Я здесь…

– …место рождения – город Ним, Франция. Предположительно, 1811 год…

– …начинаю поиск.

– Не надо меня искать! Я – Огюст Шевалье! Это ошибка, мсье Святой Петр! Я родился не в 1811-м, а в 1810 году! Готов предстать перед судом…

– …прямые данные не найдены.

– …косвенные?

– …поиск… результаты…

– …некролог… сентябрь 1832 года… «Ревю Ансиклопедик»…

– Какой сентябрь? Сейчас июль! Некролог?!

– …допустимость коррекции?

– Мой некролог? Удостоился, значит. Что ж, «Ревю Ансиклопедик» всегда опаздывала с некрологами…

– Выше порогового значения… 82,5 %…

Голоса умолкли. Никто больше не интересовался бесприютной душой. Сгущался мрак; вьюга стихала, метя поземкой по черному полю. Огюст еще успел заметить – или это была галлюцинация угасающего сознания? – как по тоннелю навстречу ему пронесся бесплотный призрак и исчез в безнадежно отставшем дне, там, где ликовал д'Эрбенвиль.

А потом упала ночь, и Огюст Шевалье умер.

Акт I

Бегство на юг

«Жизнь моя – настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: „Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!“ – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее».

Ханс Христиан Андерсен «Сказка моей жизни»

Не следует забывать, что общество больше любит, чтобы его развлекали, чем учили.

Адольф фон Книгге «Правила обхождения с людьми»

Сцена первая

Дикая Охота

Давным-давно, когда все еще жили-были, маленький Торбен Йене Торвен очень любил песню про лесной орех. Не он один – многие его сверстники охотно пели немудреные куплеты, прилетевшие из далекой Швейцарии и быстро переложенные на родной датский. Под такую песню хорошо маршировать или сидеть у костра ночь напролет. Мода на многодневные походы – от города к городу, от села к селу с ночевками под открытым небом – пришла из той же Швейцарии, где создавались первые отряды «детей-патриотов». Юные датчане решили не отставать от земляков Вильгельма Телля. Малыш Торбен истово шлепал подошвами по пыльным дорогам, меряя маршруты по ровной, как обеденный стол, Зеландии, и напевал про крепкий орешек, который не разгрызть и не раздавить.

Левой-правой, левой-правой!

Я под солнцем загорел,

Как лесной орех.

Я и молод, я и смел,

Веселее всех!

Дуви-ду, дуви-дуви-ди!

Дуви-ду, дуви-дуви-ди!

Сам принц-регент заинтересовался и, выкроив время среди своих важных дел, прислал приветствие наследникам викингов. Маршируйте, ребята, скоро пригодится. Дуви-ду, дуви-ди!

Взрослым песня тоже нравилась. Судья Торвен-старший, будучи в философском настроении, обмолвился, что человек по сути и есть лесной орех. Под твердой скорлупой – ранимая, беззащитная сущность. С виду герой героем, в глазах блеск, плечи вразлет, но стоит скорлупе треснуть – и все. Склюют, или высохнешь, в прах обратишься.

Никакого тебе «дуви-ди», одна бурая пыль.

Торвен-младший понял отцовскую мудрость не сразу. А когда понял – принялся наращивать скорлупу. Слой за слоем, будто кольца на дубе. Первый, черный от гари копенгагенского пожара, где сгорело его детство, второй – насквозь промерзший на ветру военных походов; третий – пропитанный острым духом лекарств, которыми врачи пользовали умирающую от чахотки жену. С годами скорлупа-броня стала гранитом, скалой, о чью твердь с недовольным плеском разбивались жизненные волны – или, если угодно, панцирем мудрой черепахи.

По крайней мере, так хотелось самому Торвену. Но порою чудилось, что скорлупа треснула. Не поймешь – где, не вспомнишь – почему. А главное, ничего уже не исправишь. Камень – не плоть, ему не срастись. Вот-вот в трещину ворвется сырой воздух, вместе с ним – миазмы всех возможных болячек; и наистрашнейшее – воспоминания, сомнения, дурные мысли.

В такие минуты Торвен ощущал себя слабым и старым. Острые края резали сердцевину души, горло першило от дыма бивуачных костров, а предательница-память вновь и вновь отзывалась ударами копыт Дикой Охоты. Черные всадники на белом снегу; черная смерть в серых предзакатных сумерках…

Можно было лишь сжать кулаки, закусить до крови губы, стать прежним – ироничным, всегда спокойным Занудой. Лишь бы не заметили, не учуяли. Твердый взгляд, ровный тон, еле приметная насмешка в голосе. Крепкий орешек; не разгрызть, не раздавить.

Дуви-ду, майне гере, дуви-ди!

– Итак, мсье Торвен, продолжим. Значит, вы наблюдали вышеизложенную картину в вышеозначенном месте…

Зануда покорно кивнул: наблюдал.

– …А именно в непосредственной близости от объекта муниципальной собственности, означенного в реестре недвижимого имущества города Парижа, как бывшее Лоншанское аббатство…

Торвен еле заметно шевельнул пальцами. Соблазн, соблазн! Чернильница рядом, считай, под ладонью. Хватай – и в физиономию полицейского инспектора, красную от усердия. Лучше в лоб – синяк гарантирован. Чернила же растекутся равномерно по всему должностному лицу.

Картина маслом: датский Давид сражает французского Голиафа.

– Следствием чего стали ваши действия, каковые вы, мсье Торвен, изволили изложить в начале текущей нашей беседы…

Чернильница как почуяла – тайком отползла к краю стола. Никто не мешал: всю «текущую беседу» ей, как и гусиному перу, довелось продремать. Лист бумаги остался чистым.

Зануда убрал руку – от соблазна подальше. Глянул в оловянные, словно пуговицы на мундире, инспекторовы глазки:

– Протокол составлять будем?

Пуговицы заблестели, засветились хитрым огоньком:

– Нет, мсье иностранец. Не будем.

Беда приходит не одна, а с детками. Детка-инспектор, впрочем, не спешил. За ним посылали дважды: сначала – Торвен, после – директор лечебницы. Наконец слуга закона соизволил явиться, дабы выслушать назойливого датчанина. Выслушал – и, кажется, уже готов распрощаться.

– Мсье Торвен! Если свести воедино ваши показания, то мы изволим видеть ясную и очевидную картину. Булонский лес, окрестности вышепоименованного аббатства, четверо неизвестных вам господ, сабли, пистолеты… Вывод?

Торвен пожал плечами.

– Вы стали свидетелем дуэли. Да-да, сударь, обычной, разрешенной законом дуэли! Для вас, гостей Парижа, это не столь привычно. Зато в нашей свободной Франции подданные его величества Луи-Филиппа широко пользуются предоставленным им правом для защиты собственной чести…

Глаза-пуговицы потускнели. Красный лик закона подернулся сумрачной, отрешенной дымкой.

– А посему жалобу я могу принять лишь от одного из дуэлянтов, либо от их родственников, установленных в надлежащем порядке. Поелику же вы не являетесь ни первым, ни вторым, нашу беседу можно считать завершенной.

«Но ведь человек умирает!» – чуть не вырвалось у Торвена. Однако он вовремя прикусил язык. Инспектор все понимает не хуже, а может, вдесятеро лучше, чем «мсье иностранец». А ты, приятель, еще удивлялся, отчего никто не стал расследовать смерть Эвариста Галуа!

Все повторялось, как дурной сон. Зануда понял это, когда кучер фиакра сообщил, что ближайшая лечебница именуется Кошен. Та самая, где двумя месяцами раньше умер Галуа – и где сейчас прощается с жизнью Огюст Шевалье, друг покойного математика. В лечебнице отнеслись к случившемуся по-философски. Скучающий врач бегло осмотрел рану, зевнул и велел вызвать труповозку. Лишь упорство Торвена, подкрепленное вескими, а главное, звонкими аргументами, заставило равнодушных эскулапов отнести умирающего парня в палату.

Врач сделал перевязку, вытер руки корпией – и дал совет:

– Тело забирайте утром. Из морга.

Когда же Зануда обратил внимание на то, что пациент в данный момент жив, мсье Гиппократ, вновь зевнув, заметил, что все мы, человеки, еще живы. До поры, до времени.

Торвен нанял сиделку, оплатил перевязки, отправил письма по известным ему адресам; вызвал полицию. А толку? Красномордый инспектор толкует о дуэли, врач уехал по делам, повторив распоряжение о труповозке, а Огюст Шевалье – на пороге агонии.

Как в песне про незадачливого Мальбрука:

Принес я весть дурную,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Принес я весть дурную:

Пролить вам много слез!

Оставалось одно – бродить по коридору, пустому в вечерний час, опираясь на громоздкий костыль, взятый напрокат вместо трости, разрубленной лихим сабельным ударом, и ждать конца. Костыль давил подмышку, болело плечо, ушибленное при падении. Зануда чувствовал себя треснувшим орехом-стариком. Он и прежде любил, особенно в беседах с неразумными юношами, поминать свой возраст, но теперь мысль о прожитых годах не вселяла уверенность, а, напротив, пугала.

Никому не нужный, никому не интересный мсье скрипит костылем в коридоре пустой больницы. Скрип-скрип-скрип… Такой вот почетный караул.

Четыре офицера,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Четыре офицера

За гробом шли его…

Он помнил – четыре офицера, если считать китаянку Пин-эр, стояли возле смертельно раненного Шевалье, будто четыре капитана при Гамлете. Тот лежал не в гробу – на окровавленной траве. Стонал, бредил, едва шевеля белыми губами. Еще двое – вполне дозревшие покойники – пристроились на краю поляны, пугая стреноженных лошадей. Пистолеты не подвели – обе пули без промаха нашли цели. Торвен стрелял из-под сюртука, не вынув оружия, лежа на боку, но благородные изделия мастера Франсуа Прела не могли оставить зло безнаказанным.

Пожалуй, им и стрелок-то не требовался.

Сюртук был испорчен навсегда. Дыры с обоженными краями не взялся бы латать даже храбрый портняжка из сказки братьев Гримм. Зато д'Эрбенвиль получил свинцовый гостинец в печень, а громила по имени Жак – в голову. Третий успел выбежать на дорогу, чтобы попасть под трость налетевшего Волмонтовича. Вихрем несясь на звук стрельбы, князь срубил мерзавца с седла, по-улански, ни на миг не задумавшись – кто, что, зачем? – и лишь потом соскочил с коня.

Три – один, победа по очкам. Пиррова ухмылка судьбы.

Торвен прикинул, стоит ли заглянуть в палату, и решил погодить. Когда парень умрет, ему скажут – санитару заплачено с лихвой. Лишний раз томить душу не стоит, иначе трещина пойдет дальше, разваливая скорлупу на части. И – прощай, Великий Зануда!

Труповозку к парадному входу!

Вокруг его могилы,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Вокруг его могилы

Фиалки расцвели…

Нет, песня про Мальбрука никуда не годилась. Никакого оптимизма, сплошной упадок духа. И вообще, кругом не жизнь, а чистая романтика. Темный коридор, Смерть с косой дежурит у входа, инвалид с костылем предается мрачным мыслям…

Торбен Йене Торвен хмыкнул, жалея себя, горемычного. Бедный он, бедный, непутевый, калечный! Что еще? Юные девицы стороной обходят, глазки не строят. Ножка болит, ручка болит. В темноте страхи прячутся – страшные. Всплакнуть. Вздохнуть. Нюни распустить. Все, вроде бы? Все! Ну, тогда на коня, юнкер – и аллюр «три креста».

Дуви-ду, дуви-ди!

Костыль приударил о доски пола – как трость пана Волмонтовича. Или – копыта Дикой охоты.

– …Так точно, господин полковник. И у нас Дикая Охота есть.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Как же без нее?

Черные всадники на белом снегу – казачий разъезд. Вечер, сумрак, зябкий ветер. На плечах – чужая шинель с чужими погонами. Чужое имя, чужая память.

Чужая страна.

– Но у нас считается, что предводитель Охоты – не Дитрих Бернский, а Вальдемар Аттердаг. Этот датский король, господин полковник, правил очень давно.

– Когда?

– Пятьсот лет назад.

Излагай, юнкер. Не стесняйся. Полковнику фон Клаузевицу приспичило поболтать с адъютантом о народных суевериях. И такое бывает, пусть редко.

– Чем он славен, ваш Аттердаг?

– Это датский Бонапарт. Рассорился со всеми соседями – и пошел воевать. Даже сюда добрался.

Торвен прикусил язык. Подробности ни к чему. Каждому датчанину известно, кто таков Вальдемар Великий, завоеватель Балтики. А вот немцу знать такое не обязательно. Не правда ли, герр Иоганн фон Торвен?

Разъезд исчез в сумерках. Скоро ночь – долгая декабрьская ночь, за которую многое решится. Казаки уехали в сторону прусских позиций. Для всех – на разведку, но недаром полковник Клаузевиц лично явился проводить разъезд. Дикая Охота? А что, похоже. Низкорослые, гривастые кони; бородатые, увешанные оружием всадники…

Торвен искоса глянул на обычно невозмутимого полковника. Волнуется, даже в темноте заметно. Потому и о Дикой Охоте вспомнил. А нам волноваться ни к чему, не правда ли, герр фон Торвен?

Чужое имя, чужая страна. Ледяной декабрь 1812-го.

Год назад доброволец Черного Ольденбургского полка Торвен вышел из госпиталя. Рана была второй – с первой обошлись перевязками, нынешняя заставила месяц проваляться на жесткой койке. Торвен чувствовал себя дезертиром, рвался обратно в полк, желая поквитаться с мерзавцами-шведами. Но – не пришлось. Накануне Рождества его вместе с десятком молодых солдат и офицеров вызвали в Амалиенборг. Все были уверены – за наградами. Фредерик VI не жалел крестов и медалей для своих верных датчан. Медаль Торвен действительно получил, но речь пошла о другом. Его Величество, обождав, пока лакеи плотно закроют двери, обратил внимание гостей на некую любопытную деталь. Собравшиеся господа, насколько ему известно, отменно владеют немецким – ничуть не хуже, чем родным. И, предупреждая недоумение, пояснил:

– Вас собрали не ради награждения.

Так датчанин Торбен Йене Торвен стал голштинцем Иоганном фон Торвеном. Легкий акцент пришелся кстати: в датско-немецком приграничье разговаривали именно так. Нашлись и подходящие документы, и рекомендательные письма. Через месяц молодой дворянин фон Торвен был уже в Берлине. В оккупированной французами столице Пруссии он разыскал сверстника, лейтенанта королевской армии, входившего в тайный патриотический кружок, руководимый генералом Шарнхорстом. Прусские патриоты, не имея возможности воевать с французами дома, готовили группу офицеров для поездки в далекую Россию, чтобы там дать бой врагу Германии – Наполеону Бонапарту. Голштинский патриот фон Торвен радостно вызвался ехать в числе первых. Тогда он и познакомился с неулыбчивым тридцатилетним полковником Карлом Филиппом Готфридом фон Клаузевицем, преподавателем Офицерского военного училища.

В Россию они отправились вместе – и вместе, бок-о-бок, прошли всю войну. От литовских лесов и белорусских болот, через окровавленное Бородинское поле и пустые улицы брошенной Москвы, чтобы вновь оказаться у границы, в окрестностях Риги, где стоял корпус Витгинштейна.

Вначале Торвен не слишком понимал, зачем ему велели надеть вражескую форму. Датская армия, союзник Наполеона, в России не воевала, и он ничем не мог помочь своим товарищам. Те сражались далеко, у рубежей родины, к которым подступили шведские войска. Здесь шла иная война, и он даже сочувствовал храбрым и упрямым русским – ведь они защищали свое Отечество!

Но королевское слово было твердым:

– Трудитесь на благо Дании, господа. Мы надеемся на вас!

Дни шли за днями, недели складывались в месяцы, смерть дышала за ухом, а Торвен ничего не мог придумать. Карл фон Клаузевиц, объявленный в родной Пруссии изменником, делал все, чтобы помочь врагам своих врагов. Его адъютант мог лишь считать дни – и ждать.

И вот, наконец, вечер, казачий разъезд уходит в сторону аванпостов пруссаков, внезапный разговор о Дикой Охоте… Полковник Клаузевиц волновался не зря. Ночью он ждал ответа от генерала Йорка. Прусская армия собиралась тайно выйти из войны, открывая фронт победоносным русским войскам. Друзья Шарнхорста смотрели еще дальше, надеясь в ближайшие недели развернуть страну к союзу с царем Александром, чтобы бить ненавистных французов плечом к плечу.

Пруссия – это уже датская граница. Война готова покатиться с Востока прямиком на знакомые с детства поля Зеландии. От шведов, врагов извечных и привычных, еще можно отбиться, но если к ним присоединятся казаки и пруссаки…

Rassa do!

Дикая Охота мчалась по заснеженным полям – мертвые всадники на мертвых конях. Не Дитрих Бернский скакал впереди на черном, как смоль, иноходце, не Вальдемар Аттердаг. Одноглазый Один, древний бог войны и разрушения, вел кавалькаду зимними дорогами.

Мчи вдогон, юнкер Торбен Йене Торвен, не отставай.

Аллюр «три креста»!

К утру письмо от Йорка было получено. Прусская армия выходила из войны и открывала фронт. Полковник фон Клаузевиц впервые за эти месяцы позволил себе улыбнуться. Его верный адъютант улыбнулся в ответ.

Зимний рассвет наступает поздно. До первых лучей холодного, тусклого солнца Торвен успел незаметно проехать русские посты, проскользнуть мимо пруссаков, переодеться в заранее припасенное цивильное – и стать самим собой. Южнее, в нескольких переходах, на границе Пруссии и Польши, стояла датская дивизия. Он должен успеть.

«Трудитесь на благо Дании, господа!»

Король Фредерик получил донесение вовремя. Датская армия начала разворачиваться против новых врагов. Победить она не могла, слишком неравными были силы, но свой долг солдаты и офицеры в синих мундирах выполнили до конца. Позже Торвен узнал, что из всех, отправленных с миссией в Россию, домой вернулся он один.

Награда обошла стороной. Как и слава – все эти месяцы он числился слушателем Королевской военной школы. Ему предложили учиться дальше, но Торвен подал рапорт с просьбой вернуть его в Черный полк. В конце февраля 1813-го он доложился полковнику Эрстеду и был зачислен в штат своей прежней роты.

В тот день ему исполнилось восемнадцать.

Время, проведенное в далекой России, Торвен вспоминал редко. Поделиться было не с кем, разве что с Его Величеством. Но король ни разу даже не намекнул, что помнит о тайной миссии. Зануда не обижался – военная тайна, понимаем. Что-то смущало, бередило душу. Он выполнял приказ, защищая свою страну, пусть и в чужом мундире. Никого не предавал, ибо нельзя предать врага. В конце концов, не его вина, что в мире случаются войны.

Торвен знал ответ, но не решался сказать правду. Он все-таки предал одного-единственного человека – полковника Карла фон Клаузевица. Да, тот и сам числился изменником, служившим врагам Пруссии. Одинокий эмигрант, проклятый на родине и чужой на чужбине. Ему было некому верить, и он поверил молодому парню, такому же, как он, изгнаннику и патриоту. Они хлебали из одной миски, стояли под пулями, мерзли в снегах.

И каждый знал, что защищает свою страну.

Несколько раз Торвен порывался написать Клаузевицу. Не покаяться или объясниться – поставить в известность, честно, без уверток. Он уже почти собрался, но совершенно случайно узнал, что полковник не числит его в живых. В ночь, когда он бежал из расположения корпуса Витгинштейна, случилась кровавая стычка на аванпостах, и пропавшего адъютанта занесли в списки убитых.

«Мой дорогой друг фон Торвен так и не дожил до победы», – написал Клаузевиц в письме домой.

Карл Филипп Готфрид фон Клаузевиц умер недавно, в ноябре 1831-го. Когда Зануда узнал об этом, то целый день не мог отогнать знакомый перестук копыт. Дикая Охота настигала, дыша в затылок промозглым мертвым холодом. Торвен с детства помнил, за кем приходят черные призраки. Для одних он – Бумажный Червь, для других – герой.

А для высшего суда – предатель.

Когда пуля сбила с ног негодяя д'Эрбенвиля, он вновь услыхал далекий топот. На этот раз мчалась подмога – всадники во главе с Андерсом Вали-Напролом, спешившим на помощь своему лейтенанту. Но Торбену Йене Торвену почудилось, что Андерс Эрстед просто успел первым, опередив на какой-то миг призрачную кавалькаду.

«А ты думал, лейтенант, что в сказку попал? Так в иную сказку и попадать боязно. Братцы Гримм такое пишут – на ночь лучше не читать. А если еще и милый Андерсен примется сказки сочинять? Грозился, паршивец!»

– Виноват, добрый мсье. Не извольте гневаться, начальство задержало.

Сторож, седатый дядька с выправкой отставника-гвардейца, проявился неслышно, словно больничный призрак. Торвен с недоумением моргнул. Что-то не так с его французским. «Добрый мсье» – с какой стати? Или это… Добрый… хороший… Ну, конечно!

– Так что, господин хороший, вот ваша тросточка. Прямиком от мастера привезли. Как новая, дерево прежнее, даже лучше. А костылик пожалте сюда, он казенный.

Зануда без возражений обменял казенное имущество на личное. Королевский подарок величественно, не без презрения впился в пол. Отставной лейтенант выпрямился, расправил плечи. Теперь хоть на войну!

Мальбрук в поход поехал,

Миронтон, миронтон, миронтень…

– Вот, из гостиницы вам прислали.

Взяв пачку писем, он привычно сунул их в левый карман, походя отметив, что адрес на верхнем написан рукой Эрстеда-старшего; выудил серебряную монету – вознаградить услужливого стража.

– А еще ваш парень. Которого вы помирать к нам привезли…

Рука с монетой опустилась. Весь поход – из Булонского леса в лечебницу Кошен. Еще на Новое кладбище доведется завернуть.

– Заснул он, болезный. Бредил-бредил – и сморило беднягу. До утра не окочурится, это я вам твердо обещаю. Навидался… Отправляйтесь в гостиницу, нечего вам здесь делать. А часам к десяти приезжайте. Тогда уж наверняка отойдет. Верно вам говорю…

Огюсту Шевалье было хорошо.

Покойно.

Краешком сознания он понимал, что в его положение «покойно» означает все сразу: и хорошо, и удобно, и даже «на своем месте». В самом деле, что делать покойнику на «том» свете? Да что угодно, ибо худшее уже случилось. Покойся с миром в полную свою посмертную волю. А как именно – не все ли равно?

Покоился Огюст в реке, похожей на знакомую с детства Рону. Тоннель исчез, отступил в безвидный мрак. Он не плыл – река несла воды мимо, обтекая лодку, подобравшую новичка.

Это бедный шевалье

В нашу компанию, к Маржолен,

Душу он свою принес –

Гей, гей, от самой реки…

Снежинки остались – мотыльками кружились они над тихой гладью. Тот, Кто управляет Механизмом Времени, повернул их должное число раз. Теперь не имело значения, на сколько градусов отстоят друг от друга их вершины.

Огюст устроился на корме, закинул руки за голову – и внезапно сообразил, что этак и перевернуться можно. Лодка маленькая, весел нет, накренится – и бултых! Прямиком в компанию к неведомой, но всесильной Маржолен. Утонуть на «том» свете! – многообещающее начало, ничего не скажешь.

Голоса смолкли. Никто Огюста ни о чем не спрашивал, не пытался разъяснить его скромную личность. Святой Петр разобрался, с кем имеет дело. Сен-симонистов никуда не пускают – хоть в Рай, хоть в Преисподнюю. Совратят чертей на борьбу Труда и Капитала, организуют свободную ассоциацию работников котла и сковороды…

Тихий шелест воды. Клочья черноты в вышине.

– Вы меня слышите? Огюст Шевалье! Вы слышите?

Рано обрадовался. Только начал входить во вкус, покоиться от всей души…

– Огюст Шевалье!..

– Слышу, слышу…

Мраморный ангел с кладбища Монпарнас, великий знаток математики, восседал перед ним, в неловкой позе устроившись на передней скамье. На бывшем «этом» свете каменный истукан давно опрокинул бы лодку. Или «здесь» даже статуя – не каменная? Душа человека, душа глыбы мрамора…

– Я Огюст Шевалье. А ты – призрак. Галлюцинация, если по-научному.

Ангел быстро, как-то несолидно кивнул.

– Слышите? Это хорошо. У нас мало времени, я могу держать канал до пяти минут…

Поведение ангела насторожило Огюста.

– Давай разберемся, – предложил он. – Итак, ты – галлюцинация, имеющая внешний вид ангела? Или настоящий ангел?

– Кто?!

От изумления мрамор чуть не треснул. Тяжелая челюсть со скрежетом отвисла, монументальные веки попытались моргнуть – без особого успеха.

– Вы что, меня так видите? Великий Разум! А я думал – XIX век, прогресс, успехи науки. Вы же студент, личность передовая, не склонная к суевериям. Друг Эвариста Галуа. Вот и верь учебникам!

Шевалье заинтересовался всерьез, даже сел, опираясь на хрупкий борт.

– А кто ты?

Истукан по-человечьи поскреб в затылке.

– Если вспомнить древнюю терминологию… Подмастерье… Нет, лаборант! Знаете такое слово? Великий Разум! Как это всё у вас называлось? Ну, представьте себе: лаборатория, установка, этот… график работы, все на ходу, все штатно. И тут сбой.

– Сбой – это я?

– Сбой – это вы.

Покоя не предвиделось. Ни вечного, ни даже промежуточного, на часок-другой. Ангел-лаборант зря пенял на учебники. Передовая и не склонная к суевериям личность Шевалье уже нащупала краешек веревки, за которую следует тянуть. Святой Петр и ангелы-херувимы – бабушкины сказки. А вот лабиринт, полный буро-зеленой жижи – кажется, сугубая реальность. Пусть даже она наступит через пятьсот лет.

Эх, Великий Разум!

– Собственно, я лишь хотел убедиться… установить контакт. Ну, приободрить вас слегка! Я понимаю, следовало дождаться переговорщика, у него образование, навыки…

От прежней кладбищенской уверенности ангела не осталось и следа. А вот Шевалье и вправду ободрился. Смерть ли это? Может, над ним просто ставят опыт? Дотянулись из прекрасного далека, желая прибрать к рукам, сунуть с головой в булькающую жижу…

– Не хочу к вам, – решительно заявил он. – Если ты – из Будущего, то не надо мне такого Будущего. Насмотрелся, спасибо! Мы, между прочим, ради вас на баррикады шли. А вы кем стали? Осьминогами? Варитесь в котле, пузыри пускаете, щупальцы тянете…

Ангел-лаборант встопорщил кончики крыльев.

– Видели, значит? Хронопсихолога бы сюда… Я-то по другой специальности, даже «архаичку» изучал факультативно. II тысячелетие, древность, кремневые топоры. Скучища!

– Спасибо, – поблагодарил Шевалье.

– Ну, представьте себе, что вы homo erectus. Синантроп… Ах да, это было позже. Ну, допотопный человек. Троглодит из пещеры.

Огюст вспомнил рисунок троглодита, украшавший лабораторию Кювье. Низкий лоб, бегающие глаза, в руке – тяжелая дубина, по телу – густая собачья шерсть.

Красавец!

– И вы, троглодит, попадаете в Париж XIX века. Что вы поймете? Ваше сознание попытается адаптировать увиденное в привычные образы. Вы увидите мамонтов, или неведомых монстров, желающих вас проглотить; многоэтажные пещеры, каменную землю. Ой, извините! Канал сейчас схлопнется…

Ангел привстал, готовясь взлететь. Мрамор плавился, из-под него проступил, сияя, гладкий металл. И все исчезло – река, лодка, тьма над головой. Остались снежинки, выросли, подступили – ряд за рядом, слой за слоем. Сам Огюст тоже стал снежинкой – яркой, пушистой, излучающей серебристый свет.

«Механизм Времени? Я – его часть?»

Зубчатые шестеренки двигались, раздвигая видимый простор. Мир струился между ними, с каждым мигом ускоряясь, набирая темп. Чернота сменилась пульсирующим сиянием. Огонь густел, переливался, заполнял собой все…

– Замещение состоялось, – констатировали из огня. – Процесс займет шесть стандарт-часов. И не вздумайте его снова потерять…

Шевалье не удивился.

Снежинки не удивляются – у них полно иных важных дел.

«…С тем и вышел Бедный Поэт из королевского кабинета. Толстые вельможи, только что презрительно на него косившиеся, принялись кланяться, все дамы присели в книксене, а попугай в золотой клетке закричал: „Ур-р-ра Хансу Хр-р-ристиану Андер-р-рсену! Ур-р-р-ра кор-ролевскому пенсионер-р-ру..!“ И все разом, включая попугая, принялись набиваться к нему в верные друзья. Бедный Поэт поклонился присутствующим, ибо был от природы вежлив, но не сказал ни слова и ушел прочь из золотого дворца – в шумный веселый город, к настоящим друзьям. Зайдя на рынок, он купил путевую суму, посох и новую веревку, ибо решил, наконец, повидать большой мир. А потом пришел в свою каморку на пятом этаже и сел писать новую историю.

Такая вот получилась сказочка, дорогой дядя Торбен. Король, конечно, молодец, спасибо ему, но, грешен, не могу забыть, как он заставлял себя упрашивать. Вопрос о пенсии был решен, но его величеству очень уж хотелось, чтобы Бедный Поэт снизошел до почтительной мольбы. А вышло наоборот: наш старый Фредерик, кажется, очень горд тем, что перед ним склонился в поклоне сам Ханс Христиан Андерсен.

И смех, и грех!

Новую веревку я действительно купил (полезная вещь, Вы сами убедились), но собираться в дальний путь начну чуть позже. Очень много работы. Это лишь в сказках и «романтических» элегиях Бедный Поэт бродит по лугам и рощам, томно вздыхая в ожидании Музы. Реальному же литератору приходится целый день корпеть над рукописями, зарабатывая на хлеб насущный. Я набрал заказов на либретто для Королевского театра, два успел сдать, два в работе (по Вальтеру Скотту и Гофману). Меня уже оценили, обозвав в рецензии «палачом чужих произведений». На очереди к эшафоту – «Нельская башня». Гере Дюма удостоил меня письмом (какой у него прекрасный почерк!), милостиво дав согласие на переработку пьесы для нашей сцены. Он просил, однако, чтобы задуманный мною Находчивый Трубочист был не просто трубочистом, но молодым дворянином, вынужденным скрывать свое благородное имя. Дюма предложил назвать его д'Артаньяном (Артаньян – маленькая ферма в Гаскони; для тех, кто понимает, и вправду смешно), но я подберу что-нибудь более понятное для датчан. Ведь пьеса, если вы помните, будет называться «Башня Эльсинора».

Ужо наточу я топор!..»

Торбен Йене Торвен отложил недочитанное письмо, провел ладонью по глазам. Бедный Поэт определенно не унывает. Значит, и ему, Великому Зануде, негоже падать духом. Как там в песне про сэра Мальборо?

Мальбрук не унывает

Миронтон, миронтон, миронтень,

Мальбрук не унывает,

А все идет вперед!

Счастливы ли снежинки?

Ни забот, ни хлопот – кружись над землей, каменной от мороза. Ах, снежинка – гордый ответ Творца безбожникам! Законы лысых мудрецов – разве способны они сотворить чудо? Они и понять-то его не могут.

Наука – слабый инструмент в дрожащих руках.

Снежинка Огюст Шевалье был счастлив – в звенящей тишине, где даже мысли отдаются громким эхом. Тьма и свет слились, обретя равновесие. Людские горести – прах, тлен, смешное недоразумение. Он ничего не забыл. Ни свою несовершенную – незавершенную! – жизнь, ни боль, рвавшую тело зубами; ни реку со смешным ангелом.

Ступени, ведущие в эфир – обитель снега.

Кто спешит на небеса,

В нашу компанию, к Маржолен?

Это бедный шевалье –

Гей, гей, от самой реки…

Товарищи по Обществу – из молодых, последнего призыва – человека сравнивали с газовым фонарем. Фонарь разбили, газ растворился в пространстве. Где Венец Творения? Был – и сплыл, и никакого вам «бессмертия души».

Сюда бы этих умников – полюбоваться…

Он устремился вперед с удвоенной отвагой. Страх остался на Земле. На планете, которую еще только предстоит улучшить. Сияющий Париж, виденный им во сне, – мечта человека, которому не встать выше своего века. Он видел привычное, пусть и лучшее во много раз. Таков был и кошмар, насланный Эминентом. Лужа бурой слизи со щупальцами – с сияющих вершин в живое дерьмо.

Шевалье беззвучно рассмеялся. Вот вам и ответ, герр Книгге. Вы, конечно, штукарь изрядный, как и все ваши братцы-алюмбрадцы, но вам не под силу подняться над миром. Кого вы напугаете здесь лужами и щупальцами? Да и я хорош. Тайное общество, баррикады, листовки…

Нынче он попал сюда,

В нашу компанию, к Маржолен…

Перезвон колокольчиков обжег, отрезвил. Счастье рассыпалось мелкими осколками, как зеркало в руках злой королевы. Так просыпаются от грез курильщики опиума.

– Эй! Кто-нибудь!

Крикнул, не подумав, есть ли голос у снежинки.

– Слышите меня? Я – Огюст Шевалье. Я, кажется, заблудился…

Эфир потемнел, каменея.

– Помогите! Я – Огюст Шевалье! Я хочу вернуться…

– Шевалье Огюст. Место рождения – город Ним, Франция, – равнодушный голос ударил ледяной крошкой. – Процесс завершен на сорок семь процентов. Скорость – в пределах допустимого. Сопротивляемость материала близка к единице…

Раньше этот же голос толковал о некрологе.

– Целесообразно создание резервной копии объекта «Огюст Шевалье». Целесообразно регулярное обновление информации об объекте «Огюст Шевалье». Целесообразно…

– Живые тут есть? – шепотом поинтересовался объект Огюст Шевалье, сообразив, что с чтецом некрологов (местным пономарем, не иначе!) каши не сваришь. – Эй, народ! Не молчите, не по-людски это!..

– Это вы, Шевалье? Погодите, сейчас уберу помехи.

Уж не ангел ли лаборант соизволили отозваться?

– …секторы пять и восемь нуждаются в дополнительной проверке. Информация по сектору двадцать четыре отсутствует…

Пономарь опять взялся за свое.

– Слава Разуму, настроил! Шевалье, не отвлекайте меня, пожалуйста. Я не виноват, у нас на этот случай ничего не было готово. Пришлось импровизировать. Потерпите, а? Я заканчиваю…

«Сколько?» – хотел спросить Огюст, но не решился. Все равно ни часов, ни солнца. Да и есть ли здесь Время?

– …Создание матрицы объекта «Огюст Шевалье» завершено. Начинаю загрузку информации. Заполняется сектор один…

Снежинке хотелось домой. С каждым мгновением ей становилось все хуже, все тяжелее. Скользи, падай, крутись в черном вихре…

Больно!

Сцена вторая

Черный Гном-Расчленитель

Как-то, в очередной раз оставшись на мели, Ханс Христиан Андерсен решил всерьез заняться датским фольклором. Его, как патриота, огорчало пренебрежение высокомерных коллег-литераторов к легендам Отчизны. Стыдно вспомнить, но единственный сборник датских сказок издал не датчанин, даже не швед, а самый настоящий немец – Якоб Гримм, старший из братьев. Терпеть такое Андерсен был не намерен и, захватив обязательную веревку, в тот же вечер отправился в народ: слушать и записывать.

Вернулся он через десять дней, без веревки, башмаков и шляпы, зато с толстой тетрадью – и сел за работу. Задуманные им «Датские сказания из народных уст» предназначались для детей, дабы воспитать в них любовь к Родине.

Первый вариант был опробован на Каре-Непоседе, внуке привратника в особняке академика Эрстеда. Помешать не успели – Андерсен продекламировал Непоседе легенду, именовавшуюся «Замок Кровавой Руки». Результат озадачил всех, и прежде всего автора. Каре, шалопай и драчун, неделю ходил тих и молчалив, категорически отказывался ночевать один (деду пришлось потесниться в его каморке), а с закатом солнца боялся выглянуть на улицу.

Когда его спрашивали о причине, он начинал заикаться.

Следующую легенду гере Торвен решил выслушать лично, с глазу на глаз, понадеявшись на крепкие нервы и военный опыт. Выдержал, похвалил, однако перед сном попросил дочь, дабы та озаботилась принести в его спальню канделябр с полудюжиной свечей. Заснуть, впрочем, не удалось, даже с заряженным пистолетом на туалетном столике. Наутро, дождавшись прихода литератора, Зануда убедительно посоветовал ему не спешить и основательно поработать над стилем, дабы юные датчане в полной мере оценили глубины народной мудрости.

Вспомнилась эта поучительная история не зря, ибо услышанная Торвеном легенда называлась «Черный Гном-Расчленитель». И начиналась она рассказом о том, что руки у Расчленителя были хоть и маленькие, но очень сильные – и холодные, как февральский лед.

– Да скорее же, мсье Торвен!

Примечания

1

Увертюра (от франц. ouverture, вступление) – инструментальное вступление к драматической композиции (опере или оперетте), обычно в трех частях. Увертюры писались для того, чтобы дать опоздавшей публике время занять место в зале.

2

Мальбрук в поход собрался (франц., название известной песни).

3

Понимаете? (франц.)

4

Русский тебя побери! (датское ругательство времен Наполеоновских войн).

5

Рваные задницы, идущие в задницу, сучье дерьмо, свинская Мадонна (итал. ругательства).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.