Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, почти. Но какая страшная Нева! Мы ехали с Модестом Петровичем через мост…

М о д е с т П е т р о в и ч (улыбаясь). Не промочили ноги, Людмила Павловна?

Л ю д м и л а П а в л о в н а (также улыбаясь). Немножко. А вы? Мы с ним долго тли по какому-то двору, и он все боялся, что я ноги промочу. Валентин Николаевич, вы знаете новость? – Я из дому ушла совсем.

С т о р и ц ы н (улыбаясь). Когда же? Не знаю.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сегодня. Я уже не вернусь домой. Вы одобряете мой поступок… (вдруг пугается и заканчивает) профессор?

Молчание. Телемахов, увидев в двери Геннадия с подносом, яростно машет ему рукой и шипит: «Назад!»

Л ю д м и л а П а в л о в н а (смущаясь все больше и почти плача). Вы молчите? Но я уже давно стала думать, я еще только начала думать, но я понимаю, я так хорошо понимаю. И если… вы не одобрите моего поступка, то я совершенно не знаю, что мне делать.

М о д е с т П е т р о в и ч (вставая). Валентин! Валентин Николаевич! Клянусь Богом, за этот день я второй раз поседел, Валентин Николаевич! И если я еще жив и не бросился в воду, то это она, она! Я так и решил, клянусь Богом, что или с нею, или… Меня в театр не пускали без билета, я скандалить начал, и вдруг она идет по коридору, я ее не узнал, а она узнала меня… Там такой скандал был, Валентин Николаевич, что если ты не одобришь… твоим авторитетным словом… Там мама ее и братья и такой, брат, скандалище!..

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Оставьте, Модест Петрович. Пойдите, пойдите отсюда.

М о д е с т П е т р о в и ч. Голубчик ты мой! Ведь это счастье, ведь это жизнь к нам пришла! Ведь я работать решил: пусть валятся, пусть валятся, а я… Я тебя уважаю, но ты… на колени пасть… на колени… Ура!

Т е л е м а х о в. Глупо, Модест Петрович! Прошу вас в столовую, Модест Петрович, закусить, чем Бог послал… рюмочку водки… Геннадий!.. Володя, прошу.

М о д е с т П е т р о в и ч. Ну и пусть глупо… И водки выпью и скандалить…

Т е л е м а х о в. Глупо! Прошу, прошу…

Уводит за собой Модеста Петровича и Володю, закрывая дверь. Сторицын и княжна одни.

С т о р и ц ы н. Он правду сказал? Простите меня, Людмила Павловна, но сегодня у меня такой длинный день – как целая жизнь, и я немного сошел с ума. Я не понимаю. Он правду сказал?

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Правду. А что? Там я не боялась, а теперь боюсь. Да, я ушла из дому навсегда. Но не для вас ушла, вы не думайте, я давно хотела.

С т о р и ц ы н. Значит, ни у меня нет дома, ни у вас?

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.

С т о р и ц ы н. Какой свет! Да, я понимаю теперь. Мы ушли из дому, и ни у тебя нет дома, ни у меня. Я понимаю теперь. Мы очень долго и напрасно притворялись – я профессором Сторицыным, а ты какой-то княжной, и это оказался вздор. Ты – не княжна, ты – девочка в рваном пальто. Слышишь?

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.

С т о р и ц ы н. И наш дом, твой и мой – весь мир. Закрой глаза и посмотри, как широко – весь мир! Оттого и ветер сегодня – ты слышишь? – что мы ушли из дома, из маленького дома. И река выходит из берегов… слышишь? – это волны. Тебе не холодна, девочка?

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет. (Вспыхнув.) Мне стыдно, что я так одета!

С т о р и ц ы н. Ты вся горишь, как солнце! Но ты понимаешь, ты понимаешь, девочка, какой неслыханный ужас: он взял твои цветы и бросил их в угол. Бросил твои цветы! Тогда мне впервые показалось, что я сошел с ума, и я оставил их там. Так и оставил, там они и лежат, девочка. Мне бы идти с ними по улицам, мне бы в реку с ними броситься… глупая, старая Офелия!

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Поедемте к Модесту Петровичу. Мне становится страшно, когда я подумаю, как вы устали. Там будут люди, которые любят вас. С нами поедет Володя.

С т о р и ц ы н. Да, поедем, он хороший человек, и мне надо очень, очень много спать, я устал. А завтра я пойду дальше, мне надо идти.

Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо плача). Мне можно с вами? Я буду сестрой, дочерью вашей, если хотите. Я знаю, что вы меня не любите.

С т о р и ц ы н. Нет, люблю. Ты слышишь, какой ветер? Это вечный ветер изгнанников, тех, кто оставил маленький дом и среди ночи идет в большой, возвращается на родину. Его слышат только изгнанники, он веет только над их головою… (Встает.) Мне страшно! Мне страшно, девочка! Это не ветер! Это Дух Божий проносится там! Слушай!

Закрывает глаза и, протянув руку к окнам, за которыми ветер, прислушивается. Открывает глаза и улыбается.

Это часовые так кричат, когда перекликаются: слу-у-шай! Мне кажется, что иногда я говорю что-то странное, Людмила Павловна, но у меня жар, кажется. Но почему жар и почему странное? – Я ясно вижу, как никогда.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но как же это! Вы даже не переоделись, на вас мокрое, и вы простудитесь! Сейчас я устрою.

С т о р и ц ы н (равнодушно). Не надо простуживаться. Для этого надо переодеться.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я позову их. Модест Петрович!

С т о р и ц ы н. Позови. Все это совершенно то, что надо. Сегодня я забыл свои папиросы и зашел в какую-то лавочку… так странно! Я уже десять лет не заходил в лавочку… так странно!

Входят все. Модест Петрович слегка навеселе – совсем немного.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Модест Петрович, мы едем.

М о д е с т П е т р о в и ч. И великолепно! И как раз вовремя! И все есть и все будет! Прокопий, друг, пошли за извозчиками на Финлядский вокзал. А мы с Прокопием выпили на брудершафт, и теперь он бывший генерал. Прокопий, ты мне нравишься!

Т с л с м а х о в. А ты мне нет. Геннадий!..

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, погодите, Прокопий Евсеич, ему надо переодеться. Дайте белье и ваш сюртук, он совсем мокрый.

Т е л е м а х о в. Слушаю-с. К сожалению, у меня только форменное. (Вошедшему Геннадию.) Геннадий! Господину профессору мой новый сюртук… ну? – который в шкапу. Валентин Николаевич, пройди, пожалуйста, в спальню, сейчас тебе дадут переодеться. Извините, княжна.

С т о р и ц ы н (с улыбкой смотревший на всех). Это нужно?

Т е л е м а х о в. Да. Иди, милый.

С т о р и ц ы н. Хорошо. Володя, пойдем со мною. Какие вы все особенные и… странные! Пойдем переодеваться, Володя. Так нужно.

В о л о д я. Пойдем, папахен.

Уходят в спальню.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, я боюсь за него. У него, кажется, жар, он немного бредит.

Т е л е м а х о в. Не знаю, не замечал! И если человека грызть целые сутки, раздирать на части и – чавкать! – то он будет заговариваться. Я сам заговариваюсь сегодня. (Вышедшему из спальни Геннадию.) Геннадий! Два извозчика на Финляндский вокзал, тридцать копеек. Если я только час буду видеть перед собой рыцарскую рожу господина Саввича, я – все слова забуду! И кончено! Дело не в том, что жар, а…

В прихожей звонок, все замирают.

Т е л е м а х о в. Геннадий, – погоди. Володя, прошу в переднюю, дело есть. Геннадий, помоги Владимиру Валентиновичу. Княжна, прошу вас садиться. Модест – сядь.

Володя и Геннадий быстро проходят в переднюю. Дверь в спальню полуоткрыта. Голос Сторицына:

– Кто там?

Т е л е м а х о в. Не важно, пустяки, сейчас все устроится. Два слова господину Саввичу. Прошу, Валентин Николаевич! (Плотно закрывает дверь в спальню.) Садитесь, княжна.

Деловито поворачивает выключатель одной из висячих ламп, и в комнате становится темнее. Слышно, как в прихожей гремит снимаемый засов. Вытянув шею и дергая себя за бородку, Телемахов прислушивается к происходящему в передней. Ясно слышен следующий диалог.

С а в в и ч. Что это к вам не дозвонишься? Спишь, каналья! Профессор Сторицын у вас?.. Скажи, что за ним из дому приехали. Живо!.. Позвольте, позвольте, кто вам дает право, я вас не знаю. А, это ты, Володька?

В о л о дя. Я.

Мгновение молчания.

С а в в и ч. Ты ответишь! Я не позволю бить по лицу, маль…

Мгновение молчания.

А, ты еще! Позвольте, что это? Двое на одного. Да я…

Голос обрывается. Мгновение молчания и громкий звук задвигаемого засова. Два-три яростных звонка с площадки и тишина.

Т е л е м а х о в (с наслаждением прислушиваясь к звонкам и напевая, прохаживается по комнате). Машенька гуляла во своем саду-ду-ду… (Залпом выпивает стакан, нежно.) Ну как, Володя?

В о л о д я. Ничего. Ушел. Но только я…

Некоторое время гневно сопя и фыркая, совершенно округлив глаза и как-то странно шаря руками по телу, кружится по комнате. Потирает правую руку.

М о д е с т П е т р о в и ч (тихо). Оставь, Володя, сядь! Сделал, ну и сядь. Какой ты, брат, однако, зверь!

Т е л е м а х о в. Нет, отчего же? Геннадий!.. Геннадий – спасибо.

Г е н н а д и й. Рад стараться, ваше превосходительство.

Т е л е м а х о в. Ступай. Нет, отчего же? (Выпивает стакан.) Машенька гуляла…

Л ю д м и л а П а в л о в н а. А он? Он молчит. Прокопий Евсеич, он молчит?

Все на мгновение с некоторым страхом оборачиваются к спальне, где молчит Сторицын.

Т е л е м а х о в (стукнув и приоткрывая дверь). Валентин, к тебе можно, или ты выйдешь сюда?

Молчание. Телемахов заглядывает в дверь и сердито отходит. Людмила Павловна в беспокойстве смотрит на него. Телемахов показывает жестами, что Сторицын сидит, опустив голову на руки. Показав – уже от себя и яростно пожимает плечами.

Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо). Он слышал?

Т е л е м а х о в. Не знаю. И знать не желаю! Володя, пройди к отцу.

В о л о д я (у двери). Папахен, к тебе можно? А папахен?

С т о р и ц ы н. Нет. Пошли ко мне Модеста.

Модест Петрович тихонько входит, оставляя дверь полуоткрытою.

Т е л е м а х о в (становясь в решительную позу, рядом с полуоткрытой дверью). Позволь тебе заметить, Валентин Николаевич, что это я распорядился и вину беру – на себя! Я не хотел осквернять твоего слуха, но этот дом – мой, и я не могу позволить, чтобы господин Саввич безнаказанно разевал свою гнусную пасть. И кончено!

В о л о д я. Папахен, а папахен, ты напрасно. Если ты даже этого понять не можешь, то я тоже уйду. Честное слово. Пусть и у меня не будет дома, не желаю я так, папахен. Пусти, говорю.

С т о р и ц ы н. Войди.

Не оборачиваясь и опустив голову, как будто дверь очень низка, Володя боком входит. Дверь закрывается. Телемахов садится на свое кресло у стола, выпивает стакан вина и искоса через очки смотрит на дверь. Затем переводит взгляд на княжну.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что вы, Прокопий Евсеич? Вы что-нибудь хотите сказать?

Т е л е м а х о в. Дайте руку.

Берет протянутую руку, целует и, положив на стол, склоняется на нее лицом.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, вы плачете? Не надо.

Т е л е м а х о в (поднимая голову и садясь обычно). Пьян, оттого и плачу. Плачу, и кончено! И никто не смеет запретить мне плакать. И кончено. (Грозит пальцем по направлению спальни.) Пусть!.. и очень сожалею, скорблю душевно, что сам вот этой рукой… (трясет кулаком почти перед самым лицом княжны) не мог! И кончено… Княжна! Людмила Павловна. Что, Прокопий Евсеич?

Телемахов, молча и сам продолжая глядеть на княжну, показывает дверь, за которой Сторицын, и чертит указательным пальцем как бы круги.

Л ю д м и л а П а в л о в н а (со страхом). Я не понимаю.

Т е л е м а х о в (наклонившись и продолжая чертит пальцем). Скоро умрет. Сердце никуда. Скоро умрет.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Этого не может быть!

Т е л е м а х о в (утвердительно кивнув головой). Будет… Но что это?

На цыпочках, с выражением крайнего страха на лице и в походке, из спальни выходит Володя и останавливается, смотря назад.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что с ним?

В о л о д я. Не знаю. Умирает, должно быть. Не знаю.

Почти повторяя движение Володи, но закрывая лицо руками, выходит Модест Петрович. Все со страхом смотрят на дверь. Широко раскрывая ее, выходит Сторицын, слепой к окружающему, страшный в своем выражении сосредоточенности и полной уже отрешенности от видимого. На нем короткий, не по росту, форменный сюртук Телемахова, ботинки грязны. Медленно, не оглядываясь, идет к двери.

Т е л е м а х о в (трезвея). Куда ты?

Сторицын останавливается и мгновение смотрит назад, не видя.

С т о р и ц ы н. Я иду! (Поднимает руку.) Слышишь?

В комнате мгновение полной тишины: слышнее яростные взвизги и глубокие вздохи ветра за окном, удары дождевых капель по стеклам. Сторицын поворачивается и идет с выражением той же сосредоточенности. Первые шаги тверды, но дальше силы изменяют – шатается – почти пробегает два шага и падает у самой двери. К нему подбегают.

В о л о д я. Папахен! Папа! Папа!

Т е л е м а х о в. Пусти. Подними голову, открой грудь. Не реветь, тихо.

Слушает, приложив голову к сердцу, затем отчетливыми шагами выходит на середину комнаты и останавливается спиной к трупу, решительно сдвинув ноги и яростно щипля бороду. Володя и Модест Петрович плачут.

Ложь-ложь-ложь! (Яростно кричит, грозя вверх кулаком.) Убийца?