Пьесы - Профессор Сторицын

Протягивает руку к коробке с папиросами, но Сторицын, вспыхнув, с силой бьет его по руке. Сергей встает.

Что это такое! Ты с ума сошел!

С т о р и ц ы н. Не сметь!.. вор! Закрой дверь на ключ и ключ дай сюда.

С е р г е й. Но это же глупо! Ты же не собираешься… Бог знает, что тут у вас!… И мне все равно, наконец!

С т о р и ц ы н. Садись.

С е р г е й садится на то же место и глядит в потолок. Сторицын сам закрывает дверь и ключ прячет в карман.

Ты давно воруешь мои книги, Сергей?

С е р г е й (вставая). Это он тебе донес?..

С т о р и ц ы н. Сядь. (Утомленно.) Ты понимаешь, что такое книга, Сергей? Я часто говорил тебе о книге, учил любить и уважать ее. Еще маленького, показывая картинки, я учил тебя осторожно повертывать страницы, мыть руки, чтобы не пачкать. Ты видел, как я сам люблю книгу, как я дорожу ею, как я радуюсь каждой новой книге в моей библиотеке… Пусть ты сам не любишь и не понимаешь, но ты же видел мое отношение… и ты в самом дорогом грабил меня, Сергей. Я понял бы тебя, воруй ты деньги, но книги! Продать чью-то душу, чтобы выручить двугривенный, тридцать серебреников… Это поступок Иуды, Сергей.

С е р г е й. Я не Иуда.

С т о р и ц ы н. Да, ты не Иуда, ты моя плоть и кровь, мой родной сын… Но где же я во всем этом? Постой, постой, я как будто первый раз вижу твое лицо… сиди, сиди, не конфузься. Значит, это плоское, придавленное, сжатое в висках – твой лоб, лоб моего сына? Странно! И откуда у тебя эта низкая, звериная челюсть… вероятно, ты можешь перегрызть очень толстые кости, да?

С е р г е й. Мне все равно.

С т о р и ц ы н. И откуда эти молодые, но уже тусклые и угрюмые – какие угрюмые глаза! И, вместе с тем, этот проборчик на лбу… интересный проборчик. И эти странные, дешевые духи… да, да, молодость. Ты очень угрюмый человек, Сергей, я никогда не слыхал твоего смеха.

С е р г е й. Мне не с чего радоваться. Иуды не радуются.

С т о р и ц ы н. Да, да. Странно! Поговорим просто, Сергей: я очень устал кричать и волноваться, забудь, как и я, что я твой отец… Ну, расскажи мне, расскажи про себя… На что ты тратишь деньги?

С е р г е й. Я не Иуда. Я не виноват, что у меня нет способностей. Не всем же быть профессорами, как ты. Но если же у меня нет способностей, тогда что?

С т о р и ц ы н. Так, так. Как же ты думаешь жить?

С е р г е й. А я почем знаю?

С т о р и ц ы н. Но ведь жить надо?

С е р г е й. Так и буду. Ты, папа, ошибаешься, что я легкомысленный человек, пьяница.

С т о р и ц ы н. Возьми папиросу.

С е р г е й. Спасибо. Я человек положительный, у меня волосы становятся дыбом, как я подумаю про будущее. Женюсь же и я когда-нибудь, я человек положительный, пойдут дети, а как я их буду кормить? У других родители помогают или протекция, а у меня что? Тебе легко говорить, папа, а вот умрешь если, все мы по миру пойдем, как нищие…

С т о р и ц ы н. Моя жизнь застрахована, если я не ошибаюсь.

С е р г е й (усмехаясь). Десять-то тысяч? Не смейся, папа.

С т о р и ц ы н. Да, это маловато.

С е р г е й (усмехаясь). Одному Саввичу не хватит! А нас двое, я да Володька. Володьку тоже пожалеть надо. Вот ты и пойми! Живем мы богато, люди завидуют, а я полгода маму прошу балалайку купить да не допрошусь. Копить мне не с чего, я жалованья не получаю.

С т о р и ц ы н. А копить надо?

С е р г е й. Копить каждому человеку надо. В жизни нужен характер, папа, без характера под забором умрешь. Наш Саввич подлец, я его насквозь вижу, он боится, что к нему ночью воры заберутся и зарежут его, а смотри, какой у него характер! Я еще папиросу возьму, можно?

С т о р и ц ы н. Пожалуйста. Значит, и книги ты продавал…

С е р г е й (закуривая). Ну, уж если на откровенность пошло, так я эти книги ненавижу! Тебе приятно на них смотреть, а я их видеть не могу, в дом войти противно. Ах, книжечки, ах, деточки… читай, Сережка-дурак! А если я не хочу читать, не хочу быть умным, да. Не хочу! Ты умный, а я дурак, и пусть такой и буду, и это мое право, и никто не смеет меня переделывать, раз я не хочу. Вот и все! Иуда…

С т о р и ц ы н. Тише, Сергей. Это твой принцип?

С е р г е й. Да, принцип. И что такое дурак? Для других дурак, а для себя достаточно умен и умнее быть не желаю. Вот и все. Иуда… Чем я виноват, что у меня папаша профессор, а меня скоро со света сживут. И в гимназии, и эта скотина Саввич: Мамыкин, пойди сюда, посмотри, какой у профессора сын дурак. Ну и дурак, не хочу быть умным… Вот и все. У меня тоже характер есть.

С т о р и ц ы н. А честным хочешь быть?

С е р г е й. Захочу – буду, а не захочу, так не буду. Лоб низкий, проборчик… Эх, папа!

С т о р и ц ы н. Странно, странно ….

Тревожно ходит по комнате.

Ты ужасный, ты невероятный человек, Сергей! Ты одним движением вот этого лба опустил меня в такую глубину, в такой преисподний мрак… Я удивляюсь, что ты еще не ударил меня.

С е р г е й. Это Саввич говорит, что я каторжник. Охота тебе повторять.

С т о р и ц ы н. Это надо сделать. Ты человек запасливый, у тебя наверно есть водка, – принеси, Сергей.

С е р г е й. Пить будешь? Тебе вредно. И зачем это, папа? Ничего ведь не переделаешь, а только болен будешь. Лег бы лучше, ей-Богу.

С т о р и ц ы н. Да что я с тобой – стесняться буду? Теперь?.. Живо, слышишь?..

С е р г е й. Слышу, мне все равно. Дверь заперта.

С т о р и ц ы н. Возьми.

Сергей выходит. Сторицын быстро шагает по комнате, бросая отрывисто и громко:

А! Профессор Сторицын! Красота и нетленное! Мученик и страдалец! Чистота и незапятнанность, да? А низкий лоб не хочешь? А проборчик не хочешь? А духи не хочешь?

Е л е н а П е т р о в н а (с порога). Клянусь Богом, Валентин, если ты будешь пить, я в окно брошусь, я за Саввичем пошлю! Ты не имеешь права так издеваться над нами!

С т о р и ц ы н. Уйди!

Е л е н а П е т р о в н а (падая на колени). Я на коленях прошу. Модест, брат!

М о д е с т П е т р о в и ч (плача). Можно мне войти, Валентин?

С т о р и ц ы н. Нет, нет. Уходите.

Е л е н а П е т р о в н а (вставая покорно, дрожа). Хорошо. Но только помни, Валентин, что я… я твоих детей хоронила.

С е р г е й. Ну иди, иди, мама!… Теперь уже нечего. Дядя Модест, возьми же ее. Ну?

Сергей затворяет дверь и ключ кладет на стол.

Вот коньяк, только много не пей. Закусывать, наверно, не будешь, а то я достану.

С т о р и ц ы н. Нет. Почему одна рюмка? Ты будешь пить со мною.

С е р г е й (угрюмо). Нет.

С т о р и ц ы н. Не станешь?

С е р г е й. Нет.

С т о р и ц ы н (пытаясь засмеяться). Что ж, пожалуй, ты и прав. Что это, рюмка? Нет, брат, оставь. Вот это будет (выплескивая из стакана остатки чая) моя, как это говорится, посудина. Видишь, немного ума никогда не мешает.

С е р г е й. Так скоро напьешься с непривычки.

С т о р и ц ы н. За твой принцип! Я не шучу. (Пьет и кашляет.) Так. Я не шучу! Вообрази, что мне мой ум тоже стал… вдруг отвратителен, и я не хочу его. Почему этому не быть? За дураков и профессора Сторицына! Наливай!

С е р г е й (наливая). Мне все равно.

С т о р и ц ы н (пьет). Нет, не все равно. Завтра всем расскажи в гимназии, что твой отец был пьян. Слабый коньяк! Расскажи.

С е р г е й (становясь все угрюмее). Зачем же я буду рассказывать?

С т о р и ц ы н. Эх, жаль, что твои балалайки ушли! (Садится и смеется.) Сережа, а коньяк-то действует?.. Странно. Налей-ка еще, Сережа, завтра я куплю тебе балалайку.

С е р г е й. Не надо мне балалайки. Спать бы ложился, папа.

С т о р и ц ы н (наливает и пьет). Надо! Милый ты мой Сережа, бедный ты мой мальчик… (Опускает голову и задумывается, Сергей молча смотрит на него.) Что?

С е р г е й. Ничего. Спать иди.

С т о р и ц ы н. Оставь! Сережа, мальчик, скажи, ты, наверное, влюблен в кого-нибудь, а?

С е р г е й. Да, как водится.

С т о р и ц ы н. Да?

С е р г е й. Да.

С т о р и ц ы н. Но какой я!.. конечно, конечно. Я уже и забыл совсем, что ты мальчик…

С е р г е й. Ну, не совсем.

С т о р и ц ы н. И что ты теперь как раз переживаешь ту пору, когда расцветают цветы. Налей. Я сегодня всю дорогу вез цветы, а их бросили в угол. Кому мешают цветы? Кто может ненавидеть цветы так, чтобы бросить их в темный угол? Мои цветы.

С е р г е й. Папа, кто эта княжна, которая бывает у нас? Гордая очень.

С т о р и ц ы н (машет рукой). Не надо. (Пьет.) Вздор! Почему у меня не завешены окна сегодня? Странно. Я их сам завесил. Теперь мне кажется, что вся улица смотрит на меня… Ну – смотри! Что? Хорош? Ага!

С е р г е й. Завесить, папа? Я завешу.

С т о р и ц ы н. Вздор! (Наклоняясь к сыну.) Так кто же она, Сережа, говори. Гимназистка?

С с р г. с й. В этом роде.

С т о р и ц ы н. Цветы, цветы… Ну и как, Сережа, ты счастлив, скажи. Ах, брат, я так хочу, чтобы ты хоть немного был счастлив, бедный ты мой мальчик. Забудь ужасы этого дома, скажи мне как другу, что ты хоть немного узнал это… это… (Нежно и мечтательно улыбаясь.) Понимаешь? Фу, я пьян.

С е р г е й. Мы с нею живем, папа.

С т о р и ц ы н. Что-о?

С е р г е й. Не беспокойся, мы принимаем меры. Не пей больше, это глупо. На тебя противно смотреть! Зачем ты мне делаешь такое лицо? Ты не смеешь делать такое лицо, я маму позову.

Сторицын перестает смотреть на сына и смеется, пьяно грозя пальцем.

Не умеешь пить, так не надо, никто не просит. Я маму позову.

С т о р и ц ы н. Сережа? А что, если мы поедем с тобой туда? Понимаешь – куда все ездят? А? Вот будет штука капитана Кука. Откуда это: штука капитана Кука? Сергей! Я требую! Приобщи меня к твоему ничтожеству, к великой грязи мира сего… Унизь меня, Сергей, унизь.

С е р г е й. Оставь, пожалуйста, надоело. Ты пьян!

С т о р и ц ы н. А я требую! Вези меня, куда сам знаешь. Свали меня на площадь, как падаль, грязный мусор… улыбка божества! Городовой, в участок профессора… как его… Сторицына!… Ага! Давай руку, Сережка.

С е р г е й. Убирайся от меня. Ты пьян. У, как напился, противный!

С т о р и ц ы н. К дьяволу на рога его, Сторицына!.. болтуна!.. красавца! На колени, Сторицын, перед низким лбом, а иначе… (Вдруг страшно бледнеет и хватается за грудь, прежним голосом.) Постой!.. Сердце! Воды!

Падает в кресло, хрипя.

С е р г е й (не смея подойти). Папа! Ты пьян. Папа! Встань!

В двери отчаянный стук и голоса.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

У профессора Телемахова вечером следующего дня, то есть в понедельник. Часов около одиннадцати; на дворе дождь и сильный ветер. Кабинет-приемная Телемахова. Судя по крупным размерам комнаты, по тяжелым пропорциям дверей и окон – квартира находится в одном из казенных зданий. Потолок белый, почти без орнамента; обои светлые, мебель темная. Два дивана и кресла обтянуты дешевой кожей или клеенкой под кожу. Книг много, но обилие их не так заметно, как у Сторицына, благодаря строгому порядку. Несколько физических приборов, небольшая электрическая машина. Полное отсутствие чего-либо, предназначенного для украшения или хотя бы для смягчения прямых, тяжелых и четких линий. Окна, выходящие в сад или на пустырь, не завешены; в одном открыта большая форточка. Кроме лампы на столе, горят еще две лампочки, одна висячая, обе с белыми колпачками.

Телемахов что-то читает, но либо чтение дается с трудом, либо мешают мысли: часто подергивает себя за бородку, ворошит короткие с проседью военные волосы. Уже сильно нетрезв, но продолжает пить красное вино. Форменная серая тужурка полурасстегнута. На кожаном диване, лицом к Телемахову, лежит Володя, следит, как он читает, как пьет вино, как ворошит волосы. При сильных порывах ветра оба поворачиваются к окнам и прислушиваются. В крепости изредка стреляет пушка, предупреждая о наводнении.

В о л о д я (нарушая молчание). Ветер какой сильный. Теперь нехорошее время для полетов, голову можно сломать и машину попортить. Вчера барометр стоял переменно, а нынче спустился ниже бури. Как это может быть, чтобы ниже бури? – смешно! Прокопий Евсеич, вы смотрели нынче барометр?

Т е л е м а х о в (мычит). Угу. Не мешай,

В о л о д я. Прокопий Евсеич, будет сегодня наводнение или нет? Пушка стреляет.

Оба прислушиваются.

Т е л е м а х о в. Не слышу. Я глуховат становлюсь. Ты что, мешать мне пришел? Лежишь, так лежи, авиатор тоже!

Молчание.

В о л о д я. Прокопий Евсеич, а что у нас дома делается, вы не знаете?

Т е л е м а х о в (сердито). Тебе говорить хочется?

В о л о д я. Да.

Т е л е м а х о в. А мне нет. Не знаю, что у вас дома делается. Не знаю, и знать не желаю.

В о л о д я. Я говорил по телефону из булочной, да у них трубка снята. Ничего не слышно.

Т е л е м а х о в. А как чавкают – не слышно? Володя. Почему чавкают? Телемахов. Твоего папахена жрут. Не слышно? Так и молчи.

Молчание.

В о л о д я. Прокопий Евсеич, вы профессор?

Т е л е м а х о в. Профессор.

В о л о д я. И генерал?

Т е л е м а х о в. И генерал. Дальше что?

В о л о д я. Зачем же вы напиваетесь? Вы каждый вечер так напиваетесь?

Т с л с м а х о в. А ты зачем летаешь?

В о л о д я. Так я для пользы, смешно.

Т е л е м а х о в. Ну и я для пользы. Что же, ты решил так и не давать мне читать? Кто же из нас к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Гость!

В о л о д я. А вы бросьте читать, успеете. Давайте поговорим. Ветер такой сильный.

Т е л е м а х о в. Ты у меня каждый вечер бока пролеживаешь, так я каждый вечер и буду с тобой разговаривать? И о чем я с тобой, телелюем, говорить буду, ты об этом подумал? Голова!

В о л о д я. Мало ли о чем. Прокопий Евсеич, а вам не скучно всегда одному быть? Ни товарищей у вас, ни друзей, один денщик, да и тот на кухне спит. Оттого вы и пьете, что один.

Т е л е м а х о в (хмыкая). Оттого?

В о л о д я. А то отчего же? На вашем месте и корова запьет.

Т е л е м а х о в. Корова? А ты видал, чтобы коровы пили?

В о л о д я. Медведи пьют.

Т е л е м а х о в. Медведи? Какой мыслитель, а! Медведи! Ничего в жизни не понимает, еще мычать толком не научился, теленок, а тоже в рассуждение лезет. Оттого что, потому что… Ты, Володя, мыслитель, да? Ну, а я мыслетель. (Долго смеется.) От слова: мыслете, понимаешь? Мыслетель, хе-хе, русский мыслетель.

В о л о д я. Я о папахене беспокоюсь, сегодня у меня Сережка был, такие чудеса рассказывал… (Внезапно громко всхлипывает и оборачивается лицом к стене). Сожрут они папахена, как вы думаете? Сами говорите, что чавкают.

Т е л е м а х о в. Что, как баба… Перестань! Когда у человека бас, как у протодьякона, ему реветь поздно. Раньше бы ревел! Ты зачем из дома ушел, ты зачем одного его оставил?

В о л о д я. Смотреть не мог. (Не оборачиваясь.) Я, Про-копий Евсеич, Саввича убью. Честное слово.

Т е л е м а х о в. Ага! Саввича убью. Додумался! А о чем же ты раньше мыслил, мыслитель?

В о л о д я. Я папахену верил, что он человек не плохой. Теперь у меня своя голова есть.

Т е л е м а х о в. Своя голова есть? А твоему папахену можно верить, когда он человека хвалит, твой папахен что-нибудь в людях понимает, а? Ну, ну, ободрись. Это хорошо, когда своя голова есть, я тоже когда-то, брат Володя, был достаточно глуп – больше чем надо! Ты что-нибудь про мою жену слыхал? Дрянь баба, пигалица, птичьи мозги, только и любит, что духи и мыло. Еще массаж любит, думает, что вся наука и медицина состоит из массажа лица! Кажется, в надежде на бесплатный массаж и за меня вышла. Она вышла, а я ей пятнадцать лет сто рублей каждый месяц высылаю, каждый месяц первого числа – это как, по-твоему, мыслитель? Ну и, по-моему, так же! (Кричит.) Геннадий!.. (Звонит.) Драть меня надо за это, драть, драть, как Сидорову козу! Я себя презирать стал за эти сто рублей, я каждый месяц не перевод на сто рублей пишу, а сто розог себе пишу, розог, розог!..

Постучавшись, входит денщик Геннадий.

Дрыхнешь? Тебе звонят, а ты носом свистишь? Переменить.

Г е н н а д и й. Никак нет, ваше превосходительство.

Т е л е м а х о в. Переменить!

Г е н н а д и й. Есть, ваше превосходительство.

Во все время, пока денщик проходит по комнате, принося вино, Телемахов через очки молча и сердито следит за ним.

Т е л е м а х о в (наливая вино). Так-то, мыслитель. Сознательный человек, а на трудовые деньги паразита содержу, каждый месяц сто рублей паразиту в зубы: пожалуйте! А паразит: благодарю вас, господин Телемахов, не будет ли еще? И будет еще, будет, будет!.. (Машет рукой перед горлом.) Горло готов перерезать бритвой, только не посылать этой… пигалице!

Молчание. Порыв ветра и звук отдаленного выстрела. Телемехов смотрит на форточку и сердито палкой захлопывает ее.

В о л о д я (вздыхая). Убью.

Сильный звонок. Телемахов останавливается. Володя быстро садится; оба слушают.

Это от нас.

Т е л е м а х о в. Погоди еще, не все от вас, бывают и больные.

Входит Геннадий.

Г е н н а д и й. Ваше превосходительство, к вам господин Сторицын просются, в передней стоят.

Телемахов делает несколько шагов вперед, но уже входит Сторицын, одетый в пальто и шляпе. Совершенно мокр от дождя, ботинки без калош, грязны, брюки внизу также.

С т о р и ц ы н. Я к тебе, Телемахов. Извини, что врываюсь ночью, сейчас, кажется, очень поздно… Можно?

Т е л е м а х о в. Я рад, я от души рад… Геннадий, раздеть.

С т о р и ц ы н. Да, пожалуйста… Геннадий, я уж в переднюю не пойду. И горячего чаю, Геннадий, если не поздно, я озяб.

Т е л е м а х о в. Чаю! Вина еще!

С т о р и ц ы н. Вас зовут Геннадий? Спасибо. Нет, ноги обтирать не надо, это ничего… Ужасный дождь! Это ты, Володя? Здравствуй. Как ты сюда попал, ты же не тут живешь?

В о л о д я. Я в гостях, папахен.

С т о р и ц ы н. Очень рад. Вероятно, будет наводнение; сейчас я шел по Неве, там такая темень… Постой, Телемаша, разве близко от твоей квартиры есть Нева?

Т е л е м а х о в. Есть. Садись, милый, сейчас будет чай.

С т о р и ц ы н. Конечно, есть. Но, представь, я вдруг забыл адрес, ходил, ходил… и извозчика взять нельзя, куда же он поедет? Раз пушка выстрелила у меня под самым ухом… К тебе можно, Телемахов? Я должен тебе сказать, что я совсем ушел из дому.

Т е л е м а х о в. Очень рад!.. Давно пора!…

С т о р и ц ы н. Да, да, давно пора. Сегодня, Телемаша, был ужасный день, сто двадцать верст в длину… Володя, ты не ушел бы домой? Я очень рад, но сейчас мне трудно видеть тебя… Какой ты высокий стал, Володя! Поцелуй меня и иди.

Т е л е м а х о в (решительно). Он тут ночует. Иди в спальню, Володя.

Берет его под руку и ведет, говоря что-то и смотря на него поверх очков. Сторицын смотрит сперва в черное окно, потом на стол. Телемахов возвращается, решительно потирая руки.

С т о р и ц ы н. Красное винцо потягиваешь, Телемаша?

Т е л е м а х о в. Да. Поесть не хочешь? – надо поесть.

С т о р и ц ы н. Нет, я что-то ел. Мы обедали сегодня. Телемахов! – я должен сказать тебе, что я ушел из дому навсегда.

Т е л е м а х о в. Да, да, слышал, брат. Давно пора!.. Поздравляю.

С т о р и ц ы н. Телемаша, у тебя есть в доме револьвер? Понимаешь, в моем доме не оказалось нигде револьвера… покажи мне эту штуку, я бы посмотрел. Но почему я мог знать, что в моем доме нужна эта штука капитана Кука… Фу, вздор какой я говорю. Я шучу, Телемаша. И я озяб, трясет немного.

Т е л е м а х о в (яростно). Геннадий!

С т о р и ц ы н. Не надо, он сейчас, еще не готово. С удовольствием выпью чаю. Невероятнейший дождь. И на Неве такая темень… Как все-таки странно, что Нева близко от тебя!

Т е л е м а х о в. Дай руку, Валентин.

С т о р и ц ы н. Зачем? (Отдергивает руку.) Ах, пульс! Не надо ничего этого, Христа ради, не надо. Когда меня теперь спрашивают о здоровье или трогают пульс, мне кажется, что меня собираются вешать и боятся, что я уже умер. Я здоров.

Т е л е м а х о в. Ты бредишь!

С т о р и ц ы н. Может быть, но ты не сердись. И я попрошу тебя, Телемаша: если сюда приедет он, то, пожалуйста, не пускай его, я больше не могу.

Т е л е м а х о в. Кто это он? Саввич?

С т о р и ц ы н. Да.

Т е л е м а х о в. Не пускать? А может быть, пустить? Может быть, взять его за белую ручку и сказать: пожалуйте, господин Саввич!

С т о р и ц ы н. Нет, нет! Я не могу.

Телемахов открывает дверь в спальню и кричит.

Т е л е м а х о в. Володя, сюда собирается прибыть господин Саввич, и отец просит не пускать его… ты можешь это или нет?

В о л о д я (медленно и по звуку голоса лениво). Могу.

Телемахов со стуком захлопывает дверь. Геннадий приносит чай. Сторицын благодарит и с жадностью пьет. Телемахов, начиная фыркать все сильнее, ходит по комнате, каждый раз искоса и сердито взглядывая на Сторицына. Смеется.

С т о р и ц ы н. Горячо. Как у вас уютно. Ты что смеешься, Телемаша?

Т е л е м а х о в. Смеюсь оттого, что смеюсь. Или, может быть, ты запретишь смеяться? Тогда извини – не могу. (Перестает смеяться.) Смеюсь!

С т о р и ц ы н. Надо мною?

Т е л е м а х о в. Не знаю. И никто не смеет запретить мне смеяться. Смеюсь, и кончено! А кому не угоден мой смех, тех прошу не слушать. Да!

С т о р и ц ы н (с трудом соображая). Может быть, мне уйти?

Т е л е м а х о в (останавливаясь и яростно смотря на Сторицына). Глупо! Было с трех сторон глупо, а теперь со всех четырех глупо. Геннадий! Еще чаю!

Быстро входит Геннадий.

Если ты мне попробуешь задрыхнуть, я тебя… скотина! Еще чаю!

С т о р и ц ы н. За что ты его?

Т е л е м а х о в. Я его за что, – а ты меня за что?.. Поставь, болван… Я его болван, а ты за что меня по роже? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то это по чьей роже удар, позвольте вас спросить? По Саввичевой? Да? Нет-с, по моей. И кончено. По моей, и кончено! Смеялся, и буду смеяться, и никто мне не запретит, да! Никто!..

С т о р и ц ы н (невольно улыбаясь, медленно). Да постой, Телемаша… ты меня обвиняешь? По-твоему, я виноват?

Т е л е м а х о в. Не знаю, кто виноват. Но только я не дам бить себя по роже никому! Не позволю! Пусть это будет даже господин Сторицын с его благороднейшей дланью. И кончено.

С т о р и ц ы н (серьезно). Не кричи, Телемахов, я устал от крика. Ты думаешь, что я виноват? Но ты же знаешь, что я поистине, по чести сеял только доброе…

Т е л е м а х о в. Да? Только? А пришел воробей и съел?

С т о р и ц ы н. Мне так печально, что ты… Телемаша, старый друг! Они же ничего не понимают, а я их понимаю, ну и в этом все. И они могут меня бить, что ли, вообще по-ихнему, а я их не могу, и не должен, раз понимаю… Постой, не кричи! В голове у меня шумит, и мне трудно. Телемахов! Я совершил ужасное открытие. Я был пьян вчера, что-то со мной было, но не в этом дело. Телемахов!.. Я видел вчера моего сына, Сергея… так называемого Сережку. Ты смеешься? Не надо, не смейся.

Т е л е м а х о в (стараясь спокойно). Могу и серьезно, отчего же? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то можно поговорить и серьезно, сделайте милость. Уже давно, Валентин Николаевич, много лет тому назад я отошел – вполне сознательно отошел от твоей жизни и сказал себе: живи как хочешь, а я, как Пилат, умываю руки. Когда же (грозя пальцем) ты приедешь ко мне вот в такую ночь, я тогда тебе все скажу, все припомню, молчать уж не стану. Кто же, по-вашему, господин Сторицын, спрашиваю вас, вот в эту ночь расчета, кто же, по-вашему, люди – братья милейшие, ангелы без крыльев, хоть и в запятнанных, но все же в белых одеждах, – или же волки? Кто? Скажи, ты, выгнанный из дому, одинокий, несчастный человек… остатки человека!

С т о р и ц ы н (вставая). Ты сам одинок и несчастен. Мне жаль тебя.

Т е л е м а х о в. Прошу без жалости! Да, да, пусть я одинокая старая собака, но у меня есть логово, у меня есть дом – видишь? (Обводит рукой.) В конце концов, кто же к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Конечно, ты всю жизнь живешь в мире идеальных сущностей, ты просто не желаешь опустить взоры на землю – ну, а я реалист, я биолог и реалист! И я не желаю знать твоих нереальных драгоценностей. Летайте в небесах, а я твердо держусь за землю и не выпущу ее, и знаю, что мы, профессора Телемаховы и Сторицыны – одиночки в эту ночь, среди волчьей стаи. И пусть тебя жрут, а я не хочу быть жратвом, я их огнем, головешкой! Да!

С т о р и ц ы н. Ложь, Телемахов! Сторицына нет, он призрак и обман. Телемахов, подумай! У моего сына Сергея низкий лоб.

Т е л е м а х о в. Низкий лоб? Да? Отчего же он низкий? Низкий! (Яростно.) Так стрелять в низкий лоб, стрелять, стрелять!

С т о р и ц ы н (громко). Замолчи!

Т е л е м а х о в. Нет, не замолчу. Я приобрел право говорить и не в эту же ночь я буду молчать. (Передразнивая.) Геннадий, голубчик, пожалуйста… Я двадцать лет учился кричать Геннадию: болван! И научился! Я двадцать лет отучал себя от жалости, душу вывернул наизнанку, кровавую ванну взял на востоке – и научился! А теперь приходит ко мне выгнанный из дому профессор Сторицын и деликатнейшей своей дланью бьет меня по роже. (Передразнивая.) Я ко всем благоволю, я презираю твой кулак, Телемахов, но почему же ты не заступился за меня, дал Саввичу слопать мою деликатнейшую душу?

С т о р и ц ы н. Неправда! Мне не нужна твоя защита. Я странник, попросивший ночлега, бездомный бродяга, которому идти…

Т е л е м а х о в (подходя близко, наклоняя голову и смотря прямо в глаза Сторицыну). Защиты не надо? Хе-хе. А Саввич? А кто сегодня искал револьвер – но разве в доме профессора Сторицына есть эта штука капитана Кука? А у меня есть! Есть и всегда будет! Нетленное!.. Ну, есть, и молчи, не болтай, не таскай по улицам, не корми животных… твоим нетленным. Вот оно где у меня сидит… (бьет себя в грудь) и молчу. И слова не скажу, умирать буду, так в рот себе земли набью, чтоб как-нибудь не сболтнул язык. Мое оно! Пусть же профессора Сторицыны болтают, – а я буду стрелять, да! Низкий лоб – так стрелять в низкий лоб! Стрелять, стрелять! Вешать!

С т о р и ц ы н. Я ухожу. Я ни минуты не останусь в доме, где так прозвучало это слово.

Делает шаг к двери.

Т е л е м а х о в (как бы пригвождая его указательным пальцем). Уходишь? Иди, иди. А куда ты пойдешь?

В дверь выглядывает испуганный Володя.

С т о р и ц ы н. Я иду. Прощай.

Т е л е м а х о в. До свидания. Геннадий, проводить! А куда ты пойдешь? У тебя нет дороги!

С т о р и ц ы н. Куда? (Поднимая руки.) Есть же хоть один слушатель, который слышал меня. К нему!

Идет к двери, но громкий звонок останавливает его.

Т е л е м а х о в. Геннадий, погоди. Володя, в переднюю, сам открой.

В о л о д я. Хорошо.

Довольно быстро проходит. Телемахов приближается к Сторицыну и говорит, стоя к нему боком и не глядя.

Т е л е м а х о в. Прошу извинить меня. Я немного пьян сегодня и – вспылил! Оставайся здесь, я прошу тебя. А если мое присутствие тебе неприятно, то у меня сегодня есть дело в больнице.

С т о р и ц ы н (качая головой). Нет. Я иду.

Т е л е м а х о в. Ну, извини старую собаку. Если ты сегодня позволишь себе уйти от меня, то я – тоже уйду, минуты здесь не останусь! К черту!

В о л о д я (входит). Я отворил, они раздеваются. Это дядя Модест с княжной.

Т е л е м а х о в. А! Княжна! (Застегивая тужурку и оправляясь, идет навстречу.) Очень рад!

Входит княжна и Модест Петрович: их церемонно, но очень приветливо встречает Телемахов, подолгу тряся и задерживая руку и повторяя: «Очень рад! Очень рад!» Княжна в вечернем туалете, как будто привезена из гостей или из театра; взволнована, но сдерживается. Сдерживается и Модест Петрович, видимо, расстроенный, очень много переживший, но теперь сияющий от радости. В первую минуту ни он, ни княжна как будто не обращают внимания на Сторицына, здороваются с ним последним.

Т е л е м а х о в (стараясь вторично застегнуть пуговицы). Милости просим. Княжна, прошу вас садиться! Модест Петрович, прошу вас. Володя, садись. Ты что же не сядешь, Валентин Николаевич? Геннадий, вина! Виноват: не прикажете ли чаю и фруктов? Геннадий! Чаю и фруктов.

Все садятся. Денщик говорит что-то вполголоса, потом громко.

Г е н н а д и й. Фруктов нет, ваше превосходительство.

Т е л е м а х о в (сдерживаясь, яростно смотрит на него, кричит). Чаю! (Тише). Сервиз достань, знаешь?

Г е н н а д и й. Так точно, ваше превосходительство.

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Не беспокойтесь, пожалуйста… Прокопий…

Т е л е м а х о в. Прокопий Евсеевич. Помилуйте, какое же беспокойство. Я очень рад! Володя, подай, пожалуйста, папахену папироску.

С т о р и ц ы н. Спасибо, у меня есть.

Телемахов садится и молчит. Сторицын улыбается.

Откуда вы, княжна?

Л ю д м и л а П а в л о в н а. Из театра. Я с мамой и братьями была в театре.

С т о р и ц ы н. Кончилось уже?