ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Продолжение того же дня.

Кабинет Сторицына. Огни уже зажжены, но портьеры не завешены, и с улицы, несмотря на двойные стекла, доносится вечерний воскресный шум. В одно из окон видно, как над фронтоном дома на противоположной стороне вспыхивает электрическая вывеска-реклама: «Скетинг-ринк». На обычном месте профессора, у его стола, сидит Саввич, в руках карандаш, которым он поигрывает во время разговора; наискось, у того же стола, в кресле сидит и внимательно слушает его Елена Петровна. Глаза у нее заплаканы и припухли, часто вздыхает.

Е л е н а П е т р о в н а. Говорите, Гавриил Гавриилыч, я слушаю.

С а в в и ч. Повторяю и настаиваю, что это даже к лучшему, что профессор узнает про твою игру на бирже. Почему? Потому что нарыв созрел и должен прорваться, как говорят в этих случаях врачи. Конечно, он поволнуется, потому что кому же приятно, чтобы его деньгами распоряжались без спросу, но зато мы сможем играть открыто. Мне надоела…

Е л е н а П е т р о в н а. Но, Гавриил!.. Но ты не знаешь его характера.

С а в в и ч. Не перебивай, а лучше слушай, что тебе говорят. Мне надоела, повторяю, роль тайного приспешника, который должен прятаться и моргать глазами, вроде твоего братца-идиота, Модеста. Что я, мошенник или честный человек? Во-первых, вместе с вами я рискую моими трудовыми деньгами, скажи ему; во-вторых, как в случае выигрыша, так проигрыша, я участвую сообразно своей доле.

Е л е н а П е т р о в н а. Но он не поймет, Гавриил Гавриилович!.. Извини, я слушаю тебя очень внимательно, ценю каждое твое слово, но он не поймет, даю голову на отсечение! Он очень ценит тебя и уважает, он верит в твое бескорыстие…

С а в в и ч. Он меня знает.

Е л е н а П е т р о в н а. Я так тороплюсь… Я не могу!

С а в в и ч. Говори, время еще есть. Конечно, он очень умный человек, я сам его уважаю, а с умным человеком всегда можно сговориться. Дай только первому пылу пройти.

Е л е н а П е т р о в н а. Нет, нет! Уверяю вас, Гавриил Гавриилович, что нет! У него ужаснейший характер, и если он не захочет чего-нибудь понять, то с ним можно с ума сойти! Он скажет просто, что это очень плохо, и тогда… я не знаю…

С а в в и ч. Плохо? Ну, если он не захочет понимать, тогда пошли его ко мне, я ему втолкую. Плохо, скажите пожалуйста! Для него же, для его же семьи стараются, а он будет корежиться и краснеть, как невинность: «Ах, не надо! Ах, не хочу, ах, я умру от стыда!» Не умрет, знаю я ихнего брата, повидал достаточно. Я даже рад, что есть случай сказать ему правду в глаза, пусть другие холопствуют, если хотят, а мне наплевать, что он профессор. Я сам теперь был бы профессором, если бы не увлекся женщинами… не у всякого же такой лягушечий темперамент!

Е л е н а П е т р о в н а. Но две тысячи? (Вздрогнув.) Я с ума сойду, Гавриил…

С а в в и ч. Не сойдешь, не с чего сходить. Позвольте, позвольте, у нас через неделю пятьдесят тысяч будет, а я из-за каприза, из-за прихоти стану на улицу деньги бросать? Копейки не пожертвую, скажи ему, копейки! Одумается, сам благодарить будет. Деньги же, две тысячи, пусть возьмет у Телемахова, а не захочет одолжаться у посторонних, – понимаешь? – то я могу достать ему под вексель: слава Богу, я не мошенник и не дам пропасть человеку. Ну – сумеешь сказать, не напутаешь?

Е л е н а П е т р о в н а. Не знаю, постараюсь. Я очень волнуюсь, Гавриил, я едва дышу, у меня всю грудь стеснило!

С а в в и ч. Да уж за версту слышно, как корсет скрипит. Это от полнокровия, много вы едите. Только разговаривай с ним деликатнее, слышишь? Лучше плачь, если не сумеешь по-человечески говорить, а не наскакивай, как корова на забор. (Небрежно.) Книжку положила?

Е л е н а П е т р о в н а. Да.

С а в в и ч. Скажи, что мимоходом на Литейном увидел, подумал, что ему может пригодиться, интересная книжонка. И про Сережку ему обязательно скажи, пусть посмотрит, каков хулиган. Скажи, что, если б не я, так давно бы его Сережку из гимназии выперли, не посмотрели бы, что папаша профессор… Обязательно скажи, не забудь, что я…

Е л е н а П е т р о в н а. Ох, кажется, звонок. Это он… иди, идите, Гавриил Гавриилыч.

С а в в и ч (смотрит на часы). Нет еще, но скоро будет, поезд уже пришел. Но, однако, я пойду. Слушай, Лена: минут на десять я выйду с Мамыкиным, кстати, и ветчины к ужину возьму, а потом буду в столовой.

Е л е н а П е т р о в н а. Да, да, мерси. Но, может быть, тебе сегодня не приходить, лучше завтра, он успокоится…

С а в в и ч. Убьет? Я не трус, Елена Петровна. Ну, ну, не волнуйся, в случае чего я там буду… Давай лоб, я тебя поцелую. (Целует.) Так, по-родительски. И, пожалуйста, не трусь, Леночка: Бог не выдаст, свинья не съест. Ветчины я сегодня на свои возьму, некогда путаться со счетами. Адье.

Уходит. Елена Петровна некоторое время стоит у окна, смотрит на улицу, потом садится за стол, на место профессора, и плачет, закрываясь платком. Едва успевает, услышав шаги, встать и оправиться, когда входит Валентин Николаевич. В руке у него цветы, для которых он ищет места, видимо, не совсем ясно отдавая себе отчет: соображает и бросает цветы на стол. Молчание. Елена Петровна нерешительно берет букет.

Е л е н а П е т р о в н а. Можно? (Нюхает очень долго.) Какой красивый букет и так хорошо пахнет, по-осеннему. (Осторожно кладет букет на место.) Ты чаю хочешь, Валентин?

С т о р и ц ы н. Да. (Звонит.)

Е л е н а П е т р о в н а. Какая сегодня удивительная погода, трудно в комнатах сидеть.

Входит горничная.

Дуня, чаю Валентину Николаевичу. Сторицын. Пожалуйста, Дуня, покрепче.

Горничная выходит. Елена Петровна все так же нерешительно, как и все, что она сейчас делает, присаживается на кончик дивана.

У Сергея, кажется, гости?

Е л е н а П е т р о в н а (оживленно). Да, два товарища. Один Щукин, хорошо играет на балалайке, просто удивительно, настоящий артист! Они скоро уйдут. Сережа тоже просит балалайку… но только я хотела сказать тебе, Валентин, про Сережу…

С т о р и ц ы н. Потом.

Пока горничная приносит чай и уходит, в кабинете напряженное молчание. В раскрытые двери ясно слышно, как две балалайки играют: «По улице мостовой…» При закрытых дверях звуки слабее, но все еще слышно.

Спасибо, Дуня.

Е л е н а П е т р о в н а. Двери закрывайте, Дуняша!

Молчание.

Так вот, Валентин, я про Сережу… (Почти вскрикивает.) Прости меня, Валентин, пожалей, я так виновата пред тобой! Я недостойна тебя!

Падает на диван и плачет. Молчание. Сторицын проходит по комнате, останавливается за своим креслом и говорит почти беззвучно – точно из далекой дали доносится голос, эхо прежнего голоса.

С т о р и ц ы н. Ты помнишь, Елена, что десять лет тому назад, – при каких обстоятельствах, я напоминать не буду, – я простил тебя? Ты помнишь?

Е л е н а П е т р о в н а. Помню.

С т о р и ц ы н. И ты поклялась тогда жизнью и счастьем твоих детей, что твоя жизнь будет навсегда чиста и непорочна. Ты помнишь, Елена?

Е л е н а П е т р о в н а. Помню.

С т о р и ц ы н. Что же ты сделала с твоей чистотой, Елена?

Молчание.

Вероятно, я очень скоро умру, и кто будет одним из убийц моих, Елена? И кто убийца наших детей, жизнью которых ты клялась, Елена? И кто убийца всего честного в этом доме, в этой несчастной, страшной жизни? Я тебя спрашиваю, Елена?

Е л е н а П е т р о в н а. Прости.

С т о р и ц ы н. Что с тобою сделалось, Елена? Отчего ты истлела так быстро и так страшно? Я помню тебя еще девушкой, – невестой: тогда ты была чиста, достойна пламенной любви и уважения. Я помню тебя женой в те первые годы: ты жила одною жизнью со мной, ты была чиста, ты, как друг, не раз поддерживала меня в тяжелые минуты. Я до сих пор не могу произнести тебе слова полного осуждения – только за те два года моей ссылки, когда ты, как мужественный друг, как товарищ… Не могу!

Молчание.

Что ты нашла в Саввиче?

Е л е н а П е т р о в н а. Не знаю. Он подлец. Прости меня.

С т о р и ц ы н. А… Так, значит, это правда! Эт правда… А… Вот что… Вот что! Так.

Е л е н а П е т р о в н а (со страхом). Тебе дать воды?

С т о р и ц ы н. Нет… Еще сегодня профессор Телемахов упрекнул меня в нечестности или глупости, в том, что я нарочно закрывал глаза… но разве он, разве вы все можете понять, что я честно не хотел видеть и не видел всех гнусностей ваших? Разве вы все можете понять, что я честно отрицал самые факты? Факт! Что такое факт, думал я, со всею иллюзорностью его движений и слов, когда передо мною такой незыблемый камень, как твоя клятва, мое достоинство всей жизни. О дурак, дурак!

Е л е н а П е т р о в н а. Не говори так про себя! Ты не смеешь так говорить про себя!

С т о р и ц ы н. О дурак, дурак! Однажды я ясно видел, как Саввич сжал… под столом твою ногу – и у меня хватило гордости, сумасшедшей силы принять это за обман моего зрения, а не за ваш обман. Пусть, думал я, весь мой дом зашипит по-змеиному, пусть я задохнусь в объятиях гадов – я до конца приму их поцелуй, я перед всем миром буду утверждать, что это люди… пока сами не приползут и не скажут: мы не люди, мы гады. О гнуснецы!.. Значит, все правда. Значит, все, что я отрицал – весь этот мир предательства, гнусности и лжи, – правда? А клятва перед Богом – ложь? Достоинство – ложь? Все правда: и то, что Сергей ворует и продает мои книги…

Е л е н а П е т р о в н а. Ты знаешь это?

С т о р и ц ы н. И то, что кругом все разворовано, и то… и то, что ты… с Саввичем! Еще кто, говори! У нас бывают студенты, трубочисты, полотеры – кого же ты больше любишь, студентов или полотеров? Говори! Чей сын Сережа?..

Е л е н а П е т р о в н а. Твой, твой! Клянусь!

С т о р и ц ы н. И что Бога распяли, тоже правда? Говори: распяли Бога или нет?

Молчание.

Говори.

Е л е н а П е т р о в н а. Ты можешь… ты можешь убить меня, но это неправда, что Сережа не твой сын. Клянусь тебе!.. всем святым, что Сережа твой… твой сын! Да, я преступница, но зачем ты оставил меня, не жалел меня, зачем ты…

С т о р и ц ы н. Я? Яне жалел тебя? Что же ты считаешь жалостью тогда?

Е л е н а П е т р о в н а. Да! Ты требовал от меня слишком много, а я не могла, ты никогда не хотел простить моих слабостей… Я не могу быть такой умной, как ты, а ты хотел, чтобы я тоже…

С т о р и ц ы н. Это неправда, Елена! Вспомни, сколько я говорил с тобой, сколько здоровья, сколько самой свежей силы я истратил на тебя. За эти часы бесконечной работы я мог бы воспитать целое поколение людей, я мог бы бросить в мир десятки книг… Но разве хоть в одной моей книге я говорю с такой страстью, с таким желанием убедить, с таким напряжением всей моей воли, как я говорил с тобой? Ах, если бы я так писал, как говорю с тобой, когда мне нужно добыть маленький, самый маленький кусочек твоего сердца! Что же осталось от всех моих слов, что ты поняла, Елена?

Е л е н а П е т р о в н а. Я не виновата, что не могу понять, как будто я не старалась. Ты страдал, я это знаю, у тебя больное сердце, и я твоя убийца, но ты хоть радовался в жизни, а я? Ты, бывало, читаешь книгу, и я подсматриваю, вижу, как ты от нее счастлив, а я? Пойду, бывало, и сяду на твое место, разверну книгу на той же странице – ну и что же, ничего, ничего! А ты все дальше от меня уходишь, все дальше, пока я совсем не осталась одна. Прежде я говорила на трех языках, а теперь… английский совсем забыла, на немецком едва читать могу… С кем мне говорить, о чем? Саввич подлец, это правда, но только он один жалел меня, понимал, что я тоже человек… К тебе придешь с неприятностями или насчет прислуги, а ты гонишь, я и сама понимаю, что тебе не до того, а Гавриил Гавриилыч… Или в прошлом году, когда Сережа дифтеритом заболел, а у тебя в университете беспорядки, так кто за доктором ездил, парадное кто ночью в аптеке ломал? Все Гавриил Гавриилыч. А кто теперь первый о твоем здоровье заботится…

С т о р и ц ы н. Но ты действительно сошла с ума! Саввич, заботившийся о моем здоровье! Опомнись, что ты говоришь, Елена!

Е л е н а П е т р о в н а. А если и сошла, то кто виноват? Ты никогда не уважал меня, почему ты прежде, в самом начале, не выгнал Саввича?

С т о р и ц ы н. Боже мой, опять эта дикая логика. Да! Да! я уважал тебя и поэтому не выгонял, не должен был выгонять.

Е л е н а П е т р о в н а. Нет, ты никогда не любил меня! Сколько раз я умоляла тебя: обрати внимание на Сережу, накажи его, а ты что? Ты хотя бы крикнул… а на слова твои никто внимания не обращает. Его розгами надо было…

С т о р и ц ы н. Это Саввич сказал?

Е л е н а П е т р о в н а. Не знаю, кто сказал, мне все равно. Ты в Бога не веришь, а я верю, так подумай, пожалуйста, сообрази, какое мое счастье! Ты умрешь, в рай пойдешь, а я куда? А я куда? Без тебя я, может, была бы счастлива, меня бы уважали, как других женщин уважают, а рядом с тобой чего я стою, разве я сама не понимаю этого?

С т о р и ц ы н. Зачем же ты клялась?

Е л е н а П е т р о в н а. А ты зачем требовал, чтобы я клялась?

С т о р и ц ы н. Я не требовал, это неправда!

Е л е н а П е т р о в н а. Но ты, все равно, хотел, вот я и клялась. Для тебя же, чтобы тебе легче было, а уж что со мной… (громко плачет) до этого тебе никогда дела не было! Никогда!

С т о р и ц ы н. Но ведь это дважды обман, ты дважды обманула Бога… Елена, Елена! Какими же словами я рассею мрак твоей совести – их нет! Теперь я клянусь: если бы существовало на свете одно такое слово! За одну вспышку света в этой ужасной темноте! Очнись, Елена! Боже мой, как темно, как темно… кажется, я начинаю умирать?..

Е л е н а П е т р о в н а. Я дам тебе воды. Тебе нехорошо, Валентин?

С т о р и ц ы н. Воды? Не надо. О нежный мой палач, целую твою руку…

Быстро подходит и целует руку у Елены Петровны – затем резко отбрасывает руку.

Ты ведь творишь только волю пославшего тебя. Но кто же послал тебя в мир – эту затянутую в корсет даму, с пудрой на свекольном лице, с грудью, которая могла бы вскормить тысячи младенцев, тысячи мучеников и героев, а питает только – Саввича? Кто ты, ужасная? Страшный сон всей моей жизни, или ты действительно живешь, плачешь, сморкаешься, жалуешься и ждешь, чтобы я подошел и ударил тебя, как бьет тебя Саввич?

Е л е н а П е т р о в н а. Это неправда! Саввич никогда не бил меня! Если бы ты жалел меня так, как он жалеет, то я была бы другой. Я ведь ничего не говорю про твоих курсисток, про девчонок, которых ты…

С т о р и ц ы н. Что?..

Е л е н а П е т р о в н а. Это не я одна, это тебе и Саввич скажет, хоть ты его и презираешь.

С т о р и ц ы н. Молчать!

Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так на меня кричать, я не горничная тебе, я мать твоих детей… Мне все равно, завтра я руки на себя наложу, а ты не смеешь, ты не смеешь – у меня тоже больное сердце, я, может быть, скорее, твоего умру – ты не смеешь на меня кричать! На девчонок твоих кричи, а я мать, я в муках детей твоих рожала, пока ты книги читал. У нас трое детей умерло – кто их хоронил, кто гробики покупал – ты?.. А что мне каждый гробик стоит, ты это знаешь?

С т о р и ц ы н. Ты не мать, ты развратница!

Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так…

Не стучась, входит Саввич.

С а в в и ч. Что за крик, а драки нет? Нехорошо, профессор, нехорошо. Джентльмены, подобные вам, так с женщиной не обращаются.

Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь на меня кричать!

С т о р и ц ы н. Вон!

С а в в и ч. Потише, потише, любезнейший! Вон я не пойду и вообще не позволю, чтобы в моем присутствии оскорбляли женщину. Если вы желаете объясниться с женой, это дело ваше, семейное, вам никто не мешает, но только для этого надо иметь вежливые формы, а не кричать, как извозчику! Вы – профессор, вам надо уважать свое достоинство.

В раскрытую дверь входит Модест Петровичи, схватившись за голову, садится в кресло.

С т о р и ц ы н. О, какая наглость, какая наглость! Что же мне делать – ударить вас? Ударить?

С а в в и ч (выдвигая плечо). Ну, это еще кто кого, любезнейший… Хотя вы и знаменитый профессор, а оскорблять себя я никому не позволю. Но если хотите… (делает шаг вперед) троньте, троньте, вот моя физиономия, не угодно ли?.. Но только что от вас останется, желал бы я знать?

Е л е н а П е т р о в н а. Не надо, Бога ради, Гавриил Гавриилыч! Не трогайте его! Он не знает, что он говорит, он не будет…

С а в в и ч. Да ведь мы шутим. Ведь мы шутим, профессор?

С т о р и ц ы н (вдруг совершенно спокойно). И вы думаете, что я вас боюсь?

С а в в и ч. Не знаю-с. Но человек, который левой рукой выжимает два пуда, должен внушать некоторое почтение, это я знаю-с. Мамыкин, пойди-ка сюда.

Е л е н а П е т р о в н а. Не надо Мамыкина, ну, для меня, ну, я прошу, ну, я умоляю, наконец! Ведь это мой позор, я умру от стыда…

С а в в и ч. Нет, отчего же не надо? Пусть посмотрит, как профессора обращаются с женщинами, пусть поучится гуманизму. Это ему и для записной книжки пригодится. Мамыкин! Посмотри.

М а м ы к и н (входит, потупившись). Ну, чего я там не видал, я лучше уйду.

С а в в и ч. Нет, ты будешь смотреть, раз я тебе говорю! Вот тебе – смотри: знаменитый профессор, талант, цветы и поклонение – тебе подносили когда-нибудь такие букеты, Мамыкин? (Берет со стола букет, тычет им в нос Мамыкину, потом бросает в угол.) А с женой обращается, как с кухаркой! Может быть, профессор, вы бы и ударили ее, как меня собирались? Она женщина беззащитная. Попробуйте.

Модест Петрович, шатаясь, ходит по кабинету, закрывает лицо и глаза руками, бормочет.

М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!

Е л е н а П е т р о в н а. Сядь, Модест! Не надо, Гавриил Гавриилыч, он болен, он не оскорблял меня. Я сама… Я сама…

М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!

С т о р и ц ы н. Елена, я прошу тебя с этими господами уйти.

С а в в и ч. Вот это другой разговор. Видишь, Мамыкин, какой тихонький стал наш профессор. Сейчас он еще «Леночка» скажет… А что, если действительно – и настоятельно – попросить его об этом: скажет он или нет, как ты думаешь? Хочешь пари на зелененькую, что скажет? Профессор, вам не угодно будет вашей супруге сказать: «Леночка», как вы уже изволили сказать: «Лена»? (Становится в позу.) Впрочем, не стоит…

М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!

С т о р и ц ы н. Елена, я еще раз прошу тебя уйти с этими господами, иначе я сам должен буду уйти. И пошли ко мне Сергея.

Е л е н а П е т р о в н а. Господи, это еще что, я с ума схожу. Ты его убьешь, я боюсь.

С а в в и ч. И хорошо сделает, между прочим. (Кричит в открытую дверь.) Сергей! Сережка! к отцу! Ну, теперь разговор другой, и я прошу вас очистить поле сражения, Елена Петровна. На вежливость я и сам вежлив и не менее всякого лорда уважаю права чужого жилища. Слышишь, Мамыкин? – честью просят. Насмотрелся, дурашка? – Жалко мне твою невинность портить, но что, брат, поделаешь, смотри, учись. Эх, люди, людишки!

Входит Сергей и останавливается в стороне, смотря на происходящее угрюмо и равнодушно

С е р г е й. Что надо, зачем еще звали?

С а в в и ч. А вот с отцом поговоришь, тогда узнаешь, что надо. Каторжник! Идемте, Елена Петровна. А когда, профессор, успокоитесь и придете в норму, я весь к вашим услугам: дуэль так дуэль, если вам захочется этой глупости, а самое лучшее: побеседовать толком и спокойно, как принято у порядочных людей. Адье. Вам что надо, Модест Петрович, что вы трясетесь около меня?

М о д е с т П е т р о в и ч (потрясая сжатыми кулаками). Вы, Гавриил Гавриилыч – негодяй, недостойный человек! Боже мой, Боже мой, что мне ему еще сказать? Негодяй!

С а в в и ч. Что-с? Послушайте-ка, Елена Петровна.

М о д е с т П е т р о в и ч. Елена, сестра! Как старший брат твой, знавший тебя невинной девочкой…

С т о р и ц ы н. Оставь, Модест. Иди.

М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич! Но он же негодяй, Валентин Николаевич! Что мне еще ему сказать… он смеется.

С а в в и ч (с глубоким презрением). Вот дурак. И правда, что не сеют, не жнут, а сами родятся. (Свирепо.) Прочь с дороги, мелюзга, задавлю! Ишь ты, старая каналья, мало сам арестантских щей хлебал, так и других в такую же историю втравить хочешь? Прочь!

Легким толчком выпихивает в дверь Модеста Петровича, бессвязно и настойчиво повторяющего: Боже мой, Боже мой!

Е л е н а П е т р о в н а. Я здесь останусь, Гавриил Гавриилыч, я не пойду.

С а в в и ч. Нет, пойдете. Завтра еще успеете наобъясняться, на вас ведь тоже лица нет. Поуспокойтесь, поуспокойтесь, граждане, а потом и делами займетесь. Профессор, до свидания – и вот вам мой бескорыстнейший совет: – не жалейте хулигана. Адье.

Выходит. Сторицын и Сергей одни; он в той же позе у двери; в сумраке его лицо кажется то неопределенно-мрачным, то так же неопределенно и странно улыбающимся. Сторицын крупными шагами ходит по кабинету.

С т о р и ц ы н. Садись.

С е р г е й (садясь). Что надо, папа?

Сторицын молча и нетерпеливо машет рукой и продолжает ходить. При свете лицо Сергея угрюмо, но равнодушно, почти скучно. Сторицын круто поворачивается и садится на свое место у стола.

С т о р и ц ы н. Я несколько раз замечал, Сергей, что от тебя пахнет водкой. Ты пьешь? От тебя и сегодня пахнет водкой.

С е р г е й. Позволь, папа. Сегодня воскресенье, у меня были товарищи, и просто, как хозяин… я не понимаю, что здесь такого, чтобы устраивать истории. И вообще, ты можешь быть совершенно спокоен, папа, я никогда не позволю себе напиваться, у меня есть характер. Вообще, я веду себя прилично. Я возьму папиросу.