Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
       Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
       Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
       Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
       Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
       Чей-то голос в углу:
      – По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
      – Этого не сделаешь тупым ножом!
      – Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
       Молчание.
      – А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
      – Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
       Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
      – Тебе кто сказал?
      – Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
      – Кто-то постучал в окно.
      – Кто постучал в окно?
      – Не знаю.
       Молчание.
      – Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
      – Кто-то проходил и увидел.
      – Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
       Рыбак с другого конца отзывается:
      – У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
       Фома вынимает трубку:
      – Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску.– Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
       Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
      – Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
      – А ничего.
      – Не нашли Хаггарта?
      – Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
       Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
      – Много теперь кораблей на море таращат глаза.
      – Я шел как слепой, – говорит Тибо.– Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
      – Туман обманывает.
       Старый Десфосо говорит:
      – Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
      – Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
      – Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
      – Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
      – Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
       Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
      – Ты что рассказываешь, Фома?
       Фома вынимает трубку:
      – Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
      – Ты не знаешь, кто?
      – Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…
       Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
      – С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
       Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
      – Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
      – Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
      – А он молчит?
      – А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище – говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
       Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание. Входит новый рыбак, глядит за занавеску и молча втискивается в ряды. Слышны за дверью женские голоса; аббат останавливается.
      – Эй, Лебон! Прогони женщин, – говорит он:– им тут нечего делать, скажи.
       Лебон идет.
      – Погоди, – останавливается аббат.– Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
       Десфосо говорит:
      – Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? – она здесь.
       Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
      – Я отсюда не пойду.
       Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
      – Это он делал?
       Все смотрят на корабль.
      – Он, – отвечает Десфосо.– Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
       Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
      – Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
       Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
      – Ого, уже светает, туман синеет! – говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
      – Да. Отлив начался, – отвечает тот глухо.
       Молчание – и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
       Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
      – Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
       Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее – так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
      – Здравствуй, Хаггарт, – говорит аббат.
      – Здравствуй, отец.
      – Это ты мне говоришь: отец?
      – Тебе.
      – Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
       Рыбаки одобрительно переглядываются.
      – Ну, тогда здравствуй, аббат, – с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
       Хорре бормочет:
      – Так, так держись, Нони.
      – Кто делал эту игрушку? – спрашивает Хаггарт, но не получает ответа.
      – Здравствуй, Гарт! – говорит Мариетт, улыбаясь.– Это я, твоя жена, Мариетт. Дай, я развяжу тебе руки.
       С улыбкой, делая вид, что не замечает кровавых пятен, распутывает веревки. Все молча смотрят на нее; смотрит и Хаггарт на ее склоненную тревожную голову.
      – Благодарю, – говорит он, расправляя руки.
      – Хорошо бы и мне развязать руки, – говорит Хорре, но не получает ответа.
       Аббат. Хаггарт, это ты убил Филиппа?
       Хаггарт. Я.
       Аббат. Не скажешь ли ты, – эй, ты, Хаггарт! – что ты сам своей рукою убил его? Может быть, ты сказал матросу: матрос, пойди, убей Филиппа, и он это сделал, так как любит тебя и чтит, как начальника? Может быть, так вышло дело? – скажи, Хаггарт. Я называл тебя сыном, Хаггарт.
       Хаггарт. Нет, я не приказывал матросу. Я сам своею рукою убил Филиппа.
       Молчание.
       Хорре. Нони! Скажи-ка им, чтобы развязали мне руки и отдали трубку!
      – Не торопись! – гремит поп.– Побудешь и связанным, пьяница! И бойся развязанной веревки, как бы не свернулась она петлей.
       Но, следуя какому-то неуловимому движению или взгляду Хаггарта, Мариетт подходит к матросу и распутывает узлы. И снова все молча смотрят на ее склоненную, тревожную голову. Потом переводят глаза на Хаггарта – как смотрели прежде на кораблик, так теперь на него.
       И сам он позабыл об игрушке – словно очнувшись, обводит взором рыбаков, долго глядит на темную занавеску.
       Аббат. Хаггарт, это тебя я спрашиваю. Кто принес тело Филиппа?
       Хаггарт. Я. Это я принес его и посадил у двери, головой к двери, лицом к морю. Это было трудно, так как он все падал. Но это сделал я.
       Аббат. Зачем ты сделал так?
       Хаггарт. Не знаю, наверное. Я слыхал, что у Филиппа есть мать, старуха и я подумал, что так будет приятнее им обоим – и ему и матери.
       Аббат( сдержанно). Ты смеешься над нами?
       Хаггарт. Нет. Почему ты думаешь, что я смеюсь? Мне совсем не смешно, как и вам. Это он, Филипп, сделал кораблик?
       Никто не отвечает. Мариетт говорит, вставая и через стол наклоняясь к Хаггарту:
      – Ты не сказал ли так, Хаггарт: мой бедный мальчик! Я убил тебя, потому что должен был убить, а теперь я отнесу тебя к матери, мой милый мальчик.
      – Это очень печальные слова. Кто подсказал их тебе, Мариетт? – удивленно спрашивает Хаггарт.
      – Я слышала их. И не сказал ли ты дальше: мать, вот я принес тебе твоего сына и у твоей двери посадил его: возьми твоего мальчика, мать.
       Хаггарт молчит.
      – Не знаю, – с горечью гудит аббат:– не знаю, у нас никто не убивает, и мы не знаем, как это делается. Может быть, так и надо: убить и убитого принести к порогу матери… Ты что смотришь на меня, рожа?
       Хорре( грубо). И – по-моему – его надо было бросить в море. Ваш Хаггарт с ума сошел, я давно говорю это.
       Вдруг старый Десфосо кричит при гуле одобрения остальных:
      – Ты молчи! Его мы отправим в город, а тебя сами повесим, как кошку, хоть ты и не убивал.
      – Тише, старик, тише! – останавливает аббат, пока Хорре с молчаливым презрением смотрит поверх голов.– Хаггарт, я спрашиваю тебя: за что ты отнял жизнь у Филиппа? Она была ему нужна, как тебе твоя.
       Хаггарт. Он был женихом Мариетт – и…
       Аббат. Ну?
       Хаггарт. И… Не хочу говорить. Зачем вы раньше не спросили, пока он был жив? Теперь я убил его.
      – Но… – говорит аббат и в тяжелом голосе его звучит мольба:– может быть, ты уже раскаиваешься, Хаггарт? Ты славный человек, Гарт, я тебя знаю, ты трезвый не можешь обидеть и мухи. Может быть, ты хлебнул лишнего, это бывает с молодыми людьми, и Филипп что-нибудь сказал тебе, а ты…
      – Нет.
      – Нет? Ну, нет, так нет – верно, дети? А может быть, на тебя что-нибудь нашло, ведь это тоже бывает с людьми: вдруг найдет на человека красный туман, завоет в сердце зверь и… Тут достаточно и слова, чтобы…
      – Нет, Филипп ничего мне не говорил. Он проходил по дороге, когда я выскочил из-за большого камня и всадил нож ему в горло. Он не успел даже испугаться. Но если хотите… – Хаггарт нерешительно обводит глазами рыбаков,– мне немного жаль его. То есть, так, совсем немного. Это он делал игрушку?
       Аббат угрюмо опускает голову. И снова кричит Десфосо при одобрительных кивках остальных.
      – Нет! Ты спроси его, аббат, что делал он у церкви. Дан видел их в окно. Не скажешь ли ты, что с твоим проклятым матросом не был у церкви. Что ты там делал, говори?
       Хаггарт пристально смотрит на вопрошающего и медленно говорит:
      – Я разговаривал с дьяволом.
       Сдержанный гул. Аббат вскакивает с места и гневно ревет:
      – Так пусть же он сядет на твою шею. Эй, Пьер, Жюль, свяжите его покрепче до утра. И того, этого, что с ним! А. утром – утром отведите его в город к судьям. Я не знаю их проклятых городских законов, – в отчаянии кричит аббат,– но тебя там повесят, Хаггарт! Ты будешь болтаться на веревке, Хаггарт!
       Хорре отталкивает грубо молодого рыбака, подошедшего к нему с веревкой, и тихо говорит Десфосо:
      – Важное дело, старичок. Отойди-ка на минутку – не нужно, чтобы он слыхал, – кивает на Хаггарта.
      – Я тебе не верю.
      – И не надо. Это я так, Нони, дельце тут одно есть. Пойдем, пойдем, да не бойся – ножа у меня нет!
       Отходят в сторону и шепчутся. Хаггарт молча ждет, чтобы его связали, но никто не подходит. И все вздрагивают, когда вдруг громко начинает Мариетт:
      – Ты, может быть, думаешь, что все это справедливо, отец? А почему же ты не спросишь меня: ведь я его жена. Ты не веришь, что я его жена? Тогда я принесу маленького Нони. Вы хотите, чтобы я принесла маленького Нони? Он спит, но я разбужу его. Раз в жизни он может проснуться среди ночи, чтобы сказать, что вот этот, которого вы хотите повесить в городе, его отец?
      – Не надо, – говорит Хаггарт.
      – Хорошо, – покорно отвечает Мариетт.– Он приказывает, и я должна подчиниться – ведь он мой муж. Пусть спит маленький Нони. Но я-то ведь не сплю, я-то ведь здесь. Отчего же вы не спросите меня: Мариетт, как могло случиться, чтобы твой муж, Хаггарт, убил Филиппа?
       Молчание. Решает вернувшийся, чем-то взволнованный, Десфосо:
      – Пусть скажет. Она его жена.
      – Ты не поверишь, Десфосо, – говорит Мариетт с нежной и печальной улыбкой, обращаясь к старому рыбаку,– ты не поверишь, Десфосо, какие мы, женщины, странные и смешные существа!
       Обращаясь ко всем с тою же улыбкой:
      – Вы не поверите, какие у нас женщин, бывают странные желания, такие хитрые, маленькие злые мысли. Ведь это я уговорила мужа убить Филиппа! Да, да – он не хотел, но я уговорила его, я так плакала и грозила, что он согласился. Ведь мужчины всегда соглашаются – не правда ли, Десфосо?
       Хаггарт, сдвинув брови, в крайнем недоумении смотрит на жену. Та продолжает, не глядя на него все с тою же улыбкой:
      – Вы спросите: зачем же мне нужна была смерть Филиппа? Да, да – вы спросите, это я знаю. Ведь он никогда не делал мне зла, этот бедный Филипп, не правда ли? Ну, так я вам скажу: он был мой жених. Я не знаю, поймете ли вы меня. Ты, старый Десфосо – ты не станешь убивать девушку, которую ты поцеловал однажды? Конечно, нет. Но мы, женщины, такие странные существа – вы даже не можете представить, какие мы странные, темные, смешные существа. Филипп был мой жених и целовал меня…
       Вытирает рот и продолжает со смехом:
      – Вот я и теперь вытираю рот. Вы все видели, как я вытирала рот? Это я стираю поцелуи Филиппа. Вы смеетесь? Но спроси твою жену, Десфосо, хочет ли она жизни того, кто целовал ее до тебя? Спроси всех женщин, которые любят, даже старух – даже старух! в любви мы не стареем никогда. Уж такие мы родились – женщины.
       Хаггарт почти верит. Ступив на шаг вперед, он спрашивает:
      – Ты меня уговаривала? Может быть, это правда, Мариетт: я не помню.
       Мариетт со смехом:
      – Вы слышите, он забыл. Поди прочь; Гарт: не скажешь ли ты еще, что это ты сам придумал? Вот какие вы, мужчины, вы все забываете. Не скажешь ли ты еще, что я…
      – Мариетт! – угрожающе говорит Хаггарт.
       Мариетт, бледная и с тоскою глядя в страшные вдруг надвинувшиеся глаза, но все еще с улыбкой:
      – Поди прочь, Гарт! Не скажешь ли ты еще, что я… не скажешь ли ты еще, что я отговаривала тебя? Вот… будет… смешно…
       Хаггарт. Нет, скажу. Ты лжешь, Мариетт! Даже я, Хаггарт, вы подумайте, люди – даже я поверил, так искусно лжет эта женщина.
       Мариетт. Поди… прочь… Хаггарт…
       Хаггарт. Ты еще смеешься? Аббат, я не хочу быть мужем твоей дочери: она лжет.
       Аббат. Ты хуже дьявола, Гарт! Вот что тебе скажу – ты хуже дьявола, Гарт!
       Хаггарт. Ну, и безумные же вы люди! Я вас не понимаю, я уже не знаю, что мне делать с вами: смеяться? сердиться? плакать? Вам хочется отпустить меня – почему же вы не отпускаете? Вам жаль Филиппа – ну, убейте меня, ведь я же сказал: это я убил мальчишку. Разве я с вами спорю? Но вы кривляетесь как обезьяна, нашедшая банан – или это такая игра в вашей стране? Тогда я не хочу играть. А ты, аббат, совсем как фокусник на базаре: и в одной руке у тебя правда, и в другой руке у тебя правда, и все ты делаешь фокусы. А теперь она еще лжет – так хорошо, что сердце сжимается от веры. Ну, уж и хорошо!
       Горько смеется.
       Мариетт. Прости меня, Гарт.
       Хаггарт. Когда я хотел убить, она висела на руке, как камень, а теперь говорит – это я убила. Крадет у меня убийство, не знает, что это тоже нужно заработать. Ну, и дикие же люди в вашей стране!
       Мариетт. Я хотела обмануть их, но не тебя, Гарт. Тебя я хотела спасти.
       Хаггарт. Мой отец учил меня: эй, Нони, смотри! Одна правда и один закон у всех: и у солнца, и у ветра, и у волн, и у зверя – и только у человека другая правда. Бойся человеческой правды, Нони! – так говорил отец. Может быть, это и есть ваша правда? Тогда я не боюсь ее, но мне очень горько и очень печально, Мариетт: если бы ты отточила нож и сказала: пойди, убей этого – мне, пожалуй, и не захотелось бы убивать. Зачем срезать сухое дерево? – сказал бы я тогда. А теперь – прощай, Мариетт! Ну, вяжите же меня и ведите в город.
       Надменно ждет, но никто не подходит. Мариетт опустила голову на руки, плечи ее вздрагивают; задумался и аббат, опустив большую голову. Десфосо о чем-то горячо шепчется с рыбаками. Выступает Хорре и говорит, искоса поглядывая на Хаггарта.
      – Я уже немного поговорил с ними, Нони, они ничего, они хорошие ребята. Нони. Вот только поп, но и он хороший человек – верно, Нони? Да не косись ты на меня так, а то я перепутаю! Вот какая, ведь, вещь, добрые люди: мы с этим, с Хаггартом, прикопили малую толику деньжонок, этакий бочоночек с золотом… Нам ведь оно не нужно, Нони? Может быть, вы возьмете его себе? Как ты думаешь: отдать им золото, Нони? Вот я и запутался.
       Хитро подмаргивает поднявшей голову Мариетт.
       Аббат. Ты что болтаешь, рожа?
       Хорре. Вот оно и идет, Нони, налаживается понемногу! Только куда мы его зарыли, бочонок-то? Ты не помнишь, Нони – я что-то позабыл. Это, говорят, от джину: память, говорят, слабеет от джину, добрые люди. Пьяница я, это верно.
       Аббат. Если ты не сочиняешь, то подавиться бы тебе твоим золотом, пес!
       Хаггарт. Хорре!
       Хорре. Есть.
       Хаггарт. Завтра тебе дадут сто палок. Аббат! вели завтра дать ему сто палок!
       Аббат. С наслаждением, сын мой, с наслаждением.
       Движения рыбаков все также медленны и как будто вялы; но что-то новое прорывается – в усиленном пыхтении трубок, в легком дрожании загорелых морщинистых рук. Некоторые встали и как бы равнодушно смотрят в окно.
      – Туман-то идет! – говорит один, глядя в окно.– Ты слышишь, что я говорю про туман?
      – Пора бы и спать. Это я говорю – пора бы и спать!
       Десфосо( осторожно). Оно не совсем так, аббат. Будто не совсем то ты говоришь, что надо, аббат? Вот они как будто по-другому… я ведь ничего не говорю такого, я вот только про них. Ты что говоришь, Фома?
       Фома. Спать надо, говорю я. Разве это неправда, что пора спать?
       Мариетт( тихо). Сядь, Гарт. Ты устал сегодня. Ты не отвечаешь?
       Старый рыбак. В нашей стране, слыхал я, был такой обычай: за убитого платить пеню. Ты не слыхал ли,есфосо?
       Чей-то голос: Филипп-то убит. Убит уже Филипп, слышишь, сосед? Кто будет кормить его мать?
      – У меня и для своих мало! А туман-то все идет, сосед.
       Десфосо. Ты слыхал ли, аббат, чтобы мы говорили: Гарт плохой человек, Гарт сорванец, городской штукарь? Нет, мы сказали: этого у нас никогда не бывало.
       Решительный голос:
      – Гарт хороший человек! Дикий Гарт хороший человек.
       Десфосо. Ведь если покопать, аббат, так у нас крепкого баркаса, пожалуй, и не найдешь. На мой-то уж и смолы не хватает. Да и церковь – разве такая бывает хорошая церковь? Это не я говорю, а так оно выходит, с этим ничего не поделаешь, аббат.
       Xаггарт. Ты слышишь, женщина?
       Мариетт. Да, слышу.
       Хаггарт. Отчего ты не плюнешь им в лицо?
       Мариетт. Я не могу. Я люблю тебя, Хаггарт. Десять ли только заповедей у Бога? Нет, есть еще одна: я люблю тебя, Хаггарт.
       Хаггарт. Какие печальные сны в вашей стране!
       Аббат, вставая и подходя к рыбакам:
      – Ну-ка, ну-ка. Ты что говоришь про церковь, старина? Ты что-то любопытное сказал про церковь, или я ослышался?
       Быстро взглядывает на Мариетт и Хаггарта.
      – Да и не одна церковь, аббат. У нас четыре старика: Легран, Штоффле, Пуассар, Корню, да семь старух… Разве я говорю, что мы не будем их кормить? Конечно, будем, но только сердись, не сердись, отец – а тяжело! Ты сам это знаешь, аббат, ноги-то у тебя стонут не от пляски.
      – Я тоже старик! – шамкая, начинает старый Рикке, но вдруг гневно бросает шляпу на пол:– Да, старик. Не хочу больше, вот и все! Работал, а теперь не хочу. Вот и все! Не хочу!
       Выходит, размахивая рукою. Все сочувственно провожают глазами его согнутую, жалкую стариковскую спину, белые косички волос. И снова смотрят на Десфосо, на его рот, откуда выходят ихние слова. Чей-то голос:
      – Вот и Рикке не захотел.
       Все тихо и напряженно смеются:
      – Ну, и отошлем мы Гарта в город, а дальше что? – продолжает Десфосо, не глядя на Хаггарта.– Ну, и повесят его городские – а дальше что? А дальше то, что еще одного человека не будет, одного рыбака не будет, сына у тебя не станет, а у Мариетт мужа, а у мальчишки отца. Так разве это радость?
      – Так, так! – одобрительно кивает аббат:– Ну и голова же у тебя, Десфосо!
       Хаггарт. Ты их слушаешь, аббат?
       Аббат. Да, я их слушаю, Хаггарт. Да и тебе не мешало бы их послушать. У дьявола гордости-то еще побольше твоей, а все-таки он только дьявол и больше ничего.
       Десфосо подтверждает:
      – Зачем гордость? Гордости не надо.
       Оборачивается к Хаггарту – все еще не поднимая глаз; затем поднимает, спрашивает:
      – Гарт! А больше никого тебе не надо убивать? Кроме Филиппа-то – тебе больше никого не хочется убивать?
      – Нет.
      – Значит, одного Филиппа, а больше никого. Вы слышали: одного Филиппа, а больше никого. А еще, Гарт, тебе не хочется отослать вот этого, Хорре? Нам бы хотелось. Кто его знает, но только люди говорят, что все это от него.
       Голоса:
      – От него. Отошли-ка его, Гарт! Там ему лучше будет.
       Аббат скрепляет:
      – Верно!
      – Ну, вот и ты, поп! – говорит Хорре угрюмо. Хаггарт с легкой усмешкой смотрит на его сердитое взъерошенное лицо и соглашается:
      – Немного хочется, пожалуй. Пусть уходит.
      – Так вот, аббат, – говорит Десфосо, оборачиваясь,– мы значит и порешили по совести нашей, какая у нас есть: денежки взять. Так ли я говорю?
       Одинокий голос за всех:
      – Так.
       Десфосо. Ну-ка, матрос, где денежки?
       Хорре. Капитан?
       Хаггарт. Отдай.
       Хорре( грубо). Ну, так сперва мой нож и трубку отдайте! Кто у вас старший, ты? Так слушай: возьмите вы ломы и лопаты и ступайте к замку. Знаешь ту башню, что завалилась, проклятая? Так подойди ты…
       Присаживается на корточки и корявым пальцем чертит на полу карту. Все, наклонившись, внимательно смотрят; один аббат угрюмо уставился в окно, за которым все еще сереет тяжелый морской туман. Хаггарт бурно шепчет:
      – Лучше бы ты убила меня, Мариетт, как я убил Филиппа. А теперь меня позвал отец – где же будет конец печали моей, Мариетт? Там, где конец мира? А где конец мира? Хочешь взять мою печаль, Мариетт?
      – Хочу, Хаггарт.
      – Нет, ты женщина.
      – За что ты мучаешь меня, Гарт? Что я сделала такое, чтобы так мучить меня. Я люблю тебя.
      – Ты солгала.
      – Это язык мой солгал. Я люблю тебя.
      – У змеи раздвоенный язык, но спроси ее, чего она хочет, и она скажет правду. Это сердце твое солгало. Не тебя ли, девочка, встретил я тогда на дороге? И ты сказала: добрый вечер. Как ты обмахнула меня!
       Десфосо( громко). А ты что же, аббат? Ты идешь с нами, не так ли, отец? А то не вышло бы чего плохого. Так я говорю?
       Аббат( весело). Конечно, конечно, детки. Я с вами – кто же без меня позаботится о церкви! Это я сейчас о церкви думал: какую вам нужно церковь. Ох, трудно с вами, люди!
       Рыбаки, один за другим, крайне неторопливо выходят – стараются медлить.
      – Море-то идет, – говорит один.– Уже слышно!
      – Да, да, море-то идет! А ты понял, что он рассказывал-то.
       Но чем меньше их остается, тем торопливее движения. Некоторые вежливо прощаются с Хаггартом.