Пьесы - Океан

      – С тех пор.
      – С тех пор, как мы утопили тех? Они очень кричали.
       Хаггарт. Я не слыхал их крика. Но вот это я слышал: в груди у меня оборвалось что-то, Хорре. Всегда тоска, везде тоска! Пить!
       Пьет.
      – Тот, который плакал – уж не боюсь ли я его, Хорре? Вот было бы хорошо! У него текли слезы и он плакал, как несчастный. Зачем он делал это? Может быть, он из такой страны, где никогда не слыхали о смерти, как ты думаешь, матросик?
       Хорре. Я его не помню, Нони. Ты так много говоришь о нем, а я не помню.
       Хаггарт. Он был глупец. Себе он испортил смерть, а мне испортил жизнь. Я его проклинаю, Хорре. Пусть он будет проклят. Но только это ничего не значит, Хорре – нет!
       Молчание.
       Хорре. Хороший джин на этом берегу. Оно наладится, Нони, пройдет полегоньку. Уж если ты проклял, так ему нет никакой задержки: пройдет в ад, как устрица.
       Хаггарт качает головою:
      – Нет, Хорре, нет! Тоска. Ах, матрос, зачем я остановился тут, где я слышу море? Уйти бы мне туда, в глубину земли, где совсем не знают моря, где никогда о нем не слыхали на тысячу миль, на пять тысяч миль!
      – Такой земли нет.
      – Есть, Хорре. Давай пить и смеяться, Хорре. Этот органист лжет. Спой ты мне, Хорре, ты поешь хорошо. В твоем хриплом голосе я слышу скрипение снастей, твой припев – как разорванный бурею парус. Пой, матросик.
       Хорре мрачно качает головой.
      – Нет, я не буду петь.
      – Тогда я заставлю тебя молиться, как тех!
      – И молиться ты меня не заставишь. Ты капитан, и ты можешь убить меня, и вот тебе твой пистолет. Он заряжен, Нони. А теперь я буду говорить правду. Капитан! От лица всего экипажа с вами говорит Хорре, боцман.
       Хаггарт говорит:
      – Оставь это представление, Хорре. Тут нет никакого экипажа. Мы двое. Выпей лучше.
       Пьет.
      – Но он тебя ждет, ты это знаешь. Капитан, вы намерены вернуться на корабль и снова принять командование?
      – Нет.
      – Капитан, вы не намерены ли пойти к тем береговым и жить с ними?
      – Нет.
      – Я не понимаю твоих поступков, Нони. Что же вы намерены делать, капитан?
       Хаггарт молча пьет.
      – Не сразу, Нони, не сразу. Вы намерены, капитан, торчать в этой дыре, пока придут полицейские собаки из города и потом нас повесят, даже не на рее, а просто на ихнем дурацком дереве?
      – Да. Ветер крепчает. Ты слышишь, Хорре, ветер крепчает?
      – А золото, которое мы зарыли тут? – показывает пальцем вниз.
      – Золото? Возьми его и иди с ним куда хочешь.
       Матрос говорит гневно:
      – Ты плохой человек, Нони. Ты только что ступил на землю и уже у тебя мысли предателя. Вот что делает земля!
      – Молчи, Хорре. Я слушаю. Это наши матросы поют, ты слышишь? Нет, это вино бьет мне в голову. Я скоро буду пьян. Дай бутылку.
      – Не пойдешь ли ты к попу? Он отпустит тебе грехи.
      – Молчать! – ревет Хаггарт и хватается за пистолет.
       Молчание. Буря крепнет. Хаггарт возбужденно шагает, натыкаясь на стены. Отрывисто бормочет что-то. Вдруг хватает парус и яростно срывает его, впуская соленый ветер. Плошка почти гаснет и пламя в камине мечется дико – как Хаггарт.
      – Зачем ты запер ветер? Теперь так, теперь хорошо – иди сюда.
      – Ты был грозою морей! – говорит матрос.
      – Да. Я был грозою морей.
      – Ты был грозою берегов! Твое славное имя гремело, как прибой, по всем побережьям, где живут только люди. Они видели тебя во сне. Когда они думали об океане, они думали о тебе. Когда они слышали бурю, они слышали тебя, Нони!
      – Я жег их города. Подо мною колышется палуба, Хорре. Подо мною колышется палуба!
       Радостно смеется, безумно.
      – Ты топил их корабли. Ты пустил на дно англичанина, который гнался за тобой.
      – У него на десять пушек было больше, чем у меня.
      – И ты зажег и потопил его. Помнишь, Нони, как смеялся тогда ветер? Ночь была черна как сегодня, а ты сделал из нее день, Нони. Нас качало огненное море.
       Хаггарт стоит бледный, с закрытыми глазами. И вдруг кричит повелительно:
      – Боцман!
      – Есть, – вскакивает Хорре.
      – Свисти всех наверх.
      – Есть.
       Резкий боцманской свисток острыми лучами пронизывает ночь. Все оживает и становится похоже на палубу корабля. Волны кричат человеческими голосами; и в полузабытьи, страстный и гневный, командует Хаггарт.
      – На ванты! – Взять лиселя. – Носовые готовься! – Цель в снасти, я не хочу топить его сразу. Направо руля, ложись на бейдевинд. Вторые готовься… А, огонь! А, ты уже горишь! На абордаж! Готовь крючья.
       И безумно мечется Хорре, выполняя безумные приказания.
      – Есть. Есть.
      – Смелее, дети. Не бойтесь слезть! Эй, кто плачет там? Не смей же плакат, когда умираешь, я на огне высушу твои подлые глаза. Огонь! Везде огонь, Хорре-матрос! Я умираю. Они влили мне в грудь расплавленную смолу. Ой, жжет!
      – Не плошай, Нони. Не плошай! Вспомни отца. Бей их в лоб, Нони!
      – Я не могу, Хорре. Силы оставили меня. Где моя сила?
      – Бей их в лоб, Нони. Бей их в лоб!
      – Возьми нож, Хорре, и вырежь мне сердце. Корабля нет, Хорре, – нет ничего. Вырежь мне сердце, товарищ, предателя выбрось из моей груди.
      – Я хочу еще играть, Нони. Бей их в лоб!
      – Корабля нет, Хорре, ничего нет, все обман. Я хочу пить.
       Берет бутылку и хохочет:
      – Смотри, матрос: тут заперты и ветер, и буря; и ты, и я. Все обман, Хорре!
      – Я хочу играть.
      – Тут заперта моя тоска. Смотри! В зеленом стакане, как вода, но это не вода. Будем пить, Хорре, там на донышке я вижу мой смех и твою песню. Корабля нет и нет ничего… Кто идет?
       Быстро схватывает оружие. Камин горит слабо, мечутся тени – но две из теней темнее других и идут. Хорре кричит:
      – Стой!
       Отвечает мужской голос, тяжелый и густой:
      – Тише! Оставь оружие. Я здешний аббат.
      – Стреляй, Нони, стреляй! За тобой пришли.
      – Я пришел помочь вам. Оставь же нож, глупец, а то я без ножа переломаю тебе все кости. Трус, испугался женщины и попа!
       Хаггарт кладет пистолет и говорит насмешливо:
      – Женщина и поп!
      – А разве есть что-нибудь еще страшнее?
      – Извините моего матроса, господин аббат, он пьян, а пьяный он очень неосторожен и может зарезать вас. Хорре, не верти ножом.
      – Он пришел за тобою, Нони.
       Аббат. Я пришел, чтобы предупредить вас: башня может упасть. Уходите отсюда!
       Хаггарт. Ты что прячешься, девушка? Я помню как тебя зовут: тебя зовут Мариетт.
       Мариетт. Я не прячусь, и я помню как вас зовут: вас зовут Хаггарт.
      – Это ты привела его сюда?
      – Я.
       Хорре. Я говорил тебе, Нони, что они все предатели.
       Хаггарт. Молчать.
       Мариетт. У вас очень холодно, я подброшу сучьев в камин. Можно мне сделать это?
       Хаггарт. Сделай.
       Аббат. Башня вот-вот упадет. Часть стены уже обрушилась, под вами пустота. Послушай.
       Стучит ногой по звонкому каменному полу.
      – Куда же она упадет?
      – В море, я думаю! Замок распадается на камни.
       Хаггарт смеется:
      – Слышишь, Хорре? Эта штука не так неподвижна, как тебе казалось: ходить она не умеет, но умеет падать. Сколько еще людей пришло с тобою, поп, и где ты их спрятал?
       Мариетт. Мы пришли только двое, отец и я.
       Аббат. А ты груб с попом, я этого не люблю!
       Хаггарт. А ты пришел незваный, я этого тоже не люблю!
       Аббат. Зачем ты привела меня сюда, Мариетт? Идем.
       Хаггарт говорит насмешливо:
      – А нас вы оставляете для гибели? Это не по-христиански, христианин.
      – Я хоть и поп, но плохой христианин и Господу Богу известно об этом, – гневно говорит аббат.– И спасать такого грубого негодяя у меня нет охоты. Идем же, Мариетт.
       Хорре. Капитан?
       Хаггарт. Молчи, Хорре. Ты вот как говоришь, аббат… так ты не лжец?
      – Пойдем со мною и увидишь.
      – Куда же я пойду с тобою?
      – Ко мне.
      – К тебе? Ты слыхал, Хорре – к попу. А ты знаешь, кого ты зовешь к себе?
      – Нет, не знаю. Но я вижу, что ты молод и силен, я вижу, что лицо твое хоть и мрачно, но красиво, и я думаю, что ты можешь быть работником не хуже, чем другие.
      – Работником? Хорре, ты слыхал, что сказал поп?
       Оба хохочут. Аббат говорит гневно:
      – Вы оба пьяны.
       Хаггарт. Да, немного! Но трезвый я смеялся бы еще больше.
       Мариетт. Не смейся, Хаггарт.
       Хаггарт гневно:
      – Я не люблю лживых поповских языков, Мариетт, смазанных сверху правдой, как приманка для мух. Уводи его и уходи сама, девушка: я забыл как тебя зовут!
       Садится и угрюмо смотрит перед собою. Брови сдвинуты и тяжко давит руку опущенная голова крутой и крепкий подбородок.
      – Он тебя не знает, отец! Скажи ему о себе. Ты так хорошо говоришь, если захочешь – он поверит, отец. Хаггарт!
       Молчит Хаггарт.
      – Нони! Капитан!
       Тоже молчание. Хорре шепчет таинственно:
      – У него тоска. Скажи попу, девица, у него тоска.
       Снова грохот обвала. Точно руками всплескивают волны, встречая упавший камень и смеются визгливо и плеско. Все, кроме Хаггарта, вздрагивают и смотрят в окно. Аббат густо откашливается.
      – Вот так и вышло дело – послушай-ка ты, голова, как вышло дело! Она говорит, что ты меня еще не знаешь. Я и говорю ему: это моя дочь! А он и говорить: как! ты поп, у тебя не может быть дочери.
       Мариетт. Это папа из Рима так сказал.
       Аббат. Да, папа. Как же не может, когда есть? Раз!
      – Раз! – поддерживает Хорре, глядя на Хаггарта.
      – Ты, рожа, молчи, это я не для тебя говорю. Думаешь, он опомнился – нет. Вдруг присылает опять: молись по-латыни. А они не понимают. Два! Ну, Христос с тобой – это он так сказал, папа – молись хоть по-китайски, только своих молитв не сочиняй, нельзя. А какие же? А те, которые ты учил. А я их забыл. Выучи опять! Это он говорит…
       Мариетт. Папа…
       Аббат. Да, папа. А я говорю: не хочу выученных молитв, там не мои слова. Тут мы и начали проклинаться: он меня, а я его, он меня, а я его. Распроклялись совсем. Только как я его проклинал? О, ты еще не знаешь, какой я хитрый! Он меня по-латыни, да и я его – по-латыни. А то скажет: не слышу!
       Хохочет, потом откашливается густо:
      – Поповское дело трудное, сынок. Это и она тебе скажет. Мариетт, скажи ему!
      – Хаггарт! Ты слышишь, Хаггарт. Это я говорю, Мариетт.
       Хаггарт поднимает голову и говорит почти бесстрастно:
      – Посмотри на мое лицо, поп. Но не смейся, я не люблю, когда надо мною смеются. Видишь ли, поп: у меня было хорошее лицо. Оно было холодно и дышало ветром, как туча. Как вода, оно было горько-соленым и крепким, и чистым полюбить меня могла бы и чайка. А теперь смотри! – какое плохое лицо.
       Мариетт. Нет.
       Аббат. Молчи, Мариетт.
       Хаггарт. Молчи, девушка! Оно отвратительно – или ты еще не видела мужского лица? Оно мягко и тепло, как стоячая лужа, оно пахнет тиною и землей, подернуто сном, как болото.
       Хорре. Это от джина, мальчик. Я так думаю, что это от джина, Нони! Он неумеренно пьет, девица.
       Хаггарт. Это очень страшно, что я скажу: однажды солнце зашло как всегда, и больше не встало. У вас это бывает на берегу? Если бывает, то вы должны знать, как это страшно.
       Мариетт. Бывает. Солнце заходит и больше не встает.
       Хаггарт( поднимаясь). Да, ты подумай, девушка: солнце больше не встало! Я ждал его всю ночь и смотрел не отрываясь; и настало утро и день – а солнце не взошло. Я испугался, девушка! Я испугался и кинулся его искать по миру; я исходил все моря и океаны, я дошел до самого предела земли, где ад пылает холодными огнями, прельщая взоры чудесной красотою и сердце превращая в лед!
       Хорре кивает головою горько:
      – Так, так, Нони! У него тоска, поп.
      – И много я видел черных ночей, а солнце – не всходило. Ветер ломал мои мачты, я ставил новые; падал ветер и вот этих я сажал за весла, как каторжников. В сутки мы подвигались на кабельтов…
      – И того меньше, Нони. Мы все с тобою сошли с ума, если уж говорить по истине!
       Хаггарт быстро подходит к аббату и говорит, глядя в упор:
      – Ты знаешь по-латыни, поп, а вот этого ты еще не знаешь: почему люди не смеются, умирая? Им было бы лучше тогда, это верно, поп, это я говорю правду! Ах, девушка! Я видел, как горел человек, привязанный к мачте – подумай, у него уже трещали волосы, а он пел и смеялся, как на свадьбе. Вот был человек! Я на коленях принял его силу, стал на колени и принял его силу… Джину, матрос!
      – Крепи паруса, Нони. Бей их в лоб.
      – Хочешь, он споет тебе песню, Мариетт. Спой, Хорре! Он поет хорошие песни.
       Аббат пристально вглядывается в лицо Хаггарта и говорит медленно:
      – Не ты ли, юноша, тот авантюрист, тот разбойник, знаменитый по всем морям и побережьям, который зовется…
       Грохот нового обвала заглушает его слова; но никто не слышит гула – все взоры обращены на Хаггарта, медленно отнимающего от рта допитую флягу.
       Хорре хрипит:
      – Тебя узнали, Нони. Берегись!
      – Не верти ножом, Хорре. Это был мой отец, аббат.
       Аббат, отступая:
      – Где же он?
      – Убит. Но я взял его имя. И это за мою голову назначена награда, которой можно воскресить Иуду. Слушай, Мариетт!
       Бросает несколько золотых и они со звоном раскатываются по каменному полу.
      – Это музыка, под которую пляшут предатели. Не так ли, Хорре, матросик?
       Одиноко смеется. Отступил от него аббат и сама Мариетт, не зная того, сделала шаг назад, но остановилась. Хорре грубо хохочет:
      – Как их откачнуло, – знатный же ты развел норд-ост! Ведь они думают, Нони, что мы с тобой тоже аббаты, а мы вовсе и не аббаты. Все они лжецы и предатели, Нони, их души черны, как земля на закате. Когда поднимается буря, ты куда идешь, Нони? – в море все глубже, все дальше от их проклятых берегов. В море, капитан!
      – Идем, матрос. Но только вместе с башней. Трубку!
       Садится и ждет равнодушно. Хорре всматривается и, безнадежно качнув головою, дает трубку Хаггарту и закуривает сам. И, повторяя движения Хаггарта, садится равнодушно на корточки. Бормочет насмешливо:
      – Ну, и корабль! С ума ты сошел, Нони; это правда, да и я с тобою.
       Новый грохот. Башня колеблется. Ветер свистит как разбойник, сзывающий других разбойников, и свирепеет ночь. И решительно говорит Мариетт:
      – Идем! Идем же, Хаггарт. Сейчас все упадет, уверяю тебя, Хаггарт, сейчас все упадет.
       Хорре( пуская дым). Она лжет, Нони!
       Хаггарт( также). Я знаю, Хорре! Ты мало сушишь табак, плохо тянет.
       Хорре. Это они такой продают, Нони. Мошенники.
       Мариетт тоскливо:
      – Или ты забыл, как меня зовут? Меня зовут Мариетт. Хаггарт!
       Хорре. Все тебя кличет, Нони, а обо мне ни гугу.
       Хаггарт( угрюмо). Мне надоели твои шутки, матрос. Молись дьяволу, мы, кажется, уже поднимаем якорь.
       Мариетт. Нет, хотела бы я знать: что вы делаете все? Или это так надо: сидеть и ждать, пока все упадет! Что же ты молчишь, отец? Я тебе говорю, отец – где твой голос? Или я ошибаюсь и ты не мой отец?
       Аббат. Потише, Мариетт!
       Мариетт. Кого же мне просить, когда вы все молчите? Хорошо, я попрошу эти камни, я ветер попрошу, я бурю назову матерью и стану на колени. Не этого ли ты ждешь, Хаггарт? Хаггарт!
       Аббат угрюмо.
      – Идем, Хаггарт. Это я тебе говорю.
       Хорре. Он лжет, Нони.
       Хаггарт. Я знаю, Хорре.
       Аббат. Я все забыл, что ты открыл мне юноша. Идем! Я все забыл! Ты слышишь – я не хочу знать, кто ты был. Скажем так: ты был никто. Да идем же, сумасшедший!
       Хорре. Она сейчас скажет, что любит тебя. Ах, Нони, как чудесно было в каторжной тюрьме: я тогда был невинен, как голубица!
       Мариетт. Он слов не слышит, отец.
       Аббат. А что же он слышит? И чему ты смеешься, Мариетт? Смотрите на нее: она смеется.
       Хаггарт коротко взглядывает на улыбающуюся Мариетт – и та говорит строго.
      – Хаггарт! Уступи место отцу: он твой гость. Садись, отец: ты устал стоять у порога.
       Хорре. Это она командует? Зажми ей рот, Нони!
       Хаггарт. Молчать.
       Встает, и, не глядя на Мариетт, вежливо уступает свой табурет аббату. Тот оглядывается в недоумении – и вдруг густо хохочет, хватаясь за бока:
      – Нет, вы слыхали, как она сказала: отец, сядь, ты устал стоять у порога! Отец, у тебя ноги начинают дрожать, так долго стоял ты у двери! Ну, так вот же: я сел, Мариетт!
       Садится и кричит весело:
      – Матрос. Рожа! Трубку. Хочу и я покурить с вами. А может быть ты все-таки ушла бы, Мариетт? – я побуду с ними. Я не уйду.
      – Нет.
       Отходит к стене, опирается плечом в спокойно-выжидательной позе. Все играют в спокойствие. Хаггарт очень вежлив; аббат прост и серьезен. И только Хорре до конца остается самим собою; лениво набивает трубку и с неудовольствием подает аббату.
       Хаггарт. Поторопись, Хорре: аббат наш гость. Наш табак может не понравиться вам, аббат, мы курим очень крепкий.
       Аббат( закуривая). А я курю всякий! Вы давно здесь поселились?
       Хаггарт. Около двух месяцев. Кажется так, Хорре?
       Хорре. Так.
       Хаггарт. Да, около двух месяцев. А как в нынешнюю зиму улов, господин аббат? Вы довольны?
       Аббат. Не похвалюсь. Нет, не похвалюсь! Очень мешали бури. А здесь вам неудобно было жить? Холодно, я думаю.
       Хаггарт. Да, продувало. Скажите, пожалуйста, чей этот замок? По виду он очень стар и уже давно необитаем. Я заметил его с моря.
       Грохот, треск и рев. Башня вздрагивает, колеблется до самого основания. С потолка и от рассевшейся оконницы отрывается несколько камней и с гулом катятся по полу.
       Хорре. Ой, Нони! Якорь-то уже поднят. Бегите-ка, девица, пассажирам пора выходить. Тащи ее, поп!
       Все стоят бледные. Только один Хаггарт не тронулся с места; бледен и он, но не от страха.
       Аббат. Не пойти ли тебе, дочь? – я побуду здесь.
       Мариетт. Нет!
       Говорит Хаггарт, небрежно отталкивая ногою свалившийся камень.
      – Я боюсь утомить вас вопросами, господин аббат. Но вы так предупредительны, что невольно является желание…
       Аббат( сердито). Не скаль зубы перед смертью, юноша! Умирать, так умирать, никто от этого не отказывается, а паясничать стыдно! И я не маркиз; а ты не граф, чтобы говорить мне Вы.
       Хаггарт гневно топает ногою.
      – А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна – с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре – мы будем умирать одни!
       Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.
      – Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, – о, безжалостный Хаггарт!

Картина 3

       Солнечное, радостное утро. Отлив.
       Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.
       Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.
       Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:
      – Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?
      – Подняла же тебя, а ты не легче!
       Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно – давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:
      – А ты – ты ведь не легче.
      – Ты слышишь, что она сказала? – он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу:– Сказала, будто я не легче.
       Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы – и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.
      – Стоят, как дармоеды, – с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.
       И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:
      – Сегодня и платье сушить не надо!
       Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.
      – Не хотел бы я родиться женщиной, – говорит один, помоложе.
      – А кто хотел бы? Уж не я ли? – отвечает старый, слегка насмешливый голос.
      – Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.
       Молчат и смотрят друг на друга.
      – Кто же ее околдовал? Не ты ли?
      – Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова…
      – Какие же слова знает Гарт?
      – Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.
      – А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.
       Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.
      – Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?
      – Нет.
      – Приходи. Я придумал новое па. Я возьму тебя на плечи и унесу в лес.
       Оба смеются.
      – Это ты сам придумал, или дедушка тебе рассказал?
       Уходят. А у этих двоих продолжается медлительный, как молчание, осторожный разговор:
      – Филиппа ударил угорь.
      – Что же Филипп? Ты говоришь, его ударил угорь.
      – Филипп? Ничего. Вон Филипп.
       Филиппу хочется быть старше, чем он есть: он уже стоял со стариками и курил; но недолго – пошел к девушкам помогать и болтать глупости о своей любви. Молодой он и красивый, но никогда не любила его Мариетт. А он всегда любил ее – всегда. Теперь он что-то нашептывает одной из девушек, а сам все оглядывается – где-то Мариетт?
      – Ты такая красивая… – говорит он, обнимая.
       Девушка сердито отталкивает руку:
      – Иди любезничать к другой. Отчего у вас никто так много не врет про любовь, как ты? Ты всех любишь, сегодня одну, завтра тех. Ты столько отдаешь любви, как дырявая барка воды, и никому это не нужно.
      – И тебе не нужно?
      – И мне. Иди к Мариетт. Потому что ты все лжешь про любовь. Иди к Мариетт! Или нет, не ходи: тебя убьет Гарт.
       Смеется.
      – Я не боюсь Гарта, – угрюмо говорит Филипп.
      – Вы все не боитесь Гарта. Оттого он и голоса поднять не смеет, ему страшно, как бы не услышал его Филипп.
       Из толпы рыбаков, выволакивающих баркас, доносится громкой, весело повелительный голос Хаггарта:
      – Как ты тянешь канат, Фома! Это не псалом, который можно тянуть две недели. Смотри, как я!
       Баркас, подернувшись, быстро подается вперед.
       Старый рыбак угрюмо бросает веревку и отходит в сторону:
      – Ты сильный человек, Гарт. Ну – и тяни.
       Отходят и другие, повторяя одни со смехом, другие серьезно и просто:
      – Тяни один. Ты сильный человек, Гарт!
       Хаггарт остается один у каната, и равнодушно смотрят на его усилия рыбаки.
      – Одному нельзя, баркас слишком тяжел! – говорит Хаггарт, сердито бросая канат.
       И старый рыбак из толпы, тот, что вышел первый, отвечает с насмешливой поучительностью:
      – А если одному нельзя, то и кричать одному не надо. Пусть все и кричат!
       Грубоватый, тяжелый хохот. Снова все берутся, тянут – с ними и весело смеющийся Хаггарт.
      – Это так! Это правда, – говорит он.– Ну, а я все-таки буду кричать. Эй, ровнее тяни! Крепче. Разом! Кто тянет канат, как мочалу из тюфяка?
       Громче всех в этой стороне смеется над Хаггартом Филипп – хочет, чтобы услыхали его. И, кажется, Хаггарт услышал – оглянулся. Кажется, услышала и Мариетт – проносила к берегу пустую корзину и оглянулась. И с внезапностью человека, расточающего никому не нужную любовь, бросает свою девушку Филипп и быстро подходит к Мариетт:
      – Не помочь ли тебе, Мариетт?
       Женщина не оборачивается и не отвечает, но Филипп, продолжая говорить, идет за нею. И низкою зеленой полосою стелется отошедшее от берегов море, и как дым ладана, но улегшийся после жаркой молитвы, клубится голубой туман в извилинах скалистого берега. А те двое продолжают неторопливый обдуманный разговор:
      – Так ты говоришь: Филиппа ударил угорь?
      – Разве угорь? Нет, я сказал: его ударил скат.
       Трубка вынимается изо рта:
      – Так разве он не знает?..
 
       А во все время, пока люди работают и смеются и говорят – сидит в сторонке, на невысоком камне, глубоко равнодушный и слегка пьяный Хорре. Камень невысок, и узловатый Хорре похож на краба, вылезшего погреться на солнце. Но и краб, пожалуй, не остался бы так равнодушен к человеческим делам, как Хорре: курит, сплевывает – разве только удивляется временами: как это они могут. Но когда слышит сильный голос Хаггарта, но когда видит проходящую мимо Мариетт – становится угрюм и угрожающ. И слабо ворочает тяжелыми клешнями.
      – Ах, Нони, Нони! Я умный человек, но я ничего не понимаю в твоих поступках.
 
       Проходят двое:
      – В этом месте нет дна, говорят.
      – Везде есть дно.
      – Я сам не знаю, но так говорят. Говорят, что утонувшие в этом месте никогда не доходят до дна. Вероятно, они похожи на подводных птиц, как ты думаешь?
      – А у неба есть дно?
      – У неба есть. Давай смотреть. Сегодня такое хорошее небо.
       Останавливается и задирает голову. Но второй дергает его за руку, и говорит угрюмо:
      – Идем! Только у человеческого горя нет дна… Смотри туда, если хочешь.
      – Хорошее утро!
      – Хорошее утро.
       Уходят, один угрюмый, другой веселый и беспечный – и равно ласкает небо их обоих. Медленно, красиво клонясь под тяжелой плетенкой, идет Мариетт и ей сопутствует теряющий голову Филипп.
      – Ты слышишь, какой сильный голос у Гарта? – спрашивает Мариетт.
      – Слышу, Мариетт.
      – Не зови меня Мариетт. Гарт говорит, что некоторые люди умирают даже в двадцать лет – тебе не приходилось слышать? Тебе тоже двадцать лет.
      – Да, уже двадцать, Мариетт.
      – Или ты хочешь, чтобы я сама сделала это? – в гневе останавливается женщина.
      – Для него?
      – Да, для него. Зачем ты каркаешь мое имя, уверяю тебя, меня никогда не называли так. Никогда!
       Филипп говорит вызывающе:
      – Я выхожу в лодке один и всему морю кричу! Мариетт, Мариетт! Я целовал Мариетт!
       Женщина окидывает его презрительным взором:
      – Да, так говорят все.
      – Ты знаешь, старик, – она гневно подходит к Хорре и бросает в него слова, как камни:– вот этот был моим женихом и целовал меня.
       Филипп уходит, повторяя со смехом:
      – Мариетт, Мариетт!
      – Знаю, – угрюмо отвечает Хорре.
      – Нет, ты ничего не знаешь. Ты мне мешаешь жить, волк! В моей груди стояла радость поверх сердца, зачем вы все расплескиваете ее? – кому нужно расплескивать мою радость, чтобы она сохла на песке. Это я солгала: Филипп никогда не целовал меня. Слышишь? Я ненавижу Филиппа.
      – Слышу.
      – Хорре?
      – Мариетт?
      – Кто зажигал вчера огни у мыса? Скажи-ка.
       Хорре хрипит насмешливо:
      – Ты ошиблась. Это не был огонь. Это был маяк святого Креста.
      – Уж и хорошо ты придумал! Но не лги: это был огонь. И я знаю, кто зажигал его.
      – Скажи: дьявол! Мне все равно.
      – Ой, берегись, Хорре! Или у тебя две головы?
      – Будь бы две, одну я давно отдал бы твоему Хаггарту. А то одна. Куда ты девала его голову, Мариетт?
      – Ты мне не даешь жить, волк. Ты опять поил джином маленького Нони?
      – Вон идет твой муж. Скажи ему.
       Мариетт окидывает его гневным взглядом и уходит. Издали окликает ее Хаггарт:
      – Мариетт!
       И не оглядываясь, она отвечает:
      – Мне некогда, Гарт.
      – Ого! – говорит Хаггарт, усаживаясь на камень возле Хорре.– Это ты опять рассердил ее, матрос? Не надо этого, кому-нибудь от этого может быть плохо. Ты глуп, Хорре: почему ты не любишь ее?