– Как тебе сказать, Нони? – говорит матрос осторожно.
       Хаггарт весело перебивает его:
      – Так, будь осторожнее. Если бы ты пошевелишь мозгами, матрос, ты бы понял: ты должен любить ее. Почему? Потому что она похожа на меня. Вот смешно: она похожа на меня, как сестра! Сестричка Мариетт.
      – Все люди похожи, и все люди разные, – уклончиво говорит матрос.
      – Мне хочется поплыть к тому старому шаману и схватить его за ожерелье, пусть скажет: не от одной ли мы матери, я и Мариетт.
       Смеется.
      – Тебе весело, Нони?
      – Да. Понюхай мои руки, Хорре, – как славно пахнут они морем! Можно подумать, что я весь океан пропустил сквозь пальцы.
      – Пахнут, но только рыбой. Не обижайся, Нони: так пахнут руки и у негра в камбузе.
       Хаггарт хмурится, но тотчас же гнев его переходит на смех.
      – Вот бы я посмотрел акулу, которая захочет съесть тебя: тебя нельзя ни проглотить, ни выплюнуть.
      – Тебе очень весело, Нони?
       Хаггарт быстро:
      – Да. Мне мешает жить один человек. А у тебя синяк, матрос? – это не бывает даром. Ты где-нибудь нагулял его. Что? И где ты пропадал три дня? Ты где пропадаешь по три и по четыре дня, – Хорре?
      – Я ходил бражничать, Нони, я бражничал в городке.
      – Ну, и хороший же ты человек, Хорре! Теперь не скажешь ли ты, что ты пил джин и тебя побили?
      – Кое-что было, Нони.
       Хаггарт вскакивает на ноги и с крепким гневом, наклонившись, говорит матросу:
      – Нет, а не скажешь ли ты, что видел тех и они ждут меня. Эй, Хорре – ну-ка скажи!
       Хорре покорно отвечает:
      – Нет, капитан, не скажу.
       Хаггарт садится:
      – Я знал, что не скажешь. Трубку!
      – Есть.
      – Я уже вижу, как вы там хныкали, скрипели зубами и клялись. Или всю жизнь мне таскать их на хвосте, – ты как думаешь, боцман? Вчера кто-то зажигал огонь у мыса, но я не хочу знать, кто это был. Я думаю, что там никого не было. Хм! Я уже слышу, как одни говорят: мы не можем без капитана, англичанин проглотит нас. А другие: лучше пойдем и убьем его, чем столько ждать. А я хочу жить здесь.
      – Живи.
       Молчанье. Проходят двое стариков; один совсем старый, с выгнутой колесом спиною, шамкает ворчливо:
      – Говорят: Рикке, эй, дедушка Рикке. А кто будет плести сети? У меня соленая вода в глазах. Я вижу, как сквозь воду – кто будет плести сети? Вот тебе и весь тут дедушка Рикке…
       Хорре. Все ходят и хвастают, что хороший улов. Правда это, капитан?
       Хаггарт. Я хочу жить здесь. Да, правда. Сегодня хорошее утро – вода пахнет! И зачем ты говоришь мне капитан? – давай теперь разговаривать, как друзья. Я очень счастлив, Хорре!
       Хорре. Нет, Нони, это не правда. Если бы это была правда, я выколотил бы тебя из моего сердца, как вот эту трубку. Ты очень несчастлив, Нони.
       Хаггарт смеется:
      – Ну-ка дальше! Сегодня я очень добрый и буду слушать.
      – Ты добрый, а меня не стал бы есть и австралиец: так я горек от желчи. Может быть это совесть, как ты думаешь, Нони? – но мне стыдно смотреть на тебя. Я краснею, как девица, когда вижу тебя с этими пройдохами и мошенниками, мне хочется ослепнуть, Нони, чтобы никогда этого не видать.
      – У тебя мозги перевернулись, матрос, вот что. Посмотри на море. Оно у них и у нас и это значит, что мы одинаковые. Оно у них и у нас, Хорре!
       Оба, задумавшись, смотрят на широкий горизонт. Далека зеленая полоска воды, но над всем царит она, как те белые облака, что вдруг выплыли на середину небесной синевы, сложились царским троном для грядущего Владыки. Маленький белеет парус: скосило его ветром и несет по простору; и ширью, и воздухом, и светом захлебывается грудь.
       Хаггарт. Ты хнычешь, Хорре? Какой дурак – он хнычет.
       Хорре. Туда мне хочется, Нони!
       Показывает рукой на горизонт.
      – Но ты дурак – зачем ты хнычешь?
      – Я не дурак, капитан. Но ты забыл правду, Нони, как негр. Ты думаешь, они любят это? – обводит пальцем горизонт.– Нет! Они тащут из него что попало: рыбу, траву, обломки кораблей. На обломках кораблей они варят свой суп. Нони! Оно им нужно только для того, чтобы обкрадывать его – вот как они его любят.
       Хаггарт. Как отца, который кормит, лучше так скажи, матрос.
       Хорре. Нет, Нони, как козу, которую доят. Ты видал здешнего человека, который поклонился бы морю? Нет. Кланяются они в другую сторону, а сюда только плюют. Они и прокляли бы его, да боятся! Они ненавидят его, Нони, ужасаются, как страшилища, обманывают его, как Бога! Ты был с ним когда-то, теперь ты против него: берег всегда против воды, Нони.
       Хаггарт. Берег всегда против воды! Если ты сам это придумал, то это очень хорошо.
       Хорре. А твои глаза уже и этого не видят? Эх, Нони! Ты никогда не был слишком добр, это правда, а он – разве добр? Но ты умел дарить, как он. Эх, Нони! Ты бросал им деньги, джин, танцы, ты дул на них горячим ветром, от которого звонили их колокола – вот что ты делал, когда приходил на землю! У тебя были товарищи, которых ты любил, но у тебя были и враги. А где теперь твои враги? – у тебя все друзья.
       Хаггарт. Не все.
       Хорре. Я пьяница, это верно, меня давно нужно повесить на рее, но мне было 6ы стыдно жить без врагов. У кого нет врагов, тот всегда дезертир, Нони.
       Хаггарт. Это хорошо, что мы говорим с тобой как друзья. Я немного устал улыбаться, может быть, мое лицо еще не привыкло к этому – я не знаю, может быть. Но я устал. И мне мешает жить один человек. И еще может быть, что вот все это – сон. Ты не думаешь этого, Хорре? Ну, не думай, и я ведь этого не думаю. И еще вот что хорошо бы: сломать ногу. Прыгать среди скал и нечаянно сломать ногу.
      – Зачем же это? Ты что-то круто берешь руля, Нони.
      – Чтобы почувствовать боль.
      – Тише, идет Мариетт.
      – Твоя жена. Да, идет твоя жена.
      – Тише, матрос! Мне мешает жить один человек. Но я счастлив, уверяю тебя, я счастлив, дружище. Нет, ты посмотри, как идет Мариетт! Послушай: это во сне я видел человека, который мешает мне… Здравствуй, Мариетт, сестричка!
      – Здравствуй, Гарт! Ты еще так не говорил мне никогда.
      – Тебе нравится?
       Встает против Мариетт и доверчиво обводит пальцем вокруг ее глаз.
      – Какие большие глаза! В твои глаза должно быть много видно, Мариетт, много моря, много неба. А в мои?
       Оборачивается к морю и, окружив глаза кольцом пальцев, смотрит и говорит успокоено:
      – И в мои много.
      – Хорре… – начинает Мариетт, и Хаггарт быстро оглядывается:
      – Ну, что, Хорре? за что ты не любишь его, Мариетт. Мы так с ним похожи.
      – Он похож на тебя? – говорит женщина с презрением.– Нет, Хаггарт! Но вот что он сделал: он сегодня опять поил джином маленького Нони. Мочил палец и давал ему. Он его убьет, отец.
       Хаггарт смеется.
      – Разве это так плохо? Он и меня поил так же.
      – И окунал его в холодную воду. Мальчик очень слаб, – хмуро говорит Мариетт.
      – Я не люблю, когда ты говоришь о слабости. Наш мальчик должен быть силен. Хорре! Три дня без джину.
       Показывает пальцами три.
      – Кто без джину? Я или мальчишка? – мрачно спрашивает Хорре.
      – Ты! – гневно отвечает Хаггарт.– Прочь отсюда.
       Матрос угрюмо собирает пожитки – кисет, трубку и флягу – и, переваливаясь, уходит, – но недалеко: садится на соседнем камне. Хаггарт и жена смотрят ему вслед.
       Работа кончилась. Теряя блеск, валяется последняя неподобранная рыба: уже и ребятам лень наклоняться за нею; и втаптывает ее в ил равнодушная; пресыщенная нога. Тихий, усталый говор, спокойно-веселый смех.
      – Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.
      – А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.
      – А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!
      – Мне и теперь смешно!
       Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.
      – Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли. Куда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?
      – В Америку.
      – Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?
       Шепчутся несколько старух:
      – Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?
      – Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.
      – Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..
       Шепчутся. Хаггарт жалуется тихо:
      – Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.
       Мариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:
      – Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова. Без тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.
       Хаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.
       Мариетт. Я так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт? Не все ли я отдала? – но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить. Когда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход – возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? – ах, Хаггарт; как я тебя люблю!
       Хаггарт. Я так сегодня буду бросать маленького Нони, что заброшу его на облака. Ты хочешь? Давай смеяться, сестричка Мариетт. Ты совсем как я: когда ты так стоишь, мне кажется, что это стою я, нужно протереть глаза. Давай смеяться! Вдруг я когда-нибудь перепутаю: проснусь и скажу тебе: здравствуй, Хаггарт!
       Мариетт. Здравствуй, Мариетт.
       Хаггарт. Я буду звать тебя: Хаггарт. Хорошо я придумал?
       Мариетт. А я тебя Мариетт.
       Хаггарт. Да. Нет. Лучше зови меня тоже Хаггарт.
       Мариетт печально:
      – Ты не хочешь?
       Подходят аббат и старый Дан; аббат громко басит:
      – Вот и я, вот я несу молитву, дети. Как же, сейчас придумал, даже жарко стало. Дан, что же не звонит мальчишка? Ах, нет: звонит. Дурак, он не в ту веревку – ну, да все равно, и так хорошо. Хорошо, Мариетт?
       Звонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:
      – Хорошо.
      – А что говорят колокола, аббат?
       Собравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка
      – А ты никому не скажешь? – хитро щурится аббат и басит:– Папа – плут! Папа – плут!
       Весело хохочут рыбаки.
      – Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хаггарта,– самый любимый мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни. Но это было уже не так трудно – верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду. Он предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер – ведь ты сам ветер.
       Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:
      – Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.
      – Еще бы не правда, когда я говорю. Папа – плут, папа – плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа – плут, папа – плут…
       Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит – тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая «папа – плут», обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.
      – Папа – плут. Здравствуй, Катерина, – живот-то у тебя, ого! Папа… Все готовы? А Фомы опять нет – уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз – он недолго пролежит в постели. Папа – плут… Ты что-то невесела, Анна – это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа – плут… Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.
       Филипп отвечает угрюмо:
      – И трава перестает расти, если на нее свалится камень.
      – И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа – плут, папа – плут…
       Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.
      – Ты не хочешь, Гарт?
       Хаггарт упрямо и мрачно:
      – Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.
      – Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.
      – Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.
      – Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.
       Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:
      – Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.
      – Я твоя жена.
      – Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!
       С ужасом и тоской смотрит Мариетт:
      – Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, – Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?
       Хаггарт медленно потирает лоб.
      – Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? – посмотри, Мариетт?
       Аббат останавливается перед Хорре.
      – А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?
      – Не хочу, – угрюмо цедит матрос.
      – А по-своему хочешь? Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хорре,– думает, что он безбожник. А он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу – но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел. Будешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы – сейчас начну. Эй ты, Матиас – трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак – было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?
       Женщина. У него контрабандный табак.
       Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.
       Аббат на мгновенье задумывается:
      – Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо. Это уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.
       Все стоят тихо и серьезно. Только немногие опустили головы – большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами: точно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали. С ласковым ропотом приближается море – начался прилив.
      – Боже мой, и всех этих людей! Не осуди нас, что молимся не по-латыни, а на родном языке, которому учила нас мать. Боже наш! Спаси нас от всяких страшилищ, от морских неведомых чудовищ; обереги нас от бурь и ураганов, от гроз и ненастий. Дай нам тихую погоду и ласковый ветер, ясное солнце и покойную волну. И вот еще, Господи, особенно просим тебя: не позволяй дьяволу близко подходит к изголовью, когда мы спим. Во сне мы беззащитны, Господи, и дьявол пугает нас до ужаса, терзает до содрогания, мучит до сердечной крови. И вот еще, Господи: у старого Рикке, которого Ты знаешь, начинает погасать Твой свет в очах и он уже не может плести сети…
       Рикке часто утвердительно кивает головой:
      – Не могу, нет!
      – Так продли ему, Господи, Твой светлый день и скажи ночи, чтобы подождала. Так, Рикке?
      – Так.
      – И вот еще последнее, Господи, а больше не буду: у наших старух слезы не высыхают об умерших – так отними у них память, Господи, и дай им крепкое забвенье. Там и еще есть, Господи, кое-какие пустяки, но пусть молятся другие люди, кому настала очередь перед Твоим слухом. Аминь.
       Молчание. Старый Дан дергает аббата за рукава, и что-то шепчет ему.
       Аббат. Вот Дан еще просит, чтобы я помолился о погибших в море.
       Женщины восклицают жалостным хором:
      – О погибших в море! О погибших в море…
       Некоторые становятся на колени. Аббат с нежностью смотрит на их склоненные головы, истомленные ожиданием и страхом, и говорит:
      – Но о погибших в море должен молиться не поп, а вот эти женщины. Сделай же, Господи, так, чтобы поменьше плакали они!
       Молчанье. Слышнее гремит прилив – несет океан на землю свой шум, свои тайны, свой горько-соленый вкус неизведанных бездн.
       Тихие голоса:
      – Море идет.
      – Прилив начался.
      – Море идет.
       Мариетт целует руку у отца.
      – Тоже женщина! – говорит поп ласково.– Послушай, Гарт, это ли не странно: как от меня, мужчины, могло родиться вот это, – ласково стукает дочь пальцем по ее чистому лбу, – вот это: женщина!
       Хаггарт улыбается.
      – А разве это не странно, что у меня, мужчины, вот это, – обнимает Мариетт, сгибая ее тонкие плечи,– вот это стало женой?
      – Пойдем-ка есть, Гарт, сыночек. Кто бы оно ни было – одно знаю хорошо: оно приготовило нам с тобою здоровеннейший обед.
       Народ быстро расходится. Мариетт говорит смущенно и весело:
      – Я побегу вперед.
      – Беги, беги, – отвечает аббат.– Гарт, сыночек, позови-ка безбожника обедать. Я буду бить его ложкой по лбу: безбожник лучше всего понимает проповедь, если его бить при этом ложкой.
       Ждет и бормочет:
      – А мальчишка-то опять зазвонил: это он для себя, плут. Не запирать колокольни – так они с утра до ночи будут молиться.
       Хаггарт подходит к Хорре, возле которого снова уселся Дан.
      – Хорре! Идем обедать, тебя поп звал.
      – Не хочу, Нони.
      – Так! Ты что же тут будешь делать на берегу?
      – Думать, Нони, думать. Мне так много нужно думать, чтобы хоть что-нибудь понять.
       Хаггарт молча поворачивается. Аббат издали кричит:
      – Не идет? Ну, и не надо. А Дана ты, сыночек, никогда не зови, – говорит поп густым шепотом:– он по ночам ест, как крыса. Мариетт нарочно ставит ему на ночь что-нибудь в шкафу – посмотрит утром – ан чисто. И ведь подумай, никогда не слышно, как он берет – летает он, что ли?
       Уходят оба. На опустевшем берегу только два старика, дружелюбно усевшиеся на соседних камнях. И так похожи они старые: и что бы ни говорили они – роднит их страшно белизна волос, глубокие борозды старческих морщин.
       Прилив идет.
      – Все ушли, – бормочет Хорре.– Так на обломках и нашего корабля сварят они горячий суп. Эй, Дан! Ты знаешь: он три дня не велел мне пить джину. Пусть издыхает старая собака, не так ли, Нони?
      – О погибших в море… о погибших в море, – бормочет Дан.– Сын у отца, сын у отца, и сказал отец: пойди – и в море погиб сын. Ой, ой, ой.
      – Ты что болтаешь, старик? Я говорю: он не велел мне пить джину. Скоро он, как тот твой царь, велит высечь море цепями.
      – Ого! Цепями.
      – Твой царь был дурак. А он был женат, твой царь?
      – Море идет, идет, – бормочет Дан.– Несет свой шум, свои тайны, свой обман – ой, как обманывает море человека. О погибших в море – да, да, да – о погибших в море…
      – Да, море идет – а ты этого не любишь? – злорадствует Хорре.– Ну, не люби. А я не люблю твою музыку – слышишь, Дан – я ненавижу твою музыку!
      – Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.
       Хорре говорит угрюмо:
      – Это он поднял меня с постели.
      – И опять поднимет.
      – Нет! – сердито рычит Хорре.– А вот я сам встану ночью – слышишь, Дан – встану ночью и разобью твою музыку.
      – А я наплюю в твое море.
      – Ну-ка, попробуй! – говорит матрос с недоверием.– Как же ты плюнешь?
      – А вот так, – Дан с остервенением плюет в направлении моря.
       Смятенно хрипит испуганный Хорре:
      – Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.
       Дан испуганно:
      – Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?
      – Собака!
       Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.
      – Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!
       Ревет, приближаясь, океан.

Картина 4

Картина 5