Леонид Андреев

«GAUDEAMUS»

Комедия в четырех действиях

С т а р ы й с т у д е н т.

Курсистки:

Д и н а Ш т е р н

Л и л я

О н у ч и н а

О н у ф р и й

С т а м е с к и н

Т е н о р.

Студенты:

Б л о х и н

К о с т и к

Ко ч е т о в

П е т р о в с к и й

К о з л о в

Г р и н е в и ч

П а н к р а т ь е в

К а п и т о н-с л у г а.

С т у д е н т ы и к у р с и с т к и.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Еще при закрытом занавесе хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:

Занавес открывается. На сцене квартира Дины Штерн – богато обставленная гостиная; в открытую дверь видна столовая с сервированным столом. Много картин, цветы. У рояля, под аккомпанемент Дины Штерн, собравшись кружком, поют студенты и курсистки, все земляки-стародубовцы. Дирижирует Тенор. Только двое сидят в стороне: Стамескин и Онучина.

Песня кончается:

Т е н о р. Баста! Скверно! Больше дирижировать не стану. Блохин врет. Ты, Костя, мычишь, как пьяный факельщик. Нужно дать молодость, утверждение радости, высокий восторг… gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!.. Вы слышите: точно золотые гвозди вколачиваются в стену, а вы что делаете? Поете, как нищие на паперти. (Передразнивает.) Hu-u-mus!..

П е т р о в с к и й. Да врешь, Тенор. Ей-Богу, хорошо! Gaudeamus…

Т е н о р. (презрительно). Молчи, салопница!

Л и л я. Ах, нет! Так хорошо, это такая прекрасная песня. Я только не все слова понимаю. Онуфрий Николаевич, что значит гумус?

О н у ф р и й. Земля. Мать сыра земля.

К о с т и к-председатель. Это значит: сколько вы ни вертитесь, а всех возьмет земля…

Т е н о р. Поэтому и нужно радоваться, а не скулить, как слепым щенкам в помойной яме!

К о з л о в. Верно!

К о с т и к. Да ты не сердись, Тенор, пели, как Бог дал, не хуже других. А ты вот отчего сам не поешь: голоса для товарищей жалеешь? Ты не жалей.

Д и н а. Вы слишком требовательны, Александр Александрович. Пели, как мне кажется, очень хорошо, но было бы, конечно, еще лучше, если бы вы помогли нам. Спойте!

К о з л о в. Пой, Тенор!

Т е н о р. Ха-ха-ха! Нет, я еще не умею петь.

Б л о х и н. Не жалей голоса, Тенор, от упражнения голос крепнет.

О н у ф р и й. Молчи, Сережа. А то они вспомнят, что ты тоже пел… нехорошо тебе будет, Сережа.

К о с т и к. Господа, Блохин выдумал новый фокус: становится под моим голосом, так что вам его не слышно, а мне мешает. Зудит, как комар.

Б л о х и н (сердито). Пошли к черту! (Смех.)

К о з л о в. А по моему мнению, раз Тенор не хочет петь, так его из хора выдворить. Найдем другого дирижера, эка! Забрал себе в теноровую башку, что голосом он покорит весь мир, и трясется от страха.

Т е н о р. И покорю!

К о з л о в. Словно баба над лукошком с яйцами – ах, как бы не разбить! Не пьет, не курит и не ест, как люди добрые, а… питается! Встретил я его вчера на Никитской, спрашиваю – молчит и мотает головой. Да ты что, Тенор? Молчит. Думаю, с ума сошел наш Тенор, а он вдруг шепотом: простуды боюсь, сыро. Экая верзила гнусная!

Д и н а. Но ведь это правда, Козлов, голос – очень хрупкая вещь: его необходимо беречь.

К о з л о в. Беречь? Тогда ну его к черту! – не желаю быть сторожем собственного голоса. Экое сокровище, подумаешь! Вот у меня голос, как…

Т е н о р. Ха-ха-ха! Как у козла! И потому твоя фамилия Ко-злов.

К о з л о в. Правильно, именно как у козла. А я вот, слава Тебе Господи, всю жизнь пел и буду петь назло всем моим врагам.

О н у ф р и й. И на радость друзьям. Великодушный ты, Козлик, человек! (Указывая на рогатый, странной формы стул.) Дина, можно сесть на этом келькшозе? У него очень загадочный и даже враждебный вид – может быть, он не любит, чтобы на нем сидели?

Д и н а. (смущаясь). Конечно, можно… какие пустяки!

О н у ф р и й. А он не рассердится?

К о с т и к. (мрачно). Очень уж у вас богато, Дина Абрамовна, – на положении вы курсистки и даже землячки, а живете как баронесса.

Д и н а (краснея). Зовите просто Дина.

К о с т и к. Совсем не по-студенчески! У меня ноги в сапогах, и я все время боюсь, как бы паралич ног не сделался. Родительская квартира?

Д и н а. Да. Вы не обращайте внимания. (Смущается и смеется ясно и открыто.) Мне и самой неловко… Но это такие пустяки!

О н у ф р и й. А не выгонят нас родители? Народ это мнительный, вроде теноров. Помнишь, Сережа, как твои родители сперва меня поперли, а потом и тебя поперли?

Д и н а. Нет, ну что вы! Отца и в городе нет: у него большие дела, и он почти все время в разъезде.

О н у ф р и й. Это другое дело. Сережа, успокойся.

Д и н а. Да нет, это все равно, в городе он или уехал. Если бы он и был, так не обратил бы внимания – ему не до того. А мама и сама сюда просилась, но я ее не пустила.

О н у ф р и й. Отчего же? Тихая старушка?

Д и н а. Она очень хорошая… и смешная. Пения она, правда, боится, то есть не пения, а дворника. Но это ничего!

К о ч е т о в. А он у вас строгий?

Д и н а. Кто? Папа?

К о ч е т о в. Нет, дворник, – это важнее.

Л и л я (быстро). А у нас в доме такой строгий дворник, такой строгий дворник, что мы вчера с Верочкой два часа звонили – он отворять не хотел.

П е т р о в с к и й. Не слышал, – дворники здоровы спать.

Л и л я. Нет, слышал, – мы два часа звонили!

П е т р о в с к и й. Нет, не слышал.

Л и л я. Нет, слышал.

К о с т и к. (мрачно). Нет, не слышал.

Б л о х и н. Наверно, не слыхал.

О н у ф р и й. Конечно, не слышал. Ты как думаешь, Козлов? – скажи откровенно.

К о з л о в. Куда ему слышать, конечно, не слыхал.

Л и ля (сердито). Слышал, слышал, слышал. Вы смеетесь, а это такое свинство с его стороны, – мы с Верочкой продрогли, зуб на зуб попасть не могли. Он нас целый месяц преследует; хочет, чтобы мы ему двугривенный дали, – как же, так вот и дадим! Свинство!

О н у ф р и й. Гриневич, дай-ка папиросу. Что ты затих совсем? – присядь, потолкуем. Ну как, вышло дело с уроком или нет? Мне его хорошо рекомендовали… Фу, ну и табак же у тебя дрянной!

Г р и н е в и ч. Дешевый. Спасибо, Онуша, с уроком я устроился…

Тихо разговаривают. Некоторые из студентов осматривают картины. Тенор, как свой в доме человек, показывает, зажигает свет. Слышны восклицания: Левитан! Да что ты! Самодовольный смех Тенора. Дина присаживается к Стамескину.

Д и н а. Отчего вы не пели, Стамескин? (К Онучиной.) Вы также. Вам не скучно?

С т а м е с к и н. Я никогда не скучаю. А если мне становится скучно, я ухожу.

О н у ч и н а. Я также. Как у вас пышно, Дина. Вам не мешает эта роскошь? Я бы и одного дня не могла здесь выжить.

Д и н а. На это можно не смотреть, Онучина. Когда я училась в стародубской гимназии, я жила у бабушки в маленькой комнате, там было очень просто. У меня в комнате и теперь хорошо, и я постоянно бранюсь из-за этого с папой. Он прежде жил очень бедно и теперь хочет, чтобы кругом все было дорогое.

Т е н о р. Дина, земляки хотят есть.

Л и л я. Врет, врет. Это он сам хочет есть! Мы картины смотрим, такая прелесть.

О н у ф р и й. Земляки хотят пить.

Д и н а. Простите, я сейчас… Там все готово. Пойдемте в столовую, господа. Кочетов, Петровский… Отчего вы такой неразговорчивый, Гриневич? Я не слышу вашего голоса.

Б л о х и н (Онуфрию тихо). Постой! погляди-ка на стол.

О н у ф р и й. А что?

Б л о х и н. Водки нет. Все какие-то келькшозы.

О н у ф р и й. Зрелище мрачное. Ну что же: будем пить келькшозы. Запомни ты мое слово, Сережа: раз оно имеет форму бутылки, его всегда можно пить.

Б л о х и н. А если прованское масло?

Д и н а. (смущаясь). Прошу в столовую, товарищи. Только я должна вас предупредить: водки у меня не бывает. Вина сколько угодно, а водки я боюсь, это такая ужасная вещь!

К о с т и к. Ну и ладно… Вино так вино.

К о ч е т о в. Да и того бы не надо, одно баловство.

О н у ф р и й. Ты слышишь? Эх, прошли наши времена, Сережа. Вина! Да и того не надо! До какой низости доводит трезвый ум, а?

Б л о х и н. А Стамескин радуется.

О н у ф р и й (огорчаясь все больше). Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий… Вина! Что я, лошадь, что ли, чтобы пить вино? От вина подагра бывает.

Т е н о р. Прошу, господа. Отчего ты мрачен, Костя, улыбнись.

П е т р о в с к и й. Озари мир улыбкой.

К о с т и к. Я не мрачен, у меня вид такой фатальный.

К о з л о в. Отчего ты мрачен, Костя?

П е т р о в с к и й. Кто тебя, Костя, обидел?

Толкаясь и смеясь, проходят в столовую. Лиля отстает.

Л и л я (Дине). Диночка, пожалуйста, не угощайте вином Гриневича, ему очень вредно пить, он становится такой беспокойный. Я уже просила Онуфрия Николаевича и сама буду сидеть рядом, но все-таки.

Д и н а. Хорошо, Лилечка, я буду смотреть. Иди себе.

Лиля уходит в столовую. Остаются Стамескин, Онучина и Дина, которая уговаривает их пойти закусить.

Д и н а. Ну, пожалуйста, ну пойдемте. Выпейте хоть стакан чаю.

С т а м е с к и н. Нет, не хочу.

О н у ч и н а. Я тоже. Идите к гостям, вы такая любезная хозяйка. Они без вас стесняются.

Д и н а. Ну скушали бы чего-нибудь. Пожалуйста!

О н у ч и н а. Нет, нет, идите.

Дина нерешительно уходит.

О н у ч и н а. Вы не слыхали, Егор Иванович, говорят, что Дина выходит замуж за этого Тенора. Что это, естественный подбор или просто глупость?

С т а м е с к и н. Я не собираю слухов.

О н у ч и н а. Я также. Мне не нравится любезность Дины, в ней есть что-то неприятное, кокетливое – Дину портит ее красота. А этот господин… Тенор – возмутительно! Вы знаете, у него сейчас нет урока, и он просит у землячества ссуду – неужели ему дадут?

С т а м е с к и н. Нет, не дадут. Мы провалим все ссуды.

О н у ч и н а. Неужели все?

С т а м е с к и н. Все.

О н у ч и н а. Но ведь есть очень бедные земляки, Егор Иванович! Та же Лиля – я знаю, она питается только хлебом да чаем. У нее пальто нет!

С т а м е с к и н. Ну и пускай питается хлебом и чаем, это достаточно хорошо. Вы же знаете, что деньги нам нужны на другое.

О н у ч и н а. Но, Егор Иванович, не все могут жить так, как вы. Такая жизнь требует страшной выдержки, почти геройства…

С т а м е с к и н. Вы опять о героях, Онучина?

О н у ч и н а. Разве я так сказала? Я ошиблась, ну не герой, но это все равно. Вы не курите, не пьете чаю, вы почти совсем ничего не едите. Ведь это же невозможно, Егор Иванович, вы должны пожалеть себя, ну, просто как рабочую силу! Паншин рассказывал мне, что вы едите хлеб с рыбьим жиром – что же это такое!

С т а м е с к и н (краснея). Это очень питательно и вкусно: напоминает семгу.

О н у ч и н а. Ах, Егор Иванович, но вы подумайте!..

С т а м е с к и н (сухо). Не довольно ли гастрономии, Онучина! И вы… того, пойдите и выпейте стакан чаю. Вы с утра, кажется, ничего не ели.

О н у ч и н а (искренно). Да мне ничего и не хочется!

С т а м е с к и н. Пойдите.

Быстро подходит Дина.

Д и н а. Господа, ну пожалуйста! Мне так неловко: мы там едим, а вы…

С т а м е с к и н. Пойдите, Онучина!

О н у ч и н а. Я выпью только чаю! Я сейчас!

Д и н а. Пожалуйста.

Онучина уходит.

Д и н а. А вы? Какой вы упрямый человек… Я вас немного боюсь. Можно присесть около вас? Вы такой строгий.

С т а м е с к и н. Пожалуйста.

Д и н а. Я так много хотела сказать вам, попросить у вас совета. Как вам нравится наше землячество? Я только еще раз была на собрании, но была так увлечена… и все боялась сделать какую-нибудь неловкость. Они вас уважают, Стамескин, и даже боятся, вы знаете это?

С т а м е с к и н. Меня мало интересует их отношение.

Д и н а. Говорят, что вы и ваша партия хотите разрушить землячество. Неужели это правда? А скажите, Стамескин, как… но только совершенно искренно: как вы относитесь к Александру Александровичу? Ну вот этот, Тенор?

С т а м е с к и н. Он мне не нравится.

Д и н а. (волнуясь). Ах, нет, он удивительный человек! Вы слыхали, что он отказался петь? – и он всегда так. Он ведет жизнь аскета, у него железный характер… Вы смеетесь?

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос). В огне железо быстро деформируется, Дина: при шестистах градусах железные балки уже сгибаются, и все падает. Он карьерист.

Д и н а. Ну что вы! Вы его совсем не знаете!

С т а м е с к и н. Увидите.

Д и н а. Это неправда. Вы знаете, Стамескин, он из воспитательного дома, у него нет ни родных, ни друзей, и он сам добыл для себя все. Если бы вы знали его жизнь! Это не жизнь, а целая история лишений, подвижничества, страданий… Правда, он иногда кажется странным… Идут – потом…

О н у ч и н а (подходя). Там невозможно сидеть! Этот ваш Онуфрий Николаевич говорит невозможные пошлости, и вместо того, чтобы попросить его замолчать – они смеются.

Студенты один за другим выходят из столовой.

Т е н о р. (кричит). Дина, спасибо! Насытились.

Л и л я. Ах, Диночка, Тенор один всю ветчину съел.

Д и н а. (бледно улыбаясь). Ну и на здоровье.

Л и л я. Я никогда не видала, чтобы так ели, он глотает мясо, как людоед.

К о с т и к. Но почему же людоед?

К о з л о в. Он не для себя ест, а для голоса. Тенору нужно питание.

П е т р о в с к и й. Ей-Богу, братцы! Я раз полез к Тенору под подушку, а у него там колбаса припрятана. Ей-Богу! А мне, подлец, хоть бы кусочек дал.

Т е н о р. Как он врет! А зачем тебе жизнь, Петруша? Лучше умри от голода, и я спою над тобой ве-ли-ко-леп-ную вечную память. (Тихо напевает и смеется.)

О н у ф р и й (тащит бутылку). Уединимся у этого келькшоза. У тебя холодный ум, Сережа, и ты это заметь, так принято в обществе: уходя из-за стола, каждый гость тащит с собою бутылку. При английском дворе все так поступают.

Б л о х и н. А я… я не взял.

О н у ф р и й. Ты меня огорчаешь. Возьми и тащи сюда, да папирос у Козлика захвати, – мои кто-то выкурил.

К о с т и к. А ты хорошо устроился, Онуша.

О н у ф р и й. Уменье найтись во всяком положении, Костя. Лиля, Лилюша, покровительница всех несчастных, заступница за угнетенных – присядьте ко мне, я открою вам тайну моей жизни.

Л и л я. Ну, открывайте, только врите поменьше.

О н у ф р и й. Две феи караулили мое рожденье: фея порядка и фея строгой трезвости. Но так как я рождался очень долго, то обе не дождались и ушли, а пришла третья фея и принесла бутылку коньяку – это была пьющая фея, понимаете? Ну, вот пришла она…

Продолжает тихо рассказывать, Лиля смеется. Дина и Тенор разговаривают в стороне.

Д и н а. Ты не должен обращать на это внимания – слышишь? Пусть смеются, пусть шутят… Не смотри на меня так… Пусть шутят, они потом раскаются – и им будет стыдно.

Т е н о р. Я знаю. Они славные ребята, Дина!

Д и н а. Они еще не знают, о чем ты мечтаешь. Они еще не знают, что голос тебе нужен не для богатства, не для славы, а для того, чтобы им же дать радость. Как они мало знают тебя!

Т е н о р. И пусть. Ты даже побледнела, Дина, – не стоит. Какая ты самолюбивая, ты, пожалуй, еще самолюбивее, чем я. Ха-ха-ха!

Д и н а. Не смейся, я не люблю. И не смей ничего им говорить, слышишь? Ни слова – иначе я рассорюсь с тобою. Не смотри на меня так, мне неловко… Пусть думают, что ты пустой человек… карьерист! Ты и мне не смей петь, пока не научишься – я не хочу слушать любителя.

Т е н о р. Ого! Сильно сказано.

Д и н а. Почему ты сегодня без калош? Тебе неловко, что они смеются – как это глупо! Береги себя, ты… мой любимый. Ну иди, иди… и не смотри, как Цезарь: ты еще не победил.

Т е н о р медленно отходит.

Д и н а. (зовет). Л иля! Пойди сюда! (Что-то говорит ей.)

Г р и н е в и ч (хочет взять у Онуфрия стакан с вином). Дай-ка!

О н у ф р и й (не дает). Нет, дядя, шалишь. Тебе вредно.

Г р и н е в и ч. Глупости! (Хочет взять у Блохина, но тот не дает также) Ну и свиньи же вы, братцы. Вы думаете, что если захочу напиться, так без вас не сумею. Посмотрим! (Идет в столовую.)

Б л о х и н. Там ничего нет, я последнюю взял.

О н у ф р и й. Когда же он успел, – Лилька с него глаз не сводила. Какой вредный характер! За твое здоровье, Сережа.

Б л о х и н. За твое, Онуша.

Д и н а. (обнимая Лилю). Господа, я хотела сказать несколько слов…

Л и л я. Петровский, молчите там!

Д и н а. Ничего, Лиля. Товарищи, сейчас придет один господин, то есть не господин, а студент, я не знаю, как назвать.

П е т р о в с к и й. Начало полно захватывающего интереса – кто же он, Дина, господин или студент?

Л и л я. Петровский, свинство.

Д и н а. Нет, очень серьезно. Стамескин, Онучина, будьте добры, послушайте меня, дело касается нашего землячества. В субботу у нас собрание, и я и вот Александр Александрович, мы хотели предложить нового члена.

К о с т и к. Стародубовец?

Т е н о р. Нет, какой-то дальний.

К о с т и к. Тогда нельзя, и толковать нечего. Мы не можем не соблюдать устава.

Г р и н е в и ч (проходя мимо Онуфрия, тихо). Свиньи!

Д и н а. Нет, послушайте меня. Это очень милый, даже очаровательный человек, но только, кажется, очень несчастный. Дело в том, что ему сорок восемь лет, он уже седой, даже белый, и нынешнею осенью он поступил в университет. Так странно и трогательно видеть его в мундире.

К о з л о в. Позвольте – это его я встретил, значит, на Никитской. И еще подумал, что это за форма такая, совсем студенческая. Так это он?

Л и л я. И я его видела в театре. Такой удивительный, нам с Верочкой он очень понравился.

С т а м е с к и н. Кажется, юрист. Я его раза два встречал в университете.

О н у ф р и й. Бывает на лекциях, не то что ты, Сережа.

Д и н а. Ну да, этот самый. Давно когда-то, еще студентом, он был сослан в Сибирь, там женился, но жена и ребенок отчего-то у него умерли, и вот… ну, да он сам расскажет, он так трогательно об этом говорит. Очень милый! И я хотела, чтобы вы до собрания сами познакомились с ним, во всяком случае это интересно…

Л и л я. Еще бы не интересно! Ведь это совсем как Фауст: был стариком, вдруг сделался молодой, студент, на лекции ходит.

П е т р о в с к и й. Ну, не совсем молодой… Неужели ему сорок семь лет?

Д и н а. Сорок семь или сорок восемь, наверное не знаю. Он очень сохранился, лицо моложавое, почти без морщин и такое… чистое; и хорошая фигура. (Улыбаясь.) Он умеет и одеться.

Т е н о р. И нарочно покороче стрижет волосы – a я бы на его месте такую белую гриву запустил. Ха-ха!

Л и л я. Ну, пустяки, только бы не лысый. Ужасно боюсь лысых…

К о з л о в. Да о чем вы, господа? Лысый не лысый, тут речь о деле идет, а они… Как твое мнение, Костик – выскажись, как наш председатель, ты и устав блюдешь.

К о с т и к. Нельзя принять. Какая бы там у него душа и шевелюра не была, а раз он не стародубовец – в землячество принять нельзя. Пусть идет в свое.

Д и н а. У него своего землячества нет: та гимназия, где он когда-то учился, не то совсем закрыта, не то перенесена в другой город.

О н у ф р и й. Вот Мафусаил!

С т а м е с к и н. Я стою за прием. (К Онучиной.) Вы также?

О н у ч и н а. Я также. Конечно, принять!

К о з л о в. (вызывающе). Это на каком же основании, Стамескин? Вообще я замечаю, что вы и ваши товарищи совсем не намерены считаться с уставом. Вы проваливаете ссуды, требуете, чтобы деньги шли на посторонние землячеству цели…

О н у ч и н а. Мы не считаем их посторонними.

П е т р о в с к и й. Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!

К о з л о в. (сердито). Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями…

К о с т и к. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.

Л и ля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.

К о с т и к. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.

Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.

С т а м е с к и н. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…

К о з л о в. (нетерпеливо). Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир – только внешний признак?

С т а м е с к и н. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…

Г р и н е в и ч. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, – вы вот что скажите мне…

К о с т и к. Господа! Так нельзя же!

О н у ф р и й. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.

Г р и н е в и ч. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?

Смех.

Б л о х и н. Верно!

Г р и н е в и ч. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал – верно, господин Стамескин, или нет?

С т а м е с к и н (после некоторого молчания). Верно.

О н у ф р и й. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.

Шум, смех, восклицания:

– Какая ерунда.

– Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.

– А птицы могут петь?

– Какие птицы?

– Петухи, например. – Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. – Тише. Тише.

С т а м е с к и н. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…

Г р и н е в и ч. В бой идут с музыкой!

С т а м е с к и н. Их ведут с музыкой.

Д и и а. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.

С т а м е с к и н. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, – и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго – вот истинный ужас для его врага.

О н у ф р и й (восторгаясь). Вот нос, Сережа!

К о ч е т о в. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.

С т а м е с к и н. По действиям.

К о з л о в. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание – вот песнь восставшего.

Д и н а. Браво!

Многие присоединяются к ее возгласу.

Веселые голоса.

– Что, брат Гринюша, поджал хвост?

– Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.

– Попробуй, убеди такого, – его и Шаляпин не проберет.

– Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!

– Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!

Б л о х и н. Ну, а дома… петь можно?

О н у ф р и й. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием – у тебя это здорово выходит. Тогда ты – страшен.

Смех. Смеется добродушно и Стамескин.

С т а м е с к и н (как бы припомнив). Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные – так те всегда могут петь.

Смех.

К о с т и к. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.

Д и н а. Тише!..

Входит Старый Студент.

С т. с т у д е н т (здороваясь). Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца «Травиату».

Д и н а. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить – это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин… Константин Иванович, наш председатель… Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.

С т. с т у д е н т. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.

О н у ф р и й. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.

Несколько секунд неловкого молчания.

С т. с т у д е н т. Я не помешал вам, господа?

К о з л о в. Нет, нисколько. Подвинься-ка, Костик, я тут присяду. Ты чем мажешь сапоги: смальцем или дегтем, отчего они у тебя так воняют?

К о с т и к. Касторовым, брат, маслом.

Л и ля. Скажите, пожалуйста: это не вы были третьего дня на «Фаусте»?

С т. с т у д е н т. Да, я. Я вас тоже видел: вы были с какой-то черноволосой девушкой, с подругой, вероятно?

Л и ля. Да, с Верочкой! (Оживляясь.) А скажите, как вы достали билет? Мы с Верочкой целую ночь дежурили – да и то, едва-едва, на самом кончике захватили. Ужасно трудно доставать, когда поет Шаляпин.

С т. с т у д е н т. Я также дежурил целую ночь.

Л и л я. И… не простудились?

С т. с т у д е н т (улыбаясь). Почему же я должен был простудиться?

Л и л я (смущаясь). Нет, я так… погода была очень плохая…

Д и н а. Вы так любите театр, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Да, очень люблю. (Ко всем.) Я провел двадцать лет в такой глуши, где ничего не знают о театре, и даже заезжие труппы при мне ни разу не бывали. Но по газетам я следил за репертуаром и всегда знал, что ставится в Большом театре… Я очень любил оперу…

Д и и а. И как же вам показалось?

С т. с т у д е н т (улыбаясь, тихо). Не знаю. В первый раз я очень волновался и плохо видел. Но было очень хорошо.

Л и л я. Ах, Боже мой, неужели целых двадцать лет – а мне и всего только девятнадцать.

К о з л о в. Четырнадцать.

П е т р о в с к и й. Одиннадцать.

Б л о х и н. Д-десять.

Смеются, но тотчас же становится неловко. Старый Студент, все также тихо улыбаясь, обводит всех добрыми, немножко влюбленными глазами.

Л и ля. Что – самим неловко стало? Вот видите, они всегда так, они и над вами завтра станут смеяться. Вам сколько лет, сорок восемь?

С т. с т у д е н т. Нет, сорок семь.

Л и ля. Ну, вот видите. А они завтра начнут врать, что вам восемьдесят… сто.

П е т р о в с к и й. Сто двадцать.

Б л о х и н. Т-тысячу четыреста.

Опять слегка неловкое молчание.

Д и н а. Александр Александрович, узнайте, пожалуйста, как там насчет чаю. Сейчас будет горячий чай, Петр Кузьмич.

С т. с т у д е н т. Нет, мне только сорок семь лет, но и это, конечно, очень много. Правда, поседел я очень рано, в нашем роду все очень рано седели, но это все равно: мне сорок семь лет. И на вашем месте, господа, я также, пожалуй, не удержался бы от смеха: ведь, действительно, немного смешно, когда такой… седой человек носит форму студента, платье юности, расцвета жизни и сил. Иногда я себе напоминаю старуху в белом подвенечном платье, с цветами флер-доранжа в седых волосах.

Д и н а. Вы преувеличиваете, Петр Кузьмич, мне кажется, что вы даже немного рисуетесь. У вас совсем молодое лицо.

С т. с т у д е н т (весело). Да я и не чувствую себя старым – нисколько! Я говорю только о внешности, о том, что ежедневно докладывает мне мое маленькое, но жестокое зеркальце.

К о с т и к. Это ничего, скоро привыкнете. Вот нашему Онуфрию – вот этому – на днях пятьдесят стукнет, а видите, цветет, как крапива под забором.

О н у ф р и й. Жалкая клевета, зловонная, как его сапоги. Истина в том, что нынешнею осенью я поступил на филологический, и мне ровно девятнадцать лет. Через три-четыре года, сколько выдержит мой характер, я поступлю на естественный, и мне будет ровно девятнадцать. Если же принять в расчет, что кроме упомянутых факультетов существуют еще…

К о з л о в. Этакое кругосветное плавание по факультетам.

П е т р о в с к и й. Обратите внимание, товарищ: перед вами образованнейшая личность.

К о с т и к. Энциклопедия.

Б л о х и н. Скорее – прейскурант.