Ольга Николаевна. Коля!
      Молчание.
      Глуховцев (вставая). Можно уходить?
      Ольга Николаевна (также встает). Нет, посидите, пожалуйста.
      Оба садятся.
      Как давно я вас не видела.
      Глуховцев. Восемь дней.
      Ольга Николаевна. А я думала - больше!
      Глуховцев. Нет, восемь дней.
      Ольга Николаевна. А как здоровье Онуфрия Николаевича?
      Глуховцев. Ничего. Он сейчас был у меня. Он, вероятно, будет у меня жить.
      Ольга Николаевна. Да?
      Молчание.
      А вы помните Воробьевы горы?.. Коля!..
      Глуховцев (резко). Нет. Вообще я не понимаю, Ольга Николаевна, о чем нам с вами говорить. Я очень удивился, когда получил вашу записочку. Все так ясно...
      Ольга Николаевна (тихо). Нет, не ясно...
      Глуховцев. Вы меня не любите...
      Ольга Николаевна (тихо). Нет, люблю.
      Глуховцев (вскакивая). Да? Любите? Тогда зачем же... зачем же тогда, Ольга Николаевна, вы делаете все это? Пожалуйста, объясните.
      Ольга Николаевна (беспомощно). Колечка...
      Глуховцев. Колечка. А как вы того офицера звали-Петечка, Васечка? А как вы того негодяя звали, который третьего дня, ночью, был у вас? Тоже Колечка? Николаев так много. Что же вы молчите? А?
      Ольга Николаевна (плачет). Что же я скажу! Пожалей меня! Разве ты не видишь, как я несчастна! Я ни одной ночи не спала.
      Глуховцев. Офицеры мешали?
      Ольга Николаевна. Ты оскорбляешь меня!
      Глуховцев. Да разве вас можно оскорбить?
      Ольга Николаевна (гневно). Николай Петрович!
      Глуховцев. Что прикажете, Ольга Николаевна?
      Ольга Николаевна (тихо). Ты презираешь меня?
      Глуховцев. А разве вы можете рассчитывать на что-нибудь другое? Я бы попросил вас, чтобы вы разрешили мне уйти. Меня ждут товарищи.
      Ольга Николаевна (плачет). И ты... и ты презираешь меня, господи. И никто... и ни одна душа на свете... не видит, что ведь я же девочка... мне еще восемнадцати лет нету... кто же пожалеет меня? Господи! Кому я нужна? Взять бы мне уксусной... эссенции... да и от... равиться.
      Глуховцев. Ольга Николаевна! Оля!
      Ольга Николаевна (плачет). Вон у тебя товарищи... Онуфрий Николаевич... жить с тобою будет. А я с кем? Господи! Разве я виновата, что меня сделали такою? Тогда, на Воробьевых горах, все смеются, все такие хорошие, а я одна, как п-п-потерянная, с-стыдно в глаза смотреть! Кто же меня пожалеет? Господи!
      Глуховцев. Мне жаль тебя, мне очень, очень жаль тебя. Но вы подумайте, что же мне делать? Ведь вы же сами захотели, вы сами ушли.
      Ольга Николаевна. Она меня увела.
      Глуховцев (гневно). Как же вы позволили?
      Ольга Николаевна. Я... я... боялась.
      Глуховцев. Вот, вот, вот, боялась! Вот он, этот страх, который делает вас рабою, игрушкою... потерянной женщиною. Вот, вот!..
      Ольга Николаевна. Да разве мне хорошо, Коля? Ну да, я боюсь, у меня нет храбрости, как у других, но ведь я же такая молоденькая! Дай мне пожить, не отталкивай меня, и я, может быть, тоже стану храбрая, не буду бояться, сделаюсь честной. Не отталкивай меня, Колечка!
      Глуховцев. Почему ты мне тогда, раньше, не сказала, что ты на содержании?
      Ольга Николаевна. Я... я забыла об этом. Мне так хорошо было с тобою, я так любила тебя, что я совсем забыла, какая я, все, все позабыла.
      Глуховцев. А завтра же снова придет какой-нибудь покупатель, и вы снова...
      Ольга Николаевна (горячо). Нет, Коля, клянусь тебе. Я буду работать. Дай мне только оправиться немного, не отталкивай, пожалей меня!
      Глуховцев. Это ложь!
      Ольга Николаевна. Клянусь тебе, Коля! (Становится перед ним на колени.) Приласкай меня, назови меня... Оль-Оль.
      Глуховцев. Нет, не надо на колени! Я прошу вас, не надо! Ольга Николаевна! Ах, господи! Оля! Оль-Оль!
      Ольга Николаевна (не вставая). Вот и назвал... Милый мой, прекрасный мой! Я ведь так, я ведь так люблю тебя.
      Глуховцев. Встань, Оля. Не буду говорить, пока ты не встанешь!
      Ольга Николаевна. Не сердись, милый. Ты такой великодушный, благородный, как ты можешь сердиться на девочку?
      Глуховцев. Встань, встань! Я не могу так.
      Ольга Николаевна встает.
      Ольга Николаевна. Сядем. Колечка, на диван.
      Глуховцев. Нет, нет, Оль-Оль, я лучше похожу.
      Ольга Николаевна. Ну походи.
      Глуховцев. Ты действительно любишь меня?
      Ольга Николаевна. Как же ты можешь сомневаться в этом? Ты посмотри только, какая я измученная: у меня кровинки в лице не осталось. Сегодня утром посмотрела на себя в зеркало, и так стало жалко, что даже заплакала. Молодости жалко, красоты своей жалко. (Тихонько плачет.)
      Глуховцев. Да. Молодости... Вот ты говоришь, похудел я... А ты знаешь, что я за эту неделю чуть не сошел с ума? Вдруг так неожиданно, так сразу... Я ничего не понимаю. Почему? Зачем? Наконец, что я сделал такое, чтоб меня наказывали так больно?
      Ольга Николаевна. Оставь, Коля! Ты ничего не сделал, ты благородный. Я во всем виновата.
      Глуховцев. Нет, Оль-Оль. Сделал что-то, я чувствую это,- но что? То, что я ни о чем не думал? Может быть, мне и вправду нужно было задуматься, расспросить тебя, не быть таким неосмысленным теленком, который увидел траву, обрадовался и тут запрыгал... Конечно, к своим поступкам нужно относиться сознательно, особенно когда вступаешь в связь с женщиной. Но понимаешь, Оль-Оль, я ведь ни разу не подумал, что наши отношения могут быть названы связью.
      Ольга Николаевна. А разве я думала о чем-нибудь? И разве можно думать о чем-нибудь, когда любишь?
      Глуховцев. Ну, ты женщина, то есть девочка, если принять в расчет твои года,- ну а я? Меня Онуфрий называет испанским ослом, а вот как начали мы вместе с ним соображать, так оказалось, что и он такой же осел. Ты знаешь, уже третью ночь мы с ним не спим и все обсуждаем этот инцидент.
      Ольга Николаевна. Он против меня, Онуфрий Николаевич?
      Глуховцев. Он против тебя и против меня, а сегодня и против себя оказался. (Гундосит, передразнивая Онуфрия.) Ты, Коля, дурак, ну и я, Коля, тоже дурак. Знаю только, что тебе не удалось образовать тихое семейство,- но почему, про то написано в энциклопедическом словаре. Осел!
      Ольга Николаевна. Нет, я очень люблю его, он прекрасный человек. Колечка, сядь около меня.
      Глуховцев. Зачем? (Садится.)
      Ольга Николаевна (обнимает его, тихо). Помнишь Воробьевы горы?
      Глуховцев (обнимая ее). Оль-Оль, ты правда будешь работать?
      Ольга Николаевна. Буду, родной. Ты только поверь мне, не торопи меня. Дай мне хоть немного оправиться.
      Глуховцев. Но ты же говорила, что ничего не умеешь делать?
      Ольга Николаевна. Ты меня научишь всему. Ты умный!
      Глуховцев. А ты будешь слушаться? (Вдруг отталкивает ее, пытаясь высвободиться из ее объятий.) Нет, Оль-Оль, не надо. Пусти меня. Я опять ничего не понимаю. Где же правда, Оль-Оль? Где же эта проклятая правда?
      Ольга Николаевна (грустно). Правды нет на свете, Колечка. (Снова притягивает его к себе и целует.)
      Глуховцев. Вздор! Есть! (Целует.) Есть, Оль-Оль! (Целует.)
      Ольга Николаевна. Нету, Колечка. (Целует.)
      Глуховцев. Пусти меня!
      Ольга Николаевна. Нет.
      Глуховцев. Пусти меня!
      Ольга Николаевна. Нет. Нет. Нет. (Целует его.)
      Глуховцев (вскакивая). Нет, это невозможно! Оль-оль, оставь меня, я схожу с ума!
      Ольга Николаевна (нагоняет его и обнимает). Куда же ты? Нет, нет, обними меня! Я тебя люблю. Я тебя люблю.
      Глуховцев (обнимает ее и смотрит прямо в глаза). Оль-Оль, очарование мое, ведь это правда? Правда, что ты меня любишь? Правда, что я смотрю тебе в глаза? Что ты опять со мною, мое счастье, моя прелесть?
      Ольга Николаевна. Правда, правда! Все правда, мой любимый!
      В дверь стучат.
      Постой, кажется, стучат!
      Глуховцев. Нет, теперь я тебя не пущу!
      Резкий стук в дверь.
      Ольга Николаевна (вырываясь). Пусти, пусти! Это мама. Уходи скорее. Потом, потом мы увидимся.
      Глуховцев. Почему же уходить? Она же сама сегодня извинялась и... (Кричит.) Войдите! Войдите!
      Евдокия Антоновна (входя и презрительным взглядом окидывая студента). Оля! А вы еще здесь, господин Глуховцев?
      Ольга Николаевна. Он сейчас уйдет. Коля, миленький, послушай... (Ведет его к двери.) Я сейчас, мамаша, я только провожу его до номера.
      Глуховцев (вырываясь). Прошу вас не трудиться! Я сам! (Быстро уходит.)
      Ольга Николаевна (заламывая руки). Ушел! Коля, Колечка, вернись!.. (Падает на кресло и плачет.)
      Евдокия Антоновна (угрожающе). Оля! Это что еще за драмы?
      Ольга Николаевна. Все... все пропало. Не увижу я его больше, моего голубчика... И некому меня пожалеть.
      Евдокия Антоновна. Оля! Сейчас же извольте умываться и поправить волосы. Это еще что такое - драмы, а? Мальчишка! Студентишка!.. Вы слышите? Если ты сейчас же не пойдешь мне и не умоешься, то... Оля!
      Ольга Николаевна (грубо). Чего орете? Видите, иду. (Сморкается и, толкнув мать плечом, проходит за перегородку.)
      Евдокия Антоновна. Скорей, скорей, Олечка! Он только в парикмахерскую заехал и сию минуту будет здесь.
      Ольга Николаевна. Опять мои шпильки вы потаскали. Сколько раз вам говорила: купите себе свои и украшайтесь сколько угодно. (Презрительно.) Тоже!
      Евдокия Антоновна. Скажите пожалуйста, одной шпильки взять нельзя! Лучше бы юбки свои убирала, а не разбрасывала по стульям! Что же, мне так и ходить, распустивши волосы, как Офелия?
      Ольга Николаевна. Ведьма!
      Евдокия Антоновна. Что-с? Это вы про кого?
      Ольга Николаевна. Ведьма!
      Евдокия Антоновна. Прошу вас замолчать! И это называется институтское воспитание! Потаскушка! Дрянь!
      Ольга Николаевна. А зачем меня продали? Вот и не была бы потаскушка. Ведьма! Черт!
      Евдокия Антоновна. Продали? Кто тебя такую купит? Таких, как ты, на бульваре сотни шатаются.
      Ольга Николаевна. Мамаша!
      Евдокия Антоновна. Ну-с? Я слушаю вас, моя дочь.
      В дверь громко и властно стучат. Обе женщины замолкают.
      Олечка, полковник. Поторопись, дитя мое. Пожалуйста!.. Entrez, monsieur 1.
      Фон Ранкен (входя; одет в штатском). Здесь?
      Евдокия Антоновна (расцветая). S'il vous plait!2 Пожалуйста! Как я счастлива, полковник! Надеюсь, больной ваш не опасен? Я так много наговорила Олечке о вас, и она ждет не дождется, бедняжка. Оля, дитя мое, ты знаешь, кто пришел?
      Фон Ранкен. Вы сказали, почтеннейшая Евдокия Григорьевна...
      Евдокия Антоновна (приседая). Антоновна, полковник.
      Фон Ранкен. Евдокия Антоновна, что вы живете в номере пятьдесят четвертом,- а в действительности ваш номер пятьдесят второй.
      Евдокия Антоновна. Разве? Какая ужасная ошибка!
      Фон Ранкен. Да, нужно быть внимательнее. И пожалуйста, почтеннейшая, не зовите меня полковник, а зовите просто господин фон Ранкен. А где же Ольга... не знаю, как дальше.
      __________
      1. Войдите, сударь (франц.).
      2 Пожалуйста! (франц.)
      Евдокия Антоновна (молитвенно). Зовите ее Оля, господин фон Ранкен: она ведь у меня такая еще девочка. Олечка, тебя ждут.
      Входит Ольга Николаевна, сильно напудренная; молча протягивает гостю руку.
      Позвольте представить: моя дочь, Оля. Какие очаровательные духи,- ты не знаешь этого запаха, Оленька?
      Фон Ранкен. Peau d'Espagne 1. Счастлив познакомиться, Ольга...
      Евдокия Антоновна. Оля, полковник, Оля.
      Ольга Николаевна. Я тоже очень рада.
      Фон Ранкен. Насколько помнится, я имел честь служить с вашим батюшкою в одном полку.
      Евдокия Антоновна. Да, да, господин фон Ранкен! Он так много мне рассказывал о вас.
      Фон Ранкен. Ну, это едва ли; я тогда только что поступил, и ваш супруг меня не знал. Но я его помню, да, да... Достойнейший был человек, но игра в карты... Не так ли, Евдокия Григорьевна?
      Евдокия Антоновна. Ах, не вспоминайте, господин фон Ранкен, это такой ужас! Олечка! Но что же ты, мой друг, молчишь? Отчего не предложишь гостю чаю? Не нужно быть такой застенчивой, дитя мое.
      Ольга Николаевна. Хотите чаю?
      Фон Ранкен. Нет, я не пью чаю. Но вот, если позволите, я попрошу вашу мамашу... Вот деньги, Евдокия Григорьевна,- здесь двадцать пять рублей надеюсь, что этого хватит?
      Евдокия Антоновна. О, конечно, полковник! Мне, право, совестно...
      Фон Ранкен. Но, но, оставьте! Мы будем скромны, Оля, не так ли? Вы чего хотите, Олечка? Пожалуйста, не стесняйтесь.
      Ольга Николаевна. Чего хотите, мне, право, все равно.
      Евдокия Антоновна. Моя девочка любит ликер, господин фон Ранкен. Такая сластушка!
      Фон Ранкен (морщась). Ликер? Но тогда этого не хватит.
      Евдокия Антоновна. Ах, боже мой! Конечно, можно наливки. Олечка, ведь ты же кушаешь наливку?
      Фон Ранкен. Как хотите, почтеннейшая. Но только попроще, я не люблю этих деликатесов, от них только портится желудок. Не так ли, Оля? Ну, ростбиф там, возьмите, цыпленка...
      Ольга Николаевна. Омаров возьмите, мамаша.
      Фон Ранкен. Конечно, можно и омаров, хотя как врач я не советовал бы вам портить ваш молодой желудок.
      Евдокия Антоновна. Может быть, сардин, Олечка?
      Ольга Николаевна. Я вам сказала-омаров!
      ________
      1. Испанская кожа (франц.).
      Фон Ранкен. Ну и напитков там... хотя я вообще и не пью, но ради такого приятного знакомства... не так ли, Оля? Будем как дети! (Смеется.) Не думайте, Олечка, что если с виду я немного и строг, то не умею резвиться. Нет, я очень, очень умею резвиться!
      Евдокия Антоновна. Ах да, Олечка: я и забыла тебе сказать, что Полозовы сегодня звали меня ночевать. Это наши хорошие знакомые, господин фон Ранкен, прекрасная семья! Ты не будешь скучать, девочка?
      Фон Ранкен. Надеюсь, не будет. Не так ли, Оля?
      Ольга Николаевна. Идите, идите, мамаша! А то запрутся магазины.
      Евдокия Антоновна. Ах, мой бог! Я и забыла про эти дурацкие правила.
      Фон Ранкен. Почему же-дурацкие? Всякому необходим отдых, почтеннейшая.
      Евдокия Антоновна. Я сию минуту! Сейчас!
      Ольга Николаевна. Опять у вас шляпа на боку, мамаша. Поправьте.
      Евдокия Антоновна уходит.
      Фон Ранкен. Дайте мне вашу ручку, Оля. Какая вы скромная!.. Вы всегда такая?
      Ольга Николаевна. Всегда.
      Фон Ранкен. Я очень люблю скромных. Но... конечно, не во всех случаях жизни. Впрочем, и в ваших глазках я вижу хотя и скрытый, но столь живой огонек,- не так ли, Оля? (Целуя руку.) А ноготки-то у вас не совсем чистые, это нехорошо, ноготки нужно чистить...
      Ольга Николаевна. Как вас зовут?
      Фон Ранкен. Зовите Эдуардом, просто Эдуардом.
      Ольга Николаевна. Какое красивое имя.
      Фон Ранкен. Не правда ли? Да, имя красивое. Но отчего вы не улыбнетесь, Оля? Улыбка на молодых устах - это так приятно. Вы умеете петь?
      Ольга Николаевна. Умею немного.
      Фон Ранкен. О, это очень приятно! Я крайне люблю, чтобы мне в это время пели. Вы не знаете этого романса... впрочем, о романсах потом. А сперва о некоторых очень, очень интимных вещах. Вы позволите? Я буду очень осторожен, моя милая девочка, и ни в каком случае... Вы говорите по-французски?
      Ольга Николаевна. Нет, очень мало.
      Фон Ранкен. Ах, как жаль! А я предположил было, судя по разговору вашей почтенной матушки, но, впрочем, это не важно... Русский язык также очень хороший язык, не так ли, Оля?
      Ольга Николаевна. Я не знаю, о чем вы хотите говорить. Мне мамаша сказала...
      Фон Ранкен. О нет, нет! Ваша матушка несколько экзальтированная женщина, и многое ей представляется не совсем так, как оно в действительности. Некоторая поспешность в выводах, не так ли, Оля?
      Ольга Николаевна. Говорите, пожалуйста! Я ничего не понимаю.
      Фон Ранкен. Видите ли, дитя мое, мое положение... Вам известно, что я врач, что я очень, очень известен в широких кругах публики, но, кроме того, у меня две дочери, обе невесты, и было бы крайне неприятно... Вы понимаете?
      Ольга Николаевна. Нет. Почему вы говорите о дочерях, мне до этого какое дело?
      Фон Ранкен. Да, да, я понимаю вас! Но одна из них выходит на днях замуж, и было бы крайне неприятно... Будьте со мною вполне откровенны, дитя мое, я прошу вас об этом, я, наконец, требую как врач. Вы понимаете?
      Ольга Николаевна. Что вы меня мучаете? Что я должна понимать?
      Фон Ранкен. Не волнуйтесь, не волнуйтесь-это вредно. Вы, быть может, опасаетесь вашей матушки? Но даю вам слово, что все это останется между нами, и вы получите столько же, как если бы все было в полном порядке. Не так ли, Оля?
      Ольга Николаевна. Да чего вам надо, говорите же!
      Фон Ранкен. Скажите, вы не... (Наклоняется к уху и что-то шепчет.)
      Ольга Николаевна (отмахиваясь руками). Нет, нет, нет! Господи, какая гадость!
      Фон Ранкен. Но здоровье, дитя мое...
      Ольга Николаевна (затыкая уши). Нет, нет, нет! Молчите, я не хочу вас слушать!
      Фон Ранкен (великодушно). Я вам верю. Какая ты наивная, Олечка! Что это, слезы? Ай, ай, ай! Нужно осушить эти милые глазки. (Целует.) Не так ли, Оля?
      Ольга Николаевна. Хоть бы мамаша поскорее.
      Фон Ранке н. Кушать хочется? Сейчас, сейчас покушаем, девочка. Там будут такие вкусные, вкусненькие вещи... Омары, например... Не так ли, Оля? Но, быть может, вы бы спели мне что-нибудь в ожидании вашей матушки?
      Ольга Николаевна. А вы что хотите?
      Фон Ранкен (поднимая руку). Только не цыганское, прошу вас! Как жаль, что вы не знаете немецкой музыки. Впрочем, почему же я говорю "вы"? Ведь мы на "ты", Оля, не так ли? (Обнимает.)
      Ольга Николаевна. Оставьте, сейчас мамаша придет!
      Фон Ранкен. Ну, мамаша!
      Ольга Николаевна. Я лучше буду петь. Вы что хотите?
      Фон Ранкен. Я бы хотел, прелестная фея, чтобы вы мне спели один немецкий романс. Это такой печальный, такой трогательный романс!
      Ольга Николаевна. Я не знаю по-немецки. Хотите, я спою вам: "Ни слова, о друг мой, ни вздоха!"
      Фон Ранкен. Это грустно?
      Ольга Николаевна. Да, очень грустно.
      Фон Ранкен. Ах, пожалуйста! Я прошу вас. (Садится поудобнее.) Итак, Оля!
      Ольга Николаевна (поет).
      Ни слова, о друг мой, ни вздоха. Мы будем с тобой молчаливы.
      Ведь молча над камнем, над камнем могилы склоняются грустные ивы...
      Евдокия Антоновна (вваливается с покупками, за ней мальчик из магазина с кульками). Вот и я! Ах, моя пташечка,- как она распелась!
      Фон Ранкен (поднимая руки). Какое пиршество! Какое пиршество!
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      Та же комната. Вечер. Никого нет. Растворяется дверь, и из освещенного коридора входит, нагруженная покупками, Евдокия Антоновна. Как-то растрепана вся; плохо причесана, иссера-седые волосы лезут из-под шляпы; запыхалась и тяжело дышит. За нею следом входит молоденький офицер, невысокий, очень полный, слегка пьян; также нагружен покупками.
      Офицер. Мамаша, что же это такое? Это же недопустимая вещь, мамаша! Я решительно отказываюсь это понять, мамаша!
      Евдокия Антоновна (зажигает дрожащими пальцами лампу). Сейчас! Ох, сейчас, Григорий Иванович! Все будет. Сюда, сюда покупки, на диван!
      Григорий Иванович. Нет, мамаша, это, честное слово, недопустимо. Я настроился так прекрасно, а она вдруг взяла и убежала. Выхожу из магазина, а ее уж нету. Нет, мамаша, это нетактично! Ваша Оля очень милая девушка, но, честное слово, это нетактично.
      Евдокия Антоновна. Ах, она такая скромная. Она сейчас придет, Григорий Иванович, она только на минутку.
      Григорий Иванович. Я совсем приготовился, полон воодушевления! Жажду общества и света - и что же? Что я нашел? Пустую комнату и проваленный диван, на котором даже сидеть нельзя. Мамаша! Это недопустимо.
      Евдокия Антоновна. Вы выпейте пока, Григорий Иванович, рюмочку коньяку. Я сейчас приду с нею, я знаю, где она.
      Григорий Иванович. Один? Никогда в жизни! Вы оскорбляете меня, мамаша: я могу пить только в избранной компании. Но какое разочарование, мамаша!
      Евдокия Антоновна. Ах, мне так совестно, Григорий Иванович, я так убита! Какая глупая девчонка! (Соображая.) Ах, вот что, Григорий Иванович: тут в номерах есть у нас хороший знакомый, студент. Такой славный мальчик...
      Григорий Иванович. Что? Студент? Мамаша, отчего же вы мне раньше не сказали? Да я вас озолочу, мамаша! Я так люблю студентов, я так давно жажду их просвещенного знакомства, и что же? У нее под боком студент, а она молчит. Зовите его, мамаша, немедленно зовите его!
      Евдокия Антоновна. Ах, он такой застенчивый: я боюсь, согласится ли он пойти сюда. Если бы вы сами, Григорий Иванович, потрудились...
      Григорий Иванович. Какой номер?
      Евдокия Антоновна. Семьдесят четвертый.
      Григорий Иванович. Слушаю-с. Приготовьте выпивку и закуску, мамаша. (Выходит.)
      Евдокия Антоновна готовит закуску; выковыривает изюм из хлеба и глотает сласти. Голова ее немного трясется.
      Евдокия Антоновна (бормочет). Дрянь, девчонка! Бегай для нее, да. У меня ноги не купленные, да. Вот умру - тогда посмотришь... Девчонка! Дрянь! Одного упустила, а теперь этого. Тоже дурак - "мамаша"! Будь я твоя мамаша, я б тебе показала. Скотина! Где я искать ее буду? А? Ноги-то у меня не купленные, насилу хожу. Дрянь! А ликер хороший. (Напевает по-французски, но задыхается.) До чего довела свою мать, бесстыдница: дышать не могу! (Опять пробует петь и опять задыхается.) Ну и не надо. Тоже дурак: "мамаша"! Послушал бы, как я пела... Получше твоей Оленьки... Измучилась я. Такие скоты кругом, такие скоты! Этот тоже: полковник, да "фон Ранкен", да "рано ложусь спать", да "почтеннейшая"... Измучил девочку, и за все про все - извольте, десять рублей. Скотина! Да я горничной больше плачу... Мне бы нужно воды какие-нибудь пить... А ну вас всех к черту!
      Входят слегка выпившие Глуховцев и Онуфрий; их сзади подталкивает Григорий Иванович.
      Григорий Иванович. Прошу, прошу до нашего шалашу. Я так счастлив, господа! Я так безумно счастлив, что в недрах, так сказать, на дне пучины, открыл источник просвещения. Мамаша, не один, а целых два!
      Евдокия Антоновна. Ах, как я рада, господин Глуховцев! Как поживают ваши? Давно ли получали письма из дому?
      Глуховцев. Здравствуйте. Что ж, пойдем, что ли, Онуша? Все равно, где пить-то.
      Онуфрий (тихо). А скандалить, Коля, не будешь?
      Глуховцев. Ну вот еще!
      Онуфрий. Смотри, а то лучше уйдем.
      Глуховцев. Да нет же, чего пристал?
      Григорий Иванович. Онуфрий Петрович, Николай Николаевич, прошу! Приободритесь, мамаша!
      Онуфрий. А если наоборот, то и совсем будет хорошо. Онуфрий Николаевич и Николай Петрович. А вас, кажется, Григорий Иванович?
      Григорий Иванович (козыряя). Подпоручик Миронов, честь имею. Из глуши провинции, из дебрей невежества. Жажду просвещения, общества и света!
      Онуфрий. А коньячку? Тут я вижу как будто бы коньяк, если только органы зрения не вводят меня в заблуждение. Впрочем, орган обоняния подтверждает коньяк.
      Григорий Иванович. Мамаша, какой разговор! Вы можете в этом что-нибудь понять? Ах, господа студенты, я так безумно счастлив, что встретил вас. Вы не можете представить, до чего стосковался я о хорошем разговоре.
      Евдокия Антоновна. Я сейчас вернусь, Григорий Иванович.
      Григорий Иванович. Ах, да! Ну конечно, ну конечно... Скажите ей, мамаша, чего она боится? Ведь я же не волк и не троглодит. Тащите ее сюда, мамаша!
      Глуховцев. Это - Ольгу Николаевну?
      Григорий Иванович. Да, Оленьку! Такая очаровательная девушка, я подумал, курсистка, честное слово! Вам, мамаша, может быть, на извозчика надо? Погода дрянь. Так нате! (Вытаскивает из кармана мелочь и бумажки и сует ей в руку.) Лихача возьмите, мамаша.
      Евдокия Антоновна (жеманничая). Ах, Григорий Иванович! Это уж совсем лишнее!
      Григорий Иванович. Пустяки, мамаша, пустяки.
      Глуховцев. Берите, когда дают.
      Евдокия Антоновна. Вы так думаете, господин Глуховцев: всегда нужно брать, когда дают? Хорошо-с, я возьму. Благодарю вас, мой друг, за деньги, а вас за совет, господин Глуховцев. Adieu, mes enfants! 1 Лечу, лечу!
      Онуфрий (торопливо). А вы, как мне сдается, очень добрый человек, Григорий Иванович.
      Григорий Иванович. Я-то? Ах, Онуфрий Николаевич! Друг мой единственный: я ведь по натуре студент, ведь это (указывая на одежду) одно роковое недоразумение, жестокая игрушка загадочной судьбы.
      Онуфрий. Скажите, какое роковое совпадение и даже трагическое сходство! Я ведь по натуре человек совершенно непьющий...
      Григорий Иванович (в восторге). Да что вы!
      Онуфрий. Клянусь Геркулесом!
      Григорий Иванович. Выпьем, Онуфрий Николаевич.
      Онуфрий. С удовольствием, Григорий Иванович!
      Чокаются.
      Григорий Иванович. За натуру!
      Онуфрий. За натуру!
      Григорий Иванович. А вы что же, коллега? Рюмочку водочки, а? Вот икра, сам в Охотном ряду брал. Какая это роскошь, ваш Охотный ряд!
      Глуховцев. Я лучше коньячку.
      Онуфрий. Коньячок, Коля, пьют из рюмочки, а не из стакана.
      Глуховцев. Душа меру знает!
      Григорий Иванович. Совершенно справедливо! Изумительно верно! У меня товарищ есть, так тоже не может иначе - давай, говорит, Гриша, стакан. Когда душа горит, из наперсточка ее не зальешь.
      ____________
      1. Прощайте, дети! (франц.)
      Глуховцев. Верно!
      Григорий Иванович. Выпьем, Онуфрий Николаевич!
      Онуфрий. С удовольствием, Григорий Иванович. Давно изволили прибыть?
      Григорий Иванович. Три дня. Ослеплен! Раздавлен! Ошеломлен!!! Вы, господа студенты, уже привыкли к Москве, а я как взглянул на всю эту роскошь, культуру, на все эти плоды просвещения,- по подбородку у меня скатилась слеза. А Минин-то? А Пожарский-то?
      Онуфрий. Уже были где-нибудь?
      Григорий Иванович. Как же-с. Везде, палаты бояр Романовых... Да позвольте, у меня тут на бумажке все записано... (Роется в кармане.) Нет, не то. Ах, черт! Куда ж я ее девал?.. Не отдал ли еще мамаше вместо трехрублевки.
      Онуфрий. А это зачем же билет от конки, Григорий Иванович? Для коллекции?
      Григорий Иванович. Храню. Надо будет там показать. Ах, вот, ну слава богу! (Читает.) Третьяковская галерея... Но какая это роскошь! Репин, например! Храм Спасителя. Театр Омон. Румянцевский музей.
      Онуфрий. Ага! И у Омоши поспели побывать. Ну как?
      Григорий Иванович. Онуфрий Николаевич, вы, может быть, смеетесь надо мною, а я, ей-богу, так растроган всем этим, я ведь три ночи так и не ложился! Только тем и отмечаю время, что по утрам умываюсь и пью водку, а к ночи пью ликер и Шато-Марго. И когда я умоюсь и сажусь за водку, то это я называю начать новую жизнь. Выпьем за новую жизнь!
      Онуфрий. С удовольствием, Григорий Иванович. Вы мне положительно нравитесь. С вами, должно быть, здорово можно выпить? Вот многие этого не понимают, Григорий Иванович, а по моему мнению, только на третий день начинается приятное пьянство. Чтобы душа разговорилась, нужно ее подготовить, а не то чтобы сразу: на, душа, рюмку водки и разговаривай.
      Григорий Иванович. Верно! Ах, как изумительно верно! Выпьем, Онуфрий Николаевич, на брудершафт!
      Онуфрий. Немножко рано, но в предвидении дальнейшего... я думаю, можно ускорить естественный ход событий. Верно, Коля? Что так таращишь глаза? - не таращи, брат, не надо. Это делает тебя похожим на вареного рака.
      Глуховцев. Радуюсь.
      Онуфрий. Ну и радуйся, черт с тобой! Не люблю я, Коля, слюнтяев!
      Григорий Иванович. Готово. Пожалуйте.
      Встают и торжественно пьют на брудершафт: руку через руку, трижды целуются, сплевывают в сторону и ругаются.
      Онуфрий! Друг!
      Онуфрий. Григорий! Ангел!
      Глуховцев (находит в углу шашку офицера и пробует ее). Это ваша?
      Григорий Иванович. Это? Да. Только осторожнее, коллега, она отпущена.
      Онуфрий. Оставь, Коля! Не люблю я, когда дети берут в руки что-нибудь острое.
      Глуховцев. Григорий Иванович, покажите-ка приемы.
      Григорий Иванович. С наслаждением, коллега. (Становится, пошатываясь, в позицию и показывает приемы.)
      Онуфрий. Здорово!
      Григорий Иванович (несколько запыхавшись). Я, Онуша, два приза взял: один за шашку, а другой за стрельбу из револьвера. Вот погляди-ка, брат, какие часы. Что, здорово?
      Онуфрий. Здорово. Ты обо мне, Гриша, плохо не думай: у меня тоже шпага есть,- этакий толедский клинок. И когда я живу в тихом семействе, то ковыряю им в самоваре. Меня за это очень любят, Гриша, в тихих семействах.
      Глуховцев. А вы где познакомились с Ольгой Николаевной?
      Григорий Иванович. С какой Николаевной? Ах, да, с Оленькой-то? Да у Омона, коллега! Они там с мамашей вчера прогуливались. Какой букет роскошных женщин! Какой свет! Какое общество! Но только вчера я был немного выпивши... Постой, был я вчера у цыган или нет? Вот история. Не то третьего дня... Все, брат, перепуталось. Вчера, вчера! Ах, как они поют. Онуша!
      Онуфрий. Не нравится мне эта мамаша, чтоб ей трижды лопнуть.
      Григорий Иванович (убежденно). Дрянь! И не говори, Онуша, ужаснейшая дрянь. А девчоночка хорошенькая и совсем на это не похожа. Даже жалко!
      Глуховцев. Жалко?
      Онуфрий. Жалость, дети мои, вредное чувство. Так сказал Заратустра.
      Григорий Иванович. Верно! А кто это Заратустра?
      Глуховцев. Мудрец.
      Григорий Иванович. Люблю мудрецов! (Наклоняясь, почти шепотом.) Вот скажите мне, коллеги, предложу я вам один очень важный вопрос для существования человека: есть бог или нет? У нас в полку говорят...
      Короткий стук в дверь; входят Евдокия Антоновна с Ольгой Николаевной.
      Евдокия Антоновна (задыхаясь). Вот и мы! Она у подруги была, на минутку за нотами забежала. Оленька, мой друг, ты со всеми знакома?
      Ольга Николаевна (из передней). Дайте хоть раздеться, мамаша.
      Григорий Иванович (устремляясь в переднюю). Оленька, дружок, ты что же это вздумала? Какая чудачка! Испугалась, а? Ну, ничего, ничего, раздевайся. Пойдем поскорее, я тебе покажу,- тут такой, брат, славный народ! Позвольте представить, господа: Оленька.
      Ольга Николаевна, не ожидавшая встретить ни Глуховцева, ни Онуфрия, испуганно делает шаг назад. Студенты молча здороваются, и Глуховцев целует руку.