Волна мозга

Он усмехнулся. В чем же состояла эта победа? Право вето практически ничего не значило, ибо аграрная политика была известна заранее. Город, штат и вся страна были заинтересованы в воссоединении столь обширных территорий. Совокупный долг фермерам мог так и остаться долгом, общество менялось столь стремительно, что в скором времени города как таковые могли совершенно исчезнуть с лица Земли. Но и это в создавшихся условиях ничего не значило. Речь теперь шла о выживании человечества как вида.

– Норт и Морган, – послышалось из селектора. Мандельбаум вздохнул. С этими сладить было куда сложнее. Портовый босс и безумный политик-теоретик обладали не только изрядными амбициями, но и серьезной поддержкой. В любом случае разговаривать с ними с позиций силы было неразумно. Он поднялся из-за стола, чтобы засвидетельствовать свое почтение столь высоким посетителям.

Порт был дородным детиной с лицом, заплывшим жиром, Морган был заметно потоньше. В отличие от спутника, он был совершенно лыс. Войдя в кабинет, гости посмотрели сначала друг на друга, затем вопросительно уставились на Мандельбаума. Норт прорычал:

– Это еще что за новости? Я хотел говорить с вами наедине, но вместо этого вы принимаете нас одновременно. Потрудитесь объяснить эту странность.

– Прошу прощения, – пробормотал Мандельбаум. – Произошла какая-то путаница. Может быть, вы оба все-таки присядете? Возможно, нам как-то удастся поговорить и в этом… составе?

– Что значит «как-то»? – взорвался Морган. – Мне и моим последователям невыносимо больно смотреть на то, как нынешними властями попираются и игнорируются основные принципы динапсихизма! Я предупреждаю вас, если в ближайшее время вы не измените своего…

Норт оттер Моргана в сторону.

– Послушайте. В нью-йоркском порту мертвым грузом торчит добрая сотня судов, в то время как восточное побережье и Европа только и мечтают о том, чтобы сбыть произведенные ими товары на сторону. Мои ребята больше не хотят мириться с таким положением.

– О Европе в последнее время мало что слышно, – сказал Мандельбаум извиняющимся тоном. – Что касается возможности торговли с восточным побережьем, то и до этого у нас пока руки не дошли. Во-первых, чем мы будем торговать? Чем мы будем заправлять эти суда? Мне очень жаль, но…

Дальше Мандельбаум продолжил уже про себя: «Но при ваших аппетитах на это никаких средств не хватит…»

– Причина всех бед в тупой ограниченности, – заявил Морган. – Как я уже не раз доказывал, социальная интеграция на основе психологических тенденций, открытых мною, устранит…

«А твоя беда в том, что ты жаждешь власти. Слишком многие сейчас ищут панацею от всех этих бед, универсальный ответ на все эти вопросы… Ты говоришь умные слова, и они считают тебя умным человеком. Определенный тип людей, как и прежде, мечтает о человеке на белом коне, но на сей раз – с книгой под мышкой. Ты и Ленин!»

– Простите, – сказал он вслух. – Что вы можете предложить, господин Норт?

– Нью-Йорк строился как порт, и он будет таковым еще не один год. Мы хотим только одного – работники порта должны иметь свою долю в приносимой им прибыли. Это было бы справедливо.

«Иными словами, ты тоже стремишься к власти…» Вслух, задумчиво:

– В том, что вы оба говорите, есть некая толика истины, я с этим нисколько не спорю. Но вы ведь понимаете – мы не можем решить разом все проблемы. Что касается вас, то точек соприкосновения у вас куда больше, чем может показаться на первый взгляд. Почему бы вам не подготовить совместную программу, учитывающую интересы всех сторон? В этом случае мне будет проще выносить ваши предложения на совет, понимаете?

Бледные щеки Моргана внезапно зарумянились.

– Эти потные скоты… Норт сжал руки в кулаки.

– Но, но, – полегче на поворотах, дружище!

– Вам обоим хочется видеть у власти сильное правительство, верно? – вмешался Мандельбаум. – Мне кажется, что временные союзы…

«Гм-м-м… – Одна и та же мысль зажглась в глазах его собеседников. Вызвать ее к жизни оказалось несложным делом. – Если мы объединимся, мы, пожалуй, сможем… Потом останется только избавиться от этого…»

Обсуждение длилось еще какое-то время, после чего и Норт, и Морган вышли из кабинета. В их глазах Мандельбаум читал едва ли не презрение: и как это он не слышал о таком принципе – «разделяй и властвуй»?

Он вздохнул с огорчением. Люди остались такими же, как и прежде, просто мечтатели стали возводить куда более высокие воздушные замки, а жулики еще тверже усвоили единственный доступный им язык – язык наживы.

Бесконечно продолжаться это не может. Пройдет всего несколько месяцев, и не останется ни Портов, ни Морганов. Изменения, происходящие в них самих и во всем человечестве, просто уничтожат их, обратив их малость в никчемность… Пока же они все еще оставались опасными хищниками и с ними нельзя было не считаться.

Он снял трубку и вызвал линию связи, услугами которой здесь мог пользоваться только он.

– Бауэре? Как идут твои дела? Знаешь, я только что расстался с динапсихистом и этим жуликом, что командует всем портом. Вероятно, они в скором будущем выступят с идеей создания какого-нибудь Народного фронта… Все для того, чтобы получить какое-то количество мест в городском собрании, а потом взять власть силой. Эдакий дворцовый или, если хочешь, государственный переворот… Да, да. Оповестите об этом наших агентов и там, и там. Мне нужны будут развернутые отчеты. С помощью тех же агентов мы постараемся столкнуть их лбами… Да, альянс такой же непрочный, как и все остальные. Достаточно небольшого усилия, чтобы они развязали друг против друга войну. После того как милиция разберется с теми, кто останется в живых, мы начнем кампанию, призывающую граждан к здравому смыслу… Разумеется, я постараюсь рассчитать все наперед…

Он положил трубку и какое-то время сидел с выражением скорби на лице. Он только что подписал смертный приговор множеству людей, мало чем отличавшихся от всех прочих… Но у него не было иного выхода. Тем самым он спасал жизнь и независимость миллионов своих сограждан.

– Охо-хо… Попробуй усиди на таком месте, – пробормотал Мандельбаум, взглянув на расписание приемов. До прихода представителя Олбани[8] оставался еще час. С ним разговор тоже обещал быть весьма непростым. Город ежедневно нарушал законы страны и штата – иначе он не смог бы существовать, – и это приводило губернатора в ярость. Он хотел вернуть себе прежние полномочия, что на деле было не так уж и глупо, однако время для этого явно еще не пришло. Впрочем, прежние формы правления теперь имели примерно такое же значение, как и арианские споры. Проблема состояла в ином – как убедить в этом представителя Олбани.

Пока же в его распоряжении был целый час. Долю секунды он выбирал, чем ему следует заняться – новой системой рационирования или изучением возможностей установления порядка в Джерси. В этот момент к нему поступила сводка о снабжении водой Нью-Йорка.

Глава 10

В лаборатории царил полумрак. Призрачный голубоватый свет пульсировал, освещая катушки и бесстрастные шкалы приборов. Лицо Грюневальда, склонившегося над устройством, казалось мертвенно-бледным.

– Да, – пробормотал он, – похоже, мы не ошиблись. Он щелкнул главным переключателем, после чего свечение прекратилось. Грюневальд не отрывал глаз от крысы, мирно спавшей между катушками. Тончайшие проводки, отходившие от ее выбритого тела, соединялись с приборами, возле которых стояли Иохансон и Льюис. Льюис кивнул:

– Реакция нейронов стала другой, – Он коснулся регуляторов осциллоскопа. – Причем крутизна кривой именно такая, какую мы ожидали. Все верно. Вы генерировали ингибирующее поле.

Нужно было провести еще целый ряд испытаний и исследовать феномен более детально, но этим уже могли заняться и ассистенты. Основная проблема была решена.

Грюневальд осторожно извлек из устройства крысу и стал вынимать из ее тельца электроды.

– Бедный крысак, – хмыкнул он. – Не знаю, хорошо ли мы поступили по отношению к нему…

Коринф, все это время сидевший на стуле, тут же поднял на него глаза.

– На что ему этот самый интеллект? – не унимался Грюневальд. – Для того, чтобы осознать весь ужас той ситуации, в которой он оказался? А нам он зачем?

– Ты бы хотел вернуться назад? – поинтересовался. Коринф.

– Да. – Скуластое белое лицо Грюневальда приняло неожиданно резкое выражение. – Да, хотел бы. Быть слишком умным или слишком проницательным трудно… И вообще – наверное, это плохо.

– А может… – прошептал Коринф, – может, только на этих путях мы и сможем что-то обрести. Новая цивилизация – и не только технология, но и вся ее система ценностей, все ее мечты и надежды – будет строиться не одно поколение. Мы – дикари, мы еще не знаем самих себя, мы не знаем, какой должна быть наша жизнь. Понятно одно – наука это еще не жизнь.

– Нет, – вмешался в разговор Льюис. – Но ученые, как и все творческие люди, смогли сохранить здравость ума, это факт. У них есть цель жизни – нечто внешнее по отношению к ним, чему они готовы отдать самих себя. – Его лицо озарилось улыбкой. – И еще, Пит. Я, как старый сенсуалист, буквально очарован открывшимися возможностями. Конечно же, сейчас я не могу послушать музыку, но, в конце концов, есть и такие вещи как вино и хорошая кухня. Мое восприятие настолько обострилось, что я стал чувствовать немыслимые прежде нюансы.

Разговор был достаточно странным – почти полное отсутствие слов и масса жестов, сопровождающихся различными выражениями лица и глаз.

– Ну что ж, – выдохнул Иохансон. – Поле-ингибитор у нас уже есть. Теперь дело за вами, неврологами. Вы должны изучить проблему влияния его на живые организмы, иначе мы не узнаем, что может ждать нас в будущем.

– Все правильно, – ответил Льюис. – В данный момент я имею косвенное отношение к данной проблеме, выступая исключительно в роли советчика. Этой темой могли бы заняться Бронзини и Макандрюс. Сейчас я в основном имею дело с отделом психологии. Это и интересней, и насущней. Я занимаюсь неврологически-кибернетическим аспектом данной проблемы.

– Наша прежняя психология практически не имеет смысла, – кивнул Коринф. – Мы изменились настолько, что уже не способны понять мотивацию собственных поступков. Почему я почти все время провожу здесь, вместо того чтобы сидеть дома и помогать Шейле, которая никак не может прийти в себя? Я ничего не могу с этим поделать, я должен исследовать это новое поле, но… Для того чтобы начать все сначала, и при этом оставаться в пределах рационального, мы должны понять новую динамику человека… Что касается меня, то теперь, когда нам удалось генерировать это поле, я займусь существенно иной проблемой. Россман хочет, чтобы я принял участие в его космическом проекте.

– Насколько я понимаю, речь идет о сверхсветовых скоростях?

– Все правильно. Этот принцип основан на одном из аспектов волновой механики, о котором до сдвига никто и не подозревал. Мы намерены генерировать пси-волну, которая… Впрочем, для того чтобы говорить на эту тему, вам придется познакомиться с тензорным анализом и матричной алгеброй. Пока все работы в этом направлении сводятся к планированию – мы ждем, когда появятся нужные люди и материалы. Как только мы выстроим этот корабль, мы сможем легко передвигаться в пределах нашей Галактики.

Линии сошлись.

– Убежать от себя, – сказал Грюневальд. – Для этого сбежать в космические дали.

Какое-то время все четверо сидели молча, размышляя над сказанным. Наконец Коринф поднялся со стула.

– Я иду домой, – сказал он хриплым голосом. Он спускался по лестнице, чувствуя, что в голове его происходит что-то невообразимое – множество мыслей сплелись в один чудовищный узел. Больше всего он думал о Шейле, но в его сознании звучало и имя Хельги, что тут же сменялось потоком диаграмм и уравнений, обращаемых в ничто ледяными безбрежными пространствами, в которых затерялась крупинка Земли… В то же время какая-то часть его сознания бесстрастно наблюдала за всем этим хаосом, словно учась тому, как следует использовать свои новые потенции.

Язык. Сотрудники Института, хорошо знавшие друг друга, спонтанно выработали новую систему коммуникативных символов, в которой значение имел каждый жест. Это значение автоматически улавливалось слушателем и – так же автоматически – получало в его сознании многоуровневое истолкование. В каком-то смысле язык этот был чрезмерно эффективным, ибо выявлял то, что не всегда было ведомо самому человеку. Вероятно, люди будущего были бы нагими не только телесно, но и духовно. Подобная перспектива Коринфа нисколько не радовала.

Но ведь были он и Шейла… Для посторонних людей их разговоры казались бы чем-то, по меньшей мере, странным. И таких миниатюрных групп на земле существовало великое множество. Их участники создавали только им одним присущие диалекты, определявшиеся спецификой их личного опыта, который отличал их от всего прочего человечества. Мир как целое требовал какого-то иного языка.

Телепатия? Теперь можно было не сомневаться в том, что она действительно существует, пусть этой способностью обладают и не все. Когда в мире станет поспокойнее, можно будет всерьез заняться проблемами экстрасенсорного восприятия. Сколько нужно будет сделать, и как коротка человеческая жизнь!

Коринф поежился. Боязнь смерти считается характерной особенностью подростков, но, в каком-то смысле, все люди вновь обратились в подростков или даже в детей…

Вне всяких сомнений, в течение нескольких лет биологи должны найти средства, позволяющие увеличить продолжительность человеческой жизни. Может быть, человек сможет жить несколько столетий. Но хорошо ли это?

Он вышел на улицу и направился к автомобилю, переданному в его распоряжение самим Россманом. «Теперь, по крайней мере, не будет проблем с парковкой, – подумал он, усаживаясь за руль. – Такого движения, как раньше, здесь уже не будет».

Нью-Йорка тоже не будет. Большие города были несостоятельны экономически. Сам он приехал сюда из маленького городка. Он любил горы, лес и море. И все же представить будущий мир без перенаселенного, шумного, безумного, жестокого, бесчеловечного, блистательного Нью-Йорка Коринф не мог.

Ночь была жаркой и душной. Впереди, за темными громадами зданий с потухшими паутинками неоновой рекламы, беззвучно сверкали зарницы. Земля жаждала дождя. Фары его машины с трудом раздвигали липкую непроглядную темень.

За прошедшую неделю машин на улицах заметно поприбавилось. Город постепенно начинал приходить в себя. Война двух банд, Портовиков и Динапсихистов, подавленная пару недель назад, была последней крупной вспышкой насилия. Продовольственные пайки все еще оставались скромными, но люди уже начинали выходить на работу, начинали осваивать новую жизнь.

Коринф оставил машину на стоянке за домом и, обогнув угол, подошел к своему парадному. Недавно энергоуправление подключило их лифт к сети, что было большим облегчением для всех жильцов дома. Подниматься на пятнадцатый этаж было занятием весьма малоприятным.

«Я надеюсь…» Он подумал о Шейле, но оставил эту мысль. Бедняжка дошла до ручки, она плохо спала, ее постоянно мучали кошмары… Он надеялся, что его работа не разлучит их. Шейле нельзя было оставаться одной. Нужно было найти ей хоть какую-то работу, где она смогла бы общаться с людьми.

На их лестничной площадке было темно, но сквозь щель под дверью его квартиры виднелся свет. Час был уже очень поздний. Значит, она не смогла уснуть и сегодня.

Он толкнул дверь. Она была заперта. Он тихонько постучал, но, услышав из-за двери что-то вроде сдавленного крика, постучал уже куда более решительно. Шейла открыла так резко, что он едва устоял на ногах.

– Пит, Пит, Пит!!!

Она прижалась к нему, дрожа от ужаса. Он обнял ее и вновь поразился тому, как она похудела за последние недели. Когда Шейла подняла на него глаза, он увидел, что она плачет.

– Что случилось? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Нервы.

Она завела его в квартиру и заперла дверь. В ночной рубашке, на которую был наспех наброшен халат, она выглядела удивительно молодо. Глаза же ее были исполнены усталости и вековой скорби.

– И не жарко тебе в халате? – осторожно спросил он.

– Мне холодно, – ответила Шейла дрожащим голосом. Коринф вздохнул и, усевшись в мягкое кресло, посадил Шейлу себе на колени. Он почувствовал, что ее трясет.

– Это скверно, – сказал он. – Хуже тебе еще не было, верно?

– Если бы ты сейчас не пришел, я не знаю, что со мною бы сталось, – пролепетала Шейла в ответ.

Они стали говорить друг с другом, сплетая слова и жесты, молчание и память, которые могли принадлежать только им и больше никому на свете.

– Я слишком много думаю, – сказала она. – Мы все теперь этим страдаем. (Помоги мне, любимый! Со всех сторон я окружена тьмою, лишь ты сможешь вывести меня отсюда!)

– Тебе нужно к этому как-то привыкнуть, – ответил он мрачно. (Как я могу помочь тебе? Я пытаюсь обнять тебя, но чувствую, что тебя здесь нет…)

– У тебя есть сила, – сказала Шейла, заплакав. – Дай мне хоть частичку ее! (Как только я пытаюсь уснуть, меня начинают мучить кошмары. Когда я не сплю, мир и люди кажутся мне чем-то пустым и холодным. И так будет всегда. Я не в силах вынести этого.)

Усталость, безнадежность…

– Я вовсе не такой уж и сильный. Просто как-то живу и только. Так же следует поступить и тебе.

– Обними меня покрепче, Пит… обними меня покрепче… – Шейла заплакала в голос и прижалась к нему так, словно он был щитом, защищавшим ее от тьмы, вовне и внутри, и от того, что являлось ей оттуда. – Не отпускай меня!

– Шейла, – сказал он. (Любимая: жена, госпожа, друг.) – Шейла, ты должна взять себя в руки. Все дело в том, что твои мысли обрели неизведанную тобой прежде силу. И не только мысли – ты чувствуешь, видишь, грезишь уже иначе, понимаешь? Только и всего.

– Но от этого я становлюсь совсем другой! – В голосе ее явственно зазвучал страх смерти. Она пыталась бороться с ним, но избрала для этого странное оружие – тоску по ушедшему. – Куда исчез наш мир? Где теперь наши надежды, планы, мечты?

– Их, действительно, не вернешь, – сказал он со вздохом. (Пустота, беспросветность.) – Приходится довольствоваться тем, что у нас осталось.

– Я знаю, знаю… Но я так не могу! – По ее щекам побежали слезы. – Пит, я больше расстраиваюсь из-за тебя, понимаешь? (Может быть, я больше никогда не смогу полюбить тебя так, как прежде.)

Он старался держать себя в руках.

– Отказ считать реальность реальностью ведет к безумию. Понимаешь? Если ты сойдешь с ума… – Невообразимо. – Ты все равно останешься…. в ней.

Коринф чувствовал, что еще немного, и он сдастся. Интересно, смогут ли инженеры будущего латать человеческие души?

Глава 11

Лето кончилось, и солнце повернуло на зиму. Теплым сентябрьским вечером Мандельбаум и Россман, сидя возле окна, тихо беседовали. Комната была не освещена, в ней царила ночь. Под ними сверкал огнями Манхэттен. Зрелище было лишено великолепия и шика прежней иллюминации – это светились окна миллионов квартир. Небо над их головами тоже едва заметно светилось, но увидеть это мог далеко не каждый. Вершина Эмпайр-Стейт-Билдинг была увенчана сияющей сферой, озарявшей округу и наполнявшей воздух запахом озона. Мужчины мирно покуривали – с табаком проблем больше не было. В темной комнате были видны только два этих огонька – трубка Мандельбаума и сигарета Россмана. Мужчины готовились к смерти.

– Жена, – сказал Россман с легким упреком. Это означало:

(Не понимаю, почему вы не можете сказать об этом своей жене, почему вы не можете провести с ней эту ночь. Возможно, это последняя ночь в вашей жизни.)

– Работа, город, время. – Древнее как мир пожатие плечами, скорбный тон. – (У каждого из нас есть свое дело – она работает в центре реабилитации, я – здесь, в оборонном ведомстве Мы не известили об этом и горожан, этого не сделали ни вы, ни я, ни прочие люди из числа тех, кто знает… Так будет лучше – не правда ли?) «Мы не можем эвакуировать их, их просто некуда отправить. Попытайся мы это сделать, противник тут же запустил бы свои ракеты. Теперь остается только ждать – либо город погибнет, либо защита все-таки сработает…» (Я не хочу лишний раз нервировать майне либхен. Ей и без того хватает переживаний – и я, и дети, и внуки… Нет, пусть уж все будет так, как будет. Конечно же, мне хотелось бы, чтобы в этот час вся наша семья собралась вместе: Сара, я, все остальные…) – Мандельбаум вновь набил свою трубку табаком.

(Люди из Брукхейвена полагают, что поле способно предотвратить распространение как взрывной волны, так и радиации.) «Наши люди тайно работали над этим в течение целого месяца. Города, которые могут подвергнуться ударам с воздуха, взяты под охрану. Мы надеемся на то, что она окажется надежной». (Но это достаточно проблематично. Остается надеяться на то, что защита нам не понадобится.)

– Что тогда? «Нам известно, что Советы имеют на вооружении межконтинентальные ракеты с атомными боеголовками. Известно и то, что они находятся в отчаянном положении. В стране началась очередная революция, которую всячески поддерживают американские власти. По всей вероятности, русские предпримут отчаянную попытку уничтожить нас, и, скорее всего, атака будет предпринята именно этой ночью. Если атака закончится неудачей, им придет конец – на сей раз они поставили на карту все. Все свои ресурсы они бросили на создание этих ракет».

– В борьбе с нами они расточат последние свои силы, что позволит мятежникам взять власть в стране в свои руки. Диктатура обречена.

– Но что придет ей на смену?

– Этого я не знаю. Эти ракеты представляются мне последней предсмертной судорогой примитивного хищного человека. Кажется, вы первым назвали двадцатый век «эрой дурных манер»? Прежде мы были глупы – фантастически глупы! Теперь этому, кажется, приходит конец.

– Так же, как и всему остальному. – Россман затушил окурок и тут же достал из пачки новую сигарету. На мгновение пламя спички осветило его изможденное лицо. – Да, похоже, будущее ничем не будет походить на прошлое. Возможно, общество как таковое сохранится, но оно обретет какой-то иной, неведомый нам смысл. Скорее всего оно обратится в чисто абстрактное ментальное понятие, выражающее на уровне символов совокупность межличностных связей. И все же обретение новых потенций вовсе не исключает возможности появления сообществ разных типов, в том числе и таких, которые будут основаны на негативистской идеологии.

– Гм. – Мандельбаум продул свою трубку. – Конечно, нам придется начинать с начала буквально все, и при этом мы не можем не совершать ошибок, но вероятность этого достаточно невелика. Вы же, я смотрю, последовательный пессимист.

– Еще бы. Я рожден эпохой, которая у меня на глазах пришла к концу, погрязнув в крови и безумии. Даже до 1914 года было уже очевидно, что мир движется к концу. На моем месте любой бы стал пессимистом. Мне кажется, что я прав. Вследствие того, что произошло с миром, человек вновь оказался отброшенным в состояние варварства… Или даже не так – у варваров есть хоть какие-то ценности… Человек же обратился в животное.

Мандельбаум кивком головы показал на светящиеся окна домов:

– По-вашему, это животные?

– Муравьи и бобры тоже неплохо соображают в инженерном деле. «Вернее, соображали. Интересно, что сейчас поделывают бобры?» Материальные памятники не так уж и значимы. Они создаются только благодаря социальной первооснове – знаниям, традициям, поиску. Это следствия, но никак не причины… Мы же совершенно лишились этой основы. И не то чтобы мы вдруг стали забывчивыми, нет. Просто старое основание уже не устраивает нас. Выживание и комфорт – ни о чем ином мы прежде не задумывались. Возьмем, к примеру, вашу жизнь. Как вы ее оцениваете теперь? Гордитесь ли вы и поныне своими былыми достижениями и успехами? Это же просто сплошная нелепица! Вы испытываете удовольствие, читая классические романы? Вас интересует искусство? Цивилизация прошлого, с ее наукой, искусством, верованиями и взглядами, стала столь неорганичной нам, что мы отказались от принадлежности к ней. Мы более не цивилизованы. У нас нет ни целей, ни стремлений, ни потребности в творческом самовыражении – у нас нет ничего!

– Я бы этого не сказал, – хмыкнул Мандельбаум. – У меня дел столько, что на много лет вперед хватит. Сейчас мы должны решить ряд глобальных проблем: экономика, политика, медицина, контроль за приростом народонаселения, охрана среды… Решить все это крайне непросто – с этим, я думаю, вы спорить не станете.

– И что же потом? – стоял на своем Россман. – Что мы будем делать, когда все названные проблемы будут решены? Что будут делать наши потомки? Чем они будут жить?

– Найдут чем.

– Не знаю… Создание нового миропорядка – задача грандиозная, но вполне выполнимая. Это вопрос времени. Но что последует за этим? Человек вступит в застойную эпоху, которая продлится вечность? Разве это жизнь?

– Наука…

– Да. Кому-кому, а ученым будет чем занять себя. Но большая часть физиков, из числа тех, с которыми мне доводилось общаться, уверена в том, что сфера науки достаточно ограничена. Они исходят из того, что множество поддающихся расшифровке естественных законов и феноменов должно быть конечным; их совокупность составляет некую единую теорию, к обретению которой мы уже близки. Это положение, конечно же, спорно, но считать его лишенным смысла нельзя. Помимо прочего, я очень сомневаюсь в том, что в скором будущем все люди займутся наукой.

Мандельбаум смотрел на темное небо. «Какая тихая сегодня ночь…» Ему вдруг живо представились Сара и их дети.

– Хорошо. Тогда что вы скажете об искусстве? Нам предстоит создать новую живопись, скульптуру, музыку, литературу, архитектуру, какие-то новые, неведомые нам прежде формы искусства.

– Все это при условии построения нами здорового общества. (Искусство, как показывает история, всегда имело тенденцию к вырождению или же к имитации прошлого. Его должно что-то питать – само по себе оно существовать не может. И, опять-таки, мой друг, вряд ли все люди станут художниками…)

– Нет? (А если каждый человек будет разом и художником, и ученым, и философом, и…)

– Как и прежде, нужны будут лидеры, стимулы и символы. (Если меня спросят, чего нам больше всего сейчас не хватает, я уверенно отвечу: символа. У нас нет мифа, нет мечты… «Человек – мера всех вещей». С этим спорить невозможно. Но если эта мера становится несоизмеримой ни с чем, что тогда?)

– Мы мало чем отличаемся от тех людей, которыми были еще вчера. – Мандельбаум неопределенным жестом указал на темнеющий вверху небесный свод. (Нас ждет целый мир, вся Вселенная.)

– Думаю, вы нашли начало ответа, – согласился Россман. (Земля теперь слишком мала для нас. Вселенная же дает нам потребный для развития стимул, о котором я только что вел речь. Впрочем, не знаю, будет ли этого достаточно…)

Раздался тихий звонок – это ожил аппарат дальней связи, стоявший возле Мандельбаума. Тот щелкнул переключателем, почувствовав вдруг смертельную усталость.

Аппарат выдал сообщение: «но сведениям космической разведки, на Урале произведен боевой пуск ракет. Четыре ракеты, нацеленные на Нью-Йорк, должны поразить цель через десять минут».

– Десять минут! – присвистнул от изумления Россман. – Должно быть, они создали для этой цели атомные двигатели!

– Несомненно. – Мандельбаум набрал номер Центра Защиты, находившегося в Эмпайр-Стейт-Билдинг. – За дело, мальчики. У нас осталось десять минут.

– Сколько их?

– Четыре. Полагаю, все они оснащены водородно-литиевыми боеголовками.

– Говорите, четыре? Принято, босс. Пожелайте нам удачи.

– Удачи? – криво усмехнулся Мандельбаум, вешая трубку. Горожане считали, что шар, установленный на небоскребе, призван служить украшением их города. Когда же шар запылал ослепительным голубоватым пламенем, озарив своим сиянием все небо, и на крышах окрестных зданий завыли сирены, люди начали понимать, что причины его появления куда как серьезней. Мандельбаум представил себе отцов семейств, прижимающих к себе насмерть перепуганных жен и детей. «Они станут молиться? Вряд ли… если в будущем и останется религия, она будет свободна от анимизма… Может быть, они исполнятся боевого духа? Нет. С этим мифом тоже покончено. Впадут в панику? Без этого, видно, не обойдется… Россман во многом прав. Человеку в его Судный День не остается ничего иного, как только кричать от страха или пытаться прикрыть собою своих ближних. И все они умирают зазря – так же, как они и жили… Если человек грозит кулаком небесам, это всего лишь рефлекс, но никак не протест против зла, царящего в мире… Пустота… Полнейшая пустота… Нам действительно нужны новые символы».

Поднявшись из кресла, Россман подошел к шкафчику и достал из него бутылку.

– Бургундское урожая сорок второго года, – сказал он. (Может, выпьем?)

– Конечно. Кто был бы против? – ответил Мандельбаум. К вину он относился с прохладцей, но сейчас не мог не выручить друга. Россман был совершенно спокоен, но чувствовалось, что ему чего-то не хватает. Вероятно, ему хотелось уйти из жизни, как подобает настоящему джентльмену. Он продолжал хранить верность старым символам.

Россман разлил вино в хрустальные бокалы и не без изящества передал один из них Мандельбауму. Чокнувшись, они выпили. Россман вновь сел в кресло. Он пил вино маленькими глотками.

– На свадьбе мы тоже пили бургундское, – сказал он.

– Ладно, не будем плакать, – отозвался Мандельбаум. – Экран нас спасет. Такая же сила удерживает ядра атомов, не давая им распадаться на части. В мире нет ничего сильнее ее.

– Я хочу выпить за здоровье примитивного человека, – сказал Россман. (Вы правы. Это его последняя судорога. И все-таки ему нельзя было отказать и в известном благородстве.)

– Да, – кивнул Мандельбаум. (Помимо прочего, он был очень изобретателен в военном деле.)