— Уходи, — повторил он.
      Если они развили свое боевое искусство так, как искусство танца, или, что еще хуже, искусство борьбы было составной частью искусства танца, то я попал в хороший переплет.
      — Иди, — сказал я Браксе. — Передай розу М’Квайе и скажи, что это я послал. Скажи, что я скоро приду.
      — Я сделаю так, как ты сказал. Вспоминай меня на Земле, Галлингер. Прощай!
      Я не ответил, и она прошла мимо Онтро в храм, унося с собой розу.
      — Теперь ты уйдешь? — спросил Онтро. — Если хочешь, я скажу ей, что мы боролись, и ты почти победил, но потом я ударил тебя, ты потерял сознание, и я отнес тебя на корабль.
      — Нет, — ответил я. — Так или иначе, но я пройду.
      Онтро встал в стойку, вытянул перед собой руки.
      — Грех поднять руку на святого человека, — пророкотал он, — и все же я остановлю тебя, Галлингер.
      Моя память прояснилась, как запотевшее стекло окна на свежем воздухе. Я смотрел сквозь него в прошлое, на шесть лет назад…
 
      Я изучал восточные языки в Токийском Университете, а по вечерам — стоял в тридцатифунтовом круге Кадокана. Кимоно перехвачено коричневым поясом. Я «ик-киу», одного дана не хватает мне до высшего звания мастера. На правой стороне груди у меня коричневый ромб с надписью «Джиу-джитсу» — результат одного моего приема, который я разработал, используя преимущество моего роста, и благодаря которому одержал много побед. Но с тех пор, как я тренировался последний раз, прошло пять лет. К тому же я знал, что сейчас далеко не в форме.
      Откуда-то из прошлого прозвучал голос: «Хаджиме — начинай». Я принял стойку кошки. Глаза Онтро странно блеснули. Он попытался быстро переменить свою стойку, и тут я на него бросился. Мой коронный прием.
      Моя длинная левая нога взлетела, как лопнувшая пружина, и на высоте семи футов столкнулась с челюстью как раз в тот момент, когда он приготовился увернуться. Голова его мотнулась назад, и он, тихо застонав, упал.
      «Вот и все, — подумал я. — Извини, старина».
      Но когда я перешагивал через него, он схватил меня, и я, не удержавшись, упал на него сверху. Я не мог поверить, что после такого удара он не только оказался в сознании, но еще и двигается. Я больше не хотел его бить. Но, прежде чем я успел оценить обстановку, его руки добрались до моей шеи.
      «Нет! Этому не бывать!»
      Стальной обруч сдавил горло. И тут я понял, что он без сознания, и это — просто рефлекс, приобретенный многолетними тренировками. Я видел такое однажды в школе. Человек умер, его задушили, но он продолжал сопротивляться. А противник, думая, что он еще жив, продолжал его душить. Но такое бывает крайне редко.
      Я ударил его локтем под ребро и затылком в лицо. Хватка несколько ослабла. Страшно не хотелось этого делать, но пришлось сломать ему мизинец. Рука разжалась, и я освободился.
      Он лежал с перекошенным лицом. Сердце мое сжималось от жалости к поверженному гиганту, который до конца защищал свой народ, свою религию, выполняя свой долг. Я проклинал себя за то, что решил перешагнуть через него, а не обошел стороной.
      Пошатываясь, я добрался до своих вещей в углу комнаты, сел на ящик с проектором и закурил сигарету. Я не мог идти в храм. Мне не с чем было туда идти. Я не знал, о чем говорить с народом, который решил умереть.
      И тут я подумал: «А что, если я прочту им Книгу Экклезиаста — эту жемчужину библейской мудрости, произведение более великое, чем написанное Локаром, еще более мрачное, еще более пессимистичное; если покажу им, что другая раса проделала это, что суета, которую он считал никчемной, вознесла нас в небеса, поверят ли они, изменят ли свое решение?»
      Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свой блокнот. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается непонятная ярость. И я вступил в храм, чтобы прочесть Черное Евангелие от Галлингера.
 
      В храме царила тишина.
      М’Квайе читала Локара. Все смотрели на розу, стоящую у нее по правую руку. Сотни босых людей сидели на полу. Мужчины, их было немного, были невысокого роста, как и женщины Марса.
      Я шел в ботинках.
      «Все равно — идти. Или все потеряешь, или все выиграешь». Дюжина старух сидела полукругом за М’Квайе. Матери.
      «Бесплодная земля, сухие чрева, сожженные огнем».
      Я шагнул к столу.
      — Почему вы хотите, чтобы вместе с вами ушли из жизни ваши соплеменники, — закричал я, — ведь они еще не прошли жизнь до конца, как вы, не познали всех радостей и печалей, той полной жизни, которую познали вы. И это неверно, что у вас нет будущего, — теперь я обращаюсь ко всем. — Те, которые говорят это, ошибаются. Бракса знает, потому что она носит ребенка под сердцем.
      Они сидели, как изваяния. М’Квайе переместилась назад, в полукруг.
      — Моего ребенка! — продолжал я. (Боже, что подумал бы мой отец о такой проповеди?) — И все ваши молодые женщины могут иметь детей. Бесплодны только ваши мужчины. А если вы позволите врачам экспедиции землян обследовать вас, то, может быть, и мужчинам можно будет помочь. Но если даже и нет, вы сможете породниться с людьми Земли. Мы не какой-нибудь захудалый народ, неизвестно откуда взявшийся. Тысячу лет назад Локар нашего мира говорил, что человек ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не ушли из жизни. Одну за другой мы победили болезни, мы ликвидировали голод, мы боролись с войнами и уже давно живем без них, может быть, навсегда покончили с ними. Мы пересекли миллионы миль пространства. Мы побывали в другом мире: А ведь наш Локар сказал: «Зачем, что в этом толку? Так или иначе… Все это суета». И дело в том, — я понизил голос, — дело в том, что он прав! Все в мире суета и нищета. И мы выступили против все время возвращающегося на стези свои космоса, против этого постоянного круговорота, против пророка, против мистики, против Бога. И именно это наше богохульство сделало нас великими, поддерживало нас в трудную минуту, и боги втайне восхищались нами.
      Я был как в горячке. Голова кружилась.
      — Вот Книга Экклезиаста, — объяснил я и начал: — «Суета сует, — сказал Экклезиаст. — Суета сует: все суета. Что пользы человеку от трудов его…»
      В задних рядах я заметил Браксу. О чем она думает?
      И я наматывал на себя ночные часы, как нить на катушку.
      О, как поздно! Наступил рассвет, а я все еще продолжал говорить. Я прочел Экклезиаста и продолжал проповедовать Галлингера. И когда я закончил, в храме по-прежнему царила тишина. Ряды изваяний за всю ночь ни разу не пошевелились.
      М’Квайе подняла руку. Одна за другой Матери повторили жест Матриарха.
      Я знал, что это значит. Я — проиграл.
      Я медленно вышел из храма, ноги подгибались; я еле добрался до своих вещей и буквально рухнул рядом.
      Онтро ушел. Хорошо, что я не убил его.
      Через тысячу лет вышла М’Квайе.
      — Ваша работа окончена, — сказала она.
      Я не двигался.
      — Пророчество сбылось. Мой народ возродится. Вы победили, святой человек. Теперь покиньте нас.
      Моя голова была пуста, как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха.
      — Я не святой, а всего лишь второсортный поэт. — Я закурил сигарету, потом спросил: — Какое такое пророчество?
      — Обещание Локара, — ответила она так, как будто это было совершенно очевидно. — Святой спустится с небес и спасет нас в самый последний час, когда все танцы Локара будут исполнены. Он победит кулак Маллана и вернет нам жизнь.
      — Как?
      — Как с Браксой, и как в храме.
      — В храме?
      — Вы читали нам слова проповеди, великие, как слова Локара. Вы читали: «…нет ничего нового под солнцем» и, читая их, издевались, смеялись над ними — и это было ново. На Марсе никогда не было цветов, — добавила она, — но мы научимся их выращивать. Вы — Святой Насмешник, — закончила она. Тот-Кто-Смеется-в-Храме. Вы шли обутым по священной земле.
      — Но ведь вы проголосовали против?
      — Это «нет» нашему прежнему решению. Это позволение жить ребенку Браксы.
      — О! — Я выронил сигарету. Как мало я знал! — А Бракса?
      — Она была избрана полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать вас.
      — Но она сказала, что Онтро остановит меня.
      М’Квайе долго молчала.
      — Она никогда не верила в пророчество и убежала, боясь, что оно свершится. Оно все-таки сбылось благодаря вам, и мы проголосовали… Она знала.
      — Значит, она не любит меня и никогда не любила?
      — Мне жаль, Галлингер. Она просто исполнила свой долг.
      — Долг, — автоматически повторил я.
      — Она уже простилась с вами и больше не хотела бы вас видеть. Мы всегда будем помнить то, чему вы нас научили.
      Я вдруг понял, какой чудовищный парадокс заключается во всех чудесах. Я никогда не верил, что проповедью можно совершить чудо — сотворить мир. Пошатываясь, как пьяный, я встал и, пробормотав «M’Happa», вышел в свой последний день на Марсе.
      «Я выиграл, Маллан, но, выиграв, потерял все. Этот мир принадлежит тебе. Отдыхай спокойно в своей звездной постели. Проклятье!»
      Вернувшись на корабль, я заперся в своей каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.
 
      Когда я открыл глаза, то понял, что жив и нахожусь в медотсеке корабля. Двигатели монотонно гудели. Я с трудом встал и кое-как добрался до иллюминатора.
      Марс висел надо мной, как огромный надутый шар. И вот он затуманился и заструился слезами по моему лицу.
       Перевод с англ. М. Шпангиной

Фредерик Браун

Бернард Вульф
ДЕВУШКА С БЫСТРЫМИ ДВИЖЕНИЯМИ ГЛАЗ