Так все спокойно было в этом переулке, а сейчас пошло тайное возбуждение и лихорадка. Будто что-то сдвинулось с места, какие-то силы пришли в движение и, хотя никто не признавался, чувствовалось, что все друг другу мешают, столпились на одном пятачке и ждут, кто первый не выдержит и освободит место. Но никто не уходил. Тесно стало в придорожном кафе.
      — Ладно, выхода нет, — сказал знаменитый ученый. — Придется вам кое-что рассказать. Слушайте.
      Приезжий и знаменитый ученый сидели грустные и никак не могли договориться. Оба не говорили главного, и, значит, суть разговора лежала где-то в стороне, и все дело зашло в тупик, н оставался один выход, самый простой и детский, — полная откровенность. Но этого ученый и боялся больше всего.
      — Да, боюсь, — сказал ученый. — Наш эксперимент держится на том, что некий незнакомый человек сам, без подсказки принесет решение, которое мы ищем. Если я вам расскажу суть эксперимента, можно считать, что он не состоялся… Ладно… выхода нет, придется вам кое-что рассказать… Слушайте…
      Приезжий ответил:
      — Зачем же мне слушать то, что я и сам знаю?… Ученый подскочил, сунул руки в карманы, потом посмотрел в безмятежное лицо приезжего и снова сел.
      — Почему вы меня все время дразните? — спросил он.
      — Из-за вашего апломба, — сказал приезжий. — Из-за того, что вы ждали появления кого-то более солидного, чем я.
      — Не сердитесь, — раздраженно сказал ученый. — Времена изменились. Мир теперь преобразовывают не странствующие энтузиасты, а крупные научные коллективы.
      — Вы считаете — искусство — устарелая профессия?
      — Не профессия… Устарелый способ мышления.
      — Искусство — это не мышление, — сказал приезжий. — Этим оно отличается от науки… Наука может научить только тому, что знает сама, а искусство даже тому, чего само не знает.
      — Как это может быть? Подумайте…
      — Наука имеет начало, а искусство не имеет, — сказал приезжий. — Если человек выжил до того, как появились доктора, значит природа придумала способы его выживания до того, как появилась медицина. И так во всем. Музыка была до того, как придумали ноты. Литература была до письменности, живопись — до открытия анатомии и перспективы. Искусство существует столько же, сколько существует человек. Оно отличается от дыхания только тем, что потребность в дыхании у всех одинаковая, а в искусстве — разная. Поэтому в науке вдохновение редкий случай, а для искусства это обязательный минимум. Хотя и тоже довольно редкий случай…
      — Вы противопоставляете науку и искусство, — сказал ученый. — Глупо.
      — Нет. Когда-нибудь они сольются. Я только против чванства.
      — Ну, с меня хватит, — сказал ученый и встал. — Сомневаюсь, есть ли какой-нибудь смысл в том, что вы наговорили.
      — Ну конечно, с вас хватит, — сказал приезжий. — Каждый интеллигент втайне думает, что эволюция закончилась именно на нем… Сначала он призывает сомневаться, так как сомнение — основа науки, а потом звереет, когда сомневаются не так, как он призывал.
      — Получили? — спросила Валентина Николаевна. — Я же предупреждала… Одна болтовня… Я довольна, что вы получили свое… Разговаривать с ним бесполезно… Только время тратить.
      — А почему ты плохая актриса? — спросил приезжий. — Разве так ты бы могла играть, если бы знала, для чего искусство?
      — Я знаю, — сказала она.
      — Сто тысяч трактатов об искусстве не могут ответить на один-единственный вопрос — что есть искусство. Очевидно, это может означать только одно- они написаны не на том языке, на каком задан вопрос… Кого ты сейчас играешь?
      — Офелию. А что?
      — Господи! — сказал приезжий. — Офелию ты играть не можешь! Ты склочница, а Офелия проста, как ласточка.
      Актриса смотрела на него исподлобья.
      — А ведь меня хвалят не только дураки… — сказала она. — Выходит, ты один прав?
      — В искусстве это бывает довольно часто, Офелия, о нимфа!
      — Значит, вы считаете, что искусство более прогрессивный способ мышления? — спросил ученый.
      — Да не мышления! — сказал приезжий. — А жизни! Причем ее высший способ!
      — Что же это означает практически: искусство — способ жизни? — спросил ученый.
      — А то, что, когда человек воспринимает искусство, это другой человек, не повседневный. Не верите? Сейчас покажу…
      Официантка Семина потихоньку все проталкивалась и проталкивалась и теперь стояла возле столика. Приезжий обернулся к ней.
      — Спросите меня — верующий ли я, — сказал он ей.
      — Вы верующий? — покорно спросила она.
      — Да, — ответил приезжий.
      — Как странно, — сказала она. — Совсем не похоже. А во что вы веруете?
      — В вас, — сказал приезжий.
      — Неужели не видишь?! — закричала ее подруга. — Он же тебя охмуряет!
      — Он не охмуряет, — сказала официантка Семина.
      — То есть как не охмуряю? — сказал приезжий. — Именно охмуряю! Вы спросили, верующий ли я… Я верю в то, что, пока в глубине души вы знаете, что вы красавица, ничто не потеряно… Вы красавица, вы же знаете это?…
      «Ну, уж это загнул, — подумали все после того, как с испугом посмотрели на официантку Семину. — Н-да, загнул. Ври, да знай меру».
      — Вы же знаете это?
      — Нет…
      — Не врите! — скомандовал он. — Вы сомневаетесь в этом только в метро!
      — Почему в метро?… — жалобно сказала она. Нет…
      Все смотрели на них. Разыгрывался какой-то аттракцион. Только вот какой, никто еще не мог понять.
      — Потому в метро, что, когда вы садитесь на диван, самые красивые молодые люди садятся рядом с вами… И тогда вы сомневаетесь, что вы красавица… Потому что они садятся смотреть на девушек, которые напротив.
      У всех были внимательные, настороженные лица.
      — Не боитесь их, — сказал приезжий. — У всех то же самое… Отвечайте — правду я говорю?
      — Правду… — сипло сказала она. — Откуда вы знаете про метро?
      — Никто не обращает внимания на соседа, — сказал приезжий. — Все смотрят только на сидящих напротив, — он оглядел всех. — Но теперь… с этого момента и вовеки веков… все будут знать, что вы красавица… Все… Даже соседи в метро будут знать…
      Что за существа женщины, черт побери! Всем даже страшно стало. Перед ними стояла красавица. Приезжий специалист по модам, протолкавшись к столу и оглядев Семину, быстро записал в блокнот: «Засаленный передник! Перспективно!!» — и поставил восклицательные знаки.
      — Как вас зовут? — спросил приезжий почтительно.
      — Муська ее зовут! — язвительно выкрикнула подруга. — Сокращенно Муська!
      — А полностью? — спросил он и взялся за лоб, будто растерялся.
      — Полностью зовут Муза, — сказала официантка Семина.
      Приезжий потер лоб, взял свой сидор, оглядел всех и тихо пошел прочь. Потом вернулся:
      — Я так и думал… Я так и думал, что вас зовут Муза, — сказал он. — Кто же у них еще может работать официанткой?…
      Потом он ушел.
      — Граждане, кто это? — спросила подруга Музы. — Валентина Николаевна, кто этот человек?
      — Не знаю… — сказала актриса. — Никогда не могла понять… Он был клоуном…
      — Не плачь, — сказала Музе ее подруга. — Не плачь…
      — Я любила его… — сказала Муза. — Всю жизнь.
      И тут началась какая-то толчея. Никто сразу и не понял. А потом вдруг у столика появился приезжий.
      — Слушайте, дайте-ка я сяду, — сказал он. — Это мое место.
      Никто уже ничего не мог понять.
      — Я вернулся посмотреть, какой эффект, — объяснил он. — Раньше это у меня хорошо получалось… Я боялся, не разучился ли я… Видимо, нет…
      Все поскучнели.
      — Ты, наверно, из гроба встанешь посмотреть, как тебя хоронят, — сказала Валентина Николаевна.
      — Нет. Не встану, — сказал приезжий. — Смерть-это волевой акт. Если я помру, значит мне все опротивело.
      — Зачем эта клоунада? — сказал ученый. — Зачем вы допускаете, чтобы над вами смеялись?…
      — Что вы! — сказала Валентина Николаевна. — Он всегда считал, что настоящая клоунада-это не тогда, когда зритель смеется над клоуном, а когда клоун над зрителями…
      Люди молча отходили от столика.
      — Ну вот, — сказал ученый. — Пора начинать разговор всерьез… Если вы готовы, конечно…
      — Потому и вернулся, — сказал приезжий. — Я-то готов… А вот вы — не знаю…
      — Готов.
      — Ну так вот… — сказал приезжий. — Дело в том, что в один прекрасный момент… приборы в вашей лаборатории обнаружили, что откуда-то из эфира начали поступать остросюжетные видения…
      Ученый резко откинулся назад и напряженно глядел на приезжего.
      — Мало того. — дружелюбно сказал приезжий. — С людьми, которые наблюдали эти видения, стали происходить странные вещи… Всякий, кто их видел, обнаруживал, что жизнь его шла не так, что он не знал себя и что, в сущности, надо начинать сначала…
      — Минуточку… — резко сказал ученый. Он достал рацию, щелкнул кнопкой и сказал негромко:
      — Первый говорит… Да… Это я… Заблокируйте кафе… Глухая защита. Максимальная… Снимете, когда уйду…
      Он щелкнул кнопкой и сунул рацию в карман. Потом он подозвал метрдотеля и распорядился удалить всех из кафе. Он дождался, пока все официантки, и шеф-повар, и метрдотель вышли на лужайку и уселись на травке рядом с посетителями, пересчитал их, потом вернулся к столику.
      — Сейчас… — сказал он и прислушался. — Сейчас…
      — …час… — откликнулось эхо.
      — Продолжайте, — сказал знаменитый. — Необходимы предосторожности…
      Голос его гулко отскакивал от невидимого купила, накрывшего придорожное кафе.
      — Техника на грани фанатизма, — сказал приезжий. — А что толку? Все равно вам придется впустить всех сюда.
      — Ни в коем случае!
      — Потому что сейчас вы убедитесь, что это не ваш эксперимент, а мой… А мой эксперимент можно проводить только в толпе и на уровне толпы.

      Потом королева говорит:
      — Введите арестованного.
      И канцлер со стражей вводят Шекспира.
      — Ты автор преступной пьесы, игранной в ночь перед бунтом?
      — Нет, ваше величество.
      — Что это значит?
      — Пьеса была переписана много лет назад. Это старая пьеса.
      — Я не знала этого, — говорит королева. — Я хорошо относилась к вам, актерам, — и вот ты под стражей. Почему ты обманул меня?
      — Я не обманул. Я под стражей потому, что говорил правду.
      — Правду?… Тогда скажи, почему народ молчал, когда я проезжала?
      — Не нужно было казнить Эссекса.
      — Так… Почему же не нужно было?
      — Народ любил Эссекса.
      — Если бы любил, он пошел бы за Эссексом.
      — Народ любил королеву.
      — Ты все врешь! Какое дело народу до графских распрей с короной?
      — Все дело в Ирландии… Народ надеялся, что Эссекс прекратит эту войну. Наступило молчание.
      — Да, — сказала королева. — Казнить было не нужно. Но тут ничего не поделаешь. Поздно… Я правила долго и наскучила моему народу… Народ теперь не верит мне.
      — Чернь ничего не решает, — сказал канцлер.
      — Чернь решает все, — сказал Шекспир.
      — Он прав. Не мешайте, милорд, — сказала королева. — Скажи мне, зачем ты живешь, зачем ты пишешь пьесы? Ты непонятен мне, а я этого не люблю.
      — Меня об этом уже спрашивал граф Ретланд.
      — Ты каркаешь, как старый ворон, и все пьесы твои наполнены кровью.
      — Мы живем на бочке с порохом, и я предупреждаю об опасности!
      — Так… Ты опять прав… Это тоже нужно для Англии. — Она хлопает в ладоши, и входит слуга. — Позовите стражу… Освободите моего актера, — говорит она канцлеру. — И заготовьте указ о производстве его в камер-юнкеры.
      — Государыня, — говорит Шекспир, — это только кажется, что птицы в клетках поют… На самом деле они плачут.
      — Не серди меня, — возражает королева. — Делай что надлежит. Ступай. И Шекспир вышел.
      — Государыня, вам пора принимать лекарство, — сказала камеристка.
      — Дайте мне умереть спокойно… ибо англичане столь же сильно наскучили мне, как и я им! — сказала королева.
      И тут мы кончаем рассказ о королеве потому, что Шекспир вышел на берег Темзы.
      …На топкой площадке у реки Темзы стоит шестиугольная башня. Она из бревен, наверху она сужается.
      Вокруг башни тинистый зловонный ров. Через этот ров перекинуты мостки. Они осклизли от грязи.
      На верху башни полусогнутая фигура Атласа, несущего земной шар. Это театр «Глобус». Ворота его открыты, и он пуст.
      По мосткам быстро идет женщина. Она кутается в плащ и прекрасна собой.
      — Вилли! — кричит она и кидается к Шекспиру по осклизлым мосткам.
      — Зачем ты в городе? — спрашивает он, подхватывая ее.
      — Я приехала увидеть тебя… Мне сказали, что ты тоже схвачен.
      — Почему ты одна? Где твои люди? Ты же знаешь, что творится в городе.
      — Я приехала увидеть тебя… Я хотела узнать о тебе в театре… Я думала…
      — Театр еще пустой. Сегодня спектакль поздней… из-за событий. — Неожиданно он усмехается криво. — А ведь должна идти моя новая пьеса.
      Она поглядела недоумевающе:
      — Ты написал новую пьесу?… В эти дни?
      — Да, закончил. Но боюсь, никто не придет… Может быть, ты придешь?
      — Нет, Вилли, не приду. — Взгляд у нее стал почти злым.
      — Добилась свидания?
      — Я еду в Тауэр.
      …Мрак тюремной камеры. Мокрые стены, солома. Это Елизавета навестила мужа в Тауэре.
      — Как хорошо, что ты пришла… Я думал, ты не придешь, — говорит Ретланд. Он весь дрожит. Она тоже дрожит и смотрит в сторону.
      — Ты только меня любишь, Элиз?
      — Да, Чарлз, только тебя… Здесь страшно, Ретланд, но будь мужественным.
      — В этот день мы оказались одни… Вот что самое страшное, Элиз. А мы еще надеялись, что это тупое стадо могут поднять наши крики или та жалкая пьеса, которую мы заказали накануне… Элиз…
      — Что?
      — Ты меня сильно любишь?
      — Да.
      — А почему мне все время кажется, что ты шлюха?
      — Тут уж ничего не поделаешь!
      …Рев толпы, стоящей на площади против королевского дворца. Это скрипучий одутловатый проповедник в черном говорит речь людям, которые охвачены страхом.
      — Истинно говорю вам! Причина восстания — грех, причина греха — пьесы. Когда благовест созывает к проповеди — трубы зовут на представление! Сатана уловил в сети самого графа Эссекса и толкнул его на безбожное восстание! И вот теперь он казнен, а мы терпим поражения от еретиков ирландцев! Причина войны — грех, причина греха — пьесы! Опасны театры, и актеры — лишний сорт людей! Идем и разрушим пристанище нечестивых! — кричит проповедник и сходит с помоста, и толпа с ревом идет за ним по улице.
      …Рев толпы в театре «Глобус», где на подмостках идет пьеса в стихах и люди ревом встречают слова актеров.
      — Как называется пьеса? — спрашивает опоздавший.
      Ему не отвечают.
      — Кто автор?
      — Заткнись, слушай!.. Не мешай смотреть…
      — Но-но, — угрожающе говорит опоздавший. Но его за шиворот отодвигает грязная рука, и он, оглянувшись назад, понимает, что лучше стоять молча.
      …За занавеской стоят актеры, ожидают выхода и смотрят в щелку.
      — Хорошо идет, — говорит один, слыша то мгновенный рев, то такую же мгновенную тишину. — Театр набит до отказа. Вилли всегда делает сборы.
      — Бедняга, — говорит другой. — Жаль, что он уезжает в свой паршивый Стретфорд, к своей паршивой жене, к своим паршивым братьям…
      — Куда он девался, Бербедж?
      — К нему пришла женщина.
      И все услышали крики подошедшей толпы.
      — Долой нечестивых! — кричит одутловатый проповедник, и толпа вторит ему. Но нестройно. Так как толпа в театре ощетинивается дубинами и ножами.
      — Долой нечестивых! — одиноко кричит одутловатый. Потом кто-то из подошедших спрашивает:
      — А что у вас показывают?
      — Трагедию, — кричат из театра. — О несчастном принце Датском и его беспутной матери, которая его загубила!.. Сочинение Вильяма Шекспира.
      И толпа на улице начинает редеть, не обращая внимания на проповедника. Представление продолжается.
      — Не могу больше… уйдем… — говорит Елизавета.
      — Уйдем, — отвечает Шекспир. И они выходят из театра. Туман.
      — Странно все это, — говорит Шекспир.
      — Что, Вилли?
      — Я приехал в Лондон и попал в клоаку на самое дно. Конечно, мне там не понравилось. Потом пошли мои пьесы, и их презирали образованные люди. Но я все-таки поднялся наверх. Наверху я встретил тебя. Остальное мне тоже не понравилось. И вдруг однажды я понял, что такому, как я, нельзя быть внизу и нельзя быть наверху. Нужно быть знаешь где?
      — Где?
      — Впереди… Мы идем по страшной дороге, и нужно быть впереди. Это трудней всего, но что же делать?… Между прочим, я когда-то полагал, что ненавижу людей… выяснилось, что я их люблю, — сказал Шекспир и засмеялся.
      — Не надо, Вилли… Почему ты смеешься?
      — Потому что мне плакать хочется… Ведь мы расстаемся с тобой, Элиз?
      — Откуда ты это знаешь?
      — Я сразу понял, девочка… Ты за этим пришла.
      — Я не могу иначе, — сказала она. — Ты знаешь, какое сейчас время… Хаос… Я не хочу в нем участвовать.
      — Время Хаоса… Все узы, связующие людей, разорвались… Жены убивают мужей, мужья жен… Отец гонит дочь, дочери отца. Брат предает брата, и друзья друзей. Мертвые выходят из могил, чтобы пугать живых… Свирепые бури идут над миром… И мы расстаемся с тобой, Элиз.
      — Так я обещала Ретланду.
      — Ты права…
      И тут выбегает из театра актер.
      — Где же ты? — кричит он. — Сейчас твой выход, тень отца! Ты забыл?
      Шекспир растерянно трет лоб.
      — Ах, черт возьми, — говорит он. — Тень отца появляется второй раз… Элиз, подожди меня, Элиз… Я сейчас вернусь… Я не сказал тебе важную вещь…
      Они убегают к театру, а Елизавета Ретланд, графиня, посмотрев ему вслед, уходит, опустив голову и не оглядываясь. Она же обещала мужу не встречаться с ним, с этим непонятным. Бывает, знаете ли, бывает, но ведь не шлюха же она… в самом деле!..
      И когда Шекспир вернулся, только ветер шевелил солому на грязном берегу да галки кричали.
      Голые глаза Шекспира, как у китайской собаки… как у больной обезьяны. Он побелел так, что на лице стали видны только огромные вишни глаз.
      И тогда к нему подошел проповедник, черный графоман.
      — Вильям Шекспир! — сказал он пронзительно. — Я сделал открытие! В твоей старой пьесе злодей Ричард упоминает Макиавелли! Но Ричард не знал Макиавелли! Сочинения Макиавелли вышли в свет после смерти Ричарда!
      — Болван ты, — сказал Шекспир. — Я устал от тебя.
      — Ага, невежа! — закричал черный графоман. — Ты попался. Ты пыжился, пыжился и надорвался!
      — Посмотри, — сказал Шекспир. — На крыше нашего театра стоит Атлас. Видишь, он согнулся в три погибели? Почему он согнулся? Он несет земной шар… Тридцать лет я тащил земной шар… и надорвался…
      — Какой земной шар? — спрашивает графоман. Шекспир молчит.
      — Ты меня за дурака считаешь… — говорит тот печально и уходит. Прибегает актер.
      — Прощай, Бербедж, — говорит Шекспир.
      — Куда же ты? Пьеса еще не кончилась!
      — Пьеса еще не кончилась, Бербедж, но в этой пьесе у меня маленькая роль… Роль бедного призрака. В первом действии пришел, во втором ушел. Аплодисменты получают другие… И это справедливо… Кто будет аплодировать покойнику?
      Неистовый взрыв аплодисментов и крики толпы зрителей в «Глобусе».
      — Крик петуха, слышишь? — говорит Шекспир, показывая на ревущий от восторга «Глобус». — Если кричат петухи, значит скоро рассвет… Порядочному духу пора уходить… Но тут уж ничего не поделаешь.
      В реве толпы, которая приветствует его, сдирая с себя парик и париком вытирая холодный пот, грим и слезы, Вильям Шекспир уходит в туман.
      …Туман… Туман…
      Что дождь и ветер? Это чепуха… мы дождь и ветер видим каждый день…

      — Может быть, это все шутка?
      — Увы, — сказал приезжий. — Я теперь шучу только во сне. Наяву я серьезен, как мыло.
      Какие уж тут шутки. Этот надоевший всем приезжий, этот шут гороховый, этот клоун в отставке сообщил им, что он знает, как приблизить Золотой век. Сообщил, позевывая, скучным голосом, что он уже занялся этим делом. Представляете себе? «Вряд ли это может быть делом одного человека», — вежливо сказал ученый, но приезжий объяснил ему, что всегда с чего-нибудь начинается, что когда фашисты наступали на Москву, а потом их погнали назад, то была какая-то последняя пушинка, которая качнула чашу весов, и тогда началось их отступление, что если раствор перенасыщен, то нужен только один кристаллик, чтобы началась общая кристаллизация. Раскрыл карты, нечего сказать.
      — Вы и есть этот кристаллик? — спросил ученый.
      — Ага… — сказал приезжий. — Я кристаллик. Семина — пушинка.
      — Опять эта клоунада, — сказал ученый. На официантку Семину не смотрели. Совсем опустилась женщина. Сидела рыхлой грудой возле раздаточной и смотрела в пол. Но ее не трогали, так как чувствовали себя виноватыми.
      — Я тебя, конечно, подменю, — сказала Семиной подруга. — Но ты бы переоделась, что ли… У тебя фартук засаленный, неэтичный.
      — Делай свое дело, — сказал метрдотель.
      — Я не понимаю, — сказала Валентина Николаевна, — что происходит? Почему все толкутся возле него? Почему человек смеется над вами целый день и все делают вид, что так надо?! Мужчины, приведите его в себя!
      Официантка Семина подняла голову.
      — Нехорошо, Валентина Николаевна, — сказала она. — Вы знаменитая артистка, вам не к лицу.
      И опять никто не вмешался. Только Валентина Николаевна приложила платочек к глазам.
      — Ах, оставьте меня! — сказала она. — Я просто устала…
      — Она устала… — сказал приезжий. — Ты устала, а у меня просто силы кончаются… Если бы вы все знали, как вы мне все мешаете… Когда вы проводите эксперимент, вы запираетесь в лаборатории, а мне как быть, если мой эксперимент всегда посреди толпы… А теперь вы еще хотите, чтобы я рассказал его суть… Ладно, если все поломается — пеняйте па себя. Я хотел как лучше… Вы меня загнали в угол, силы мои кончаются.
      Тихо стало в придорожном кафе, в заповедном кафе, в музее на открытом воздухе, куда люди сходятся, чтобы в старом времени почерпнуть идеи для будущего.
 
 
      — …Много лет назад я отправился в дорогу за красотой… Нас было трое, теперь двоих уже нет со мной… Мы искали ее всячески, искали и механически тоже — комбинировали признаки, чтобы составить эталон и прочее… Иногда находили ее, иногда нет и каждый раз наталкивались на феномен. Каждый раз оказывалось, что красота — это не вывод, а бессознательное открытие, не результат механического суммирования, признаков, а скачок. И когда мы решили понять этот феномен, возникла новая трудность… Понять… — это значит упростить… Тот, кто понимает, сложнее того, что он понимает. Поэтому, чтобы понять себя, человек должен стать сложней себя. Как же это может быть?… Оказалось, что человек может понять себя, когда у него в мозгу возникает образ… Что такое образ, никто не знает, но он возникает, и если возникает у великанов духа, то этот образ живет тысячелетия и каждая эпоха находит в нем сходство с собой… Помните историю с Нефертити? Египетский скульптор создал образ, где прототипом была какая-то забытая царица.