Приезжий понял — это его сон. Становилось жутковато. Он потер глаза.
— Фу, черт, — сказал он. — Не выспался. Чушь всякая лезет в голову.
Приближались первые строения.
— Останови, пожалуйста, — попросил приезжий. — В город надо входить пешком.
Он вылез и расплатился, стараясь проделать это небрежно, и шофер не удивился и взял деньги, выпущенные много лет назад. Да что у них, ничего не изменилось, что ли, черт их побери? Может, ему просто приснилось, что он долго отсутствовал? Ну да, приснилось. А сумасшедшие ночи размышлений, а годы исследовании, а тонны книг, прочитанных от корки до корки? А странствия, а усталость, а то, что он себя в зеркале не узнает? Смеетесь, граждане? Он оглянулся по сторонам — никто не смеялся.
И НАЧАЛСЯ БОЙ
Движется войско по степи.
Пыль стоит столбом.
Впереди едет князь Рюрик, бунчуки реют по ветру, в бубны бьют передовые конники.
Вот выехали на дорогу, укатанную многими телегами, и из-за холма показалось другое войско, которое тоже спешило к великому Киеву.
Хотя и это войско русское, но встали передовые кони, а за ними и все.
И два войска без радости смотрят друг на друга.
Потому что князь Рюрик встретил брата своего.
И нет для него большего врага, чем брат его, князь Давыд.
И встал на дороге словутный певец Митуса, и воины все узнали его.
— Горит… Горит Киев, — сказал Митуса. — Черная туча стоит над городом, а войска ваши врозь смотрят… Ты, Буй Рюрик, и ты, Давыд! Не ваши ли хоробрые дружины рыкают, будто туры, саблями раненные. Не ваши ли дружины по самые золотые шлемы во вражьей крови шли! Так отомстите, князья, за обиду нашу! За землю русскую!
Тихо в поле, голос Митусы слышен.
Тут подскакал из Киева гонец на запененном коне.
Тут прибежали из Киева пыльные скороходы с окровавленными ногами.
Не смотрят на них князья.
А смотрят они друг на друга, как лютые волки, и мечи их вынуты наполовину.
Глядят войска в разные стороны. И ни одно не спешит в сторону боя.
И тогда закричал Митуса:
— Вы князья, Всеславовы внуки!.. Спустить вам стяги свои и мечами посрамленными рыть землю… Ибо отвержены вы от дедовой славы!.. Это вы своими крамолами принялись наводить поганых на землю русскую, отчизну Всеславову! Из-за распрей ваших идет беда от татарской земли незнаемой!
Но берет князь Рюрик поводья на себя и, вздыбив коня, заворачивает войско назад.
И скачет прочь войско, пыль поднимая до небес.
И стоит в пыли старый певец.
…Горит Киев…
Горит Киевская лавра. Черноризцы вздымают кресты. Неумолчно звонят колокола, и гарь ложится на старые храмы.
…В воздухе свистят стрелы, и крутится густая пыль, скрывая картину убийства. Снова дико зазвучали трубы славян. Как безумные они рвутся вперед. В свалке ножи ударяются о ножи, и панцири разлетаются от тяжких ударов мечей. Там пешие бросаются и закалывают снизу коней, а падающим всадникам вонзают нож в швы их доспехов. Там споткнулся раненый и старается еще раз подняться, пока жизнь его не утекла… Жеребцы грызутся, и щиты кровавой пеной залиты и грязью.
И тут в самый разгар битвы в татарские ряды ворвался воевода со своею свитой. Они прорвались до бунчуков Батыя и Субадай-Багатура, перескакивая через груды трупов и стараясь проломить стену богатырей, стоящих крепко, как башни. Но приняли князя в копья. Ранили коня в ноздри, и он начал метаться во все стороны с криком человечьим. А с князя и шелом упал, и щит с него сорвали. А коня его взяли в копья, и со стен камни посыпались как дождь. Его бы уж на рогатину взял один немчин, да подскакали двое из дружины на выручку. Порубили они копья, и конь стал на ноги. Умчали князя из боя, и тут пал его конь.
Натиск славян ослабел. Оставшиеся в живых ищут спасения в бегстве. Все быстрее наступают победители. Оружие их притупилось от тяжелых ударов. Под ногами у них катаются щиты и блестящие шлемы. Под грудами мертвых умирают живые, задавленные, не тронутые железом. Немногие славяне, наконец, укрываются за стенами, окружающими величественную Десятинную церковь.
…Вечерние тени ложились уже на землю, когда звук рога вернул преследовавших. Победители расположились на киевских стенах и по берегу Днепра, окружив себя цепью сторожей. А между тем в кровавом вечернем небе над страшной ложбиной, что легла между стенами Киева и стенами Десятинной церкви, над телами убитых уже кружил черный ворон. А из степных яруг выходили волки, ожидая безлунной ночи. Два войска расположились на ночлег.
…Вот добрел, наконец, до Киева словутный певец Митуса. добрел до страшной ложбины между двух лагерей.
И вот, не боясь ничего, запевает Митуса свою последнюю песнь.
Поднимаются воины по обеим сторонам, и люди встают на крыше Десятинной церкви на стенах и слушают, как поет Митуса, ибо певцов всегда слушают и редко слышат.
— Кончились добрые времена… И брат брату молвил: «То мое, а и то мое же!» И в княжьих крамолах век человечий сократился. Только вороны грают, трупы, между собой деля. Тут кровавого вина не доста. Тут пир покончили храбрые русичи… И сватов напоили… а и сами полегли… за землю русскую… Свистнула стрела.
Упала на крыше Десятинной церкви девушка, и лилия выпала у нее из волос.
И в ответ свистнула стрела! И ударила в открытый лоб татарина!
Пал татарин со стены, и только закружилось в воздухе перо голубое цапли.
И тотчас стрелы омрачили воздух. И поднял лилию Митуса, и засмеялся, и слезы потекли у него по лицу.
И начался бои. Но и он не заглушил хохота Митусы…
САМОЕ ЗАНЯТОЕ
Первым зданием города было придорожное кафе — стеклянный ящик, занавешенный изнутри белыми шторами. На двери болталась табличка
«
ЗАКРЫТО»
Приезжий остановился. Возникло и пропало тиканье часов. Приезжий разжал кулак и посмотрел на спичечную коробку.
— Ящерица… — сказал он. — Это я, здравствуй, ящерица… Я накормлю тебя, маленький крокодил… А теперь смотри не высовывайся из коробки. А то придут пионеры, и ты умрешь. Они положат тебя в банку с формалином и сделают из тебя наглядное пособие… Потому что наука требует жертв, искусство требует жертв, любовь требует жертв, и черт его только не знает, что не требует жертв… Все требуют жертв, и никто не догадывается, что живые помогают прогрессу больше, чем покойники… А теперь я посплю, ящерица.
Он выбрал местечко на зеленой траве, неподалеку от дверей кафе, подстелил плащ и улегся удобно и привычно.
— Я очень долго шел, а теперь я посплю, — сказал он. — Сплю.
По потом он приподнялся на локте.
— Батальоны все спят, — сказал он спокойно.
Сено хрупают кони.
И труба заржавела
На старой цепи.
Эта тощая ночь
В случайной попоне
Позабыла про топот
В татарской степи.
— Сплю… — сказал он. — Сплю… — и снова приподнялся. — Сон, а сон.
— Да… — ответил сон.
— Приснись мне, — сказал приезжий.
— Ладно, — сказал сон.
— Что-нибудь не очень глупое.
— Ладно, спи.
— Много лет назад я был в одном городке, ну ты знаешь такие города — в торговых рядах продают стиральные машины, сборники фантастики и шифер по справкам горисполкома. В сквере — памятники партизанам последней войны и войны с Наполеоном, а у церкви — пьяные велосипедисты. Утром и вечером мне хотелось поселиться там навсегда, а днем и ночью бежать куда глаза глядят…
— Хватит болтать, — сказал сон.
— Вот говорят, что любовь и голод правят миром, — сказал приезжий. — Интересно бы знать — куда это они правят! Городок-то ведь ждет… Там гуси отскакивают от мотоциклов, там воскресенье не начинается без водки, там в магазине я купил книжку «100 затей для умелых рук» и в речке поймал пескаря. Я не заметил в городке ни любви, ни голода, но я заметил тоску по необыденному. Как ты думаешь — может она править миром?
— Не мешай мне работать! — сказал сон. — Я не могу работать в таких условиях! Сейчас все Другое.
— А что? — спросил приезжий. — Ты мне уже снишься?
— Да. Снюсь! — сказал сон.
— Вся моя беда, — сказал приезжий, — что, в сущности, я никогда не был уверен в том, где я нахожусь. То ли мне здесь снится, что я там, то ли мне там снится, что я здесь. Вот, например, дворник… надеюсь, он мне не станет пылить в нос.
«Вжик, вжик…» — сказала метла дворника, но пыли не было. Так разве что немножко, самую малость.
— В этом городе есть пивные? — спросил приезжий у дворника, когда тот приблизился.
— В этом городе нет пивных, — сказал дворник. — Вы нездешний?
— Я приехал издалека, — сказал приезжий.
— Амнистированный? Или турист? — спросил дворник.
— Вы оригинально мыслите, — сказал приезжий.
— Эх, разве это сейчас ценят, — сказал дворник. — Работаю дворником, а мог бы быть фтизиатором.
— Что такое фтизиатор?
— Откуда я знаю? — сказал дворник.
— Вы, я вижу, тоже нездешний.
— Мы все нездешние, — сказал дворник.
— Слушай, дворник, — сказал приезжий. — По-моему, сегодня должно что-то случиться. Как по-твоему?
— Черт вас знает, — сказал дворник. — Так и шастаете тут, так и шастаете.
— Не твое дело, — сказал приезжий. — Я люблю видеть сны какие мне хочется.
— Это приятно? — спросил дворник.
— Не всегда, — ответил приезжий. — Но всегда чревато. — Чем?
— Событиями, — сказал приезжий. — Тебе не кажется, что сегодня должно что-то случиться?… Уже случилось…
Он так сказал потому, что из-за угла кафе вышли две женщины. Одна средних лет. Другая помоложе.
— Это тебе снится, чудак, — сказал дворник.
— Нет. Это уже не сон, — сказал приезжий.
— Принесите мне чего-нибудь горячего, — попросила та, что постарше.
— Валентина Николаевна, — сказала молодая. — Здесь кто-то спит.
— Ничего. Поспит и проснется, — та, что постарше, наклонилась к спящему. — Ох!.. — сказала она, выпрямившись.
— Валентина Николаевна, что с вами? Женщина тихонько засмеялась, потом вытерла слезы и наклонилась снова.
— Спишь, — сказала она. — Ты все-таки пришел, бродяжка… Дай я хоть погляжу на тебя… Похож.
— На кого похож? — спросила молодая.
— Изменился… На себя похож…
— Валентина Николаевна, а кто это?
— Это? Страшный человек.
— Господи…
— Самый большой лентяи на свете. Чемпион лентяев. Старая школа.
— Вы его знаете?
— Немножко. Это мой муж, — сказала она. — Бывший, бывший… Я его не видела полжизни… Она тряхнула спящего за плечо.
— Проснись. Приезжий открыл глаза.
— Ты знаешь, пока я спал, мне пришла в голову одна идея, — сказал он. — Я понял, почему я не люблю ходить в театр… Покупаешь билет, и тебе показывают живых людей, как в трамвае. Но в трамвае это стоит четыре копейки. Конечно, если без багажа. С багажом дороже… Ну ладно, я еще посплю. У меня там был ряд интересных встреч. Я не досмотрел, чем все это кончится.
Он опять закрыл глаза.
Но женщина схватила его за плечи и стала трясти.
— Э-э, нет, не выйдет, — приговаривала она. — Ты у меня сейчас проснешься как миленький. Ну… вставай.
Тогда приезжий поднялся.
— Может, поздороваешься наконец? — спросила женщина.
— Здравствуй, Валя, — сказал приезжий. — Я слышал, ты стала известной актрисой. Или мне это приснилось? И ты все еще играешь официанток?
— Валентину Николаевну знает весь свет, — с вызовом сказала молодая.
— По-моему, вы официантка, — сказал он ей. — В этом кафе.
— Откуда вы знаете?
— Знаю, — сказал приезжий. — У вас в кафе мухи есть?
— Начинается, — сказала актриса.
— Да вы что, гражданин, — сказала официантка. — Спятили? Наше кафе лучшее в районе… Какие мухи?
— В тех кафе, где бываю я, крошка, все официантки выносливые, — сказал приезжий. — И вежливые. Все. До единой.
— Я вас не оскорбляла…
— И умные, — добавил приезжий. — Там заказ клиента угадывают по глазам…
— Не люблю таких, — сказала официантка. — Все переиначиваете.
Приезжий стукнул кулаком себя по ладони.
— Могу я достать в этом кафе пару хороших мух?! — спросил громко. — Или нет? Я вас спрашиваю! У меня ящерица не кормлена!
— Слушай, не пугай человека… Какая ящерица? — спросила актриса.
— Я ее отнял у юных натуралистов, — сказал приезжий и, приоткрыв коробку, показал маленькую скучную ящерицу.
— Ой, зелененькая… — сказала официантка.
— Вы хорошая девушка, — сказал он.
— У нас этих ящерок сколько хочешь, — сказала она.
— Вы плохая девушка, — сказал он.
— Прошу вас, идите… Нам нужно поговорить, — сказала Валентина Николаевна.
Официантка сказала — хорошо, потом кивнула на него, покрутила пальцем у виска, понимающе подмигнула Валентине Николаевне, поднялась по ступенькам кафе, отворила своим ключом дверь и ушла внутрь.
— Ну, рассказывай, — устало произнесла актриса.
— Я перед сном глядел на ящерицу, и мне приснился крокодил в виде дворника.
— Я хочу знать, как ты живешь, где ты живешь, кем ты работаешь?
— Я живу хорошо, — ответил он со смирением. — Я живу везде. Я работаю поводырем крокодила.
— Жаль, — сказала она. — Я думала, мы с тобой поговорим как люди.
— Валя, мы и говорим как люди, — мягко возразил он. — Только в слово «люди» мы вкладываем разный смысл. Как всякий неталантливый человек, ты любишь сложности.
— Я тебя не понимаю.
— Ты меня никогда не понимала.
— Не обольщайся, — сказала она. — Я тебя всегда понимала. Поэтому мы не вместе. И насчет неталантливости ты врешь. Болтун несчастный. Значит, так и проиграл в игрушки всю жизнь?… Все так же спишь, все так же бездельничаешь, все так же рассказываешь байки и затеваешь споры с кем попало… Это ты любишь сложности. Я живу понятно и просто. А ты закрученный, как штопор.
— Нет, Валя, я не люблю сложностей. Это они меня любят. Что может быть проще желания поспать? А мне все время мешают, будят. Вот и ты всегда будила меня невпопад.
— Работать надо, голубчик, работать! — сказала она. — Все люди работают и создают ценности!
— Это не одно и то же. Валя, — сказал он. — Работать и создавать ценности. Ладно. Не хочется спорить.
— Лекции читаешь… — Голос у нее стал злым. — Интересно бы знать, какие ТЫ ценности создаешь, соня несчастный!
— Сейчас покажу, — сказал он и оглянулся на подходившую официантку.
— Я мух принесла, — сказала официантка.
— Понятно? — спросил он у актрисы.
— Ладно. Я пойду, — сказала она. — Не думала, что мы с тобой так встретимся. Мне казалось, что я тебя еще немножко люблю… Иллюзии, иллюзии… Дуры мы, бабы.
— Прости меня. Валя, если можешь.
— Бог подаст. Чужой человек, — сказала она.
— Ничего ты не поняла, — сказал приезжий. — Вот смотри…
И он обернулся к официантке.
— Слушайте, у вас же таких ящерок полно, — сказал он, — а вы этой мух принесли. Она усмехнулась.
— Эта вроде уже знакомая, — сказала она.
— Поняла? — спросил он у женщины средних лет и, видимо, средних способностей, он всегда знал это, но был уверен, что это поправимо.
Актриса смотрела на него с яростью.
— А теперь ступай, — сказал он. — Я не досмотрел сон. Ты меня разбудила, когда начиналось самое занятное.
Они обе ушли.
РАНЬШЕ ОН БЫЛ СПОКОЙНЫЙ
Вечер. Сад. Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины. Пожилая нанизывает бусы. Молодая поет:
В сновиденьях моих
Мы друг к другу прильнули,
Мы с тобою вдвоем,
Мы с тобою вдвоем.
Если серьги в ушах
У меня шевельнулись,
Это ты шевельнулся
В сердце моем.
Молодая положила лютню на колени.
Платье белое на ней из прозрачного шелка, вышито маленькими букетиками мирта и желтых цветов. На голове гирлянда из шиповника и веток чемерицы.
Она сорвала пучок мяты и, растирая ее между пальцами, надушила горячий воздух вокруг.
— Ох, не люблю я эту песню, — сказала старая. — Все поешь, все поешь. А ведь уже который год замужем. Пора остепениться.
— Подожди, Анита… — сказала молодая и быстро встала. Беглыми движениями она поправила волосы, опять села. — Кажется, приехали.
— Глаза бы не глядели… Ты же вся горишь…
— Иди, Анита… Иди… Я счастлива… — сказала она, глядя на идущих по дорожке.
Впереди высокий. Длинная борода, длинные волосы.
— Здравствуйте, синьора Джиоконда, — сказал он.
— Здравствуйте, синьор Леонардо, — ответила она тихо.
— Можешь сегодня не переодеваться, — сказал невысокий полный человек (ее муж). — Синьор Леонардо писать не будет. Он уезжает.
— Вы уезжаете?
Она поглядела на него недоверчивым взглядом крестьянской девушки, удивительным у такой взрослой и нарядной дамы.
— Уезжаю, Монна Лиза… Воине с пизанцами конца не видно. Мне синьория заказала военную картину…
Спутники Леонардо стояли молча.
— А как же мой портрет? — спросила она.
— Я вернусь, Монна Лиза… как всегда… Прощайте.
И Леонардо ушел со своими спутниками.
— Как всегда, — сказал муж, глядя ему вслед. — Вам не кажется, синьора, что ваш портрет несколько затянулся?…
Монна Лиза ничего не отвечает, и муж уходит, пожав плечами.
А Монна Лиза наклоняет голову и снимает слезинку со щеки.
Она снова берет лютню:
Встала я задула свою лампу,
А луна высокая светла.
Знаю, знаю, мне не надо плакать…
Вот опять слезинка потекла…
— Да, — говорит она, перестав плакать. — Вы попали в беду, синьора.
…Едут всадники по закатной равнине.
Спокойно ступают кони.
Впереди Леонардо в берете с пером по самые плечи.
Низкое солнце заходит за поле, пасутся свиньи. Далекие голубые холмы. Длинные тени пали на дорогу.
Это час тоски путешественников, час нежности в сердце того, кто сказал недавно «прости» милым друзьям.
Близкая ночь догоняет их, и они подстегнули коней.
Поднялась луна, огромная, желтая, и осветила дорогу с белыми призрачными фигурами. Это были волы. Белые волы тосканской породы.
Они бредут по скошенному полю, задевая рогами друг друга, и тянут бронзовые пушки с уродливыми колесами.
Вдали показался городской холм…
Зубчатые стены и воротные башни среди вытоптанных хлебных полей на берегу Арно, а за стенами города Пизы встает багровое зарево. Театр военных действий. Ну что же, спустимся в партер.
…Около деревни.
Женщина, нищенски одетая, роет лопатой землю. Возле наполовину вырытой ямы стоит бочонок. Двое детишек устало и давно плачут.
— Деточки мои… милые мои… — мать не оглядывается на них.
— Ма-а-ма… кушать хочу…
— Родненькие, кету кушать, не плачьте… Нету кушать…
— А в бочке?
— Воробышки мои… это не наше… Если мы сохраним бочонок от солдат, хозяин трактира нам заплатит.
Тихо подъезжает Леонардо со спутниками, молча смотрит, и его замечает мальчик.
— Мама… там дядя…
— Где? Где? — оборачивается женщина. — Не дам, проклятые, не дам! Мы умираем с голоду! А-а-а-а! Не дам!
— Что ты, голубушка, — говорит Мельци. — Мы не возьмем. Что ты?
— Не знаю, ничего не знаю! Мы не виноваты!
— Молчи… Ну… молчи! — говорит Зороастро. — Как нам доехать до Флорентийского лагеря?
— Вон дорога… Она приведет.
— Прощай, — говорит Зороастро, но мать обращается к Леонардо.
— Подайте милостыню, ради Христа. И Леонардо молча дает ей денег.
— Дай бог вам здоровья, синьор… Дай бог вам счастья… Синьор, у вас, может быть, найдется кусочек хлеба?… Ребеночек все плачет, и второй все просит есть… На деньги здесь ничего не купишь… Солдаты все позабирали…
Леонардо велит дать хлеба, и Зороастро достает хлеб из кожаной сумки. Женщина жадно хватает хлеб, дает детям. Извиняясь, смотрит на Леонардо и вдруг загораживает бочку.
— А-а-а-а! Не дам! — кричит она.
— Опомнись, женщина, — сурово говорит Зороастро. — Наш синьор не грабитель.
— А что он… грозно так смотрит?
— Грозно? — Зороастро оглядывается на Леонардо. — Он смотрит на тех, кто довел вас до нищеты.
— Что врешь… Здесь нет никого…
— Не мешай нам думать, женщина, — сурово говорит Зороастро.
И Леонардо печальный гонит коня вскачь, и ученики его вслед за ним.
…Огромная комната придорожного трактира. За окном вдали пылает прекрасный город Пиза. Трое рваных солдат пьют вино.
— Все с голоду скоро подохнем, — сказал один. — Шесть месяцев не платят жалованья. Кормись как знаешь… И мужичье проклятое не кормит.
— У них самих нечего жрать, — сказал второй.
— Стой, ребята! — сказал первый. — Люди из отряда Колеони подходят.
Вбегает воин, за ним другие.
— …А вы уже здесь! — закричал воин. — Прочь отсюда!
Схватились… Бьются…
— Стой! Погоди… — говорит первый солдат. — Передохнем.
Оба отряда останавливаются. Хмуро держась за мечи, тяжело и хрипло дышат.
— Уж мы б вас вздули, бергамцы паршивые, — сказал первый солдат, — вторые сутки вот без еды…
— Собаки! — закричал пришедший воин. — А мы, по-вашему?! Они голодные! А мы? Мы первые подошли к деревне!
Деревня наша!
— Ваша?… Возьмите, если ваша, — ответил солдат.
— Возьмем! — сказал воин.
— Возьмите!
— Вот отдохнем и возьмем.
— Ну, отдохнул, пожалуй, — сказал солдат и, подняв меч, бросился на воина.
Опять началась схватка, и все ушли сражаясь.
Стало совсем тихо в трактире. Зарево горящей Пизы освещало небо.
И тогда вышел хозяин и поднял поваленные скамьи.
— Плохие времена наступили… Джузеппе! — крикнул он. — Эй, Джузеппе! Испугался? Не бойся, дурачок… Они все ушли.
— Ушли? — ответил голос невидимого Джузеппе, и вылез парень.
— Все прибрать надо, — сказал хозяин, глядя в окно. — На то мы и хозяева трактира, чтобы наблюдать драки со всей округи… Вылез, Джузеппе? Вот и хорошо… А теперь обратно полезай… Опять солдаты идут…
— Ох, — сказал Джузеппе и скрылся.
— Э, погоди… солдаты — это мелочь, — сказал хозяин. — Тут поважнее господа едут… О господи, сам гонфалоньер Флоренции синьор Содерини жалует, и с ним кто же это, не разберу?… Джузеппе! Черт проклятый, ты вылезешь, наконец, из ямы?!
— Иду, иду, — сказал Джузеппе.
Вошли Леонардо и Содерини, человек невысокого роста, с большим носом, с большой челюстью.
— Спокойнее, маэстро, спокойнее, — сказал он, — мои солдаты вас проводят. Если нужно, попугают мародеров.
— О! Попугают! — откликнулся Леонардо. — Все кого-нибудь боятся… Мирные волы и те пушки тянут… Сладостная военная жизнь… Мало еды, зато много крови…
— Ну, ну, не расстраивайся… Ты бы лучше подумал, как нам выиграть эту войну… Такому великому инженеру, как ты, грешно уклоняться…
— Я уже подумал.
— Ты шутишь… Все вон отсюда… Оставьте нас вдвоем.
Все ушли.
— Ну говори, — жадно придвинулся Содерини.
— Надо так сделать, — сказал Леонардо, глядя в окно. — Надо заключить мир с пизанцами.
— Что? — изумился Содерини. — Ну хорошо… Продолжай.
— Надо заключить мир… Это первое… Нужно построить канал на реке Арно, который соединит город Пизу с Флоренцией… Это второе, — сказал Леонардо твердо.
Содерини пристально поглядел на Леонардо и отодвинулся, поджимая тонкие губы.
— Я исследовал реку… Это вещь возможная… Канал нужно строить совместно с пизанцами… После этого войны ваши прекратятся, потому что канал обогатит оба города… Я сделал подсчеты.
— Ты сумасшедший, — сказал Содерини, внимательно глядя на Леонардо, — вот почему ты бродишь здесь между двумя лагерями… Я все понять не мог… Ну, прощай, — и он ушел…
— Привет вам, мастер Леонардо, — сказал хозяин. — Давненько к нам не заглядывали.
— А ты все тот же, что и был, — сказал Леонардо. — Неграмотен, как францисканец, но весел.
— Я потому и весел, что неграмотен, синьор Леонардо.
— Не притворяйся, друг, что ты глупей, чем есть.
— Вы сильно постарели, синьор Леонардо… Зато много успели, я слышал.
— Деньгами нищ, зато богат разлуками. Ну, прощая, пойду и я…
И Леонардо вышел из трактира.
— Постарел… Постарел, — сказал хозяин, глядя ему вслед. — Раньше он был спокойный.
НЕ С КЕМ РАЗГОВАРИВАТЬ
А приезжий тем временем видел сон. Но так как наступило летнее веселое утро, и город пробудился, и никому дела не было до чудака, который заснул в тени возле придорожного окраинного кафе, то мозг его слышал звуки, шумы, пение, музыку города. И отключенная воля не мешала мозгу перерабатывать информацию по-своему и приводить ее в соответствие с опытом жизни этого приезжего, с его тайными хотениями, с его талантом. А что такое талант — не знает никто. Может быть, это способность иногда побывать в четвертом измерении и оттуда поглядеть на наши три.
И тогда приезжий видит, как на скамейку, под часами, садятся старик и девушка.
— Сон, а сон, — сказал приезжий. — Я кому говорю!.. Ты мне снишься?
— Да отвяжись ты, господи, — сказал сон. — Я же на работе!
— Надоело мне это тиканье, — сказал приезжий. — Сил нет.
Тогда старик щелкнул пальцами, и тиканье пропало. Остался только писк транзисторов.
— Люди не любят, когда им заметно, как течет время, — сказал старик.
— Какой-то вы странный, гражданин, — сказала ему девушка. — Я вас где-то видела.
— Вряд ли мы могли встречаться, — сказал старик. — Я чертовски стар. Фактически я ваш праотец.
— Какой-то вы странный, гражданин, — сказала девушка.
— Вы сидите под часами, — сказал ей старик. — Значит, вы пришли на свидание. Логично?
— Я пришла просто так. У нас общежитие еще закрыто. Я обыкновенная девушка.
— Еще одна сумасшедшая! — сказал приезжий. — Можно подумать, что бывают обыкновенные девушки… Послушайте, — сказал он старику. — А вы действительно тот самый?…
— Да, конечно. Я тот самый.
— Забавно, — сказал приезжий. — Итак, на бульваре сошлись трое — поэт того старомодного типа, который верит во вдохновение, девушка, считающая себя обыкновенной, и бог времени Хронос.
— Да. Я Хронос, — сказал старик. — Поэту не стоило бы удивляться. Я был всегда и всегда буду.
— Кстати, время относительно. Это доказал Эйнштейн.
— Э-э… — сказал старик. — Отдельному человеку это незаметно… Плохо, если поэт перепутал время.
— Не понимаю.
— Понимаешь, но боишься признать… Юность человечества прошла. Юный измеряет время биением сердца и не наблюдает часов. Тик-так — стучит его время, и он идет вслед за сердцем. Потом первый испуг — он видит день и видит ночь, и они не совпадают с биением сердца. Тогда он признается в поражении и придумывает часы… Что? — Не слушайте его, — сказала девушка.
— Не бойся, — сказал приезжий. — Он прав.
— Человек стал маленьким, — сказал старик, — и сердце перестало влиять на жизнь. Удар сердца ничего не меняет… Время ревет в микрофоны, и песня человека — это писк мыши.
— Ну-ну… не надо так, — сказал приезжий. — Ты уже стар. А то тебя хватит кондрашка, и получится банальный сюжет…
— Сюжет, — презрительно сказал Хронос. — Картинки из жизни, в которых можно найти что угодно, кроме истины… Чем дальше идет сюжет, тем дальше он от жизни. Я перепутываю твои сюжеты, — сказал Хронос и взмахнул рукой. Он кинул в воздух пачку исписанных листков. Белая метель. Крик девушки. Она хватает приезжего за руки, она пытается поймать листки. Но Хронос исчезает, и начинают все громче тикать часы: тик-так… Тик-так… Тик-так…
— Не смей! Не смей! — кричит девушка.
— Поздно, — говорит приезжий. — Хронос начал свою работу…
— Что же делать? Что делать? — в отчаянии говорит девушка.
— Смотреть…
— А ты не боишься, — спрашивает девушка, — что он прав?…
Тик- так… — стучат часы. Тик-так… — металлическое лязганье механизма. Что-то хрустит, хрипит, хрюкает и масляно чавкает — и все это тик-так… Тик-так… Девушка со страхом ждет ответа.
— Если поэзия — это истина, — говорит приезжий, — ее увидишь даже в обломках.
— А если нет?
— Значит, истина в твоих глазах, — говорит приезжий.
— Ты меня любишь? — спрашивает она.
— Как тебя зовут?
— Неважно. У меня некрасивое имя… Сначала скажи — любишь?
— Не знаю… — говорит приезжий. — Не знаю… И надевает черные очки.
— Ты меня любишь? — говорит девушка. — Скорей!
— Как тебя зовут?
— Зовут Муська… Сокращенно — Муська… Скорей!
— А полностью?
— Полностью меня зовут Муза, — говорит девушка.
— Что?!
Но тут он всхлипнул и проснулся.
…Солнце палило вовсю.
Жара стояла такая, что у всех прохожих выросли животы.
Столики из кафе вытащили на самый солнцепек, и там был только один-единственный посетитель. Озверевшие от жары официантки сидели в своих синих халатах под навесом, как синие куры, и занимались саботажем.
«Если сказать ему, — подумал приезжий о посетителе, — климат окончательно испортился, интересно, что он ответит?»
Он подошел к нему и сел за столик.
— Нет, нет… я не о климате… — сказал приезжий. — Вы меня не поняли.
— А разве я что-нибудь сказал? — ответил тот. Это был тот самый ученый, который сначала выслушивал, а потом диктовал в микрофон древние истории, и это подхватывали телетайпы — вот какое значение придавали каждому его слову. Он был знаменитый в своей области.
