…Шум толпы возле картины в огромном зале.
      Изображена «плохая война», как говорят итальянцы. Опять мчится конница по нивам… Опять артиллерийский дым смешивает с пылью хриплая пехота… Воздух полон стрел… А под ногами конницы в пыли — скрежет, человеческий визг и лязг ножей, которые вспарывают доспехи, как устриц…
      «Битву при Ангиари» — картон во всю стену выставил Леонардо да Винчи в зале Совета во Флоренции. Толпятся возмущенные и восхищенные.
      Гонфалоньер Флоренции Содерини стоит, положив руку на бедро, и с гневом смотрит на эту чудовищную картину. Но не смотрит на нее Леонардо, и, не замечая ничего, заглядывает в лицо Содерини, и страстно говорит ему о своем проекте канала, и разворачивает чертежи.
      — Тут указано расстояние между главными городами, которые пересечет канал, — говорит Леонардо. — А здесь стоимость земляных работ. А вот здесь искусная ирригационная система. Она заставит воду орошать поля. Прато, Пистойя, Пиза и Флоренция выиграют ежегодно по двести тысяч золотых дукатов! Кто захочет — может получить сокровище за акр земли…
 
 
      — Нет, — говорит Содерини, почти не разжимая рта, и идет к двери.
      Наступает тишина, и в этой тишине слышен только стук шагов уходящего Содерини.
      И в этой тишине слышно, как на улице детский голос произносит:
      — Мама!
      Содерини идет не останавливаясь, и в толпе купеческой сволочи раздается хихиканье. Это хихикнул Джиокондо.
      Но Леонардо, бледный, идет за Содерини и слышит, как детский голос просит есть, и видит, как нищая мать зарывает в землю чужую еду…
      — Стой! — говорит Леонардо, и Содерини останавливается.
      Тогда Леонардо без сил, без слов показывает ему большой рисунок канала. Потом начинает швырять на пол перед ним бесценные рисунки свои, но Содерини даже не смотрит.
      — Нет, — говорит Содерини. — Не позволю. Я устал от тебя, Леонардо… От твоих выдумок. Твои безумные фантазии только сеют волнения среди черни…
      — Синьор мой, людям нужно есть… — говорит Леонардо, задыхаясь. — Еды должно быть столько, чтобы о ней не думать… Чтобы на всех хватило, нужны каналы, машины и знания. И тогда беда не будет кружить над городом.
      — Просто ушам своим не верю… Ведь ты уже не молод, — сказал Содерини удивленно. — Старый человек, а тешишься ребяческими мечтами… Господи, еще один маньяк, желающий улучшить мир… Как все это старо! Просто ты боишься крови, Леонардо!.. В нашей жизни нужно быть героем, — сказал Содерини.
      И тогда Леонардо пришел в себя. И рот у него стал такой, каким он его нарисует в Виндзорском портрете, — сжатый и презрительный.
      — Скоро не останется людей в Италии, — сказал он. — Останутся одни герои… Правда, от этого погибнет Италия, но стоит ли говорить о таких пустяках… Героям всюду тесно, они все время сражаются, дьявол их забери… Один другого рубит пополам и этим делает двоих. Они размножаются делением, как поганки… Это я изобразил в своей картине.
      — Молчи! — топнул ногой Содерини. — Вместо того чтобы поднять дух людей, ты нас смутил кровавым видением…
      — Что такое ваша битва с пизанцами? — сказал Леонардо. — Два соседа, живущие через реку, насмерть дерутся на мосту…
      — Ты стал бесполезен, Леонардо, — сказал Содерини. — Кто ты и что ты? Подумай, ученики твои бездарны… Картин твоих ничтожно мало, да и те на глазах ветшают… Машин твоих не видел почти никто — так, слухи одни… Ты даром прожил жизнь, Леонардо… Ведь ты старик, стыдись, ты бесполезен, — сказал Содерини с презрением.
      И Леонардо ответил:
      — Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
      И Леонардо вышел.
      …Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
      Садится солнце.
      Кричат ласточки.
      И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
      …Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
      Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики — Зороастро и Мельци.
      — Проклятая война, — говорит Леонардо. — Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
      И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
      — Не уезжайте. — И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
      — Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
      — Искусство! — сказал Леонардо. — Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… — сказал он, собираясь.
      — Не уезжай, любимый… — тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
      И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо:
      — Что вы… сейчас сказали… Монна Лиза?… — Любимый мой… — сказала Джиоконда ясным голосом. — Как сладко говорить «любимый»…
      — Что ты говоришь, безумная! — крикнула ей нянька Анита. — При людях!
      — Ну вот, теперь ты знаешь, — торжествующе сказала Джиоконда. — Пусть! Все равно… Я столько времени молчала… Да, я люблю тебя… ты мои! Ты никуда теперь не уедешь!..
      — Что она говорит?! Что говорит… Опомнись… ты замужем, — в страхе сказала Анита.
      — Мой муж, — с презрением сказала Джиоконда. — Он меня получил за долги, когда разорился отец… Но душу за долги не получают… А я ее тебе отдала, Леонардо… Ты не посмеешь отказаться…
      — Я! — воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. — Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил — при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, — не угадал только, как это случится…
      — Ты не уедешь? — сказала Джиоконда.
      — Сердце мое, рвись… — сказал Леонардо.
      — Ты не уедешь!
      — Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
      — Да, ты уедешь, — тихо сказала Джиоконда. — Я не угадала…
      — Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
      И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
      — Прощай, — сказал Леонардо. — Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза — узнаешь? Это мои глаза. Смотри в уста — это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» — «Прощай, прощай!» — отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
      И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
      И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
      — Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, — сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. — Прощай, — еще сказала она.
      И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
      И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
      А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
      И тут входит муж.
      — В чем дело? — спрашивает он. — Что случилось, Мона Лиза?
      — Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, — говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
      — Н-да… — говорит муж, — странные особы эти бабы… И плачут и хохочут — все невпопад…
      Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
      — Подмети да закрывай окна в доме… — говорит синьор Джиокондо. — Свежо на улице…
      …Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
      Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
      — Вечер. Сад, — сказал человек. — Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины-, старая и молодая. Молодая поет:
 
«В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули…
Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
 

      — Семина, — сказал метрдотель. — Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
      — Не пойду, — сказала официантка. — Очень нужно.
      — Я ее не осуждаю, — сказала подруга. — Создайте условия — тогда спрашивайте работу.
      — А ты помолчи, — сказал метрдотель.
      — Семина — хороший работник, — сказала подруга. — А издевательства она терпеть не обязана.
      — А ты помолчи, — сказал метрдотель.
      — Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, — сказала подруга. — Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
      Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
      Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
      … - Дворник… — недовольно сказал приезжий. — Что эго за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
      — Я не образованный, — сказал дворник (вжик… вжик… метла), — я интеллигентный.
      И запел:
 
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
 
      — Я от тебя дурею, — сказал приезжий.
      — Одуреешь тут… — ответил дворник.
      — Как называется этот переулок?
      — Прошлый… Называется «Прошлый переулок».
      — Странное название.
      — Ничего странного, — сказал дворник. — Единственный переулок, где сохранилась булыжная мостовая. Музей-заповедник под открытым небом. Сейчас это модно. Здесь живут всякие знаменитости.
      — Иду, Валентина Николаевна, иду! — сказала официантка Семина и побежала принимать заказ у знаменитой артистки.
      Она приняла заказ, стараясь не смотреть на спящего. Знаменитая артистка дотронулась до ее локтя.
      — Как-то странно, — сказала артистка. — Правда? Не то душно, не то холодно? Ты не находишь?
      — Нет… — сказала официантка Семина и содрогнулась. — Что вы? Ничуть не холодно.
      — Ты как думаешь, можно в этом доме снять комнату? — спросил приезжий, оглядывая одноэтажный дом позади кафе.
      — Сомневаюсь, — сказал дворник. — В первой квартире живет Венера.
      — Какая Венера?
      — Какая! Обыкновенная. Милосская, — сказал дворник. — Сдасть она тебе комнату? Не сдасть. У ей любовники. Она стесняется… Во второй квартире живет Теодор Амедей Гофман, фантаст. Ты ему не подойдешь. Он любит людей обстоятельных. Которые не удивляются. А ты все удивляешься.
      — Я не удивляюсь, — сказал приезжий. — А в третьей квартире кто?
      — В третьей квартире проживает Александр Македонский. К нему сам не пойдешь. Он цельный день кричит. Командует.
      — А они не психи? — спросил приезжий.
      — Сам ты псих ненормальный. Они вот трудятся, а не шастают тут по утрам.
      — Кем они трудятся? — спросил приезжий.
      — По специальности, — сказал дворник. — Венера акушеркой, Гофман парикмахером, Саша Македонский гробовщиком.
      — Слушай, — сказал приезжий нерешительно. — Слушай, а может, ты тоже…
      — Что «тоже»?…
      — Ну, какая-нибудь знаменитость…
      — Какая там знаменитость? — скромно сказал дворник. — Я крокодил.
      — Не понял вас… — растерянно сказал приезжий. — Ага… Понял… Да… Скажите, я не произвожу впечатления больного человека?
      — Я думал, вы умнее, — сказал дворник.
      — Ты какая-то чумовая сегодня, — сказала официантке Семиной ее подруга. — Третий раз один заказ заказываешь.
      — Я думала, вы умнее, — сказала официантка Семина.
      — Ты какая-то чумовая, — сказала подруга. — В тебе и есть-то всего красивого, что ты натуральная блондинка.
      … - Простите… — сказал приезжий, когда оправился от удивления. — И как же это вы?
      — Что как? — спросил дворник.
      — Ну вообще…
      — Да, вот, подметаю… (Вжик… вжик… метла.)
      — Ага. Подметаете… Крокодил… А зубы, извиняюсь, а хвост?…
      — А почему, собственно, я должен быть с хвостом? — спросил дворник. — Странно слышать от поэта!..
      — Ага… Значит, вообразить? — спросил приезжий.
      — Вот именно!
      Приезжий совсем растрогался.
      — Дайте я пожму вашу лапу, простите, руку… — сказал он. — Вы все поставили на место… Почему, собственно, я должен видеть хвост и прочее? Разве то, что мы воображаем, не так же реально для нас, как то, что мы видим? Разве оно не так же влияет на нашу жизнь?… Спасибо вам… э-э, не знаю, как вас по батюшке…
      — Дворник, — сказал дворник. — Просто дворник. Зовите меня просто — дворник… А вот и жильцы на работу потянулись.
      И запел:
      Тут он мощною рукой
      Стиснул пе-эр-сиянки стан…
      — Доброе утречко, Венера Михайловна, — сказал он проходившей мимо женщине, которая грызла яблоко.
      — Доброе утро, — ответила женщина.
      — Скажите, как вышло, что вы акушерка? — спросил приезжий.
      — Смешной вопрос, — сказала женщина. — Дайте закурить. Самое главное, чтобы люди безболезненно рожали. — Она раскурила сигарету. — Благодарю вас… Влюбиться — это пустяки, половина дела, А вот выносить и родить — на это решается не каждый… Всего доброго. Хотите яблочка? Тодик, вы опаздываете.
      Тут вышел великий писатель Гофман. Волосы его стояли дыбом.
      — Послушайте, вы же фантаст, — сказал приезжий. — Почему вы стали парикмахером?
      — Я отказался от фантастики, милый. Я теперь могу только улучшать прически. Я понял, что люди влюбляются не в людей, а в прически… Мои растрепанные волосы — это просто сигнал бедствия. Венера Михайловна, постучите Саше в окно.
      — Сам идет, — сказал дворник. — Этот никогда не запоздает.
      И тут вошел Александр Македонский, вытирая рукавом пожарную каску.
      — Неужели ты ничего не понимаешь, — спросила официантка Семина у своей подруги. — Мы ведь живем в Прошлом переулке.
      — Я понимаю так, что тебе надо брать отпуск. Вот как я понимаю, — сказала подруга.
      … - А мне сказали, что вы по профессии гробовщик, — сказал приезжий Македонскому.
      — Александр Македонский, — представился тот. — Очень приятно. Это вы насчет пожарной каски?… Просто я гашу пожар жизни. Увы, обо мне сложилось ошибочное мнение, меня считали завоевателем. Я всегда страдал от этого.
      — Почему?
      — Потому что это соблазняло многих, и я оказался в плохой компании. — Чингисхан, Наполеон, Гитлер… Сборище подонков! — горячо добавил он.
      — Помолчал бы, — сказал дворник. — За тобой тоже кое-что числится!
      — Да, числится, — сказал Македонский. — Но я хотел путешествовать! В моих завоеваниях была заложена идея туризма!
      — Ну, хорошо, а почему гробовщик?
      — Ну это же так понятно, — сказал Македонский. — Так грациозно! Это единственная нестареющая профессия!
      — Пошел вон, — сказал дворник.
      — Иду-иду… — сказал Македонский.
      — Неужели вы ничего не замечаете? — спросила официантка Семина.
      — Совсем разомлела девка, — сказал метрдотель. — Соня, подмените ее.
      — Нет-нет! Что вы! — сказала официантка Семина и схватила поднос.
      Она подоспела как раз к тому моменту, когда приезжий проснулся.
      — Привет! — весело сказал он, оглядывая обеих женщин — знаменитую артистку и официантку Семину.
      — Привет, — сказала актриса. — Ну и здоров ты спать, батюшка.
      Официантка Семина молча ставила еду на стол.
      — А мне приснился Прошлый переулок, — сказал он. — Не иначе это для того, чтобы мне было куда вернуться. Вы не умеете разгадывать сны? — спросил он официантку.
      — Не умею, — сказала она, гремя посудой.
      — Это может означать только одно — кто-то меня здесь здорово ждет.
      Это он сказал громко. И все кафе уставилось на него. Жара спала, и много народу сидело за столиками. Прошел слух о разговорчивом посетителе, и столики заполнились.
      И тут он увидел проходившего дворника. Того самого, с которым болтал во сне.
      — Дворник! — возопил он.
      — Да, — сказал дворник.
      — Дво-о-орник!
      — Да-да… Ну в чем дело?
      — А-а… привет!
      — Привет, — равнодушно сказал дворник.
      — Ты меня не узнаешь?
      — Первый раз вижу, — сказал дворник.
      — Что значит первый раз?! Ты же крокодил?
      — А ты фулюган, — сказал дворник. — Сам ты крокодил.
      — Ничего не понимаю, — сказал приезжий. — Ты мне снишься или нет?
      — Это, наверно, ты мне снишься, — сказал дворник и покрутил пальцем у виска. — Я вот участковому скажу, он тебя сразу разбудит.
      Он пошел прочь, а приезжий ошалело смотрел ему вслед.
      Проходя мимо крайних столиков, дворник кивнул на приезжего и еще раз покрутил пальцем у виска, ожидая одобрения и моральной поддержки. Но одобрения не получил. Столики молчали.
      — Нет-нет, — сказал мужчина за крайним столиком. — Я думаю, здесь не в этом дело.
      Он и еще двое с портфелями разом поднялись и подошли к столу приезжего. Это были сотрудники ученого. Из его лаборатории.
      — Складывается впечатление, что вы имеете отношение к этому делу, — сказал один.
      — К какому делу? — спросил приезжий. Они переглянулись, ничего не ответили и присели за его столик.
      — Вот мне сегодня сон снился, — сказал приезжий, что Адам и Ева — это первые биокиберы, дьявол — безответственный экспериментатор, пустивший в ход неуправляемый процесс, ад — это свалка неудачных вариантов, чистилище…
      — Чистилище — ремонтные мастерские! — подхватил первый.
      — А рай — сонмище самосовершенствующихся вечноживущих индивидуумов, — сказал второй.
      — А почему вы говорите, что это ваш сон? — спросил третий.
      — А чей?
      Все трое оглянулись в сторону буфета, и все посетители стали смотреть в сторону буфета, потом кто-то засмеялся, потом еще кто-то засмеялся, а потом все стали хохотать радостно и язвительно. Только трое с портфелями не смеялись.
      — Чего это они ржут? — спросил приезжий.
      — Так, — нехотя сказал один, стараясь не глядеть на приезжего. — Глупость получилась. Извините. Тут одна девушка есть. Грубое существо.
      — Официантка Семина? — спросил приезжий.
      — Можете не объяснять, откуда вы ее знаете. Да, именно она. Малограмотный, злой человек. Так вот она предложила именно этот вариант происхождения человека.
      — И именно в тех же словах, — сказал второй. — Все были поражены. А третий сказал:
      — Все подумали, что уже началось… И осекся.
      — Что началось? — спросил приезжий. Но ему не ответили. Вокруг хохотали и веселились вовсю. Трое хмуро складывали свои портфельчики.
      Приезжему надоело все это. Он засунул два пальца в рот и свистнул так громко, как смог. От него шарахнулись, затыкая уши, а потом уставились на него. Хохот умолк.
      — Ну чего вы смеетесь? — сказал приезжий. — Хохот — это освобождение от авторитета чьей-то глупости. Значит, надо быть уверенным, что ты сам умник. Обрадовались… смеетесь над Семиной… Смотрите, что с девкой сделали.
      Все оглянулись на буфет. А там у стойки, забившись в угол, стояла официантка Семина. Она стояла вытянувшись, прикусив губу. Глаза у нее были закрыты, а опущенные руки сжаты в кулаки.
      — Какой-то памятник, а не официантка, — сказал приезжий. — Обрадовались… Решили, что она услышала от меня об этой идее и выдала за свою… Глупо… Я с вами и дела иметь не желаю… — он вытащил свой сидор и затягивал лямки.
      — Напрасно вы это, — сказал один из трех. — Истина дороже всего. Если бы вы знали, чего все ждут, как здесь важна точность, вы бы не стали…
      — А разве я сказал, что это моя версия, моя?
      — Нет, не говорили… — нерешительно промямлил третий.
      — Так что же вы судилище устраиваете? Я это от нее услышал! Понятно? Я услышал от нее! Она мне рассказала, поэтому мне и приснилось.
      В полной тишине он пошел прочь.
      Все слушали, как он топает вниз по лестнице.
      — Мы, кажется, потеряли нужного человека, — сказал первый с портфелем. — Товарищ Семина, извините.
      — Товарищ Семина, извините нас, — второй с портфелем поднялся и оглядел кафе. — Надо кого-то послать за ним и попытаться удержать…
      И тут словно какой-то вихрь промчался по площадке. Так быстро пробежала Семина.
      …А потом он шел по дороге, н она плелась за ним.
      — Ну что тебе надо? — спросил приезжий.
      — Ничего. Опять бредут.
      — А что ты плетешься? — спросил приезжий.
      — Ничего.
      Шествие продолжается.
      — Я не хочу, чтобы вы уходили, — сказала официантка Семина.
      — Ну мало ли чего ты не хочешь, — сказал приезжий.
      Они дошли до перекрестка.
      — Ты неискреннее, лживое существо, — сказал он. — Я таких не люблю.
      — А каких вы любите? — спросила она.
      — Совсем не таких.
      — А каких?
      — Других.
      — А каких других?
      — Вот это уж тебя не касается.
      — Вы любите таких, как Валентина Николаевна? Он ничего не ответил.
      — Это вы — неискреннее, лживое существо, — сказала она. — Зачем вы соврали, что слышали эту историю от меня?
      — А разве не так было?
      — Вы соврали. Ни о чем я вам не рассказывала!
      — Но ты же на самом деле всю эту историю придумала сама, так?
      — Нет! — закричала она.
      — Да!
      — Ну и что? — сказала она. — Начиталась фантастики и придумала.
      — Ну вот… — сказал он. — Теперь можно возвращаться. Значит, действительно скоро начнется.
      Когда он вернулся, его ожидали сотрудники лаборатории и ученый.
      — Нам кажется, вы тот человек, который нам нужен, — сказали сотрудники.
      — А вот я еще не понял… вы-то сами те люди, которых я ищу? — ответил приезжий.

      Туман, туман, туман.
      Кончилась пьеса. Толпа вываливает из театра «Глобус».
      Пьяный граф Ретланд сказал:
      — Он всегда прав, этот Вилли… Он умник… Скажи, Вилли, а зачем ты вообще пишешь пьесы?… Ну, понимаю. Тебе за них платят деньги… Но разве эти деньги вернут тебе ту жизнь, которую ты истратил, чтобы эти деньги получить? Значит, ты работаешь бесплатно… Стоит ли вообще работать? Может быть, лучше пить? А? Бери пример с меня. Вот я не работаю, а пью.
      — И это вас радует, сэр? — спросил Вильям.
      — Ты бесстыдник… Разве можно так спрашивать? И кого? Графа Ретланда?… Да. Можно… Отвечу… Меня это радует…
      Когда я пьян, я не замечаю, как моя жена старается сделать из меня умника. Какая логика! А? Вы не находите? — Нервничаешь, — сказал рыжебородый граф Эссекс и оглянулся на женщину в маске.
      Она все время стояла молча. Но все понимали: многое говорилось ради нее. Распускались павлиньи перья в ее присутствии. Она никогда этого не добивалась. Но тут уж ничего не поделаешь.
      — Ты тоже прав, Эссекс, — сказал пьяный. — Вы все правы… Я потрачу вторую половину жизни, чтобы изучить ошибки первой половины.
      — Если так пить, можно не прожить вторую половину, — сказал Вильям.
      Волосы у него были жидкие и бесцветные, и он сильно проигрывал рядом с этими ребятами.
      — …Умники — слабость моей жены, — сказал Ретланд.
      — Пора уходить, господа, — сказал Эссекс и повел Ретланда к выходу.
      Все последовали за ним, кроме женщины в маске, которая дожидалась, пока стихнут шаги на деревянной галерее.
      — Вильям… Вильям, — сказала она, кинулась к Шекспиру и схватила его за плечи. — Я не смею хвалить тебя, не смею заступиться, если тебя ругают… и так всю жизнь… и перемена невозможна. Вилли, что мне делать?! Ретланд пьет… Вся Англия пьяна… Как будто бы разлучена с любимым… Свободы нет на этом свете…
      Вильям обнял ее и сказал:
      — Ты моя песня…
      И тогда сказала женщина:
      — Прощай, Вильям… Я должна уйти… И она ушла, простучав каблуками по доскам галереи, окружавшей партер, и Шекспир глядел ей вслед.
      И тогда вошел в дверь человек в темном одеянии и сказал скрипуче:
      — Эй, потрясатель сцены! Куда ты забрался! Бегаешь от меня?
      Шекспир поглядел вниз на одутловатое лицо.
      — Как поживают ваши ученые пьесы, сэр? — спросил он.
      — Нет… Теперь ты от меня никуда не денешься, — сказал одутловатый, ликуя. — В твоих пьесах я такое нашел, что над тобой будут смеяться даже ослы.
      — Мне не привыкать, — вежливо сказал Шекспир.
      Он вообще был очень вежливый и тихий человек, но почему-то каждое его слово производило впечатление неожиданное. Иногда он объяснял, что он имел в виду, потому что имел в виду он всегда что-нибудь самое простое, но это ему не помогало. Так как каждый вкладывал в его слова свой смысл. Вот какая у него была особенность. И поэтому его всегда любили или ненавидели по недоразумению. Но тут уж ничего не поделаешь.
      — Молчи, неуч! — закричал одутловатый, когда понял, что Шекспир обозвал его ослом. Нет, нет, Шекспир не собирался этого делать, но так вышло, что тот сам подставил себя под оплеуху. — У тебя в трагедии «Юлий Цезарь» гремят барабаны, которых не было в те времена, и пушки, которых тоже не было.
      — Ты постарела, моя тень, — сказал Шекспир.
      — Ну, нет! Я докажу. Докажу!
      — Ты все еще не умер? — меланхолически спросил Шекспир.
      — Это ты скоро умрешь, а я бессмертен.