— Ладно, — говорю. — Что скажешь!.. Эх… Вифель тебе лет?… Таг тебе сколько?
      — Фюнф… — Он прокашлялся. — Фюнфцейн.
      — И мне фюнфцейн… — показываю на себя. — Полвека.
      Он поставил кастрюлю на землю, плечи поднял, развел руками и мотнул головой.
      — Эх… — говорю, и махнул рукой. — Иди.
      Он поднял кастрюлю и ушел.
      — Абедать!.. А-а-абедать!.. Ба-альные! А-абе-дать! — кричит сестричка. — Эй! Славяне!
      Эй, славяне! Разруха-то какая! Аллес капут? Или, может, нет еще? Что же люди на земле друг с другом делают? Неужель эта война не последняя?
      Мне повезло. Я в эту войну входил постепенно, как в реку, только соленая та река, и красная, и быстро густеет на холодке. И было время оглядеться. А молодым как, которые прошлую войну только по „Чапаеву“ знали, а в эту войну с первого дня нырнули, в адский огонь и смерть? Молодые, как они? Я даже представить себе не могу. А как я сам в пятнадцатом, я уже на этой войне забыл.
      Я-то на войну в сорок втором пошел, почти через год, как началась, сначала в Москве к бомбежкам привыкал — было время оглядеться. Потом у партизан привыкал, опять же это мне знакомо, вроде гражданской войны. А когда уж фронта достиг, почти притерпелся. И выходит, что я постепенно к войне привыкал. К смерти не привыкнешь, но все же не то что из квартиры в огонь, как Сережа и Валя.
      — Ты спи, — говорит сосед. — Сон оказывает чудодейственное влияние.
      — Это верно.
      — Всю эту страну надо под ноготь, — говорит.
      — Этого нельзя.
      — А если б они нас повоевали?
      — Так ведь это не случилось.
      — Ты, главное, не думай.
      — Мне не думать нельзя, — говорю. — У меня внук Генка-балбес растет.
      — А дети твои?
      Что я ему отвечу? Где мои дети? Один в роддоме замерз, другой в войне сгорел, а третьего — приемыша — как ветром сдуло, может, ветром и принесет.
      — Ну прости… — говорит сосед. — Тебе выжить надо. Тебе выпить надо.
      — А где взять?
      — Не знаю… Только в соседней палате один чмырь лежит… всегда под газом. Где берет — никто дознаться не может, а всегда бухой. Уж его обыскивали, а ты попроси.
      А у меня сердце екнуло. Думаю — неужели?
      Взял я костыль и поскакал в соседнюю палату. Мне показали, где он лежит. Я подошел, наклонился, он глаза открыл.
      — Анкаголик? — говорю. — Никак ты, бессмертный?…
      Ну, проговорили мы с ним с вечера до утра. Все мне рассказал, что знал, и я все вспомнил, что смог. А утром говорит:
      — Пошли… Тут фриц один к нянечкам за супом ходит. Принесет. Тоже анкаголик. Тпфрундукевич. Ты меня с тылу прикрывай.
      Спустились мы во двор, к ограде подошли, доску отодвинули, и вижу: идет вчерашний немец на протезе, кастрюлю несет и оглядывается. Увидал меня и затормозил. Но бессмертный Анкаголик ему машет: ничего, мол, свой. Анкаголик из халата достал резиновую грушу с белым наконечником, а тот наклонил кастрюлю набок.
      — Понял? — спрашивает Анкаголик. — Клизьма. Сама втягивает.
      — Снюхались Тпфрундукевичи, — говорю. — Неужели из нее пить будем?
      Анкаголик набрал шнапсу, немцу сигарет дал, и тот ушел за супом.
      — А зачем ротом пить? — спрашивает Анкаголик. — С другого конца вставь, и вася. Стой здесь, я тебе оставлю.
      — Нет уж, — говорю. — Я так не могу.
      — Ну и дурак, — сказал Анкаголик. — Раз дело прямо не пошло, надо с другого конца попробовать.
      Он ушел за угол, а я стоял на весеннем утреннем ветерке в тенечке, на задворках госпиталя, и думал: может, и прав бессмертный Анкаголик — если дело прямо не пошло, надо с другого конца начинать, да только где у жизни другой конец?
      Анкаголик вышел из-за угла задумчивый. Сказал:
      — Клизьма… Великое дело, — сказал он и запел: — „Снежки бе-елые, пу-ши-и-стые…“ — А потом спросил: — Муссолини казнили знаешь как? Его повесили вниз головой.
      — Вернули все же в исходное положение? — изумился я. — Ничтожество все же не превратилось в нечто. Ложные сверхспособности вернулись на свое место… Ладно… Так что же выходит? Раз сверхспособности все же не отменяются, опять кому-то будет все позволено? Неужели люди не одумаются?
      — Ничего, — сказал Анкаголик. — Пропукаются.
      Как хорошо, боже мой! Победа.
      Теперь орудие на откат пойдет.
      Многое переделывать, чего до времени не трогали, а оно цвело дурным цветом на брошенном поле. Однако жизнь — не орудие, что стреляет одинаково одинаковыми снарядами, и новый всплеск жизни на первый похож не будет».

27

      Ну, сыграли свадьбу. В 46-м было.
      Расписать их, конечно, не расписали, полгода еще Оле и Генке до восемнадцати. Свидетелями пошли Зотов с Таней.
      — Чего не расписываете-то? — говорит Таня. — Невеста в положении, оформляйте брак.
      — Как не стыдно? — говорит первая регистраторша. — Полгода подождать не могли.
      — Ты глупая или как? — спрашивает Зотов.
      — А вы не обзывайте, — говорит вторая, за другим столом.
      — Ребенок-то при чем? Печать-то для ребенка нужна. Родители уже обошлись без печати, — объясняет Зотов.
      — За аморалку агитируете? Вот мы напишем вам по месту работы…
      — Валяй… — говорит ей Таня. — А мы на твое место. Напишем, сколько в войну народу побито, а загс мешает население увеличивать…
      — Не знаю… не знаю… просите начальство. Разрешат — пожалуйста.
      — И напишем.
      — Да что с ними толковать, с чернильницами… — махнул рукой Зотов. — Идем, детишки, свадьбу справлять.
      — Ну люди, ну нахалы… — говорит первая.
      — Рабочий класс, — говорит вторая. — Чего с них взять.
      — Цыц, — говорю. — Лишнего не болтай.
      А ребятишки белые стоят. Генка-внук, Клавдии сынок ненаглядный, в окно смотрит, да Олечка каштановую прядь со лба отдувает.
      Взял Зотов их под руки и вывел.
      Олечка на скамью села и все каштановую прядку — со лба.
      — Ребятки, — говорит Зотов. — Наплюньте. Водка пайковая накоплена, гости будут. Ребеночек родится — распишетесь.
      Олечка подняла на него глаза и медленно так, в упор, улыбнулась редкой своей усмешкой. Мать честная, у Зотова сердце упало. Ой, думает, беда. Чего-то он не понял.
      Дома спрашивает:
      — Таня, беда какая-то у Олечки? Или почудилось?
      — Чего уж хуже? — отвечает. — Олечка-то нашего Немого любит.
      — Афанасия?!
      «И тут крикнул бессмертный петух и открылось во мне внутреннее зрение на все годы немого брата моего младшенького, и на неслышный крик его сердца, и на его опоздание».
      — Беда… Беда… А ребенок чей?
      — Злодей ты! — говорит Таня. — Олечка честная. Разве б она с чужим дитем за Геннадия пошла?
      — Ну бабы! Ну бабы! Одного любит, за другого замуж идет… Афанасий поэтому от нас уехал?
      — Ну?
      Что ж такое, ну что ж такое? А? Такой мужик геройский, и нет ему судьбы.
      — Старый он для Олечки.
      — Да какой старый, — отвечает Таня. — Тридцати шести нет. А что немой — то это ей виднее, кого любить… Когда они с Олечкой по улице Горького шли, народ оглядывался — такая парочка золотая… Я видела.
      — Чего это вас в центр потянуло?
      — Клавдия позвала.
      Клавдия, — опять эта стерва, а Серега с Валентиной с войны не вернулись. Они бы и живые к ней не вернулись, но нет их. Вот какие дела.
      На улице Горького «Коктейль-холл» открыли, так Клавдия туда пристроилась — молокососов и командировочных обштопывать. Генка, щенок, что ни день — веселенький, и запах от этой Клавдии, будто клей варила. «Я, — говорит, — запомните, не буфетчица, а барменша». Я барменш не видел, говорит Зотов, но ты, Клавдия, буфетчица — как была, так и есть, и «коктейль-холл» твой — это «ерш-изба».
      — И ты как был, так и есть.
      — Ну что ж, — говорит Зотов. — Я не отказываюсь. Но только погляди за Генкой, как бы он Ольгу не обидел. Ухлестывает за ней, люди говорили.
      — Чего это я буду следить? Она мне никто.
      — Тебе никто, а нам кто.
      — Их дело. Молодые. Абы для здоровья полезно.
      — Рано им еще жениться.
      — Генке-то? А зачем ему жениться?
      Тут до Зотова дошло.
      — Ну, гляди… Много не обещаю, но если Олю обидит, в институте Генке не бывать. Похлопочу.
      — Ты!.. — говорит. — Ты!.. Ты!..
      — Ага, — говорит. — Я.
      А теперь все как по расписанию. Семнадцать с половиной — свадьба. Зотовское отродье. Винить некого. Сам такой.
      — Таня, а с чего ты решила, что Олечка Немого любит?
      — Я не решила, я слышала. Она ему в лицо плакала… Я люблю тебя, почему ты молчишь? Ты же слышишь, ты же знаешь! Ты любишь меня? Кивни… Ну кивни!
      — Кивнул?
      — Кивнул бы — не уехал, — отвечает Таня. Где-то он сейчас? Где Витька Громобоев? Тоже без вести?
      — Дед, а дед, — спрашивает Петр главного Зотова. — Как это может быть? Клавдия верх взяла над святыми любовниками?
      — Нет, Петька, не взяла. Наступит перемена времен.
      Тут Олечке пора пришла в возраст. Успели и печать поставить, и в роддом. Все успели.
      Все спокойно прошло, по-хорошему. Мальчик. Решили Александром назвать.
      Расти, Санька.
      «Стали мы день в день Оле записки носить в роддом, цветы, еду домашнюю, из коммерческого магазина кое-что.
      На пятый день возвращаемся мы с Таней из роддома вечером, и мне вроде почудилось.
      — Ты что?
      — Да нет, споткнулся, — говорю.
      Отвез я Таню домой, а сам на улицу — шасть. Темнело быстро из-за дождя. Фонари помаленьку, цепь за цепью сквозь дождь вытаращились. Когда к роддому подошел, дождь полегче стал.
      Прислонился я к дереву и стал смотреть, что он будет делать.
      А Немой стоит — задрал голову и на окно второго этажа смотрит. Помотает головой, как лошадь от слепня, и опять на окно смотрит.
      А потом к окну Олечка подошла, и тут они друг друга как бы разглядели.
      Потом Немой достал из пиджака водку и, задрав голову, выглотал бутылку — ей напоказ, за ее здоровье. Поставил пустую на ступеньку и ушел в темноту.
      Она все это видела и прижималась к стеклу светлым лицом. Но поскольку шел дождь, то я не видел, плачет она или нет.
      Внук же Генка-балбес поступил в институт».

28

      — Дед, а дед, очнись… — окликает Генка-балбес.
      Зотов оглядывается — кому это он? И вдруг соображает, что ведь это он, Петр Алексеевич Зотов, и есть дед.
      Всю жизнь «дед, а дед»- это был его дед, а теперь он стал кому-то дед. Неужели его жизнь кончилась и ему теперь в старых книжках шуршать офенским червем — в малой шкапе, в большой шкапе? Неужели отгорело все и вся жизнь его осталась по ту сторону войны, а по эту осталось дожитие? Неужели все?
      — Ну чего тебе? — спрашивает.
      — А скажи откровенно, — говорит Генка, — чего ты в жизни добился?
      А чего он в жизни добился?
      — Добился, что ты жив, — отвечает. — Что учишься в институте заграничных языков, и у тебя есть семья, и у меня есть семья.
      — Ага… — говорит. — У тебя семья. Внук-балбес да дед офеня — вот и весь твой приз. А сам ты до империалистической войны гайку точил, после гражданской войны гайку точил, первый поход Антанты, второй поход Антанты… И во время нэпа гайку точил, и во время пятилеток гайку точил, война кончилась, папка мой убит, я имею в виду — твой сын убит, — ты вернулся покалеченный и опять гайку точишь! Большая, наверно, та гайка, если всю жизнь точишь — никак выточить не можешь…
      — Это ты покалеченный. Только меня чужой покалечил, а тебя свой.
      — Кто?
      — Мамка твоя. Как ты хоть здесь жил в войну? Как время провел? О чем думал, расскажи.
      — Думал, как бы мне из рабочего класса слинять.
      — Ну что ж, — говорит Зотов. — Тебе это удалось.
      — Ага, — говорит. — Удалось… Я, бывало, как вспомню про твою гайку, так холодным потом обольюсь и выть хочется. Нет, думаю, только бы выбиться в другую жизнь.
      — А в какую?
      — Дед, скажи, а почему идейные живут хуже безыдейных?
      — Ну, к примеру?
      — Ну, ты идейный, и дед твой идейный, и твой отец убит в начале века, и мой — в середине века убит. А я в войну ни одного дня не голодал, а кушать, однако, хотел каждый день и кушал — меня мама кормила.
      — Нет, — говорит, — тебя не мама кормила, тебя мы кормили, работники. А мама твоя торговала налево тем, что мы наработали — и гайку, и булку.
      — Все! Все, дед! Ты меня не задуривай. Все очень просто, — говорит он. — Ты живешь хуже, чем она и чем я.
      — Нет. Не хуже… И в этом ты убедишься на своей шкуре.
      — А когда? — спрашивает. — До конца света осталось года два… Одна бомба, и города нет…
      — Не дрейфь, — усмехнулся Зотов. — Спасем тебя и на этот раз… Конец света уже был… В сорок третьем на Курской дуге… А теперь началось воскрешение из мертвых…
      — Дед, а дед… Что ты со мной, как с маленьким?… Все же в миллион раз сложнее.
      — Правильно, Генка, сложнее… Но это потом сложнее… А сначала — если гайки не будет и куска хлеба не будет, то ничего не будет. Гайка и кусок хлеба — продукты, молот и серп — инструменты.
      — Примитив, дед! Ужас! Примитив!..
      — Верно, — говорит, — примитив. А ты попробуй обойдись без него?! Был бы ты чужой, подонок, я б тебе дал по шее, и весь разговор. А ты свой, родимый, и живется мне плохо, и разруха кругом, и я впадаю в отчаяние. Но я беру себя в руки, и иду на завод автотранспортного оборудования, и работаю, работаю, работаю…
      — Дед!
      — Работаю, работаю и даю шару земному время опомниться от барыг. Потому что жадность фрайера сгубила, потому что тут пути нет. Но и мы еще бестолковые на своем пути, потому что учиться нам не у кого, мы — первые.
      — Дед, я не подонок… Ты напрасно так думаешь…
      — …И в нашем роду, в зотовском, были и дураки, и злодеи, но никогда не рожали мы ничтожества. Ты, Генка, первый.
      «Так я потерял внука.
      Я не верю, что можно понять, что происходит в мире, не поняв, что происходит в семье».

29

      Лето хорошее стояло в 1950 году, сладкое, трава высокая. Они с Таней чай пьют. Дед в соседней комнате руки растопырил — бабушка шерсть мотает.
      Клавдия прибежала. Трясется.
      — Известия слышали? Война в Корее!
      Передали — Южная Корея с американцами на Северную поперла.
      Клавдия трясется:
      — Генка в инязе английский язык долбит, дурак-отличник…
      — Ну?
      — Так отличник, говорю! Стипендиат! Если что — его в армию загребут… Не пущу! Умру, не пущу! Хватит с нас войны!
      — Это верно, что хватит… А как не пустишь? Под подол спрячешь? Это, Клава, не нам одолеть. История.
      — История? История?!.. Плевала я на вашу историю! Озверели Зотовы. Заморочили голову себе и другим тоже… Нет никакой истории! Кто устроился — тот живет, кто не устроился — не живет! Вот и вся ваша проклятая история! Нет, Петр Алексеич, давай головой верти — как Генку спасать! Черт с ним, с институтом. Надо Генку на военный завод устроить. Оттуда не возьмут. Анкета у него чистая, отец в Великую Отечественную погиб, ты воевал и в эту войну, и в гражданскую… Генка из потомственной рабочей семьи. Рабочий класс.
      — Вот это номер, — отвечает Зотов. — Клавдия про рабочий класс вспомнила! А беда прошла — опять наперегонки? Кто лучше устроился?
      — А ты забыл, что он тебе внук единственный?! Забыл, как сына в войну потерял?! Забыл?!
      — Не кричи, пожалуйста, — говорит Зотов. — Про сына не кричи ни слова.
      Тут дед выходит, потом бабушка тишайшая.
      — Что за шум, а драки нет?
      — Зотовы, Зотовы… Ну, Зотовы! — говорит Клавдия. — Дедушка Афанасий, у тебя знакомые большие люди, у тебя связи, сделай что-нибудь?…
      — Чего это она?
      — Да боится, — говорит Зотов, — что Генка в Корею загремит, если что начнется.
      — Ну?
      — Хочет его из института на завод устроить, на военный.
      — Ишь ты… Клавдия, а ну как войны не будет — мы опять тебе не родня? Или как?
      — Да вы звери, что ли?! — орет Клавдия. — Это же сын мой! Сын!
      Тут бабушка говорит:
      — Погоди, Клава. У меня верное слово есть… Я тебе скажу, а ты запоминай.
      — Бабушка, может, ты что подскажешь?… Женщина женщину всегда поймет!
      — А как же, — говорит бабушка наша тишайшая. — Запоминай… Оболокусь я облаком, обтычусь частыми звездами…
      У Клавдии глаза на лоб.
      — Это что? — спрашивает. — Заклинание?
      — Ты слушай, — говорит бабушка. — Серега вот тоже не слушал… Три сестрицы прядут шелк. Выпрядайте его, на землю не роняйте, с земли не поднимайте, а у раба Геннадия крови не бывать… Три раза повтори, и будет жив.
      — С ума вы тут посходили… — говорит Клавдия. — История… заклинания… классы… А за сына моего кто слово замолвит? Или никто не замолвит?
      — Замолвить? — говорит дед. — Это можно.
      — Ну?
      — Пошла вон, — сказал дед. — Вон пошла! Вот и все слово.
      — Ты, Клава, на нас не сердись, — сказала Таня. — В каждой семье по-своему живут. У нас так.
      — Я не сержусь, — сказала Клавдия. — Я запомню.
      И ушла.
      Лето стояло тихое. Трава высокая.
      Но ярость в Зотове какая-то появилась. А на кого — сам понять не может.
      Войны начинаются, потому что кто-то этого хочет. А хотят этого всегда — бывшие. Бывшие — это те, кто отстаивает способ жить, который уже не годится.

30

      «…Московское время ноль часов… Начинаем…»
      — Не начинай, — сказал я и отключил радио. Ноль часов. Времени не было. Но я снова вернулся в 51-й год, с которого я начал свое повествование. Помните? Помните?
      Я очнулся.
      И тогда заговорил вдруг Витька Громобоев, а он говорил редко:
      — Да, похабства не уменьшается, — сказал он. — Слушайте, дед и отец, слушайте, леди и джентльмены!
      — Где ты видишь леди? — спросил Генка.
      — Леди — это ты, — сказал Витька. — Поскольку ты еще порядочная баба.
      Генка подскочил, но я ухватил его за штаны, и он сел обратно.
      — Мне кажется, я сделал чрезвычайное открытие, — сказал Громобоев. — Я проверял его десятки раз, и оно десятки раз подтверждалось.
      — Какое открытие?
      — … Я назвал его «принцип гусеницы»… Отец, помнишь, как еще в тридцать девятом, на Оленьем пруду, ты подглядывал за мной?
      — Я не подглядывал, — хмуро сказал я.
      — Ты подглядывал, когда я смотрел на гусеницу, которую тащили муравьи.
      И я вспомнил, как Минога зажгла костер неблагополучия и исчезла в брызгах, и как Витька смотрел на гусеницу, и как он потом сказал женщине в темноте: «А кто будет провожать нелюбимых?»
      — Я смотрел на свою гусеницу, а не на твою, — сказал я. — Короче, в чем открытие?
      — Муравьи тащут гусеницу к муравейнику… — сказал он. — Как ты думаешь, почему они ее дергают в разные стороны?
      — Потому что ума нет, — говорю. — Догадались бы тащить все в одну сторону — тащили бы быстрей и не тратили бы сил попусту.
      — Ты так думаешь?
      — А ты не так?
      И тут он сказал простое и удивительное:
      — Если бы муравьи все тянули в одну сторону, гусеница вообще бы не сдвинулась.
      — Почему?
      — Потому что они тащат не по заранее проложенной дороге, а через буераки и колдобины… Если бы все тянули в одну сторону, то гусеница застряла бы у первой травины… Тащить в одну сторону можно, только если предварительно проложена дорога. А если дороги нет, то надо дергать именно в разные стороны. И тогда если гусеница упрется в препятствие, которое погасит усилия тех, кто тянул прямо, то именно те, кто тащит вбок, сдернут гусеницу в сторону, и она обогнет препятствие. Но так как цель у всех одна — муравейник, и они знают, где он, и все хотят туда, то все усилия все равно приведут их куда надо.
      Мы сидели, притихнув, и думали. Выходило, что он прав. Элементарно прав. До смешного. Ай да муравьи! А мы их кретинами считали и хотели учить заносчиво.
      — Допустим, — сказал я, — это наблюдение… Так в чем же твое великое открытие?
      — В том, что в светлое будущее тоже не проложена дорога… Поэтому если у людей разные цели, то «гусеница» ни в какое светлое будущее не попадает. А будет очередная драка. Если же у людей одна цель, но все действуют одинаково, то «гусеница» тоже туда не попадает, потому что все упрутся в первое непредвиденное препятствие… Если же все будут действовать по-разному, но будут иметь единую цель, то «гусеница» туда попадет, потому что будет огибать неожиданные препятствия… Потому что «принцип гусеницы» есть способ добраться до единой для всех цели… А не драка за кусок или тупо упереться всем в неведомую травину.
      Все молчали. Ветра не было.
      — Если мы не догадаемся, как себя вести, то с человечеством случится ужасная история, описанная в английской песенке, которую перевел Маршак, детский писатель.
      — Какая история?
      — «Два маленьких котенка поссорились в углу… Но старая хозяйка взяла свою метлу… И вымела из кухни дерущихся котят… Не справившись при этом — кто прав, кто виноват».
      Последнее было настолько серьезно, что каждый думал о своем, а все вместе — об общем.
      — Старая хозяйка — это бомба? — спросил Генка.
      — Да, — сказал Громобоев. — Гибель планеты.
      Страшный суд уже был в войну выигран, но воскрешение из мертвых, видно, придется, как и все на свете, делать собственными руками.
      Что ж, подергаем каждый в свою сторону, имея общую цель.
      Позади мертвая, ядерная, дерганая злоба, но впереди встает живая, ласковая заря, с перстами пурпурными Эос.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пункт встречи