— Незачем… Они и так хороши, — сказал дед. — Манихейство в малой шкапе… Вот ключи… Прочти.
      И я прочел таинственные рассуждения Мани, неведомо на чем основанные.
      — Мани был истинный маг, однако был погублен персидскими магами, поддельными, — объяснил дед. — И с него с живого содрали кожу. Сей Мани замечателен тем, что он один из всех, о ком я знаю, — двойной дуалист Обыкновенно говорят, что есть две сущности — плоть и дух, а добро и зло это есть их признаки. А Мани сказал, что точно плоть и дух — это две сущности. А зло и добро вообще миры, навеки разные… Разные вселенные, Петька… Нет, ты понимаешь, парень, какое наиграндиозное предположение? Две вселенные существуют рядом, и в каждой две сущности — дух и тело…
      — Да… — говорю. — А как у него насчет единой причины для двух миров?
      — С этим у него все в порядке, — сказал дед. — Он считает, что ее нет.
      Поразили меня эти два мира, извечно пересекающиеся.
      — Значит, ты думаешь, что Асташенков и Маркиза свое происхождение ищут? Из другой вселенной?
      — Ну что ты? — сказал дед. — Дело, видно, у них вполне земное… Но что-то их обоих в этой книге свербило… Там написано, что поскольку природа добра истинна и едина, то зло из добра не вытекает, а значит, они есть отдельные свойства. И значит, они происходят из отдельных миров… И это есть главная мысль Мани, смущающая своей определенностью и внезапностью суждения… Знаешь, Петька, приглядывайся к пустякам… Бывает, пустяк — окошко, оттуда ледяной ветер потянул, и, хотя видно откуда, не веришь догадке.
      — Да-а… — говорю.
      — Вот так-то… Золото предлагали, — сказал дед.
      — Врешь!
      — Считай за счастье, что ты офенским шкапам хранитель, — сказал дед, — ибо в них вопросы, а не ответы… Карл Маркс сказал, нельзя выкидывать старые ответы вместе с вопросами, которые их породили. Решения устарели, а проблемы не делись никуда.
      …Черт! Из ума нейдет — что им на самом деле было надо? Вот проблема и вопрос…
      И так, нахлебавшись жизни и смерти, сел я снова за те старые книги, чтобы продолжить дело поисков новых ответов на старые вопросы. Потому что стареют лишь ответы, а вопросы не девались никуда.
      А Таня теперь шьет, шьет, шьет — забыться хочет.
      Ну ладно.
      Жажда жить… Наводнение, наводнение…
      Наводнение как наваждение, и жажда жить».

9

      А потом уж лето было томное и жара без дождя. И вдруг — ливень…
      Одна тысяча девятьсот двадцать третий год. Нэп вовсе в рост пошел. У Асташенкова ткацкая фабрика и ресторан.
      «Зингер» стучит, Таня свою надежду шьет.
      А гром гремит, небо пламенем и тьмой содрогается, будто в Крыму землетрясение, а от Черного моря на нас круги летят.
      И тут бабушка сказала:
      — Что-то мне неймется… Будто кличет кто.
      Глядь — поглядь — нет никого, а дождь кончился.
      Был давний сапожник Яков Беме, и в сочинении «Аврора» он сказал: «Гнев — это мрак, любовь — это свет. И тот станет богом, кто в это уверует, потому что начало всякого желания есть образ».
      Пошла бабушка на рынок, на Преображенский, городскую мантилью на деревенскую картошку менять. Сменяла. Ей в корзину мерку насыпали, шацкая картошка, крепенькая, чистая. Женщина темноволосая прикрыла ее капустным листом, бабушке корзинку отдала.
      — Не пожалеете, что взяли, — сказала она. — Последнее отдаю.
      Хотела бабушка женщину разглядеть, да та отвернулась.
      Тут ветер поднялся, бабушке в глаз надуло. Достала она платочек батистовый, глаз прикрыла и понесла корзину домой.
      Принесла. В стакан воду налила — глаз проморгать, а Сережка ее спрашивает:
      — Бабушка… Это кто?
      Бабушка обернулась, а Сережка капустный лист в руке держит. Бабушка глаза перевела, а в корзинке ребеночек лежит, смотрит и не моргает.
      — О господи! Откуда же ты? — изумилась бабушка.
      Глядь — поглядь, а к свивальнику бумажка приколота. Прочла, а там написано одно слово:
      «Простите».
      И бабушка поняла, что подменили ей картошку-то шацкую, крепкую, рязанского сорта.
      Потом снова на рынок бегала, да те возы уж уехали, и спросить некого. Да кого спросишь, если нарочно подкинули?
      — Вот отчего сердце маялось, — сказала бабушка.
      И в приют не отдала.
      И правильно. Через месяц приехала седьмая вода на киселе — родственница — и рассказала, что померла одна женщина, дочка Никифора, внучка Федосея, правнучка Антона, праправнучка Григория, прапраправнучка Михаила Громобоева, который от огненного шара родился. А перед смертью поехала в Москву с возами и новорожденным, якобы повезла с рязанской родней картофель. А вернулась в Серпухов без него и отошла с тоски — вдова не вдова, а мужа ее невенчанного громом убило, грех-то прикрыть и не успел.
      И вышло так, что мальчик — родня бабушкина и, стало быть, зотовская родня. Ну, значит, перст судьбы. Таня говорит:
      — Не отдам.
      Личико круглое. Молчаливый. Назвали Витя. Записали Громобоевым, чтоб, когда вырастет, никто бы его не смутил рассказом, что не Зотова сын, а под капустным листом нашли. А так — родня и родня, племянник, и вся сказка — так племянником и начал расти Виктор Громобоев, молчаливый мальчик, но Таня и Зотов звали его сыночком.
      — Разыщи Василида, — сказал дед. — По описи он в малой шкапе.
      Разыскал Зотов и записал вкратце, как понял, Василидово мироустроение.
      «В полном и абсолютном начале всего сущего заключены все возможности, какие только могут быть возможны. И называется это „нечто“ — панспермия, иначе сказать — всеобщее осеменение. И в этой панспермии существуют возможности всех видов бытия. Подобно тому как в семени человека или морковки существуют возможности всех будущих человеков и морковок…
      Запомнилось мне из Беме, что начало движения желаний есть образ. И запомнилось мне из Мани, что плоть и дух есть разные сущности, а добро и зло вовсе разные миры.
      А теперь запомнилось мне из Василида, что панспермия есть возможность всех возможностей…»
      Поглядел Зотов — офеня на спящего Витьку Громобоева и ответил сам себе: «Помни не о смерти, а о рождении… Что-то должно родиться новое… Новая вселенная… А может, сыночек названый и есть ее начало?».
      Вошел Тане в сердце капустный найденыш Витька Громобоев и стал как сынок. Вошел не как осколок на войне в белое тело, а как семечко в пашню и там пустил корешки, и вот уж росточек зеленый на белый свет таращится, а Таня колыбельные песни поет:
 
Придет серенький волчок,
Он ухватит за бочок…
 
      Но пацанчик, похоже, серенького волчка не боялся и все пытался некое слово выговорить и произнесть. И Таня слышала будто не «мама» или «баба», а «Таня». Таня с него глаз не сводила и все ждала, когда он ее позовет.
      — Петя, — говорит, — это недаром… Это вместо мной рожденного… Ну не буду, не буду…
      А сыночек ее капустный на пузе лежит, ладошками упирается, голову подымает и смотрит, будто Наполеон Бонапарт.
      — Петя, он не так смотрит…
      — А как надо?
      — Не детский глазок у него, — говорит Таня. — Это мне в награду…
      — За что? — спрашиваю.
      — Судьбе виднее, — отвечает.
      Тогда на Пустырях много сказок ходило, и все про таинственное и неочевидное, появилась и еще одна.
      Будто мальчик тот не простой, а веселый и опечаленный — отмеченный.
      И Таня приникла к нему душой, будто к сыночку, ею рожденному. А Зотовы уж было думали, что она от тех семечек двадцать первого года не откашляется.

10

      Разные причины у мертвого и живого. У мертвого причина лежит в прошлом — толчок, а у живого — причина всегда лежит в будущем. Она — приманка. Поэтому так трудно различить, что устарело, а что еще нет или вовсе только нарождается.
      …Был у нас на фабрике один Тоша, вахлак вахлаком, но увертливый. Недоглядели, а он уж председатель. И какое бы дело ни затевалось, он — председатель… И на заседании председатель, и во всех президиумах председатель. Графин с водой поставит и допытывается — а почему ты не такой, а сякой, а почему ты есть ты, а не я? И многие горели синим огнем, не зная, что ответить на этот дурацкий вопрос.
      Но на одном собрании и до нашего деда дошло-докатилось.
      Ученый человек докладывал о текущем моменте, о международной политике и отвечал на вопрос, есть ли бог и как устроена вселенная.
      А надо сказать, что Тоша ненавидел деда люто и с радостью, потому что дед обозвал его «вождем неизвестной оппозиции». Тоше передали, и он решил покончить с опасностью на корню.
      Тоша давно готовил бесславный конец дедовой карьере, каковая хотя дальше токарного станка не простиралась, однако угрожала карьере увертливого Тоши, который понимал, что если деда вовремя не остановить, то Тошу в какие-нибудь председатели не выберут.
      И теперь момент возник подходящий. Лектор доложил, что есть материализм и есть идеализм и какая между ними разница. Ну, слово за словом, деду стало интересно, и он сказал, что дело это непростое — разница между телом человека и сознанием его, а тем более фантазией. И тут для работы еще непочатый край, и конь не валялся, и еще думать и думать.
      И Тоша встрепенулся.
      — Ты в бога веришь? — спросил он деда.
      — Погодите, — сказал лектор. — Это его частное дело.
      — Для всех частное, для него нет. Он воду мутит. Напрямик говори, чтоб люди знали, — в бога веруешь?
      — Объявится — поверю, — сказал дед. — Не объявится — и верить не во что.
      — Вульгарные у вас взгляды, — сказал лектор. — У вас материализм, но вульгарный.
      — «Вульгарный» в переводе с латынского означает «народный», — сказал дед.
      Пока ученый человек соображал, какой лаптой отбить дедов мячик, Тоша восстал возле графина, аки лев рыкающий.
      — Встань, Зотов, и скажи народу свою идеологию, — велел ему Тоша. — А мы поглядим — наш ты или не наш?
      — А ты-то кто? — спросил дед. — Начальник советской власти?
      — Видите, товарищи? Видели? Я, Зотов, председатель собрания!
      А Тошу уже боялись. Нэп. На бирже труда очередь. Гулящие девочки под фонарем тоскуют. Уволят — чем семью кормить будешь?
      — Нам известно доподлинно, что ты, Зотов, сектантские книжки хранишь и читаешь, и, значит, расскажи собранию о своей секте: как называется и кто в ней участник.
      — Секта моя называется зотовская, — ответствовал дед. — И в ней я да Петька — мой внук. А больше никого не пустим.
      В зале даже девчонки-подсобницы захихикали. Председатель Тоша выкатил глаза белые, как у сушеной таранки, и стал колотить по графину.
      — Графин пожалей, — сказал дед. — Тебе чего надо?
      — Не наш человек, — определил Тоша. — И биография твоя запутана донельзя, и есть данные, что и фамилия твоя не Зотов, а Изотов, короче — выкладывай свою биографию!
      — Может быть, не сейчас? — спросил ученый человек.
      — А собрание веду я, — сказал Тоша. — Давай, Зотов, всю правду. От рождения.
      — Рождение мое покрыто тайной, — сказал дед.
      — Как это? — радостно испугался председатель и стал рыться в бумагах. — Какой тайной? В чем тайна? — И запредвкушал, глазами забегал.
      — Тайна в том, — сказал дед, — что я мог и не родиться, однако родился.
      — Ну дак и я родился, — сказал председатель.
      — Ну дак и твое рождение покрыто тайной, — сказал дед.
      В зале заржали.
      — Мы материалисты, — сказал председатель.
      — Это кто материалист? Ты, что ли? — спросил дед. — С чего ты взял?
      — Я не идеалист, — сказал председатель. — Значит, кто я?
      — Неграмотный, — сказал дед. — И брехун.
      — Я?… Вы слышали? Я?
      — А если ты материалист, то что есть материя? — спросил дед.
      Ученый человек пришел на выручку:
      — Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущении.
      — Вот так, Зотов. Понял? — обрадовано сказал Тоша.
      — А из чего состоит материя? — спросил дед. Ученый человек обрадовался, что разговор ушел от склоки.
      — У вас пытливый ум, — сказал он. — Но есть установленные факты. Материя состоит из частиц, значит, и все живое можно из них собрать. В принципе.
      — А пробовали? — спросил дед.
      — Наука этим занимается. Советский ученый высказал научную идею.
      — А получилось собрать? — спросил дед.
      — Наука этим занимается.
      — Вот когда получится, тогда и поверю.
      — Это же идея! — услышав знакомое слов, вскричал Тоша. — Идея! Ты безыдейный?! Ты, значит, против идеи?!
      — Как же без идеи? — сказал дед. — Без идеи нельзя. Однако пришла идея — проверь на деле.
      Дед упорно не давал пришить себе безыдейность, однако тут и ученый человек разозлился: наука дело святое, и сомневаться в ней никому не позволено.
      — Есть такие идеи — чтоб их проверить, нужны годы! Годы! — загонял он деда в дальний угол.
      Рабочие притихли. Они уже понимали, куда клонится дело и ветер дует. Уволят — на что жить будешь?
      — Ну факт, — сказал дед. — Сад посадил, возделывай и жди плодов. Кто спорит?
      — Значит, нужна еще вера в эту идею! Вера! — дожимал деда ученый человек.
      — Ты, может, и в коммунизм не веришь? — поставил Тоша последнюю точку.
      — Без веры нельзя, — сказал дед. — В коммунизм я верю, поскольку другого выхода у человека нет. Остальное все человек перепробовал, кроме этой надежды, — сказал дед. — Но вот я не верю, Тошка, что один ты знаешь, как коммунизма достигнуть. Есть тебя и поумней.
      Это ему-то, Тоше, да при всех! Стало совсем тихо.
      — Это кто же, к примеру,? — тихо спросил Тоша.
      — К примеру, Ленин, — так же тихо ответил дед. И в этой тишине дедова ответа из коридора стало слышно, как сапоги бегущего человека бухают по доскам: беда… беда… беда…
      Человек из коридора рванул дверь и остановился.
      Вьюга сорвала бумажные протоколы, реальная вьюга.
      Потом стали звереть морозные гудки, и больше Зотов ничего не помнит, потому что умер человек, на разум и величие которого опирался дед в своих спокойных вопросах и не поддавался дешевке ответов.
      Это был двадцать четвертый год века.
      Все.

11

      …Напротив, через улицу, будут школу строить. Небо высокое, синее, на небе облака барашками, под облаками свалка и окружная дорога. Две палатки хлебные рядышком — частная и государственная. Парня семи лет послали кило черного купить, а он снизу орет: «Папанька! Маманька! Кил нету! Одни хунты!»
      Не успели оглянуться, а на дворе двадцать восьмой год и Сережке шестнадцать лет.
      — Петя… — говорит жена. — К Сереньке барышня приходила. Альбом принесла, а в нем песни переписаны.
      — А звать как?
      — Клава… Отец ее у Асташенкова счетоводом.
      — Знаю ее. Четвертой Маркизе дальняя родня. Ах ты, Клава, Клава…
      Осень пришла. Комары на дерьмо садятся.
      Маркиза Клавдию спросила:
      — Кем ты хочешь быть — умной или сильной?
      — Умной, — радостно сказала Клавдия.
      — Глупо, — возразила Маркиза. — В жизни, как в театре. Сильные сидят в первом ряду, а умные играют для них роли в спектакле.
      — А разве умные не сильные?
      — Сильные — у кого челюсти крепкие, — сказала Маркиза.
      — Золотые? — спросила Клавдия.
      — Зачем? Свои. Главное, всегда береги зубы. Видишь, какие у меня? Береги, ухаживай.
      Зубы у нее были великолепные.
      Клавдия этот разговор передала, поглядывая на Серегу. Серега смотрел в окно. Задумчиво.
      — А вы как считаете, Петр Алексеевич, насчет первого ряда? — спросила она.
      — Я хожу на галерку, — ответил Зотов.
      — Да? Почему?
      — На галерке — мечта, а в первом ряду — потом воняет.
      Серега заржал. Клавдия вскинула голову.
      — Просто у вас денег нет, — сказала она. — А духовная жизнь стоит дорого.
      А Клавдия хотела украшаться. Когда она видела золото, все равно — обручальное кольцо или вставную челюсть, — она улыбалась. При этом у нее брови взлетали вверх, а веки прикрывали нецелованные глаза, и вид у нее становился насмешливый и надменный.
      Клавдия поглядела на Серегу странно и повела глазами, — старый безошибочный прием: в угол, на нос, на «предмет». И Серега заволновался.
      Тогда Клавдия проделала прием в обратном направлении — поглядела на «предмет», то есть на Серегу, потом на пряменький носик, потом в угол. Потом накрыла платком сильно похорошевшие плечи и вышла.
      — В первый ряд поехала, — сказал Серега. — На галерку не хочет…
      Маркиза, стало быть. Таня ей платья шьет, Маркиза журналы приносит. А там на картинках от всех баб — только ноги и бусы. Как в такую моду Маркизу впрячь? Она и из старой сбруи торчком торчала. Маркиза приходила в безветренную погоду и без дождя, когда никого нет, а лишь Таня одна. Постучишь, Таня отворит. В прихожую войдешь, а дальше она загораживает.
      — Туда нельзя, — говорит. — У меня примерка.
      А уж по духам ясно — чья: «Лориган» с балыком.
      Асташенков кроме ткацкого дела сахаром заинтересован и мукомольным делом. Маркиза и Клавдия стенографию учат по учебнику-самоучителю. Серега начал, да бросил.
      Сытость из забытых недр возвращается.
      Однако дед был хмурый и даже как бы яростный, и Зотов не мог его понять.
      Воображаешь свое или чужое поведение, и ничего не совпадает с явью. И люди как малые дети, которые думают, что утонуть можно лишь в глубокой воде, и не боятся сунуть голову в горловину макитры, и захлебываются посреди села, как было на Украине. Зотов успел поднять горшок, и вода вылилась, и парнишке стало чем дышать внутри… А Зотов разбил прикладом чужой горшок и вернул пацанчику белый свет и день.
      Асташенков с женой развелся. Маркиза решила — хватит.
      Асташенков и Маркиза гостей созывают. Послезавтра в загс и свадьба по церковному обряду (дело и тут улажено) в Елоховской. Потом пир горой. Но вот казус вышел. Колькин начальник из золотого треста едет на Дальний Восток на два года работу налаживать и его с собой берет, помощником. Потом ему в Москве опять большая карьера, и опять Колька с ним будет.
      И Клавдия объявляет, что пойдет замуж за этого начальника и Колька — шафер. Две свадьбы разом. Послезавтра решили ехать в загс двумя парами — два жениха, две невесты. Веселей будет.
      Серега голову опустил.
      Но в тот же день Маркиза пришла к Асташенкову в контору. Ну, задние дворы, тюки, бочки, ящики, рогожные кули. А сам-то Асташенков торопливо дела сворачивает. Телефоны телефонят. Асташенков Маркизе мимоходом драгоценности подарил. Маркиза драгоценности взяла, но держалась странно. Прислушивалась к телефонным разговорам и вникала. Потому что известие получили о том, будто предстоит государственный план работ и перемен жизни на следующие пять лет. Н-да-а… Пятилетний план, и, значит, теперь нэпу конец.
      — Из верных рук? — спросила Маркиза.
      — Да, — сказал Асташенков.
      — Кем же ты будешь теперь?
      — Специалисты им нужны.
      — Торговый служащий… — сказала Маркиза. — А ты был хозяин… Ну и ну… Да и ходу тебе не дадут.
      — А мне зачем? Деньги есть. Еще будут. Всегда. Вот тут тебе еще кое-что.
      Маркиза опять драгоценности взяла.
      Перед тем как ехать в загс, хмельной золотой Колькин начальник вышел в коридор счетоводова дома и увидел, как Маркиза застегивает резинку чулка телесного цвета на шелковой полной ноге. И они стали смотреть друг на друга.
      А когда Асташенков, Клавдия с дружками и подружками приехали в загс, то оказалось, что Маркиза с начальником полчаса как расписались, потому что очень спешили на Дальний Восток, где начальник будет Начальником. Государственный сектор набирал силу.
      С Асташенковым этого еще не бывало, а с Клавдией и подавно.
      — Бедняга начальничек… А ты считай что ушел от гибели, — сказал Асташенкову дед. — Помяни мое слово.
      Асташенков, который примчался на вокзал, увидел только хвост поезда, а также он увидел белую, как бинт, Клавдию и успел подхватить ее под локоть, когда она чуть не упала под колеса встречного поезда.
      — Клоун вы, — сказала она Асташенкову. — Шут гороховый.
      Она была человеком твердым, и у нее были красивые плечи.
      Она вернулась в счетоводов дом, где на подоконниках стояли праздничные бутылки, а в углу дивана сидел Серега.
      Клавдия с яростным румянцем на щеках увела Серегу к себе в комнату и стала скидывать с себя одежду. Клавдии было шестнадцать лет.
      — Зачем это? — спросил Серега. — Не надо.
      — Я хочу. — Она подумала и добавила: — Тебя.
      Им обоим было по шестнадцать лет. Серега сидел на стуле, опустив голову.
      — Пей, — сказала Клавдия и хлопнула пробкой. Серега поднял голову и взял хрустальный бокал с шампанским из руки совершенно голой Клавдии. Чтобы не видеть ее, Серега зажмурился и выпил. Когда он открыл глаза, Клавдия из-под одеяла показывала знаменитые плечи, как у графини Элен Курагиной.
      После того как Клавдия отдалась Сереге, она опять сказала ему:
      — Пей…
      И Серега допил шампанское. Ему понравилось. Все было в первый раз — и Клавдия, и шампанское.
      — И тут Кладвия мне говорит, — рассказал Серега, когда Зотов его пьяного укладывал спать, чтобы Таня не заметила. — «У тебя перспективы… Окончишь рабфак, высшее образование. Тебе всюду дорога. Далеко пойдешь… Ничего… Маркиза думает, опять вытащила лотерейный билет… Два раза не вытащишь… Теперь мое время… Ничего. Ты молодой. Я и с тобой еще всем покажу. Мы с тобой богаче всех будем». — «А зачем?» — спросил Серега. «В обществе можно либо повышаться, либо понижаться». — «А ровно нельзя?» — спросил Серега. «Ровно — нельзя». — «Кто тебе сказал?» — спросил Серега. «Маркиза». — «Ну тогда я буду — ровно», — сказал Серега. Клавдия вскочила из постели, завернулась в простыню и сказала: «Уходи. А то отца позову». Серега оделся и ушел.
      Зотов подобрал его, когда он скребся в дверь дома.
      — Спи, сынок, — сказал Зотов ему, услышав рассказ. — Дыши ровно.
      — Папань, а ты когда-нибудь испытывал страх? — спросил Сергей.
      — Да. Когда не понимал сути. А когда понимал — смеялся. Однажды ночью мимо меня по рельсам промчалась пустая дрезина. Я чуть не умер от страху, а потом смеялся, когда понял, что рельсы шли под уклон. И я понял: чтобы не бояться непонятного, надо докопаться до сути.
      Птицей тишина звенит. Асташенков из Москвы вовсе уезжает. Присели напоследок в холодном дому.
      Далеко они в рассуждениях зашли, а с чего начали, Зотов уж и не помнит. Однако дед помнил, и с горних высот общих догадок вернулся на грешную землю, где ходят знакомые нам люди, не освещенные общим на них взглядом со стороны. Когда затихли шаги Асташенкова по ночной улице, дед сказал:
      — Коли Асташенкову дать власть, то что будет?
      — Капитализм, — говорит Зотов.
      — Верно. А если Маркизе дать власть, что будет?
      — Не знаю.
      — Фашизм, — сказал дед.
      И будто холодом и вонью потянуло со всех подвалов старой Европы.
      — Я все Маркизу не мог понять и уяснить, — сказал дед. — Муссолини разобраться помог.

12

      «Сверхчеловеков придумал Ницше, но фашисты вывернули и его. Ницше объявил — сверхчеловеку все дозволено. Тоже не сахар, но фашисты постановили — кому все дозволено, тот и есть сверхчеловек».
      Вот такой перевертыш.
      …Ключом отворили калитку в сырой черный сад, потом дверь, вошли в сени — Клавдия называет «вестибюль». Окна в нем ставнями зашиты. Зажгли лампу керосиновую — решили здесь. Еда с собой. Колька две бутылки поставил.
      — Мало ли что за бумаги, если сжечь просят или на усмотрение?
      На брате Зотова, Николае-втором, пальто драповое, заграничное, реглан с поясом, и подкладка тесьмой обшита, шелком переливается (Таня все разглядела). И остановился в командировочной гостинице.
      Он в Москву приехал, пришел ночью, когда Клавдия еще в роддоме была, и, выкатив глаза, сообщил: Маркизу на Дальнем Востоке судили. Асташенков свидетелем проходил, а теперь какие-то бумаги надо сжечь. Асташенков сказал — на дедово усмотрение, мол, Зотов любит старые проблемы, а бумаги эти прочесть нельзя, они стенографией написаны.
      Думали-думали, решили так: пусть Серега возьмет все Клавдины учебники да за ночь бумаги теперепишет, не зря же они стенографией увлекались. А утром поглядим, что за бумаги и как с ними быть.
      Все это случилось в 1929 году, как раз перед тем, как Клавдии из роддома выписаться.
      …А до этого однажды Серега пришел и спрашивает: «Клавдия от меня беременна. Как быть?» — «Не знаю, — говорю. — Но Зотовы женятся…» Внука мне назовут Геннадием.
      Не забуду я эту ночь. Ночь хаоса, душевной паники и гнусного открытия.
      Бумаги отыскали в погребе за обшивкой. Портфельчик красной кожи, дамский. А там письмо из Италии. И конверт был надорван яростными зубами Маркизы. Я ее помалу узнал — вишневую, будто кровь на холодке. Видно, торопилась прочесть. А раньше никогда не торопилась, только ждала, когда случай придет ногу на подножку ставить.
      — Как же она такой портфельчик-то забыла? — спрашиваю.
      — Асташенков перед свадьбой спрятал, до свадьбы-то ведь не было.
      — Дядя Коль, а ведь из-за тебя все, — говорит Серега. — Ты ведь своего золотого начальника в дом привел.
      — Да ладно, переводи пока, — и Колька стал рассказывать.
      Золотой его начальник стал начальником в дальневосточном городке, а Маркиза включилась в работу — начала заведовать продуктовой базой для золотоискателей — и царила полновластно.
      Было у нее все — красота, беспощадный житейский ум и богатство. Времена трудные, а на базе только птичьего молока нет, и большие начальники ей кланяются. Все у нее было, кроме стыда и таланта. И еще пустяка не было — природа не дала — любить. А в том городке решили создать военное училище. Приехал командир будущего училища, молодой комполка, герой войны. Квартиры еще нет. Где остановиться? Ясно, у мужа Маркизы. «Давай ко мне. У меня квартира — во! Жена — во! Ты таких не видел». А комполка и правда таких не видел. А у хозяина каждый день после обеда заседание — дел в городке невпроворот. А у комполка после обеда дел никаких — ждать, когда эшелоны с людьми придут. Не успел и оглянуться, как Маркиза его окрутила. И сгорел комполка. А красота Маркизы расцвела неслыханно.
      — Погоди, — говорю.
      Письмо было страниц на сорок, так что пересказываю. Почерк не поймешь — мужской или женский, — стенография, но начиналось: «Дорогая сестра!»
      — Сначала подпись прочтем…
      А подпись — Гаврилов. Тот самый.
      Мы с Колькой ахнули. Врать не буду — чего-то в этом роде я ожидал, думал, может, про Ивана что… Но что тот самый журналист Гаврилов и есть брат Маркизы, которому она манихейцев добывала, — этого я не ожидал.
      Ну ладно.
      И нас понесло.
      Сначала шло о божественном. Гаврилов разбирал первородный грех Адама и Евы. Очень складно. Он так и писал: «Подойдем к этой притче как к логической задаче». И дальше доказывал, что если бог всеведущ, то знал, что дьявол соблазнит Еву. Но если бог всеблаг, значит, у этого соблазна была благая цель. А это значит, что ему не понравились прежде созданные им же мыслящие существа, не имевшие свободы воли, а только заданный способ поведения. Кто же? Дьявол, Змий, так сказать. Если Змий мог мыслить и уговаривать, а человек был создан последним, то дьявол и есть предыдущий образец мыслящего существа. Какова же цель дьявола идти на такой страшный риск и бунт? Только одна — подстроить ловушку Еве и Адаму, чтобы доказать Богу, что прежние образцы были лучше: ведь дьяволы — это взбунтовавшиеся ангелы.
      Все может быть, думал я. И мне даже нравилось испытание всевышним независимости человека — чего, дескать, ты стоишь, если дать тебе свободу воли? Но мне не нравилось, что это писал Гаврилов, и я ждал какой-нибудь гадости. И ужаса.
      Серега делает перевод, а Колька рассказывает:
      — В училище оборудование стали привозить, а комполка, видно, уже начал тяготиться неистовой Маркизовой страстью. Тут к нему беременная жена приехала и теща. Он совсем опомнился и съехал с квартиры. Маркиза знакомится с женой комполка, и та от нее без ума. Маркиза задаривает ее тряпками, учит ее жить, а глупая жена целыми днями висит на телефоне — Маркиза лучшая подруга, водой не разольешь. А какая красавица! Роды прошли неудачно. Ребенок родился мертвый. Маркиза ждет. «Что не заходишь?» — спрашивает она комполка на улице. «И не зайду. Пора кончать», — говорит он. «Ну, попомнишь!» — говорит Маркиза. А от жены его Маркиза узнает, что горе супругов опять и совсем сблизило. Жена на своего комполка не нарадуется.
      …И в следующем листке я прочел непотребное.
      «Сестренка, — писал Гаврилов, — один палач сказал мне: „Ни бога нет, ни дьявола. Я пострашнее. Я человек…“ Сестренка, их товарищ Горький утверждает, что человек — это звучит гордо. Я с ним согласен, но мы с ним делаем из этого разные выводы. Человек звучит гордо, когда ему никто не указ. А это бывает только когда он импотент… Умоляю, не пугайся этого слова, сначала подумай. Дело в том, что мы с тобой дьяволы».
      …Не поддаваться отвращению, гудело во мне, не поддаваться отвращению, которое теперь рвотно душило меня. Каждому норову свое место?… А куда девать таких гадин?… Где им место?…
      «До Евы была Лиллит, — писал Гаврилов, — которую Бог отстранил от Адама, так как она была создана раньше — из другой Вселенной, Вселенной одиночек, и Бог нас создавал поштучно. Но он хотел новизны, он, видимо, считал, что прежняя Вселенная в тупике, и подарил Адаму плодоносящую Еву. Но когда наша цивилизация достигла бесплотности, мы стали внедряться в новую, то есть — блудить, не плодонося. А вот еще пример, что я прав, — за то, что ангелы, заметь, ангелы, а не дьяволы, блудили в Содоме и Гоморре, эти два города уничтожены».
      …Дальше начиналась уголовщина.
      На льду реки нашли мешок, а в мешке труп. Молодая женщина. Видимо, хотели спустить под лед, но что-то помешало. Установили быстро: жена комполка. В городке шум. Закрутилось следствие. Ограбления нет — в ушах золотые сережки, кольцо на руке с камешком, дорогое пальто. Убита топором. Когда засовывали в мешок — рубили прямо по дорогому пальто. Кто последний ее видел? Теща. Куда она пошла? Пошла к Маркизе. Но Маркиза говорит: «Нет, не заходила. Все утро ждала…» Сотрудники подтвердили. На ботинках убитой — следы глины. Возле базы — недостроенный дом. Внутри, у фундамента, — глина. Пригляделись — та самая.