А отчисления — в казну, она общая копилка и хозяин, ей и планировать, какое стране предприятие нужно, какой новый завод заводить, какое хозяйство — и под это дело, под этот объект деньги давать и собирать артель.
      И сольются объективный план с субъективными хотениями, общая дисциплина с личной смекалкой.
      И растет выработка, а халтура никнет.
      Все деньги у казны с выработки. Других не бывает. Значит, если все артели связаны рублем, то все и заинтересованы впрямую. Значит, при этом методе инициатива человека — прямой доход казне. Потому что голова у человека так устроена, что он изобретает… Это его природное свойство. То есть производит больше, чем потребляет. И общая копилка растет, и можно планировать.
      Короче. Он пришел к простому и поразительному выводу.
      Чтобы сохранить и приумножить социалистическую собственность, надо использовать коммунистические стимулы. Ничто другое не сработает.
      А коммунистические стимулы — это творчество, массовое, все проникающее и всеобъемлющее. А творчества директивами не добудешь, оно самодеятельно по определению и по природе. Когда человек свободен в пределах задачи, ему поставленной, он находит выход, потому что в артели ему — хорошо. То есть творчество материальное начинает становиться творчеством поведения. А это и есть товарищество.
      Если этого не сделать своевременно, то общественную собственность перестанут считать общей, а станут считать ничьей. И если с воровством можно бороться законом, то халтура неуловима. А главный враг халтуры — развернуть инициативу в рамках поставленной задачи — то есть план.
      В конце этих записей было написано: «На память…» А кому на память — фамилия ластиком стерта.
      — Кому на память? — спрашивает Зотов Немого.
      Немой протянул палец вперед и показал на Зотова.
      Встретились, Аграрий, встретились, Сократ-расстрига. Земля, она — живая.

37

      Одни говорят: «У хорошего человека много врагов». Если это правда, то, кажется, я человек так себе. Другие говорят: «У хорошего человека много друзей». И опять выходит, что человек я так себе. Но я не унываю, потому что одного у меня было много в моей жизни — товарищей. И мне этого хватало вполне, и я даже гордился этим, что у меня много товарищей, и даже считал, что в этом вся суть.
      Друзья лезут в душу и ревнивые, как черти, а я этого не люблю. Такой мой норов. И отношения с ними чересчур зависят от настроения. А товарищ — это товарищ, и нету того гимна, которого бы я не спел товарищу. Но товарищам почему-то гимнов не сочиняют.
      Друзей и врагов у меня было немного. Но зато они были особенные. По нашему взаимному выбору. И мы с ними не могли разлепиться.
      О друзьях что говорить? Их не рассматривают ни в микроскоп, ни в телескоп, с ними дружат, потому что дружат. Это как любовь. А любовь начинается тогда, когда кончаются сравнения. Это Гёте сказал. Как классик велел, так я и поступаю. Зато врагов разглядывают. Лень объяснять почему.
      И вот я заметил, что под всеми личинами, обличьями, масками и камуфляжем у меня всегда был один враг — спекулянт. Как у других, не знаю, а у меня — спекулянт, барыга.
      На заводе у нас работал один мужчина, и теперь он мой враг. Не я ему враг, а он мне. И это надо записать.
      Парень здоровый, красивый, последний год в комсомоле, усмешливый, ласковый, голова на плечах. И решил этот парень сделать почин. Собрание было в цеху, он выступил: «Грязно у нас, старики, стружки завал, окна копотью заросли, работать скушно… Может, разгребем, а?»
      Вообще-то лень, конечно, но дело доброе. Собрались. Разгребли, стекла протерли-промыли. И правда, веселей стало. А как веселей стало — глянь, норму все стали выполнять. Без прежней усталости. Чего бы лучше? И парня заметили. Дальше. Парень на радостях норму перевыполнил на 2,6 процента. Опять хорошо. Лозунг повесили — равняйтесь на передовых. Годится. Стали равняться. По цеху устойчивые- 1,8 процента перевыполнения. Парня хвалят, ему хорошо, и нас хвалят, и нам хорошо. Он поднапрягся и еще полтора процента накинул. А нам норму увеличили… И так еще два раза… Все… Слава, конечно, хорошо, но люди на пределе. Дальше что?…
      Дальше корреспонденты и бюллетени. Сначала бюллетени об очередной победе, потом бюллетени из районной больницы — болеть стали, люди не железные, запчастей нет.
      Ему говорят:
      — Остановись. Дело, конечно, передовое, но не каждый выдерживает. Есть люди и постарше тебя и помоложе…
      — Да что вы! — говорит. — Перенимайте опыт. Молодых я сам подучу, а со старых какой прок? До пенсии дотянут, и ладно.
      Ах ты, поросенок… И ведь не подкопаешься, не пожалуешься никому. Начальство- за него горой, портрет — на доске, квартира обещана, на плакате — равняйтесь на передовых. По шее, что ли, надавать? Не годится.
      — Старики, — говорит, — вы на меня не серчайте. Я в себе силу чувствую еще процентов на девять.
      — А дальше что?
      — Не знаю, — говорит. — Что-нибудь придумаю. Резервы найдем. Почин есть почин. Стране продукция нужна.
      Все правильно. Не поспоришь. А люди вымотались. Настроение хреновое. Чуют, какая-то липа здесь есть… На пределе человечьих сил не работа. Ведь не война.
      — Зотов, а ты что скажешь?
      — Продукция стране, — говорю, — нужна. Но рабочие еще нужней. Без рабочих никакой продукции не бывает. На износ работать — люди разбегутся. Слава богу, есть куда — хоть на целину, хоть на стройки.
      Меня вызывают по начальству. И там Найдышев — ему износу нет, увлекающийся — говорит:
      — Что ж ты, Зотов, против почина идешь? Наш завод на виду. А когда завод на виду — ему все в первую очередь. И авторитет парня передовика нам не роняй. Не позволим.
      — Ладно, раз не велите ронять, не будем, — говорю. — Сила есть, ума не надо… А когда сила кончится, что тогда? Тогда как?
      — А это уж не твоя забота… Твое дело держать высокие показатели.
      — Ладно, — говорю. — Будем держать. Хозяин — барин.
      — Ну зачем же так? — говорит новый директор. — Это действительно проблема будущего — как двигаться дальше. И мы о ней думаем. Зотов прав. Но и мы правы, Петр Алексеевич, — нельзя энтузиазм гасить.
      — Да где он, энтузиазм? — спрашиваю. — Энтузиазм-то как раз и усыхает. Люди бояться начали. Энтузиазм, он как золотая рыбка, как зарвешься — враз у корыта затоскуешь.
      Ну ушел. Иду в цех, соображаю. Ладно, думаю, а где выход? Неужели этот щенок меня, Зотова, токаря с бородой, обставит и честных работяг в глухой тупик загонит?… А навстречу мне бессмертный Анкаголик с обходным листом.
      — Я, — говорит, — опять увольняюсь. Мне все одно. Идем, я тебе по старой памяти секрет покажу… А мне эта надрываловка до феньки.
      — Пить надо меньше.
      — Правильно говоришь. И передовик так же говорит… Гнать, говорит, анкаголиков. Они показатели снижают.
      — Факт. А в чем секрет?
      Пришли в цех. Он мне из сундучка достал резец и говорит:
      — Вот секрет, вот оружие… Сражайся, Зотов, а я — пас.
      Ну, разглядываю — резец как резец. Нет. Не совсем. По-чудному заточен. Будто тупой.
      — Ну и что?
      — А то, что при такой заточке можно и тринадцать процентов дать.
      — Врешь!
      — Нет, Зотов, не вру. Попробовал я, как по маслу идет. На меня за этот резец от «передовика» гонение. Он мою заточку поглядел и теперь меня ненавидит, как последнего гада.
      — Ах, сука, — говорю. — Монополист вшивый. Ладно, — говорю. — Оформляй рацпредложение, Анкаголик… Все резцы переточим, а этому курицыну сыну фитиль вставим…
      — Зря его несешь, — говорит. — Кто ж от своего счастья откажется? Ему квартиру дают. Он головастый.
      — Головастый, — говорю, — это верно.
      На другой день переточил я резец по-тупому, как у Анкаголика. Включил станочек, побежала стружка — железные кудри. Ну, блеск. На душе радость и злость. Готовые детали сами в горку прыгают. Перерыв.
      — Объявляю почин! — говорю. — Перетачиваем резцы, ребята. С энтузиазмом…
      Все с энтузиазмом переточили резцы, и с энтузиазмом включились в борьбу за повышение производительности труда, и, с энтузиазмом матерясь, перекрыли монополиста.
      — Запомни, Зотов, — он мне сказал. — Запомни…
      — Ну что? Что?
      — Ничего… Я тебя сделаю… И твоего алкаша…
      — И ты запомни, вражина… — говорю.
      Грустно. Ему бы, дураку, обрадоваться, что жилы рвать не надо, что смекалку не остановишь, что на нее монополии нет, а он уже гнилой. И передовик он был, только когда сговорил нас в цеху прибраться. А потом тараканьи бега устроил. И теперь он мне враг. Обещал — на всю жизнь.
      — Поплавок ты, — я ему говорю. — На чужой волне вознесся.
      — Против жизни не иди, Зотов, — отвечает. — Жизнь есть борьба.
      — С кем? — спрашиваю. — Со своими?
      — Устарел ты, Зотов, — говорит. — Это в ваше время — стройными рядами… Сейчас время другое — материальная заинтересованность. А уж тут кто сильней. Тут лесенка. На одном конце слабый, на другом конце…
      — …Гитлер, — говорю, — Адольф на другом конце. Мысль не нова.
      — Ты мне политику не шей. На уравниловку теперь никто не пойдет…
      — Это верно, — говорю. — Какая уж тут уравниловка? Одному хорошо, когда всем хорошо, а другому хорошо, когда остальным плохо. Какая уж тут уравниловка?
      И теперь у меня враг. Ну что ты скажешь?
      И тогда я пошел к директору и рассказал идею Агрария — государственный план, зарплата от заказчика и цепь артелей, где инициатива сливается с дисциплиной и выработка растет, потому что в товариществе голова работает изобретательно.
      Но эти здравые Аграриевы слова тогда услышаны не были.
      Потом почти обо всем этом догадаются другие люди и назовут это «бригадный подряд». И будут платить за урожай, а не за то, сколько раз по полю проехал: А тогда поиск устремился в запретные доселе науки генетику и кибернетику в надежде, что первая сама увеличит продукт без изобретательного поведения человека на полях, а вторая — сама спроектирует общий план, без изобретательности руководителя.
      И на артель внимания не обратили.
      Витька Громобоев приезжал. Два дня пробыл. О Немом велел не беспокоиться. Он у Марии в колхозе работает. Новый председатель Яшка Колдун не нахвалится.
      — Колдун это фамилия такая?
      — Нет. Он погоду угадывает и загодя к ней готов, — сказал Громобоев и засопел, будто спит.
      — Ломоносов говорил, если б знать, какая будет погода, то больше у бога просить нечего… А? Витька?
      Смотрю на часы: и правда полдень. Витька всегда в полдень дрыхнет.
      Ну ладно.
      Но я так думаю, что мимо артели ни проехать, ни пройти. Потому, что все Кижи строят не святейшие синоды, а артели.

38

      А потом был пикник на Оленьем пруду. На старом пруду в Измайлове.
      Принесли много хорошей еды, и пришли неинтересные люди. Их собрала Кротова, старая приятельница Оли, из тех инязовцев, которые созрели для загранкомандировок.
      Я не знаю, может, это были достойные люди, когда оставались наедине со своей работой, но на пикнике они были недостойные люди и занимались одним — они выламывались в стиле бомонда той страны, куда тренировались поехать.
      Кротову звали Магда. И я не сразу догадался, какую роль играли молчаливая Оля и я, которого Оля зачем-то просила прийти. Пугала она меня, что ли, — смотри, старый дурак, на кого ты меня бросил, — так, что ли? Если так, то не стоит трудиться. Я не верил, что Олечка приживется у них, если до сих пор не прижилась. И я не понимал, какая роль отведена мне.
      Но потом пришел веселый журналист с Дикого Запада, из прерий, и все стало на свои места. Он хорошо говорил по-русски, и через плечо у него висел кофр с записывающей снимающей техникой, которую он сразу вынул и расположил на притоптанной траве.
      Все бегло заговорили на различных иноязыках, но Чарльз, так его звали, как бы оттолкнул их выпуклыми светлыми глазами и сказал:
      — Хватит валять дурака.
      Смотри ты, подумал я, парень-то хват…
      — Хочу вам проиграть одну запись, — сказал он и кивнул на меня. — При нем можно?
      Оля хотела что-то сказать, но получилось это не сразу, она слишком долго молчала.
      — … Аккуратней… — сказала она. — Это мой друг.
      Он ласково улыбнулся. На их языке это означало — любовник.
      — Ты обалдела? — тихо спросил я.
      — Он все равно так решит.
      — Ну ладно, — сказал я.
      Из магнитофона раздался слабый голос Чарльза из прерий. Он усилил звук.
      — Вот это место… — И Чарльз из магнитофона бодро сообщил: — Во всяком случае, наши рабочие живут лучше ваших.
      — А почему вы лично не пошли в рабочие? — спросил другой голос.
      — Глупый вопрос… — сказал Чарльз из магнитофона. — Каждый ищет свою удачу.
      — Значит, они у вас неудачники?
      — Почему? У них практически есть все.
      — А почему вы лично не пошли в рабочие?
      И так далее. И на все соблазнительные слова журналиста с Дикого Запада из прерий второй тупо отвечал вопросом — почему вы лично не пошли в рабочие.
      Все смеялись, поеживаясь. Журналист проиграл запись до конца.
      — Клинический случай… Полный кретин… — сказал он. — И вы все собираетесь с этим ехать к нам?
      Кротова рассмеялась:
      — А кто это? Как его фамилия?
      — Некий Зотов.
      Кротова быстро и опасливо оглянулась на меня, потом открыла рот, но ничего не сказала.
      — Геннадий Сергеевич Зотов, — сказал журналист. — Переводчик… Безмозглая скотина.
      — Но-но, — сказал я.
      — Это его внук… — Кротова осторожно кивнула на меня.
      Тот затормозил:
      — Извините… Я этого не знал.
      — А все остальное вы знаете? — спросил я.
      Он стал молча собирать все в кофр. А я подумал: Генка не совсем балбес. А может, он просто инфант, королевский, Клавдиин сын, позднее развитие. Ну поглядим.
      Все испуганно смотрели на журналиста, будто смотрины не состоялись, жених сейчас смоется и семейство опозорено, а он вдруг сказал, выпрямившись с колен:
      — Мне бы хотелось с вами поговорить.
      — А мне? — спросил я.
      — Неужели вы так же примитивно мыслите, как ваш внук?
      — Куда мне до него! — сказал я. — Мой вопрос будет еще примитивнее: кто вы?
      Он выбил трубку о камень и сунул ее в карман.
      — Замечательно вас выдрессировали, — сказал он. — Ну хорошо, я журналист. Человек. Какое это имеет значение: «Кто вы?» Неужели это важно?
      — Важнее нет ничего.
      — Мысль от этого не меняется, — сказал он. — Или вы считаете, что она меняется оттого, кто ее произносит, извините, выскажет?
      — В самую точку. Потому и спрашиваю: кто вы?
      — Я вам уже ответил.
      — Вы себе-то ответить боитесь, а уж мне-то…
      — Я думал, что вы интеллигентный человек…
      — Ну что вы! — говорю. — Мои мечты дальше выпивки не простираются.
      Он мгновенно сел.
      — Так бы и сказали. Вот это по-русски. — Он оглядел всех и сказал высоким фальшивым голосом: — Куда же вы?…
      И все сразу стали уходить в лес, обнимая друг друга за плечи и посмеиваясь.
      Остались только мы с ним, Оля и Кротова.
      — Будем пить на равных?… Или вам уже нельзя? — спросил он и достал из своего кофра виски «Белая лошадь».
      — А вам? — спросил я и достал из пруда бутылку «Московской».
      — О! — сказал он, отвинтил от термоса две крышки — одна под другой — два стакана — и стал разливать. — Сколько? — спросил он.
      — До краев.
      Он налил до края и осторожно протянул мне. Потом налил себе, глядя мне в глаза.
      — Ну, вздрогнем, — сказал я и выпил стакан. Он побледнел, но выпил.
      — У вас разбавляют? — спросил я.
      Он только помотал головой. Тогда я налил два стакана своей и, постучав ими друг о друга, один протянул ему.
      — Ну, вздрогнем, — сказал я. Он вздрогнул, но стакан взял.
      Через пятнадцать минут у нас состоялся проблемный разговор.
      Он мне кусок своего толкования жизни, а я ему — откуда толкование пошло — Шпенглер, — он мне другой, а я ему — Ницше, Штирнер. И так далее. Чувствовал я себя препаскудно, потому что ничего нового и я ему не говорил, а только взаимное сшибание спеси у нас было.
      — Блистаешь начитанностью, — сказал он и задумался. — Или я?…
      — Тебе видней, — говорю.
      — Чарльз… — сказала Кротова, кивнув на меня с отвращением. — Он читал все.
      — Не все, — сказал я. — Только то, что достал.
      — Неважно, что он читал, — сказал Чарльз. — Важно — кто он?
      — У нас с этого и началось, — говорю. — Кто вы?
      — Ах, вот как? — сказал он. — Ладно. Слушай, старый, э-э…
      — Хрыч… — подсказал я.
      — Вот именно, — сказал он. — Сейчас я тебе про духовную суть всей вашей затеи… Коммунизм — это идея нищих… Богатые на нее не клюнут… А вы хотите, чтоб все разбогатели…
      Одно и то же…
      Конечно, я мог ему ответить, что коммунизм — это идея не нищих и не богатых, а идея согласования условий, но понимал слабость этого ответа, потому что согласия среди сытых трудней достичь, потому что сытому зачем усилия?
      — Съел? — сказал он и захохотал. — И тогда все остановится… И опять все сначала… Поэтому наш путь реальный, а ваш — фантастика… Пусть уж хоть некоторые будут богатые… у кого сила или кому повезло… И это у нас знает каждый… и революции у нас никогда не будет.
      Разговор опять опошлялся. А ведь что-то мелькнуло.
      — Вы ее сами устроите, — сказал я.
      — Мы?
      — Вы существуете, пока есть покупатель. Как только он исчезнет — вам конец. Вам придется искусственно его создавать.
      — А вам — работу, — сказал он.
      Вот оно. Мелькнуло, пропало и снова вылезло. Гнал я от себя это, гнал, но оно не уходило. Потому что это было мне тогда вопросом вопросов — если отнять у человека производство, что останется делать человеку? А производить без толку — зачем?
      Он понял, что попал.
      — Вы в технике достигнете всего, — сказал он. — Как и мы. Бомба у вас уже есть… потом будут другие выдумки… Сначала автоматика, и оператор будет нажимать на кнопки, потом роботы, робототехника и компьютеры, это завтрашний день. А послезавтра они перейдут на биоэлектрическое управление… датчики снимут импульсы желаний, компьютеры их обработают, усилят, подадут на магнитную ленту, и роботы сделают остальное… И даже кнопки не понадобятся.
      Он был прав. Это достижимо. Сапожников рассказывал еще и не такое.
      — Допустим, что роботы сделают все, — сказал он.
      — Все? — спрашиваю.
      — То есть все, что традиционно считалось человеческим делом. Два-три поколения — и это будет сделано, — сказал он. — Назовем эти поколения «мы». Но потом родятся «они»… Ну хорошо, еще два-три поколения уйдет на очистку авгиевых конюшен прежней жизни. Но это все еще «мы». Но потом родятся «они»… Чем «они» будут заниматься в вашем мире?… Ходить с арфами и петь псалмы?
      Действительно, что потом? Уговаривать друг друга духовно улучшаться? А до каких пор?… Неужели на земле станет делать нечего? Неужели человек рожден, чтобы решать проблемы, а в конечном счете одну — проблему безделья?
      — Вот жизнь в вашем бесконечном раю, — сказал он и захохотал.
      — А в вашем?
      — А в нашем — жизнь коротка и потому — драка.
      — Знаю, — сказал я. — В вашем раю рубят друг друга, но не помирая… Ты одну фантастическую бессмыслицу подменил другой… Ты фантаст.
      — Нет, это ты фантаст… К черту… — сказал он. — Это жестокая реальность… Тебе меня не понять.
      — Или наоборот, — сказал я.
      — Вы хотите обойтись без аксиом, — сказал он. — Аксиома — это утверждение, которое определению не подлежит… Все остальное выводится из нее формально-логическим путем… Это знает любой ученик колледжа…
      — А куда же девать открытие неведомого? — спросил я.
      — Ну знаешь ли!
      — Где у живого аксиомы? — спросил я. — Может, они есть, но неизвестны ни тебе, ни мне… Так какой же к черту формально-логический путь? Если перед нами неведомое?
      Он захохотал, приблизив ко мне лицо и вглядываясь мне в глаза. Мы отражались друг у друга в зрачках, только были маленького размера.
      Кротова взяла его за плечи.
      — Убери ее… — попросил он не поворачивая головы. — Убери ее к черту…
      И тут Кротова замахнулась на Олю, но я перехватил руку.
      — Из-за тебя… — со свистом сказала ей Кротова. — Из-за тебя все… Привела… Ты все испортила… Ты понимаешь это?
      — Я ее сейчас укушу, — сказал Чарльз.
      Теперь мне пришлось его схватить поперек живота. Он захохотал.
      — Мы похожи на фонтан, — сказал он.
      — Петр Алексеевич… бежим отсюда! — весело сказала Оля.
      — Они упадут… — сказал я.
      Бедлам нарастал.
      — Ваш рай не лучше нашего, — сказал он, дрыгая коленками и пытаясь устоять. — Оба нелепы… Но наш веселей… Вот и вся разница.
      — Есть еще одна, — сказал я. — Ваш рай может закончиться одним взрывчиком на всех…
      Он на секунду перестал бороться со мной и Кротовой и пинать кофр с техникой.
      — Значит, надо искать Аксиому? — спросил он.
      — А как же? — ответил я, и отпустил обоих. — Живую аксиому.
      Кротова пошла прочь, упираясь рукой в бок, за который ее ущипнул Чарльз в горячке боя. Чарльз медленно ложился на землю, как будто раскатывали ковер. Он хохотал и был бледный. Потом заснул.
      — Пойдемте, Петр Алексеевич, — сказала Оля. — Бабушка нас чаем напоит. Она обещала яблочный пирог…
      Она всхлипнула.
      — Олечка, — сказал я ей, как Тане. — Прости мне меня… Я виноват, что ты вышла за нашего балбеса…
      — Нет… — сказала она. — Просто никто не знает Аксиомы… Я тогда думала, что изобрела лучший выход… Выход к вам…
      — Зачем ты меня сюда притащила?
      — Он сказал, что наши рабочие продали свою интеллигенцию, — сказала она. — Он очень образованный… Я хотела, чтобы все до конца выяснилось.
      — Олечка, родная… — сказал я. — Мы с Марией были в Лавре и ходили в пещеры. Это жуть… Осклизлые подвалы, пещерная слизь. Жулики и кликуши. Шизофрения. Мы с Марией выскочили еле-еле наружу — а там солнце, блеск Днепра… зелень деревьев и храмы, понимаешь? Природу создавали не люди, это уж точно… А пещеры и культы — мы только от людей знаем, что их создал бог, а лгали они или были шизофрениками — это нам неизвестно. Мы знаем только их утверждения, которые совпадали с нашим желанием чего-то высшего… Олечка… Когда я вижу таких людей, как ты, или Пашка Сапожников, или Витька Громобоев, или дед, или Мария, или брат мой немой Афанасий, или Таня моя, или Серега мой, или Валька…
      — Не надо, Петр Алексеевич…
      — Я знаю, что высшее — не мираж, — сказал я.

39

      Спутник сфотографировал обратную сторону Луны. Фотографию передал на Землю. А сам летал-летал, а потом сгорел.
      И вот Зотов лежит в больнице и смотрит на снег, и неужели он новый, шестидесятый год встретит в палате, где гундосят мужики, опасаясь за свои покалеченные инструменты?… Выставив вперед загипсованные руки, согнутые в локте, они с телесным грохотом сползаются покурить и выруливают на лестницу, и лежачие больные называют их «ночные бомбардировщики».
      Зотова готовят и обмывают перед операцией и на каталке головой вперед везут вынимать осколок из спины, осколок чьей-то злобы и золотого рубля, и чем дело кончится, никому не известно… И не ногами ли вперед привезут.
      Осколок вынули.
      Его навещали. Однако в глазах у них была печаль, и это ему было не надо. Но однажды пришел Сапожников. Юморист.
      Он не поздоровался и не присел на кровать.
      — Петр Алексеевич, куда сдвигается остальная материя, когда сквозь нее движется какое-либо тело? — спросил он.
      — Я тебя не понимаю, голубчик.
      — С одной стороны, утверждают, что все заполнено материей, а с другой — что было время, когда вся материя была собрана в одну точку…
      — Ну и что?
      — Если все заполнено материей, то как возможно передвижение в пространстве? — это во-первых. А во-вторых, если вся материя была собрана в одну точку, то что же было вокруг?… То есть в центре всего — вопрос о пустоте. Потому что если материя заполняет все, то пустоты нет… если же пустота есть, то материя заполняет не все… А?!
      — Дальше давай.
      — Раньше считалось, что вселенную заполняет нематериальный дух, сквозь который движутся материальные тела. Потом все стали заполнять материальным эфиром, но отказались и от него. Теперь ее начинают заполнять так называемыми полями — а что это такое, не знает никто. Поле — и точка… Электрическое, магнитное, биополе, гравитационное и прочее. Эйнштейн с Бором не сошлись — с одной стороны, свет это волна, с другой — «частицы». Но если волна — то что волнуется? А если частицы — то что между ними?
      И никому не приходит в голову, что и волна и частицы есть признаки чего-то третьего, неизвестного, общего для них.
      Все упирается в пустоту, вакуум, где нет температуры.
      Все упирается в пространство, заполненное невесть чем, но влияющим на все остальное… То ли надо отказываться от материи, то ли от пространства. А ни того, ни другого делать нельзя… Как от материи откажешься, если мы сами из нее состоим? А как от вакуума откажешься, если он заполнен гравитацией, которая влияет на все?
      И если вакуум — это неведомое, то и нужен к нему иной подход. И тогда вакуум есть нечто, а не отсутствие всего. И тогда внешнее проявление его присутствия есть гравитация.
      Но тогда мы имеем дело с неведомой материей. Потому что материя это то, что есть, и оно движется. То есть оно существует на самом деле, и наши ощущения могут о нем сигналить.
      — Так, — говорю. — На словах похоже, что все складненько… Но какая же может быть материя кроме материи?
      — Неведомая!
      — Это я понял. А какая?
      — Живая…
      Прошло какое-то время, пока до Зотова начало доходить его гигантское обобщение, основанное, правда, лишь на чужих противоречиях, но так, наверное, и должен выглядеть первый шаг.
      — То есть ты считаешь…
      — Вот именно! — крикнул Сапожников. — Вот именно!.. Может оказаться, что никакой пустоты нет, но и эфира нет, потому что его пытались представить в виде неживых частиц. А если вакуум — это особенная материя, потому что живая?… Мы привыкли, что живое — это ты, я, блоха, амеба… А живое может оказаться материей… Но особенной.
      Живая материя — это захватывало… То есть не тело и дух, а две материи — живая и неживая, вечно существующие по своим законам и вечно взаимодействующие… и высшее их взаимодействие — живые существа и организмы…
      «Наблюдения нужны… наблюдения… факты, — говорю, а у самого зуб на зуб не попадает. — Иначе все липа… Неважно — свои, чужие, но нужны факты, которые подвергались бы новому толкованию… Пал Николаевич… чересчур великая догадка… Иначе нельзя…»
      Он заржал и сунул Зотову бумагу:
      — Вот… Тут есть кое-что. Первые наброски. У самого голова кругом… Но пока все сходится.
      Зотов прочел и спрашивает:
      — А можно это взять себе?
      — Валяйте, — сказал он. — В свою библиотеку. А я двинулся дальше. По той же дороге.
      Может, потому, что я лежал в больнице, мне это показалось таким важным, и читать это трудно, и кому трудно, тот пусть не читает, но это должно сохраниться для моей библиотеки. А вдруг Сапожников прав?
      Вот краткое изложение и комментарий этих заметок.
      Сначала он перечислял некоторые основания для недоумения.
      — Еще Менделеев говорил, по всему видно, что эфир должен быть. Но известными ныне способами его обнаружить нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.
      Еще Менделеев говорил, что никакие известные взаимодействия частиц не дают эффекта гравитации. Сто лет прошло, мю-мезоны, пи-мезоны и прочие, но никакая гравитация от их взаимодействия не возникает, ни в теории, ни на практике, и гравитация существует покамест сама по себе.
      И философия, и естествознание знают: пространства без материи быть не может. Но что же тогда вакуум, который все стыдливо обзывают пустотой?
      Эйнштейну не удалось создать теорию «единого поля», когда все связано со всем при помощи частиц. Значит, в этой общей связи всего со всем должно учитываться еще нечто.
      Философия открыла, что движение высшего порядка не есть комбинация движений низшего порядка, и значит, из суммы перемещений в пространстве нельзя получить развитие. Значит, развитие предполагает наличие еще какого-то фактора.
      Биологии известно единственное отличие живого от неживого, а именно: живое хочет, а неживому все равно. И уже белки научились создавать в колбе, и капли, похожие на амеб, которые перемещаются в пространстве, но ничего не хотят.
      И последнее: если некогда материя была собрана в одну точку, то возникает не только вопрос «А что было вокруг?», но и вопрос «А что было до этого?».
      Сапожникову казалось, что многое говорит о том, что мы ходим вокруг какой-то особой второй материи, без которой не объяснить, как все увязано со всем остальным, и что речь идет о материи вакуума.
      Но если вы думаете, что сначала он собрал все эти недоуменные противоречия, а потом додумался, то это будет большая ошибка. Это все уже было потом. А сначала?
      Сапожников, когда сочинял свой аммиачный, вечно вращающийся пустотелый диск, все время имел дело с теплотой, а проще, с ее внешним видом — температурой.
      Однажды ему пришла в голову простая мысль. Мысль, как всегда у него, была идиотски простая, но почему-то пришла в голову ему одному и лишь после того, как он был помят жизнью, войной и естествознанием.
      Вот она. Ведь что такое температура? Это количество соударений бешено вращающихся частиц. И если в космическом вакууме температура абсолютный нуль — 273№, значит, в космосе просто температуры нет.
      Потому что нет частиц, которые бы соударялись.
      Вернее, частиц так мало, что они не сближаются.
      А так как пространства без материи не бывает, то, значит, космос заполнен какой-то материей с иными свойствами.
      И если температура ее — 273№, значит, эта материя состоит не из частиц. И, значит, температуры там просто нет.
      Вот так-то.
      Причем речь идет именно о материи, то есть «объективной реальности, данной нам в ощущении».