 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Горький Максим :: Толстой Лев Николаевич :: Азимов Айзек :: Чехов Антон Павлович :: Раззаков Федор :: Борхес Хорхе Луис :: Лондон Джек :: Нортон Андрэ :: Лем Станислав Популярные книги:: Справочник по реестру Windows XP :: Роботы зари [Роботы утренней зари] :: Автобан нах Познань :: Снежная страна :: Шантаж :: Исчезнувший браконьер :: Бурый волк :: Андоррский блудоград, или Der Irrgarten von Andorra :: Долгое завтра :: Файлы фараонов |
Вдоль каштановой аллеи (сборник)ModernLib.Net / Поэзия / Анастасия Куницкая / Вдоль каштановой аллеи (сборник) - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Анастасия Куницкая Вдоль каштановой аллеи (сборник) Моим учителям на земле и на небе Литература жива! Одно время среди писателей пошла мода ругать молодое поколение пишущих за тягу к фэнтези, отсутствие авторской позиции, полное пренебрежение традициями русской литературы и приверженность к жанру ниочемизма – от слов «ни о чем». Молодых литераторов обвиняли во всех литературных грехах, и были к тому причины: из громко пищащего интернетовского инкубатора ничего не вырастало. Число сетевых «прозаиков» доходило до полумиллиона, поэтов – до миллиона, а читать без раздражения можно было единицы. Так вот. И я ругал, и мне казалось, что литература наша никогда не поднимется, ее ждет место в обозе мировой словесности, где скрипят несмазанные телеги неудачников и подражателей. Но вот прочитал солидную прозаическую подборку Анастасии Куницкой и воспрянул духом. Не буду разбирать отдельные произведения, скажу главное. Анастасия пишет легко и ясно, она внимательна к своим героям, она любит их и сочувствует им. Она любит свою лирическую героиню, от лица которой в некоторых рассказах ведет разговор с читателем. И вспоминается писательская заповедь: если ты не полюбишь своих героев, то и читатель не полюбит. Анастасия Куницкая пытается освоить чеховско-бунинскую традицию нашей литературы, что само по себе дорогого стоит. С одной стороны – внимание к житейским пустякам, мелочам, незначительным происшествиям, с другой – лирика, чувственность, романтичность. Прекрасны даже названия рассказов, их хочется прочитать, узнать, что такое «Вписка», кто такая «Томочка» и вкусен ли «Компот из клубники»… Анастасия (что очень важно!) пишет о дне сегодняшнем, в редких исключениях – о днях вчерашних, и пишет так, что вспоминается известное утверждение: литература выше жизни на величину таланта. Да, мы узнаем описанные жизненные ситуации – в них оказывались мы или наши знакомые, это наша жизнь – но описана она такими словами и с такими чувствами, что реализм плавно перетекает в романтизм… Приятного вам чтения! Стихи не только о любви «Туман спускался Свыше…» Туман спускался Свыше. Тонули шпили, крыши, И купола, и башни, Как будто день вчерашний, Скрывались и смущались. И сумерки сгущались, И ночь вуалью тонкой Опутывала кромку Невы немой и мглистой, И в облаках тенистых Запутывалось небо. И пело небо: «Мне бы В тумана зыбкой толще Жилось, быть может, проще! В его прозрачной коже Я выгляжу моложе, Нежней и безмятежней… Но мне тесны одежды Туманного покрова! Я звездами сурово Гляжу на землю Свыше». И становилось тише, И я легко теряла Земное покрывало, И звездных глаз усталость Моих волос касалась И сон мой обнимала… Я небо понимала. Привези мне кофе из столицы А. С. Привези мне кофе из столицы С ароматом хмеля и корицы, С ароматом мускуса и мяты, Просто посиди со мною рядом. Просто погляди – глаза лазури, Утренние горы как в глазури: Белые, блестящие, немые, Словно встреча наша, друг мой милый! Не смотри отчаянно, печально, Этот взгляд и поздний, и прощальный, Эти облака, что цветом в проседь, Ни о чем тебя, мой друг, не спросят. Просто посидим, подышим утром, В солнца окунемся перламутры, Помолчим о бренном и о разном. Наша встреча – разве не прекрасна? Наша встреча – годы и минуты, Остановка, станция, маршруты. Между нами – поезда и ночи И судеб не склеенные клочья. Покидая, не целуй мне руки, Не хандри, не обещай разлуки. Наша грусть оплакана сторицей, Привези мне кофе из столицы. Сотворение любви Р. Нежность, такая нежность, Сомкнутых рук колье, Смятых одежд небрежность, Блики на хрустале. Трепетных губ касанья, Словно в последний раз. Полутона признанья И поединок глаз. Руки, такие руки! — Вальса скользят нежней, Страстны и полны звуки В танце витых теней. Непокоренность утра, Зыбкая нега снов… Кто-то пришел к кому-то И сотворил Любовь. Еще не твоя А. Н. Я еще не твоя: лишь нота Ожидания на струне. Я не лик с высоты киота — Ранний блик на твоем окне. Я еще не лоза, я – завязь, Пробуждение после сна. Только легкий укол – не зависть. Я – не лето, еще – весна! Полутон, предвкушенье плода, Тишина перед бурей – я! Первый день, наступивший, года И неспетая песнь твоя. Я не море, я только пена, Что венчает волны главу. Позабытая сладость плена, Сон нечаянный наяву. Я еще не твоя: я ветер, Что запутался в волосах. Та, которую только встретил: Отраженье в твоих глазах. На острие разлуки Поэтессе Л. Французовой Эта нежность, эта чёрствость Мне сродни, тебе сродни, Трон любви – разверстый остов, В нашей комнате одни Мы наедине с лишеньем. Меркнет всё, пошел отсчет На мгновенья до решенья — То ли нечет, то ли чёт. Было чувство, или в сети Нас обманом завлекло? День притих, умолкли дети, Лижет изморозь стекло. Льнет нещадно, льнет занудно, Что-то силится сказать! Боже праведный, как трудно Мне в твои глядеть глаза… Нелюбимый и любимый, Сколько нам с тобой еще? Голова неотвратимо Припадает на плечо. Но уже обмякли руки, Утро брезжит сквозь стекло. Мы – на острие разлуки. Нас не видно. Замело… «Пришли мне свежие цветы…» А. К. Пришли мне свежие цветы Из суеты, из немоты, Из городов твоих шагов, Из площадей, из берегов Далеких странствий, близких зим! Где я – одна, где ты – один, Где мерзлота и пустота, Где тяжелеют города Под грузным облаком снегов Моих надежд – твоих оков. Где мы не вместе, не вдвоем, Где индевеет окоем, Разлуку резко очертя. Где нет меня, Где нет тебя… «Эта осень без тебя – унылость…» А. К. Эта осень без тебя – унылость, Хлябь и хмурь, Эта осень без тебя – постылость, Блажь и дурь. Осень-сырость, для души изгнанье, Сирота! Тлен и гнилость, в поволоке зданья — Пустота… Эта осень без тебя промокла До нутра, Отлетела, отмерла, прогоркла! Вечера Тихо помешались, злые ночи — Полный бред… Среди полых дней согласья, впрочем, Тоже нет! — Всё бредут, унылые, куда-то, Холод, мгла… Эта осень в том лишь виновата, Что пришла. «Уходя, ты целовал мне крылья…» А. К. Уходя, ты целовал мне крылья — Пестротканые, в прожилках счастья. Говорил: Я уезжаю, Настя! Береги их, протирай от пыли. Очищай их иногда от боли, От разлуки и от всех ненастий. Повторял: Я уезжаю, Настя… Я тебя люблю, чего же боле? Уходя, ты целовал мне сердце, Нежностью сочились краски лета: Уезжаю, ты ведь знаешь это! Не успел на крылья наглядеться… Недо- А. Н. На перроне ждала упрямо, Понапрасну шептала: зря мы Не окончили эту пьесу, По любви отслужили мессу. Нежных губ отложили лето, Развенчали рассветы где-то, Заменяя влюбленных роли На привычку вчерашней боли. Безрассудство желаний прожив, Отпустили мечтаний вожжи И бредем по ухабам скорби, Полустанки надежды сгорбив. Да и разве вина в том наша, Что любви недопита чаша? В том, что всё у нас как-то недо — Недо-ночь, не до встреч – вне неба. Недо-чувства и недо-страсти, Не до грусти и не до счастья, Недо-молвки и недо-правда. Не пришел? Знаешь, Может, прав ты… Кому глубину? Кому моя глубина? Что в ней? Колодезная длина, Словно Ни света, ни зги, ни дна. Вровень Одна глубине – луна. Болен, — Каждый, кто лез в туннель, — Ростом. Думал: «Р-раз!» – без потерь, Просто! Что вам моя глубина? Где там!.. Неведомая страна… Ветром Со всех моих пор и стен Сдуло. Но не брала в свой плен, Дура! Выталкивала назад, Лишь бы Не потерять азарт! Трижды Плевала через плечо. Снова Отлаживала бока. Новый Звала рассвет и весну, Пела: Эй, спелеологи, ну? Где вы? Кто здесь храбрец-удалец? Ну-ка?! Хоть до вторых колец! Мука… Но нет храбрецов уж Боле. Век наш мелочью душ Болен… Последняя ночь Наша последняя ночь — Камень, летящий с обрыва. Наша прощальная ночь — Ласк шепоток торопливый. Наша печальная ночь — Холод в смешенье со страстью. Наша горчичная ночь — Луч заходящего счастья. Рук заколдованный круг, Очи блуждающей ночи, Непостижимость разлук, Горя родильные корчи. Невозвратимость потерь, Блудного утра осколки, В пустошь открытая дверь, В пустынь гонимые волки. Волки проказливых слов, Непониманья и муки. Ночь, не пророчь! Приготовь Встречу нам вместо разлуки! «Что-то, знаешь, без тебя не пишется…» Что-то, знаешь, без тебя не пишется, Год прошел унылый и пустой. Занавеска на ветру колышется, Слышен шорох в зелени густой. Это звуки музыки печальные, Отголоски прошлого стиха, Осени мелодии прощальные И зимы озябшие меха. Покрывало памяти ажурное: Петля – нежность, петелька – печаль… Мы теперь у памяти – дежурные На краю у прожитых начал. Нам заветных песен шепот слышен ли В предрассветной утренней тиши? Припадая к милости Всевышнего, Заклинаю: только не спеши! Все пройдет – речей очарование, Сладкая истома новизны, И ко мне на вечное свидание Ты вернешься на заре весны. «Какая разница, какая разница…» Какая разница, какая разница, Что вьюга злобствует, что ветер дразнится И завихреньями зима-проказница Ложится на душу и к сердцу ластится? Укутан голос мой дождями снежными, Метель баюкает словами нежными, Пороша шепчет мне губами грешными: Мы никогда уже не будем прежними. Застелет саваном дорожки хрусткие, Покроет инеем деревья хрупкие, Мы никогда уже не будем грубыми, И страсть залетная не смочит губы нам. И все напрасное с судьбою спорится, И все несчастное авось пристроится, Мне нет спасения от этой троицы, Где равнодушие покрыло сторицей Любовь и ненависть, до дна пропетые, В непонимания снега одетые, Где мы не делимся уже секретами, Где стужа стылая поет сонеты нам О том, что соткано годами ложными, О том, что сказано словами сложными. О мир, расколотый на всё возможное! Нам всё отпустится, что вместе прожито… Длинные письма Д. Л. Хочешь, я стану тебе писать Длинные письма. О том, какая здесь благодать, Падают листья. О том, что мимо прошел, смеясь, Худой прохожий, Закутанный в шарф до самых глаз, На гриб похожий. О том, что Нева покрылась льдом, Мосты озябли, И день напролет свистит под окном Безумный зяблик. Как я пишу – за строкой строка — Скучные вирши И жду посланья издалека — И ты мне пишешь… О том, что холод из всех щелей, На море – штормы, И ветер свищет среди аллей, Себя не помня! Что все уснуло – дома, дворы, Земля и птицы, И нет докучливой детворы, А ночью снится Тебе мой голос среди зимы Глухой, бесснежной… И только письма летят, полны Святой надежды. ТЫ и Я Д. Г. Ожидание мечты – ты. Все увядшие цветы – ты. Света луч из темноты – ты. Ощущенье пустоты – ты… Все далекие края – я. Сокровенная твоя – я. В бесконечность колея – я. Суть земного бытия – я. Холод будущей зимы – мы. Сумасшествие чумы – мы. Царство света или тьмы – мы? Опустелые холмы – мы… «Ночью была красивой…» Р. Ночью была красивой, Утром была хорошей. Господи, дай мне силы Сладить с тобой, прохожий! Сладить с тобой не первым И не последним – точно! По оголенным нервам Бродят в молитве ночи. Бродят они, не знают, Где окончанье боя. Пусть головой на плаху, Только с тобой, с тобою! Только в тебе и в Боге Чаю навеки слиться, Ночи и дни – дороги К золоту колесницы. Ночи и дни – нет света… Господи, как согреться? — В самом разгаре лета Так леденеет сердце! Боже мой, Боже правый, Мне окажи участье! Нет ни вины, ни правды — Только Голгофа к счастью. Где ты, святая сила, Что в одночасье сложит Душу и тело – слитно… Что ж ты молчишь, прохожий? Без продолженья Д. И. Немного пьян, немного очарован, Немного скован и немного смел, Улыбкою моей ты околдован, Так трепетно в мои глаза глядел! Моих движений взглядами касался, Срывал слова с неравнодушных губ, Желать не смел, стыдился, любовался, Задумчив был и на улыбки скуп. Пытливо изучал чужие руки, Что за столом касались невзначай Моих перстней, когда звенели кубки, И взгляд скользил по линии плеча. Наш призрачный роман без продолженья Был легок и прозрачно-невесом, Пленительный в своем незавершеньи, Волнительный, растаявший как сон… Всё ей И. Л. Улыбка твоя – ей! И взгляд. И маковый рассвет, Закат. Клокочущий огонь Страстей Достанется не мне — Всё ей. И кофе поутру В постель, И музыка без слов — Свирель. Любовный шепоток Аллей Достанется не мне — Всё ей. Звенящая капель, Весна. Все ночи напролет Без сна. И пряная полынь Полей Достанется не мне — Всё ей. И вязкие слова, И страх. И приторная ложь В губах. И мутная постылость Дней Достанется не мне… Всё – ей! «Нас разделяет только стол…» Нас разделяет только стол — Меж нами он как вечность. На скатерти узор крестом Длиною в бесконечность. Мне не хватало ваших глаз Все три десятилетья. Мне не достанет ваших фраз Еще два-три столетья. Но мы вдвоем еще – поверь, В одну игру сыграем! Я буду ждать у тех дверей, У тех ворот – за раем… Два дня без тебя А. К. Два дня без тебя — Протяжность без срока. Два дня, не любя — Нелепо, жестоко! Клокочут они Подбитою птицей, Из книги любви Изъяты страницы. Где их номера? Разверзнуты бездны… Два дня умирать, Чтоб завтра – воскреснуть! Ссора Мы поселили в доме равнодушье. Оно сидело, тупо ухмыляясь, Весь день курило, кашляло натужно, Слонялось и без дела ошивалось. Вино на кухне с другом выпивало И плакалось в жилетку, в туалете Листало прошлогодние журналы, Рассеянно читало сказку детям. В постели сдвинулось на край, сглотнуло, Закуталось в глухое одеяло. Всю ночь металось, чуточку всплакнуло, Легло на спину, позу поменяло. Наутро пробудилось спозаранку, Яичницу спалило, вновь курило, На детях сорвалось, швырнуло банку, Зло зыркало, с собою говорило. Вздохнуло, подошло, опять вздохнуло, Присело рядом, молча погрустило. Немного посопев, слезу смахнуло, Причмокнуло, вдохнуло… и простило. Дважды Дважды демоны постучали к Насте, Дважды двери им отворила настежь, Дважды в сердце затем вошла тревога, Дважды смята постель, пуста дорога. Дважды куст отцветал лесной сирени, Дважды мерзли в ночи сырой колени, Дважды тонкой рукой вослед крестила, Дважды тихо ушла, навек простила. «Что стоят слова?..» Что стоят слова? А стоят едва: Е-два, е-четыре… Нам шах или мат? Бредем наугад По плоской квартире. Ни сват и ни брат, Ни щедр, ни богат, Увесисты гири На сердце лежат, Шаг-вбок, шаг-назад, Е-два, е-четыре… Бросаем слова, Но слышим едва — Две партии черных. Мы оба в плену, И тянет ко дну Нас так увлеченно! Игра без конца, Без цвета лица, Игра без движенья. Фигуры тоски У края доски — Ладьи пораженья. Слова как ходы, Толченье воды — Напрасны и резки. Победа – не нам! Доска – пополам! От жизни – обрезки… Благодарю А. Н. За все благодарю: за невлюбленность, Невнятность фраз и за унылость уст. За мой огонь, за вашу отстраненность, Пустынный сад, сухих поленьев хруст. За ваше постоянство в равнодушьи, За мой блокнот, исчирканный до дыр, За ветер, за блаженство, за удушье! За надвое разъединенный мир. За все благодарю! За гулкий шорох Шагов, не оставляющих следа, Моих посланий бесполезный ворох, За не вдвоем бегущие года. Влюблена! Влюблена в этот день И в эти муки, Влюблена в вашу тень И в ваши руки! Влюблена навсегда, На миг единый, Влюблена на года И на годины! Влюблена не всерьез И так напрасно В жар речей, ливни слез И в полдень праздный. Влюблена, как игла, Что впилась в тело, Как шальная стрела, Что в грудь влетела! Влюблена, как полет Парящей птицы, Как безумный поэт В свои страницы! Без надежды и без Гарантий Влюблена в глаз разрез И вихрь платьев! Влюблена в окоем И в сон Джульетты, Влюблена в то – мое… Ах! – в наше лето! НЕБО и МОРЕ, МОРЕ и НЕБО Я – твоя возвышенность, ты – моя низина. Небо – половина, море – половина. Никогда не слиться им, но навечно вместе. Море бурноликое, я – твоя невеста! Облаков владычица, чаек белокрылых, Гроз и бурь добытчица, звездных переливов Вечная избранница! Но в поклоне морю, Подо мной что ластится страстною волною! Не беда, что выше я – без корней нет кроны, Я тобой возвышена к солнечному трону! «А мне все чудятся записки…» А мне все чудятся записки: В дверях, у зеркала, впотьмах, Где ты ступал, до боли близкий, Где ноты, роли, книги, диски И скатерть белая в цветах. А мне все чудятся посланья Из ниоткуда в никуда. Там заверенья, обещанья, Всё – от свиданья до прощанья, И тень над кромкою пруда. А мне все чудится – ты рядом, Ты не вдали, ты снова здесь. И я вверяю безоглядно Всю душу в листике тетрадном, И с нею – благостную весть. Тебе что чудится, мой милый, Там, где от мира вдалеке Ты разлюбить уже не в силах? Что я – у краешка могилы — Держу письмо в пустой руке?.. «А вдруг ты ветер, что подует…» А. К. А вдруг ты ветер, что подует И унесется за моря, Где у подножья сентября Нам осень ворожит, колдует. Ужель ты ветер, что подует? А вдруг ты облако, что тает В привычной хляби октября? В осеннем хладе бытия Нам маятник часы считает. Ужель ты облако, что тает? А вдруг напрасною надеждой Сердца двоих напоены, И средь ноябрьской тишины Шуршат опавшие одежды. Ужель напрасны все надежды? На стыке осени протяжной Листом закружится земля И у подножья февраля Снежинкой упадет бумажной, Прощальною зимой, однажды… Расстались буднично Расстались буднично, Как будто было все Предчертано, предсказано, Предо-преде-лено. Поделено На две неравных части. Ты – за одной чертой, Мы с сыном – за другой. Чертоги счастья Пройдены уже… Но, Боже, разве мы Дошли до счастья? Так, в одночасье Чаши опрокинув, Излили горе На пустой порог, И вечер тянется, — Так одинок! — Как нить в веретене Разлуки. И чьи-то обнимают руки Мое отчаянье, Твою печаль. И горлицей усталой Курлыкает тоска Под одеялом. И, скорбных Не смыкая вежд, Мы ткем безмолвно Покрывало Былых надежд. «Вот и зима. Жду тебя, милый!..» А. К. Вот и зима. Жду тебя, милый! Хладной тоской душу покрыло, В сердце – мороз, волю – сковало. Будет, зима! Все тебе мало… Все тебе – радость, детские игры, Ели да сосны, льдинки да иглы. Что ж ты совсем стыд потеряла! Хватит, зима! Все тебе мало. Душу морозить – много ума ли? Сыплет и сыплет, валит и валит Снег одурелый, злая пороша! Где ты, любимый? Где, мой хороший? Где, ненаглядный? Недоглядела… В мерзлые сопки счастье одела Стерва-зима – скалится, бредит! Что ж так давно милый не едет? Или любить сердце устало?.. Дура-зима! Все тебе мало! Богу массажа И. М. Кто бы мог подумать: я – робею, Опускаю томно ниц глаза. И сказать тебе – увы! – не смею Все, что мне так хочется сказать. Этот профиль вылепили греки, Эти виноградные глаза! Я стыдливо прикрываю веки, Как под солнцем клонится лоза. Искуситель, спрячь свою улыбку! Сильною и нежною рукой Чувственность, игривую, как рыбку, Предлагаешь мне за «золотой». Только я сетям твоим искусным Не улов, хотя велик соблазн! Взгляд мой иногда бывает грустным… Но когда коснешься этих глаз Взором нежным, изумрудно-светлым, Ясною улыбкой неземной, Унесет тревоги южным ветром, Обласкает страстною волной. Может, и не вспомним друг о друге Никогда, но разве в том беда? С нежностью целую ваши руки, Ваша Ася, Ваша навсегда! Красивый Василий Василий был очень красивый, Василий смотрел свысока. Зачем вы красивы, Василий? — Спросила надменная К. Зачем вы такой светлоокий И носите правый пробор? Я буду глядеть на вас сбоку: Вы слишком красивы в упор! Вы сбоку на йоту похуже, Хоть самую малость пресней, Роскошные брови поуже, Глаза с поволокой грустней! Вам сбоку, быть может, труднее На женщин взирать свысока… — Сказала на йоту нежнее Не столь уж надменная К. Я предлагаю тебе Д. Ч. Я предлагаю тебе любовь Без обязательств! Выйти из быта и берегов — Из обстоятельств! Я предлагаю тебе войну Без побежденных, Глаз поволоку, буйство, струну Рук натяжённых! Губ сладострастье, пряность греха Без послевкусья, Бред окрыленный, глупость стиха, Нежность – без грусти! Я предлагаю тебе роман Без продолженья, Вихри желаний, терпкий обман, Вальса круженье! Я предлагаю тебе полет Без окольцовки, Высь без предела, поле на взлет, Песнь без концовки! Я предлагаю тебе порыв Ветра и бездну, Над суетой земной воспарить, Пасть и воскреснуть! «С бабушкой старенькой…» С бабушкой старенькой Сесть на завалинке, Тихо поплакать вдвоем. Вспомнить о маме, Ушедшей так рано За берегов окоем. Там деревушечка, Будто старушечка, Веет осенним дымком. Листья пожухшие, Яблони с грушами, К горлу подкатится ком. Здесь по дороженькам Мамины ноженьки Шли босоногой тропой. Где ты, родимая, Невосполнимая? Сердце обвито тобой. Скрипы уключины, Ивы плакучие, Плачете ль вы обо мне Осенью позднею, Вешними веснами, В милой родной стороне? Вот бы водицы Испить из криницы, Звезды считать на гумне! Что-то не спится… Не возвратится Детство златое ко мне. Девичьи посиделки Ах, эти посиделки! Казалось бы, безделки. Девичьи разговоры Все чаще об одном — Любовные открытки, Шипящие напитки, Бесчисленные споры И вздохи о былом. Ах, эти пересуды! Немытые посуды, Взрослеющие дочки, Разбитые носы. Забытое вязанье, Господне наказанье, Пленительные ночки И возраста часы. Ах, милые беседы! Про кошек и соседа, О розах и о грозах Замужнего житья. О веснах и о зимах, О близких и любимых, И о житейских прозах Земного Бытия. «Мой дом уже похож на покиданье…» Мой дом уже похож на покиданье. Везде неприбранность и суета, Фарфоровое в вазе увяданье, Растерянная всуе маета. Мой дом уже похож на убеганье. От всех! От вся! Отсюда! Налегке! Последние пустые указанья И шляпка оголтелая в руке! Мой дом уже смирился с отъезжаньем. Опять один, и грусть из всех углов. Глядит покорно, с тихим обожаньем: «Ну, ты иди… я, кажется, готов…» Мой дом, мой милый дом, моя обитель, Прости, прости, несет меня опять! Моих метаний терпеливый зритель, Ах, как тебя мне хочется обнять — Всего! – от люстр понурых и до низа, От стен до притолок, до всех щелей. Ну, всё, оставим… «Береги карнизы, Пыль не впускай, запрись и не болей!» Ах, что ж, мой дом, присядем на дорогу? И помолчим, дрожит моя рука… Э-эй! Пара месяцев – не так уж много!.. Вернусь, вернусь, не вешай потолка! Из сердцевины Константину Райкину Из самой сердцевины слов, Из естества основ Ты ткал Любовь! Из самой сердцевины – грусть, Из средоточья чувств, Разверстых уст! Из пламенеющих очей, Из огневых речей, Мириад свечей! — Ты высекал игру и страсть: Плачь, смейся всласть! Грусти, смеясь! Из просторечья ночи, дня, Из Божьего огня! Из недр меня! Дому Максимилиана Волошина В тот дом, на оконечность рая, С восходом белого огня, В погожий день на склоне мая Судьба забросила меня. Обитель, где царил Волошин, Творца питала много лет. Он был в поэзии художник, В живописаниях – поэт. Былого бережный хранитель, Земного странника приют, Ветрам открытая обитель — Здесь никого теперь не ждут. С надеждой вглядываюсь в лица — Ушедших гениев черты. Но сонно скрипнет половица, Навеки комнаты пусты. Взойду я тихо на ступени, Что помнят все наперечет Шаги, восторги вдохновенья! Пришел теперь и мой черед. И вот стою я на балконе, Трепещет мир на фоне скал, Склонились небеса в поклоне, Объяв могучий пьедестал. И я ищу оттенки смысла, И ваши тени узнаю, И волны плещутся у мыса, И горы вечные встают. Схороните меня на горе Посвящение Максимилиану Волошину Схороните меня на горе, На хрустальной и вешней заре, Под звенящее пение птиц, Близ алеющих жарких зарниц. Буду летними ливнями петь, Буду в небо безмолвно глядеть, Буду морем шуметь, Буду чайкой летать, На свидание с вечностью звать. Схороните меня на горе, По извилистой горной тропе Поднимите к вершине вершин, Где останусь навеки один. Буду солнцем над морем вставать, Поднебесным оркестром звучать, Буду гордой волной, Буду пеной морской, В благодать выкликать за собой. Карадагский звон Туманная бухта. Закат. И море. И профиль Волошина. Луны серебристой агат, Звезды опаленной горошина. На шее небес облака Ложатся в жемчужном сплетении, И чудится чья-то рука, И чайки парят во спасение. Корабль с названьем «Дукат» К воротам златым устремляется, И чей-то неистовый взгляд В прозрачной воде отражается. Там город сокрыт под волной, Чернеет гора Кара-Дага, И слышится рокот немой, И камни несутся с оврага. И молится старец Стефан, И чьи-то возносятся тени. Над морем сгустился туман, И пал Анастас на колени! Пасхальный летит перезвон, И двери тюрьмы растворяются, Окрасился кровью пион, И ангелы с неба спускаются! …………………… Рассыпались сонмы монет, Исчезли виденья из прошлого. Пространства и времени – нет. Лишь море. И профиль Волошина. Август конца Памяти Марины Цветаевой Первый день Конца Лета. Пряди у лица… Вето На предсмертный хмель. Дальше — Тридцать дней дуэль С фальшью. Три десятка дней К аду. Мне уехать разве не Надо?! — Из Москвы, где рвут Сердце, И снарядов гуд… Дверцы Шкафа как душа Стонут! В доме – ни гроша… Стоны!!! Ожидание Конца Мужа. Пряди у лица… Ужин Собран. Покормить Мура… Ужин Скорбный. За окном — Хмуро. За окном Москвы Стертый Силуэт. Босы Тетки К пристани Спешат споро. А Елабуга когда? Скоро! А Елабуга дыра? Что вы! Умирать теперь когда, Чтобы До конца теперь Считать Четки: Десять, девять, пять… Конец – четкий. Тридцать первый день Конца Лета. Песенка петли — Спета… Благословение Марине Цветаевой Ты меня благословила. Что теперь? Но пути не указала К Небу Дверь Заперта, Ключи в кармане — Не моем. Лист дрожит В оконной раме, Мы вдвоем Над пустой страницей Молим и молчим. За стеною еле-еле Различим Шум полночный Проезжающих авто. Кто здесь? Ты ли? Я ли? Мы ли? Иль никто?.. За спиною распахнулись Два крыла. Не твои ли? Не мои ли? Ночь была… Ночь казалась Не молчащей – не живой. Ночь сказалась Не кричащей, не родной. Над землею поднималась Ото сна Полная, В пятнистых крошках вся Луна… * * * Ты меня благословила, Как смогла. Осенила, одарила, занесла В памятки, – еще не в Память! — С высоты Окропила, замолила Все листы Белые, Белее кожи, Выпал снег. А на снег ложится – Боже! — Этот свет… Эти руки простираются С высот, Благодатью озаряется Киот. Эти руки простираются Ко мне, Эти строки поклоняются Луне! * * * Ты меня благословила. Знать, Роздана твоя мне сила, Стать Выше! Отрываясь от земных, Ближе! Опираясь на иных И, Напирая на земли Твердь, Воскрешать Твой нежный голос Впредь! * * * Ты меня благословила. Вверен трон Внеземной Стихийной силы! На поклон Опускаюсь — Я покорна и робка. Поступь, — Каюсь! — Различима, Но легка. Поступь Свыше Непреклонна, Как гранит. Лунный свет Строфою пенною Излит! «На струны тонкие печали…» Творческому дуэту Елены Галентовской и Ларисы Французовой На струны тонкие печали Ложится россыпью волна. О, что же раньше вы молчали, Мне душу иссушив до дна? О, струны, что же вы робели, Когда бессонница-сестра Безмолвно выводила трели С полуночи и до утра? О, струны, что же вы не пели, Когда душа была полна? Сменялись марты и апрели, За тишиною – тишина… Твои стихи как звон капели, С печалью встретилась печаль, Два жемчуга из ожерелья Любовью в унисон звучат. О, не молчите больше, музы, Пронзая сердцем тишину! Твои я строки словно бусы Нанизываю на струну. Давай построим дом Давай построим дом С крылечком и оконцем, И вместе заживем В краю, залитом солнцем. Давай построим дом Из нежности и страсти, Пусть вьюга за окном Хранит нас от ненастья! Давай построим дом, Нам многого не надо, Всё заново начнем Под сенью листопада. Давай построим дом С трубой и новой крышей, И станем под дождем Любви дыханье слышать. Давай же все начнем С начала, с новой ноты, И да святится дом, Где кто-то ждет кого-то! Но я вам больше не принадлежу Сияет лето зеленью парчовой, А я о зимах с веснами тужу. И сшито платье для невесты новой, А я вам больше не принадлежу. Вы весь в огне, ваш путь не обозначен, Но вас за буйство плоти не сужу. Еще я много в вашей жизни значу, Но я вам больше не принадлежу. Слова любви опали словно листья, Их соберу и к сердцу приложу. Метель рисует одинокой кистью, Но я вам больше не принадлежу. Мою печаль лишь воспевает лира, Я больше ничего вам не скажу. Принадлежат вам все богатства мира, Но я вам больше не принадлежу. Опять весна придет как озаренье, Себе любовь на Пасху закажу. Оставьте, право, ваши уверенья! Ведь я вам больше не принадлежу. «Поговорим о той…» P. N. Поговорим о той… Несмело, скованно. Помнишь, узор витой Решетки кованой? Поговорим о ней — Не стоит всхлипывать. Столько ночей и дней, Цвет солнца – липовый! Нежно поговорим О той, несказанной… Хрупкие фонари, И дождик бязевый — Нехотя шел и шел, Такой растерянный… Пел о любви большой, Навзрыд утерянной! На перекрестке взглядов венок прозаических сонетов Маме, которая всегда со мной На перекрестке глаз и бесприютных судеб, На перекрестье жизней и сплетенных рук Мы – всё, что было, всё, что есть и будет, Мы – вся Вселенная и одинокий звук… Вступление Тонкие стебли невесомых чувств миг за мигом, день за днем вплетаются в незримый венок судьбы, лелея сонеты нашей любви. Мы храним его в своем сердце, бережем, словно высший дар, суеверно скрываем от чужих глаз. Но временами мы садимся в тишине перед зеркалом, надеваем невидимый венок на голову и чутко всматриваемся в неведомое отражение. 1. На перекрестке взглядов Порой на оживленном перекрестке в шумной толпе сталкиваются чьи-то глаза. Выуживают друг друга из людского потока, из общей суеты и пристально всматриваются в глубину. Они предельно сосредоточены: у них есть лишь один миг, чтобы вобрать в себя чужой космос, который они будут свято хранить и никому на свете не откроют и не отдадут. И с вами такое случалось, не правда ли? Саша переходила узкую улочку: не переходила, а постукивала каблуками о тротуар, в нетерпении ожидая, когда вспыхнет зеленый глаз светофора. Она очень торопилась: всего десять минут до начала литературных чтений в Фонтанном доме. Как неприятно опаздывать! Он стоял на противоположной стороне, переминался с ноги на ногу, явно нервничал. Тоже куда-то спешил. Зеленый глаз все никак не загорался, и тогда Саша увидела его. Вернее, не его самого: их глаза неожиданно поравнялись друг с другом. Так равняются машины на встречной полосе. И чьи-то волосы развеваются в приоткрытое окно. И дым чьей-то сигареты легким облаком вдруг качнется в твоем воздухе. Почему ей показались эти чужие глаза самыми родными на свете? Она будет спрашивать себя об этом столько раз, сколько будет вспоминать их. А может, это был он, тот самый, и вся ее несбыточная жизнь промелькнула перед ней за одно мгновение? Вся, вместе с нежностью, полуденным и полуночным счастьем, детским смехом и чем-то еще таким, совсем особенным, чего она никогда не испытает. И что, если бы она остановила его тогда, на том перекрестке? И сказала, что им не надо никуда спешить, потому что у них уже есть что-то самое важное, важнее, чем вся эта суета и все бестолковые дела на свете. Он бы удивился, обвел ее недоуменным взглядом, подумал: городская сумасшедшая или аферистка! И прошел бы мимо. А если нет? А вдруг у него терпко сжалось бы внутри, отразилось в глазах, и он бы остановился. И тоже поверил. И у них получился бы длинный разговор. О том, о чем они никогда и ни с кем не говорили. О самом сокровенном. Сокрытом. Сакральном. Чтобы на вдохе Любовь и на выдохе снова Любовь. И чтобы на всю жизнь. И еще после… Почему мы всегда проходим мимо? Что несет нас к чужим враждебным берегам? Что заставляет с наслаждением терпеть бедствие и тонуть? Так много вопросов и так мало ответов. Так странен и неуютен наш путь, так одиноко странствие. Саша стояла на краешке тротуара и смотрела в эти глаза. Погружалась, будто входила в святую воду. Мир замер. Превратился в точку пространства, которая столь же мала, сколь и велика. Как странно: она смотрела внутрь двух миров, а видела одну Вселенную. Может, поэтому мы так отчаянно стремимся стать рядом, поравняться, словно глаза на одном лице, чтобы увидеть картину мира всю, целиком? Глаза тоже, не отрываясь, смотрели на Сашу, поглощая ее без остатка. Ей казалось, что ее втянуло в эти звездные врата, где тайны мироздания открываются так просто и так математически ясно, как одиножды один. Не в этом ли разгадка? Умножать, а не складывать! И тогда не двое, а один: Един! Саша сделала шаг. Она шагнула с тротуара на ревущую моторами улицу и подалась вперед. В ушах заскрежетало. Посыпались ругательства, перед лицом яростно замахали посторонние злые руки. Саша шла вперед, как во сне, и все, что у нее было в этот миг – это чьи-то тревожно узнанные глаза. Шаг, еще шаг, еще… Ее ослепил зеленый свет. Глаза стремительно приближались. Вот они на расстоянии руки, на расстоянии щеки… Их глаза скрестились, сцепились, срослись в страстном соитии! Вдох – выдох – Любовь! Еще шаг… Расставание навек. Плечо едва коснулось плеча в последнем прощании. Серый бетонный тротуар. Одиноко мерцающий желтый глаз светофора. Саша не сразу вспомнила, кто она и куда идет. Она порывисто обернулась: по улице, остервенело ревя, уносились прочь автомобили с наглухо задраенными окнами. Гигантский красный глаз, печальный как огненная планета, сжигающая себя в сонмище веков, остекленел. На перекрестке больше не было его глаз. Они растворились в бурлящем потоке мироздания, унося с собой ее космос. Она отдала его вот так, не задумываясь и не сожалея. И кто-то теперь будет свято его хранить и никому на свете не откроет и не отдаст. И вы, вы тоже его храните. 2. Компот из клубники Моей первой любви Что мы помним о своей первой любви? Отдельные слова, крошечные эпизоды, едва уловимые ощущения, редкие сны. Первая любовь почти всегда безответная, невысказанная, невесомая. Нецелованная, как чужая невеста. Запорошенная памятью, занесенная иными любовями. Туманная Андромеда другого измерения. Бестелесная и чистая, как Дева Мария. Что осталось от нее? Цвет? Запах? Головокруженье? Она ускользнула как Золушка с пышного бала, оставив лишь хрустальную туфельку мечты. И все-таки мы помним ее всю, от первой до последней ноты. Она оставила на губах сладко-терпкий вкус, неповторимый, как она сама. Ася не знала, когда с ней это произошло. Только однажды она посмотрела на его узкую мальчишескую спину в темно-синем школьном пиджачке и поняла, что пропала. Вероятно, это вызревало внутри нее день за днем, наслаивалось тончайшими пленочками, нарастало, пока не стало осязаемо-плотным и очевидным. Она вдруг поняла, что ловит каждое его слово, охотится за улыбками, провожает глазами. Вообще-то в него был влюблен весь класс, но это не имело никакого значения. Чудо происходило только с ней! Оно было сокрыто очень глубоко: тайное, трепетное, живое. И он – центр этой внутриутробной Вселенной. Понравиться ему Ася и не мечтала. Она была дылда, на полголовы выше всех, с длинной старомодной косой и слишком серьезным вдумчивым взглядом: такие мальчишкам не нравятся. Но это тоже почти не имело значения. Чудо от этого только крепло и укоренялось, прорастая в ней капиллярами счастья. Дома Ася могла часами рассматривать его лицо на общей фотографии, гладить пальцем бумажный глянец и мечтать. Воображать, будто они идут, взявшись за руки, по проспекту и вдруг встречают стайку одноклассниц. И тогда он отнимает свою руку, но только для того, чтобы крепко и нежно обвить ее талию: не стесняясь, у всех на глазах! Или что они сидят на заднем сидении обледенелого зимнего автобуса, и он, склонясь к ее коленям, дыханием отогревает ей зябкие пальцы. И так Асе становилось терпко от этих фантазий, так учащенно билось сердце, что перехватывало дыхание! Иногда он ей звонил. Узнать, что задали, или просто поболтать. Это вовсе ничего не значило. Просто было так заведено: звонить друг другу и говорить, говорить, говорить. Интернета в ее школьную пору еще не изобрели, зато были телефоны с крутящимся диском, где каждое следующее отверстие – маленький шажок на пути к астральному «меж». Два голоса устремлялись друг к другу по узким тоннелям телефонных проводов и встречались в каком-то ином заветном мире, так похожем на ее мечты, где у Аси не было ни старомодной косы, ни чересчур серьезных глаз. И тогда она говорила с ним, не робея, и была по-настоящему свободна и счастлива. Однажды их класс вместо уроков повели в мастерскую к петербургской скульпторше. Как ее звали? Была ли она знаменитой или никому не известной? Где находилась ее мастерская, и что там были за скульптуры – Асина память не сохранила. Но его руку, внезапно поймавшую ее ладонь в толпе сгрудившихся у входа ребят, и его прозрачно-голубой взгляд она не забудет никогда. Этот взгляд и теперь еще, спустя три десятка лет, странно часто снится ей по ночам. Поверить в то, что это происходит наяву, было просто нелепо. Может, она чудесным образом перенеслась в параллельное пространство, где они тоже живут, но иной жизнью, и где делают то, чего им хочется здесь и сейчас, не оглядываясь и не раздумывая? Там, где сбываются все мечты? Вернувшись домой, она снова и снова отматывала невидимую пленку памяти и сверялась со своим внутренним голосом, который оголтело, безудержно ликовал: это было, было! И тогда она снова доставала классную фотографию, всматривалась в его лицо, и ей казалось, будто теперь он смотрит именно на нее, а черно-белый снимок отливает голубым. В школе привычной вереницей шли дни и недели, но теперь каждый день был драгоценным островком узнавания. Вот он задержал на ее лице взгляд, вот спросил что-то невпопад, вот замешкался в пустом классе будто бы случайно. Ничего не было произнесено вслух, но что-то незримо-неуловимое поселилось меж ними и парило в невесомом, смешанном двумя дыханиями воздухе. А потом настала та вольная шальная суббота. День с самого утра выдался ослепительный. Май вступил в свои права, и солнце, словно вырвавшись на свободу, сияло во всю свою юную буйную силу, проникая в каждый уголок пространства! Ася ехала в автобусе в противоположную школе сторону, и сердце ее томилось в неизъяснимой радости. Ей казалось, что она тоже, как это майское солнце, вырвалась на волю и может безудержно сиять, проникая во все уголки. Подойдя к двери, она нажала круглую кнопку звонка. Дверь открыл хозяин квартиры: высокий одноклассник со смешливым лицом. Заговорщически подмигнул, впустил внутрь. Она сняла босоножки и босиком прошлепала в комнату. Спиной к ней, у окна, стоял он. Ася оторопела. Откуда ему тут взяться? Разве он тоже, заодно со всеми? Или кто-то уже о них догадывается и подстроил встречу? Ася ни за что на свете не решилась бы об этом спросить. Даже лучшая подруга ничего не знала о днях и неделях парящего воздуха. Это было что-то очень личное, слишком хрупкое, чтобы кому-то довериться. Воздухом только на двоих. Он обернулся и смущенно скользнул взглядом по ее плечам: – Привет! – Привет! – Прогуливаем? – Прогуливаем, – согласилась Ася, сдерживая улыбку. Они глупо стояли друг против друга и понятия не имели, что теперь делать. – Аська, ты бутерброды готовить умеешь? – раздался спасительный голос откуда-то с кухни. Она сорвалась с места и метнулась прочь. – Сгребай все, что нужно, а то я в кулинарии – полный ноль! – хозяин распахнул холодильник, подмигнул и оставил ее одну. Ася с облегчением вздохнула. Что делать с булкой и сыром, она знала, а о чем говорить с ним? Она вдруг ощутила, что они оба оказались в ином, отличном от привычно-школьного или отстраненно-телефонного, пространстве, на пугающе новой нулевой отметке, где все только начинается. Асю заколотило. Руки не слушались: ломти получались толстыми и кособокими, сыр расслаивался и сползал. – Давай помогу, – услышала она голос за спиной – он сгреб ее правую кисть в свою и принялся нарезать рыхлый, пористый батон. Ася почти перестала дышать. Она послушно склонилась, позволив своей руке следовать за его движениями. Ее спина срослась с его грудной клеткой, так, что биение его сердца пронизывало ее насквозь, прорываясь у левой груди. Внезапно он отпустил ее, смущенно отступил на шаг. Его рука бесцельно замаячила в воздухе, не зная, чем себя занять, спасительно потянулась к холодильнику. Бесцельно пошарив в его глубоком нутре, источавшем сложный аромат, рука, наконец, вытянула на свет прозрачно-алую стеклянную банку с крупными, скучившимися наверху ягодами клубники. – Пить хочешь? Ася кивнула. Говорить она не могла. Отвернув крышку, он принялся наливать компот в высокий стакан. Ягоды запрыгали как чумовые, обдавая их пальцы сладкими пурпурными каплями. Осторожно подняв до краев наполненный стакан, он поднес его к Асиным губам. Она сделала маленький глоток и… растаяла. Все поплыло в тягучем клубничном мареве, которое смешалось с ослепительным солнечным светом из открытого настежь окна и ароматом абсолютного счастья. Голова закружилась, земля ушла из-под ног. Неземная, ничем не измеримая радость прожгла каждую клеточку и растеклась пряно-пьяным глинтвейном, заполнив всю ее целиком. Ася по сей день помнит этот дурманный пьянящий аромат и восхитительно-приторный вкус клубники и счастья. Больше ничего между ними не было. Они не целовались ни тогда, ни позже. Не было встреч и вздохов при луне, охапок сирени и букетов роз, как не было и горечи расставания. Их любовь растаяла в воздухе, словно ранний снег, растворилась, исчезла в юношеской суете быстрых дней. Но солнечный вкус компота из клубники навсегда оставил терпко-сладкий привкус счастья на Асиных губах. Вкуснее того компота она так ничего и не пробовала. 3. Иногда Иногда люди встречаются бог знает зачем. Встречаются, соединяются на короткий миг и расстаются, унося с собой что-то глубинное, трепетное, ускользающее. Иногда они помнят об этой встрече всю свою жизнь. А вы, вы – помните? Ирина пришла в гости к своим друзьям-художникам. Она была свободна как птица и одинока как Вселенная. Крымский вечер, наполненный мерным стрекотом цикад, сиреневый закат, осторожно набегающие на берег волны. На террасе расположилась вся курортная компания: пожилая чета художников, высокий молодой человек с красивым печальным лицом, несколько грузных мужчин в соломенных шляпах, стайка бронзовотелых курортных девиц и маленькая собачонка, кучерявая и бойкая. Компания заседала уже, наверное, часа три, откушала плова, осушила не первую емкость с вином и оттого вся пребывала в самом приятном расположении духа. Девицы стрекотали в такт цикадам, грузные мужчины сально улыбались и косили глазом, собачонка носилась взад-вперед, хозяева подливали гостям напитки и потчевали пустой беседой. Ирина никого, кроме художников, толком не знала, да, впрочем, и не стремилась узнать. Она вся разомлела, растворилась в этом иссиня-черном, сверкающем мириадами звезд южном вечере, потягивала мадеру и ни о чем не думала. Она просто была. – Можно, я вас напишу? – донеслось до нее с противоположной стороны стола. Ирина повернула голову. На нее смотрели большие печальные глаза. Они лихорадочно сверкали и светились весельем и еще каким-то единственным светом, но оставались неизменно грустны. «И почему я не видела этих глаз раньше? – промелькнуло у нее в голове. – Ведь они были всегда». – Вы тоже художник? Я не знала. – И я раньше не знал, – засмеялись печальные глаза. – А как вы меня будете писать? – Ирина неожиданно смутилась. Она была уверена, что ей непременно предложат позировать нагой. – А как бы вы хотели? – печальные глаза приблизились к ее лицу. – В красной шляпе, – неожиданно сказала Ирина и закрыла лицо руками. – У меня есть красная шляпа, пойдемте! – длинная цепкая рука метнулась к ее запястью и выдернула из-за стола. В кромешной тьме они пробирались сквозь колкие густые кусты, небо мелькало над головой звездной россыпью, дурманяще пахло магнолией, влажной листвой и еще чем-то новым, неузнанным, заветным. Наконец, они нащупали деревянную калитку с железным кольцом. Высокий молодой человек пригнулся, толкнул калитку плечом и нырнул во двор, увлекая за собой нечаянную спутницу. – У меня здесь совершенно негде присесть: ни стула, ни табурета. Так что просто ложитесь. Ирине стало страшно. Ей захотелось бежать, и захотелось повиноваться, и… что-то еще, внеплотское, вонзилось в нее и застряло, мешая дышать. Цепкие руки уложили ее на мягкую теплую циновку. Цепкие руки раздели ее всю донага и возложили на голову длиннополую красную шляпу. Лицо ее стало пунцовым от смущения. Или это был лишь отсвет шляпы? – Вам не холодно? Принести вам вина? Ирина кивнула. Рука протянула к ее щеке бокал, доверху заполненный темным янтарем мадеры. Молодой человек на минуту отвернулся, готовя краски и кисти к работе. – О чем вы сейчас думаете? – спросил он, не оборачиваясь. – О том… о том, что я никогда не пила мадеру голая на полу и в красной шляпе. – А вам этого всегда хотелось? – Не знаю… да, пожалуй… пожалуй, что так. Думаю, мне всегда этого хотелось. – Это немного странная фантазия. Почему она пришла вам в голову? – он обернулся, пристально глядя ей в лицо. – Она пришла в голову вам, – смутилась Ирина. – Нет, нет, эта фантазия пришла в голову именно вам, я ее просто считал. – Считал? Как это – считал? – С вашего сознания. – Вы медиум? – Ирине снова стало страшно и немного зябко. Она быстро сделала большой глоток. – Я – художник, – молодой человек замер в задумчивости. Его взгляд стал напряженным и таким плотным, словно он хотел вобрать в себя все: каждую линию ее тела, каждый изгиб, всю цветовую гамму, всю игру светотени. Ирина замолчала. Ей нестерпимо захотелось спрятаться за стеклянной выпуклостью бокала, но взгляд ее не пускал, она вся оцепенела под его густой тканью. – Я знаю про вас все, ничего не зная. Мне не нужно простое знание. Вы сейчас открыты для меня как истина. – Поэтому художники так любят обнажать натурщиц? – Вероятно. Одежда мешает, она скрывает истинный свет. Сейчас я смотрю на вас и не вижу вашего тела, поверьте! Ни формы груди, ни ваших рук или ног. Я вижу только вас саму, но всю, целиком, как на алтаре. – На жертвенном? – усмехнулась Ирина, мучительный озноб пробежал по всему ее телу. Молодой человек молчал. Его рука уже стремительно бежала по мольберту, вычерчивая линии и накладывая мазки. – Вы любили когда-нибудь? – прервал он молчание. – Да… почему вы спросили? – Когда вы любили, нужно ли вам было знать об этом человеке что-то конкретное? Или вы знали все и так, потому что знание пришло извне и изнутри одновременно? – Я никогда не думала об этом… но, да… вы очень точно сказали! Отчего так, вы знаете? – Знаю. И вы знаете, потому что любили. Снимите шляпу, положите ее рядом. – Но… – Она вам больше не нужна. Вам нечего скрывать, я все и так знаю. Закройте глаза. Пойте. – Петь? Почему? Что петь? – Что угодно, что взбредет вам в голову. Ирина стала напевать что-то, кажется, Марсельезу. Ей пришло в голову, что это полная чушь – лежать в чужом южном городе, на чужой циновке, голой, с бокалом мадеры, и распевать Марсельезу с закрытыми глазами. Но художника это ничуть не удивляло. Широкими движениями руки он продолжал наносить линии, мазки, штрихи. Ирина перестала петь, приоткрыла глаза, и еще долго, сквозь розоватую пелену, смотрела на лежавшую рядом с ней красную шляпу, которая постепенно стала подниматься, все выше и выше, пока не покатилась по стеклянной поверхности окна и не превратилась в маковый рассвет. Наступило утро. Художник тихо, неприметно спал, вытянувшись рядом с ней на циновке. Он лежал вниз лицом, руками обхватив голову. Его длинное гибкое тело было обнажено, едва прикрытое легкой розоватой тканью. Ирина осторожно поцеловала его в плечо, неслышно поднялась, стала одеваться. Она уже хотела уйти, как вспомнила о картине и несмело приблизилась к мольберту. Юноша на полотне лежал вниз лицом, обхватив голову руками. Молодая женщина подле него, приподнявшись на локте, целовала юношу в прекрасное нагое плечо. А по утреннему небу катилась широкополая красная шляпа. Иногда мы встречаемся с кем-то, чтобы на миг увидеть самих себя. И узнать о себе что-то глубинное, трепетное, ускользающее. И мы помним об этой встрече всю свою жизнь. И вы, вы тоже помните. 4. Потанцуем? Борису Саволделли Все мы слышим Голос. Он нисходит на нас по-разному: под сводами хор или сенью небес, на пике любви или вершине горя. Долготерпеливо и вымоленно, нежданно и невпопад. К кому-то – лишь единожды, другие слышат его чаще, избранные живут с ним, обручась. Он различно звучит, но всегда узнаваем. Это тот самый Голос. Сад еще был напоен музыкой. Фестиваль закончился, музыканты сложили инструменты, зрители разошлись. Лишь двое рабочих неспешно сгребали оглохшие утомленные стулья. Над головой витали звуки, заплутавшие в кронах, обвившие столетние стволы, запутавшиеся меж белых цветков акаций. Динамики источали голос. Музыкант спешно улетел и теперь парил одновременно низко над садом и высоко в небе, уносимый стальной гигантской птицей прочь. Агния задержалась на небольшой танцевальной площадке в дальней части сада. Она пребывала в том изумленном оцепенении, в какое погружаешься, внезапно столкнувшись с сильным чувством. Она ничего не ждала от этого вечера, просто пришла послушать музыку и… влюбилась. Высокий молодой итальянец со смоляными кудрями и подвижным лицом вышел на сцену без инструментов, лишь с одним странным музыкальным ящиком, но едва раздались первые звуки, сердце Агнии насторожилось. Это был только голос, один голос – и ничего более. Музыкальный ящик повторял его, наслаивал и бесконечно множил, создавая сложные комбинации. Гениальный моноспектакль, где звуки, жесты и смыслы сливались в одно кипучее действо. И вот уже оживали джунгли, дышало и вздымалось море, обрушивался горный водопад, устремлялась ввысь вселенская мощь грузинского хора. Это было нечто доселе невиданное и неслыханное, такое, что Агния сама превратилась в этот голос, вобрала его в себя, пропитавшись звуками насквозь. И все в ней самой стало музыкой и гармонией: полнозвучной, божественно-совершенной. В сладостном оцепенении она дослушала выступление до конца. Не замечая ничего вокруг, встала и побрела к выходу, замешкавшись на площадке. И вот теперь, одурманенная, она стояла в опустевшем саду, и на ее плечи, как листья с осенних деревьев, падали пестрые звуки. – Потанцуем? – услышала она за спиной. Агния хотела обернуться, но чьи-то руки обвили ее талию. Сердце забилось, встраиваясь в музыкальный ритм. Она доверчиво положила пальцы на чужие горячие кисти, их бедра слились и закачались на волнах. Они танцевали одновременно страстно и нежно: сливались и распадались, как струи водопада, стремительно сталкивались и взрывались миллионами радужных фонтанных брызг, взвивались язычками пламени то пылающего, то угасающего костра. Это был совершенный танец, где нет ничего отдельного и лишнего, где рука одного – продолжение руки другого, где всё – гармония и смысл. Это был танец, где всё – Любовь. Агния закрыла глаза. Она не хотела знать, кто этот мужчина, откуда он взялся и существует ли на самом деле в нашем нетонком мире. Она знала его волосы, его губы, его руки и прежде, и теперь, и после. Она знала всё, и этого было довольно. Они танцевали молча, ни единым звуком не нарушая снизошедшей на них гармонии. Это был безмолвный фокстрот рыб в морской глубине, воздушный вальс облаков в поднебесье, пульсирующая румба огня в сердцевине Земли. Сколько это продолжалось, Агния не знает. Быть может, мгновение, а может, целую вечность. Не расплетая рук, они перетекли на дорожку сада, просочились сквозь решетчатую калитку, проплыли густо-зеленым пахучим буйством крымского парка и вышли к предзакатно сиреневеющему морю. Тихим шелестом под ногами отозвалась круглая, отполированная веками, галька, сгрудившаяся на теле Земли как ноты в нотной тетради. Они опустились у ног притихшего моря и долго-долго вглядывались в пенные отголоски стихии на оконечностях волн, в молчаливую симфонию грифельных гор, в натянутую струну горизонта, смыкающую небесную и морскую синь. Голос все также звучал внутри них, но он уже не трепетал, как пламя, а уютно теплился, превратившись в их единое, ровное, едва различимое дыхание. Они прожили так, сплетясь ветвями, несколько дней, а может, недель. Не размыкаясь, звуча одной тихой мелодией, неслышно перекатываясь вдоль берега, как галька под струящимися клавишами волн. Они расстались неприметно, также неразличимо, как сошлись: словно молекулы воды, что сливаются воедино и, напитавшись друг другом до краев, распадаются, устремляясь дальше, прокладывая себе неведомый путь в чреве земли. Временами Агния слышала во сне Голос. Он струился, проникая в замершее на время сознание и наполняя все ее существо звуками. Голос звал и манил, шелестел песчинками, дрожал язычками пламени и трепетал. Спустя год она вернулась в тот сад. Итальянец на фестиваль больше не приехал. Где-то на другом континенте низко и высоко парил его голос, сплавляя воедино все звуки земли. В саду вновь звучала музыка, она была прекрасна и полноводна, как прежде. Другой музыкант, черноглазый и чернокожий, извлекал ее из воздушной ткани, тянул невидимую шелковую нить, пропуская сквозь черно-белые пальцы-клавиши. Агния слушала, закрыв глаза. Ей было хорошо и покойно. Шелковая прохлада покрывала волосы, обволакивала ставшее невесомым тело. И в этой умиротворенной тишине, наполненной звуками до самых краев, кто-то окликнул ее близким и далеким Голосом: – Потанцуем? 5. До весны Зимой наших чувств бывает отчаянно холодно, а до весны еще далеко. Но и посреди зимы порой расцветают подснежники, даря предвкушение счастья. Они познакомились на дискотеке, в городе белых ночей и взмывающих к небу мостов, в тесной духоте ночного клуба. Таня пришла одна. Дома осталась дочь и раскромсанная, поруганная семейная жизнь. Ей хотелось счастья, простого и ясного, но оно всё медлило с приходом, как северная весна. Таня сидела у стойки бара, потягивала «Маргариту» и курила сигарету за сигаретой. Вокруг путались растерянно-одинокие, нарочито веселые девушки и мужчины. Фальшивые улыбки, неверные движения, просящиеся из декольте груди, рыщущие взгляды, мутные глаза. Это так разительно отличалось от рок-н-ролльного клуба ее юности с царящим там братством счастливых свободных людей, где отплясывали горячо и страстно, где весело раскачивались в такт живой музыке, звеня пивными кружками за длинными столами! Таня уже подумывала уйти, как слева от нее обозначилось лицо. На нее глядели два умных ироничных глаза с едва уловимой потаенной маетой. Они не были улыбчивы, эти глаза, их не покрывала привычно-масляная пленка похоти. Они просто и ясно смотрели на Таню, немного пытливо, слегка печально. – Женя, – представилось лицо. – Таня, – ответила Таня. – Вы здесь давно? Хотите что-нибудь выпить? – Я уже ухожу, – она пожала плечами. – А вы не уходите! Мы будем говорить. И она не ушла, и они стали говорить. Почему-то о политике, в которой Таня ничегошеньки не смыслила. И что-то там, как теперь говорят, «за жизнь». И всякую чепуху, в которой неожиданно, как в темном чулане из Таниного детства, где отец колдовал над негативами, стали проявляться и форма, и содержание, и цвет. Им было приветливо и уютно вдвоем, как подснежникам под пушистым снежным покрывалом. И тогда они вырвались из тесноты чужих душ и пошли гулять по городу. По светлому, умытому и радостному проспекту, среди ярких реклам, упоительно качающихся на ветру фонарей и новеньких фасадов старинных особняков. В этом городе хотелось целоваться. Безудержно, юно, наотмашь! И они целовались. А оторвавшись, с наивным восторгом смотрели глаза в глаза и снова и снова целовались. Они летели! Над Невой и каналами, над Дворцовой и Петропавловкой, над Ростральными колоннами и Биржей. Их тела взмывали вместе со светящимися мостами, и казалось, будто они и сами лучатся изнутри, подсвеченные миллиардами крохотных огоньков. Ночи не было, был только свет. Светло и празднично, как в Рождество. На следующее утро они проснулись, глядя друг другу в самую сердцевину цветочных глаз. И снова взмыли. От головокруженья хотелось остановить Землю. Это был их первый день. Их Рождество. И еще целых три дня. Три долгих, как весна, лето и осень, дня, наполненных цветением садов, грибными дождями и золотыми листьями. Они купались друг в друге как в горном ключе, тонули в глубине ночного неба, щедро одаривая мерцающими звездами. Что случилось другим утром, когда их внезапно затянуло тонкой коркой льда и они съежились от набегающего на обнаженные тела и души холода, объяснить было нельзя. Не было таких слов. Но им вдруг отчаянно захотелось согреться поодиночке, кутаясь в одежды отчуждения. Они стали подолгу молчать, помногу курить, отклонив плечи в сторону. Она вдруг заметила его сутулую спину, он – ее сгорбленную судьбу. Им стало мучительно от этой их согбенности, от непервичности их встречи. На поверхности тел обширной коростой выступило все их прошлое, которое уже невозможно свести: намертво вшитое, встроенное, вписанное в скрижали их растерянных душ. Это продолжалось еще пару дней. Они ежились, кутались, их все больше заносило. Надвигалась снежная буря. Она разразилась под вечер шестого дня. Таня плакала, колючие слезы жгли щеки и руки, прожигали нутро. Женя просто заледенел, все чувства его сковало вселенским холодом. И не было никакого выхода. Оба понимали, что им точно вместе не дожить до весны. Они еще несколько раз схватили губами холодный воздух и, отчаянно вскрикнув, метнулись друг от друга прочь. Снежная лавина жадно поглотила их до поры. 1, 2, 3 |
|||||||