Когда Ашот думал о медведе, его все время преследовала мысль: почему косолапый, если он жил в ущелье, так долго ничем не проявлял себя? Даже следов его не было. Он не ломал кусты, Не рылся под деревьями в поисках орехов и желудей. Странно…
      Но загадка была неожиданно разрешена утром сорок первого дня.
      Солнце еще не вышло из-за окружающих Барсово ущелье гор, когда ребят всполошил панический крик Гагика:
      — Орлы медведя слопали, будь они неладны!
      Схватив свои копья, все, кроме Саркиса, не сдвинувшегося с места, кинулись в ущелье. Действительно, орлы и грифы, сколько их ни было в ущелье, собрались на трупе медведя. Своими острыми, похожими на кирки клювами они разрывали на куски жирное мясо мишки.
      Ребята дубинками стали разгонять хищников, и, тяжело взмахивая крыльями, Орлы отлетели. Но недалеко. Они уселись на ближайших утесах и, счищая о камни окровавленные клювы, злобно поблескивали глазами.
      Бока медведя были изодраны, брюхо пусто — внутренности вывалились. Большая голова мирно покоилась на кусте.
      Гагик молча снял шапку и трагическим голосом начал:
      — Скажи, зачем ты похищал наше добро? Разве не знал ты, что там, — Гагик показал на небо, — есть бог, что он увидит, накажет? И зачем ты так нализался вина, что потерял разум и не сумел даже постоять за себя?
      «Проповедник» затряс плечами и притворно зарыдал.
      Асо и Шушик весело смеялись, а Ашот, ничего не слыша, внимательно осматривался вокруг. Он искал следы барса и с радостью убедился, что никаких следов здесь не было.
      — Ну, а теперь мы можем перенести медведя в пещеру, — с облегчением вздохнув, сказал он. — Ясно, что барса нет. Асо начинай свежевать, я сейчас приду.
      Пока товарищи занимались разделкой туши, Ашот обследовал нависшие над ущельем. кряжи. Ого! Получалось, что медведь пришел сюда из внешнего мира по Дьявольской тропе. Надо же! Неуклюжий, неловкий, а по каким опасным карнизам путешествует, над какими пропастями! «Должно быть, он цеплялся лапами за камни», — подумал Ашот и сошел вниз.
      Ребята все еще возились около туши. Нужно было разрезать мясо на куски и доставить в пещеру. А его было очень много — ведь в прошлый раз они спешили и успели отрубить лишь лопатки и бедра. Но Ашот уже горел нетерпением рассказать товарищам о том, почему (как думал он) и зачем появился тут этот медведь. И потому он сказал:
      — Перерыв! Сядьте отдохните. Сейчас мы с вами разрешим один вопрос. — И с места в карьер начал: — Я думаю, что в нашей стране нет угла более безопасного для зимней спячки медведя, чем это ущелье. Медведи это знают и всегда приходят сюда зимой. Вот и этот: пришел, а тут вдруг дым из пещеры валит, человеком пахнет. Ведь если поблизости есть человек, медведь не уснет.
      — Вот он и решил: давай оставлю их голодными, авось уберутся отсюда, — развил Гагик мысль Ашота и с таким умилением посмотрел на медвежьи почки, что Шушик, не удержавшись, прыснула.
      — Ну, слушайте же, — продолжал Ашот. — Медведь увидел, что в ущелье есть люди, и нетерпеливо ждал, чтобы мы ушли. Думал, глупый, что мы тут по своей воле. Хорошо еще, что он встретился с барсом, иначе всю зиму не давал бы нам покоя.
      — Нет, сколько я ни видал медведей — уходили, даже не трогали овец, — не согласился с Ашотом Асо.
      — Да, медведь мирное животное. Этот даже Чернухи не тронул. Но спокоен медведь лишь тогда, когда в лесу много корма. А в этом ущелье ничего нет, поэтому, проголодавшись, он наверняка заинтересовался бы нами.
      Когда мясо медведя было нарезано на куски, перенесено и спрятано в холодном углу пещеры, Гагик удовлетворенно объявил:
      — Ну, а теперь не пойти ли нам за шкуркой барса? Возьмем и накинем на нашу Шушик Аветовну…
      — Мы от медвежьего жира совсем сильными станем. Скоро вернемся домой, ты наденешь красивое платье, пойдешь в клуб и будешь танцевать с Асо, — закончил насмешливо Гагик.
      На лице пастушка играла добрая, застенчивая улыбка.
      — Ну, вы болтайте, а я пойду к своим овцам, — объявил он и поднялся.
      — Ладно, — согласился Ашот. — Мы займемся пшеницей, а ты отправляйся в Овчарню. Хочешь, чтобы кто-нибудь пошел с тобой?
      — Нет, нет, вы только спугнете овец.
      Поручив Шушик приготовить обед, мальчики вышли.
      Ашот шел молча. Мысли его по-прежнему были заняты пропавшим барсом. Хоть и заверял он товарищей, что барс погиб, но горький опыт приучил Ашота к осторожности и терпению. «Нет, переждем еще день-два, — думал он. — Соберем пшеницу, создадим «запасы хлеба», а там, если свежих следов зверя не появится, отправимся искать его».

      С нетерпением и радостным чувством искал Асо свою Чернуху, с тем глубоким волнением, которое всегда охватывает пастуха-курда, когда он разыскивает пропавшее животное.
      И отец у Асо пастух, и дед пастухом был, и прадед, и прапрадед. Таковы курды. Для них другой жизни, другого занятия не существует. У них даже пословица есть: «Если хочешь, чтобы сын твой стал человеком, сделай его пастухом».
      Влюбленный в горы, курд расстается с ними только ради большой любви, любви, способной на жертву.
      «Ради тебя я готов на все. Захочешь — брошу горы и стану пастухом в вашем душном селе», — поет курд армянской девушке в одной из песен.
      Сойти с гор в жаркую Араратскую долину? Да, на это можно решиться только ради любимой. Если хочешь наказать курда, заставь его покинуть свои любимые горы, покрытые цветами дуга, росистые склоны.
      Вот и Асо такой. Больше месяца живет он вдали от родных гор — это ведь целая вечность! Как может курд так долго не видеть ни овец, ни собак!
      Асо истосковался по стадам фермы. Он знал, что сейчас овцы начали ягниться, в хлевах топчутся на слабых, неустойчивых ножках и тоненько блеют пестрые ягнята. Ах, хотя бы Чернуху поймать! Как бы стал он заботиться о ней, тоску бы свою утолил! А Ашот хоть и ученый, но людей не знает! Овцы наверху, на горе, а он его, пастуха, на другие работы посылает. Да пусть ему прикажут день и ночь в Овчарне оставаться, он будет доволен. Может, и не поймает одичавшую овцу с ягнятами, но хоть издали увидят их, услышит милые сердцу голоса.
      На Овчарне Асо внимательно осмотрелся, оглядел издали все углы, все кусты и вынул из-за пояса свою свирель. Вскоре из-за кустов высохшего чертополоха высунулась пара рогов. Показалась и маленькая овечка. У нее, как у косули, ушки были навострены, каждое мгновение она могла вскинуться, убежать. Но где же сама Чернуха?
      «Ло, ло, ло, ло», — запела свирель ту самую мелодию, которая зовет овец на водопой.
      А Чернуха все не появлялась.
      «О, да я знаю, в чем дело!» — догадался пастушок и, поднявшись, пошел прямо в убежище овец.
      Едва он вошел в пещеру, как из сумрака навстречу ему выскочила Чернуха и начала тревожно блеять.
      — Знаю, знаю, ягненочек у тебя, — ласково сказал ей Асо и на ощупь пошел вперед.
      Вскоре глаза его привыкли к полутьме пещеры, стали различать ее неприютные, мрачные стены.
      Мать- овца продолжала тревожно блеять. Не за себя, конечно, она боялась, а за то маленькое существо, которое сейчас лежало, вероятно, в каком-нибудь углу и дрожало от холода и инстинктивной тревоги. Эту тревогу ему внушало беспокойное блеяние матери, и ягненок отвечал ей тоненьким-тоненьким голоском.
      Асо по слуху шел вперед, и вот наконец в его руках затрепетало крошечное, еще мокрое животное.
      — Брру, бру, бу… — мягко, словно колыбельную песенку, напевал пастушок ягненку и согревал его, прижимая к своей груди.
      Он вышел из пещеры и направился к костру, разожженному на тропинке, а за ним, жалобно блея, бежала Чернуха.
      Медленно расплываясь, дым от костра кольцами поднимался вверх. Асо сидел у огня, обнимая беленького с черной мордочкой ягненка, а рядом стояла Чернуха и умиротворенно лизала своего детеныша. Правда, каждое движение Асо заставляло ее вздрагивать и испуганно отскакивать назад. Но могла ли она бросить ягненка? И могла ли не доверять человеку, который так любовно ласкал и согревал его?
      Асо поставил перед Чернухой воду. Овца, только что оягнившаяся, торопливо утоляла томившую ее жажду. Потом она выхватила у мальчика из рук пучок травы, съела и. подставила голову под его пальцы, ожидая ласки… Мало-помалу в ней оживали старые привычки, восстанавливалась утерянная близость с людьми.
      — Дай-ка я подою тебя, чернуха, жаль мне твоего ребеночка, — убеждал Асо овцу.
      Но этого она не захотела: недостаточно еще доверяла. Ведь детей своих одичавшая овца защищала в борьбе. Правда, здесь, в ущелье, она не встречала злейшего врага овечьего рода — волка. Но зато порей из-за гребня горы до нее доносился и тревожил ее незнакомый неприятный запах. Вероятно, это бывало в то время, когда сюда приходил хозяин ущелья — барс. И еще орлы. Они приводили овцу просто в ужас! Молча, неподвижно сидели они на камнях и все выжидали момента, когда она отойдет от ягненка.
      Осенью в Барсовом ущелье поселялся медведь. Впрочем, его Чернуха не так боялась. Он все свое время проводил под деревьями, собирая падалку.
      «Ло, ло, ло, ло…» — продолжал наигрывать Асо, и тревога, настороженность постепенно оставляли животное, сменялись чувством доверия, покоя.
      Уговорами и лаской Асо сумел привлечь к себе Чернуху Он поднес к ее сосцам ягненка, и тот жадно впился в них.
      Когда ягненок насытился, Асо, как полагается, перевязал новорожденному пупок и прижег его золой. Креолина под рукой не было, но хорошо и это — никакая зараза не пристанет.
      Потом, взяв ягненка на руки, мальчик стал медленно упускаться.
      Вытянув вперед голову, Чернуха следовала за ним, Иногда она блеяла и оглядывалась. Чувства ее раздвоились. Здесь был самый маленький и самый беспомощный ее детеныш, а в Овчарне остались старшие. С удивлением смотрели они ей вслед, не понимая, конечно, почему мать покидает их и идет за каким-то незнакомым и подозрительным двуногим существом.
      Очень осторожно, держась как можно дальше, они все же пошли за матерью.
      С края тропинки, там, где она начинала спускаться вниз, они увидели, как мать остановилась перед какой-то пещерой. Тут она обернулась, заблеяла — то ли звала их за собой, то ли прощалась — и вслед за человеком вошла внутрь.
      Высунув головы из-за скал, печальным взглядом провожали ее молодой баран и овечка.

      Когда Асо привел в пещеру Чернуху, никого не было. Шушик нарезала в кустах прутья для корзин.
      Вернувшись, девочка едва не выронила из рук охапки веток.
      — Ой, милый ты мой, какой хороший! — в восторге закричала она, увидев ягненка.
      Чернуха в тревоге вскочила с места, подбежала к ягненку и стала над ним. Так делают овцы-матери, завидев орла.
      — Тише, Шушик, не пугай. Давай приготовим для маленького теплое и мягкое местечко.
      Вскоре было готово уютное гнездо из сухой травы, и в него положили ягненка. Мать, которая сначала была очень встревожена, наконец как будто все поняла и успокоилась. Она, кажется, была довольна: ведь теперь ее детенышу не грозили ни холод, ни враг…
      — Сейчас, сестричка, я тебя чем-то таким угощу, чего ты никогда в жизни не ела. На, вымой хорошенько. — И Асо протянул Шушик тонкий, прозрачный бараний пузырь.
      — Ну, вымою. А потом?
      — Потом — это, мое дело.
      Чернуха сначала очень неохотно позволила Асо подоить себя, но сосцы ее были полны молока, и, освобождаясь от него, она чувствовала приятное облегчение.
      — Ты ничего ягненку не оставил.
      — Это молозиво — первое молоко. Его много не дают ягненку, может заболеть, — объяснил пастушок, показывая девочке собранную в пузыре желтоватую тяжелую массу. — Погляди теперь, что я буду делать.
      Асо крепко перевязал отверстие пузыря. Вышло что-то вроде мяча.
      — А ну, откинь теперь золу и вырой под ней ямку.
      Шушик быстро сделала и это.
      Асо опустил в ямку пузырь с молоком и засыпал сверху горячей золой.
      — Ой, — испугалась Шушик, — сгорит пузырь, и молоко прольется!
      — Нет, оно уже как сыр затвердело, — улыбаясь, успокоил девочку Асо.
      Некоторое время они сидели молча, глядя на огонь.
      — Асо, который годок пошел твоей племяннице? — наконец заговорила Шушик. — Я вспомнила о ней, глядя на этого милого ягненочка…
      — Адлаи?… Ей уже два года, — оживился Асо. Глаза его потеплели.
      — Бегает за овцами с прутиком в руках и, наверное, спрашивает: «Где же наш Асо?» — сказала Шушик и пожалела: на глазах у мальчика показались слезы.
      — Да, соскучился я по этому ягненку. Если бы ты знала, какая она смешная и веселая девочка! Хорошей дояркой станет.
      «Хорошей дояркой станет»… Это высшая похвала в устах курда.
      — Подойдет к матери: «Дайе, смешай молоко с мацуном, покорми меня». Смешают, дадут. А она: «А теперь отдели мацун от молока, не хочу смешанное».
      Шушик смеялась, показывая ряд белых зубов. Они снова замолчали. Потом девочка спросила:
      — А почему это вы так назвали ее — Адлаи? У курдов, кажется, такого имени нет.
      — Такого имени нет, — подтвердил Асо. — Это имя новое. «Адлаи» значит «мир». Сейчас многие курды на Алагезе называют так своих дочерей.
      — Хорошее имя. Красивое, умное, — одобрила Шушик и поглядела на костер.
      «Не пора ли?…» — хотела спросить она, но сдержалась. Неудобно… Не такая же она обжора, как Гагик.
      Но Асо и без того понимал ее состояние: кто может спокойно усидеть у огня, зная, какое там готовится блюдо!
      — А как вы попали в наше село, Асо? Я давно хотела тебя спросить.
      — Мы бежали сюда с армянами со склонов Арарата. Мы — курды-езиды, но есть и курды-мусульмане. Турки подняли курдов-мусульман против армян, а наши деды вступились — мы ведь всегда с армянами по-братски жили. Ну, турецкие паши начали бить и армян, и нас. Вот мы вместе и убежали. Перешли Аракс, а тут нас русские войска под свою защиту взяли. Так мы спаслись от турецких ятаганов. Сам я, конечно, ничего этого не видел, мне обо всем рассказывал отец. Теперь наши курды побратались с армянами, живут в армянских деревнях, пастушат на фермах. К ним хорошо относятся.
      — Асо, а ты учись по-армянски, — сказала Шушик. — Ты уже хорошо говоришь по-армянски, тебе нетрудно будет. А я, если хочешь, помогу тебе.
      — А разве я не учусь? Я так хочу учиться! Только не останемся же мы тут навсегда. Где ты меня учить будешь?
      — Я каждое воскресенье буду приходить со своим звеном на ферму — мы ведь не оставим шефства над телятами. В течение недели с тобой будет заниматься моя мать, а в воскресенье я приду, проверю твои уроки, задам новые. Ладно?
      — Хорошо, я буду стараться, — сказал Асо и в знак покорности коснулся рукой правого глаза.
      Мальчику хотелось сказать, что он очень, очень благодарен Шушик за ее теплое отношение, но он постеснялся.
      — И я буду рада, — так же, как Асо, тронув рукой глаз, сказала Шушик и засмеялась. — Ну как, по-курдски вышло или по-армянски?
      — По-курдски, — улыбнулся Асо.
      Они умолкли. Ну, о чем еще могли бы они поговорить, нетерпеливо дожидаясь еды?
      — А откуда отец привез твою мать? Ведь у нас в селе курдов нет, — снова нарушила молчание Шушик.
      — Привез? — засмеялся Асо. — Он ее купил в одной из алагезских деревень. Дал двадцать овец и лошадь…
      Шушик удивленно раскрыла и без того большие глаза.
      Асо помешал в костре, вынул из ямки, покрытой золой, обожженный и ставший коричневым пузырь.
      — Ну, пожалуй, уже время.
      — Да разве это можно есть? Одна зола, копоть! — поморщилась Шушик.
      Асо добродушно улыбнулся:
      — Не едят же в таком виде! Погоди, сейчас я приготовлю. Увидишь, что это самое чистое кушанье.
      Он тщательно стер золу и кусочки углей, налипшие на пузырь, снял корку и разрезал пополам похожую на облупленное яйцо массу.
      — Вот теперь посоли и ешь. Мы это называем «сулуг» и всегда готовим на пастбищах. Попробуй. Разве может быть что-нибудь вкуснее?
      И верно, замечательным было это простое пастушье кушанье. Шушик охотно съела бы его все, без остатка, но не одна же она тут была.
      — Что же ты, Асо? Ешь! — уговаривала она пастушка.
      — Э, я столько этого ел. Весной мы каждый день делаем сулуг. Ешь, ешь сама.
      И, чтобы не смущать девочку своим присутствием, пастушок вышел из пещеры — якобы затем, чтобы нарезать прутьев.
      Но Шушик не умела думать только о себе. Она разделила пастуший сыр на пять равных частей, свою посолила и съела.
      Когда Асо с вязанкой прутьев вошел в пещеру, девочка, смеясь, спросила его:
      — Ну, а остальные ягниться не будут? Какой вкусный этот сулуг!
      — Нет, — улыбнулся Асо. — Одна из них еще молоденькая овечка, а другой — баран. Они ягниться не будут. Но я всегда буду присылать тебе сулуг с фермы, — добавил он и, низко поклонившись, снова прикоснулся рукой к правому глазу.
      — Эге, вы что-то тут раскланиваетесь друг перед другом? — удивился, входя в пещеру, Гагик. — Ах, Чернуха! Милая моя! Навестить нас пришла?
      Овца с тревожным фырканьем снова кинулась к своему детенышу.
      — Тише, тише! — приложив руку к губам, предостерег Асо входивших вслед за Гагиком товарищей.
      Сложив принесенные снопы дикой пшеницы в одном из узлов пещеры, ребята окружили новорожденного ягненка.
      — Значит, у нас будет и молоко? Милый ты мой братец курд! — И Гагик, обняв Асо, закружился с ним по пещере.
      — Нет, о молоке и не думайте. Молоко — только ягненку.
      — Почему, брат милый Почему Робинзон мог доить какую-то чужую ламу, а мы не можем доить овцу с нашей родной фермы?
      Асо ничего не понял, конечно: он не слышал о Робинзоне и не знал, что такое лама.
      — Если хорошо будем кормить мать, то сможем брать у нее полстакана молока в день… для Шушик, — после короткой паузы добавил он.
      — Вот те на! Вкусный кусок — Шушик, теплое местечко — Шушик! Жаль, что я не родился девочкой. Что это, сыр? Нет, вкус другой будто смола. Замечательная штука! Один у нее недостаток — мало! И до желудка, пожалуй, не дойдет.

      В эту ночь Гагик достал глины, слепил из нее пять грубых чашек и поставил их у огня.
      — Не подумайте, что они только для чая, — объяснил он. — Из них мы и хаш будем есть.
      Был ли Гагик на самом деле обжорой или его повышенный интерес к еде проявлялся больше в шутках, однако произошла неприятность.
      Ашот собирался в этот вечер рассказать товарищам, как устроена голова козла. Но Гагику так захотелось хаша, что еще днем, воспользовавшись отсутствием Ашота, он опалил эту голову на костре, изрубил на мелкие куски и, сложив в горшок, поставил на огонь. Остались только рога и часть черепа. Пришлось ограничиться этими «наглядными пособиями».
      — Как ты думаешь, зачем природа дала козлу такие громадные рога? — обратился Ашот к Гагику.
      — Зачем? Да затем, чтобы вырывать из твоих рук шапку.
      Шушик фыркнула.
      — А еще зачем? — не реагируя на шутку, спросил Ашот.
      — Для того, чтобы побеждать своих соперников козлов, — уже серьезно ответил Гагик.
      — Еще?
      Никто не отозвался. Тогда Ашот решил сам рассказать то, что знал.
      — Как-то мой отец, охотясь, загнал козлов на вершину одной из скал, — начал он. — Бежать назад они не могли, боясь попасть под ружье, впереди была пропасть. И они кинулись в нее. Я было обрадовался, думал — разбились и лежат под скалами, а отец страшно рассердился: «Ушли из наших рук!» Мы со скалы посмотрели вниз — ни одного, все удрали! Спрашиваю я у отца: «Как же так? Как они ног не переломали?» — «Да ведь они не ногами, а иногда и головой вниз кидаются», — говорит он. Вот, поглядите-ка сюда, какие толстые и крепкие у них рога, — предложил ребятам Ашот. — Видите зарубки? Это от камней. Как только увидят козы, что другого выхода у них нет, так, случается, и бросаются головой вниз. А если бы они на ноги падали, конечно, не встали бы.
      — А почему у домашнего козла не такие рога? — спросила Шушик.
      — Но ведь наши козлы не дерутся и со скал не кидаются, — ответил Асо;
      — А теперь, — продолжал Ашот, — попробуем узнать, сколько лет было этому козлу, Шушик, как ты думаешь?
      Огромному животному с толстой шеей и почти метровыми рогами, по мнению Шушик, могло быть лет тридцать. Но на всякий случай она сбавила половину:
      — Пятнадцать.
      Асо рассмеялся:
      — Да разве бывают козлы таких лет? Погоди-ка, я сосчитаю кольца на рогах. Один… два, три… семь, восемь… Восемь лет ему было, старый уже.
      — Но почему эти кольца расположены неровно? Посмотрите. — Шушик смерила пальцами. — Вот это в два раза шире.
      — Погоди-ка, прежде чем ответить, я пошевелю мозгами. — Приставив палец ко лбу, Гагик начал думать. — С питанием это связано? — спросил он у Ашота.
      — Конечно.
      Ребята осмотрели одно за другим все кольца на рогах козла, стараясь припомнить, какая растительность была на лугах в прошлые годы.
      До годов младенчества козла они, конечно, не добрались — кто знает, какое лето было семь-восемь лет назад! Климатические изменения последних лет совпадали, однако, с «показаниями» козлиных рогов. Расстояния между кольцами в засушливые годы были короче, в урожайные — длиннее.
      — Вот какое открытие мы сделали. Напишем о нем в газету, — воодушевился Ашот, — и наше сообщение будет основано на изучении этих рогов. Шушик, бери карандаш.
      Костер мягко потрескивал, глиняный горшок слабо вздрагивал, и выходивший из него пар распространял мягкий, приятный аромат.
      — Не пора ли попробовать? — смиренно спросил Гагик.
      — Поздно, уже спать пора. Мы и так слишком много шашлыка съели, а перед сном наедаться вредно, — сказал Ашот.
      — Поздно? В Лондоне в два часа ночи жареное мясо едят, честное слово! Я в одном журнале читал!
      Но Ашот был непоколебим.
      — Ну-ка, Асо, спой нам лучше хорошую курдскую песенку, — обратился он к пастушку.
      И Асо, как обычно отвернув лицо в темный угол пещеры, звучным голосом начал:
       Бериванэ, бериванэ!..
       Кого зовет этой песни чистый звук?
       Куда ведет та тропа через луг?
       Кто у чинары стоит — с чинару сам?
       Кто путь твой, джан, преградит, упав к ногам?
      Долго и нежно пел пастушок. Когда он кончил, Гагик уже обжег в огне свои чашки и, перед тем как лечь спать, снова начал приставать к Ашоту:
      — Наши деды всегда ели хаш рано утром, на рассвете.
      — А что нам до дедов? Вот когда взойдет солнце, тогда и будем есть, — упрямился Ашот.
      — Нет, недооцениваешь ты, парень, опыт наших предков, — сказал Гагик и, поняв, что толку не будет, снова занялся корзинкой, над которой начал работать накануне.
      Разгоняя скуку, с увлечением плели корзины остальные ребята. Они словно соревновались: каждый старался закончить раньше другого и сделать лучше, красивее.
      Раздался победный возглас Ашота:
      — Ну, моя готова! — И он понес в угол пещеры большую тяжелую корзину.
      Но никто не мог плести такие корзины, какие выходили из-под тоненьких, гибких пальчиков Шушик, которые умели и шить, и хорошо рисовать, и красивее всех в классе писать.
      Из прутьев разной толщины и разного цвета Шушик сплела такую корзинку, что и самые требовательные мастера удивились бы. А о пастухе Асо и говорить нечего. Он стоял и, разинув рот, в немом удивлении созерцал работу девочки — корзинку с цветным кантом, с отделкой, с крышкой.
      — Мы ее на выставку пошлем, — решил Ашот.
      — Лучше бы подарить ее какому-нибудь достойному человеку, — подмигивая Шушик и исподтишка показывая на себя пальцем, сказал Гагик.
      — Да, и я так думаю. Я подарю ее одному очень достойному и очень славному товарищу, — спокойно, торжественно произнесла Шушик.
      Все с нетерпением ждали — кто же этот товарищ? Конечно, и Ашот и Гагик в равной мере могли рассчитывать на подарок. Разве не достойны они его?
      Но девочка медлила. Она поднялась, поправила сбившиеся на лоб волосы и, протянув корзинку Асо, ласково сказала:
      — В нее ты будешь собирать землянику. Будешь вспоминать наши трудные дни, нашу дружбу.
      — Молодец, Шушик! Вот не ожидал! — захлопал в ладоши Гагик.
      А пастушок, весь красный, смущенный этим неожиданным знаком уважения и дружбы, растерянно бормотал по-курдски:
      — Заф, заф, разима!.. Ты моя сестричка, ты свет очей моих… — и прикладывал к сердцу свою смуглую худую руку.
      Коротко сказал Асо. Но именно такими короткими словами курды выражают свою преданность, любовь, счастье — все то хорошее, что чувствуют они к девушке, которую называют сестрой.