Проблема первая — эволюционно-историческая, насколько вообще возможно смешение биологического понятия эволюции с сугубо статистическим процессом, каким является история цивилизации.

Вторая проблема — философская, и начну я именно с нее, потому что именно с нее начинались выступления всех оппонентов, ознакомившихся с моей интерпретацией явления Христа и зарождения христианства.

К моему удивлению (сознаюсь, мне этот аргумент и в голову не пришел!), основное возражение свелось к тому, что интерпретация нарушает основной закон философии о равноправии материи и духа в единстве мира.

Господа (особенно обращаюсь к профессору Брукнеру с Израиля— 7), вам трудно понять, что в описываемые времена формулировка основного вопроса философии радикально отличалась от современной. Проблема единства была лишь обозначена (И.Д.К. полагал ее вовсе несущественной, а Хаим не мог даже и поставить ее толком, в чем может убедиться каждый, читавший древнюю книгу под названием «Новый завет Господа нашего Иисуса Христа»).

Философы ХХ века полагали основной своей задачей разобраться в том, что же, в конце-то концов, первично: материя, образующая наблюдаемое четырехмерие, или сознание, это четырехмерие исследующее или даже создавшее.

Или — или.

Дилемма «светские-религиозные» существовала в дни Мессии как отражение философской дилеммы в ее материализованном виде. И это исторический факт, каким бы странным он ни казался современному человеку, точно знающему, что он существует в многомерном мире измерений и сфирот, и что он материален ровно настолько, насколько ему этого хочется в данный момент трехмерного времени.

Во времена же Исхода (не говорю о времени Второго храма, к которому относится явление Хаима в облике Иешуа из Назарета), если некто говорил «так было всегда», он именно это и имел в виду — бесконечность времени, и ничего более. Атеисты полагали мир исключительно материальным (всего четыре измерения, можете себе представить!), а дух, сознание — функцией мыслительной деятельности, каковая, в свою очередь, являлась всего лишь результатом функционирования сугубо материальных нейронов головного мозга. Естественным поэтому был вывод о том, что мир, изначально материальный, породил дух, как курица — яйцо.

Противоположная точка зрения исходила из того, что вечен (заметьте, без понятия о бесконечном времени не обошлось и здесь) только Бог, то есть сущность сугубо нематериальная, но странным образом живущая в материальном четырехмерии, хотя и отделенная от него пропастью неразрешимого противоречия духа и материи. Естественно, что в этой интерпретации первичен был дух, именно он и породил грубую материю четырехмерия, как из яйца появляется цыпленок.

Дух и материя неразделимы — дух не мог создать материю из ничего, но и материя не могла сотворить дух в процессе развития. На деле многомерие мира включает бесконечное число измерений как материальных, так и нематериальных. Соответственно, и законы природы материального мира в общей формулировке включают соответствующие духовные законы.

Эйнштейн, живший незадолго до Исхода, постулировал невозможность движения со сверхсветовой скоростью и был по— своему прав, поскольку учитывал лишь материальную сторону сути. На самом деле возможны любые скорости, но при выходе на уровень взаимодействия сфирот.

Сейчас все это представляется настолько очевидным, что многие читатели, спокойно восприняв страницы, рассказывающие о выборе Ричардом нематериального существования, о жизни Мессии в комплексе духовных сфирот и о планетах-ступеньках, где побывала Дина перед появлением на Саграбале, эти же читатели остались в глубоком недоумении, не поняв, в чем, собственно, состояла вечная, по сути, проблема поиска Хаима.

Профессор Авни Авнери с Израиля-12 сказал в беседе со мной простую и очевидную вещь, которая, возможно, прояснит для читателя суть описываемых событий:

— Проблема твоих героев в том, что они выделяли одни сфирот в ущерб иным. Вещественные над духовными или наоборот. И.Д.К. — главный твой герой

— и даже Йосеф четко отделяли материальное от духовного. Мы, нынешние, понимаем, что это полная чепуха, но они-то с этой чепухой рождались. Чего ты хочешь от читателя — естественно, он не понимает, почему Мессия и Дина вместе с Ильей Купревичем так и не сумели вытащить Хаима именно из того событийного поля, куда он угодил. И зачем вообще нужно было искать Хаима, путаясь в материальных и нематериальных сфирот, как в полах плаща? Думаю, тебя еще ждут проблемы с читателями, когда ты доберешься до финальных строк…

Как в воду глядел.

— Зло, причиненное евреям христианами, — сказал Йосеф, — неизмеримо. Нужно исправить то, что натворил Хаим. Мы виноваты — не уследили.

— Йосеф, — И.Д.К. повторял свою мысль не в первый раз, — я вижу, что не могу убедить тебя логическими аргументами. Но как ты себе это представляешь? Ткань сфирот изменилась после того, как Хаим прожил в Иерусалиме двадцать семь лет. Нематериальные сфирот, существующие вне времени, изменились тоже. Каким образом мы можем вернуться к исходному состоянию? Ты ведь ощущаешь это не хуже меня, верно?

— Верно. И стоны евреев, изгоняемых из католической Испании, я ощущаю тоже. И ужас тех, кто сгорел в печах Освенцима — их не было бы, если бы не игра, затеянная Хаимом по недомыслию…

— По недомыслию? Спроси Хаима… Да о чем мы говорим, Йосеф, спроси самого себя! Отгородись от эмоций, эти бури не позволяют тебе понять простой вещи: Хаим такой же человек Кода, как ты и я. Мог ли он не только совершить нечто, но даже подумать о чем-либо, не определенном, не заданном Кодом? Не кажется ли тебе, что сам его поступок в той же степени был задан Кодом, как и наш Исход? Не кажется ли тебе, что, создав христианство, Хаим поступил именно как человек Кода — распространяя Код среди людей и выполняя, таким образом, основную задачу?

— Ты говоришь о полной предопределенности, Элиягу. Человек Кода свободен в выборе, это записано в Книге, и значит, именно так действует и Код.

— Свободен в выборе добра и зла. Свободен ровно настолько, насколько свободен электрон, выбирающий любой из дозволенных квантовых уровней. Может ли единственный электрон изменить состояние куска железа, в котором он мечется? Каждую минуту своей жизни в Иерусалиме Хаим выбирал — поступить так, а не иначе. Сказать то, а не это. Но прежде — подумать. Выбор идет в мыслях, в подсознании. По сути — на уровне, определяемом не личностью, а Кодом. Мог ли Моше, получив Тору на горе Синай, отказаться вести народ в землю Ханаанскую? Был ли выбор у него? И был ли выбор у народа? И был ли выбор у каждого еврея, услышавшего обращенные к нему лично слова Творца? Не было никакого выбора, ибо вся история евреев до смерти Моше в Книге, полученной на горе Синай, была уже написана — определена, и печать Господня стояла на ней как печать канцелярии главы правительства. У каждого еврея был выбор — обмануть соседа или жить с ним в мире, срубить дерево или посадить новое… Выбор был, потому что эти конкретные поступки не определены Кодом, это лишь фон в генетическом шуме. А народ вынужден был идти за Моше. Моше вынужден был вести народ в землю Ханаанскую. Это определено Кодом, это записано в Книге, которая всего лишь вербализация Кода — это было, и иначе быть не могло, это предопределено. Более того, Моше, запомнив, а затем записывая Книгу — и следовательно, Код

— знал, что именно предстоит ему лично и народу его. Знал — вплоть до смерти своей. Знал — и в чем же была свобода его выбора? В свободном выполнении воли Творца? По сути — в выполнении впечатанной уже программы!

— Ты хочешь сказать, — мысль Йосефа колола будто кинжалом, — что именно Кодом определен был и поступок Хаима? Именно Код привел его в Иерусалим Второго Храма? Кодом, данным Моше на горе Синай, было определено явление Христа? И «Новый завет» — текст, придуманный и записанный так называемыми апостолами, — тоже содержался в Книге?

— На одном из ее уровней — безусловно. Подумай, и ты поймешь. Почему я должен убеждать тебя, Йосеф, в том, что тебе и без меня хорошо известно?

Молчание.

Когда происходил этот разговор? Где? И.Д.К. не задавал себе этих вопросов — он жил с сознанием того, что разговор произошел, возможно, даже раньше, чем само событие, а теперь лишь вспомнился, отразился в зеркалах сразу многих сфирот.

Куда больше занимал его мысли иной разговор, который и вовсе не случился в материальном мире, разговор, опустившийся на сознание темной тенью. Оставшись на какое-то время в одиночестве (Дина не то, чтобы о нем забыла, но вся поверхность ее мыслей отдана была Хаиму, его неожиданной для всех новизне и взрослости), И.Д.К. бросился в нематериальные сфирот, будто в холодную воду ноябрьского моря, и, не видя, но ощущая, обратился к Мессии:

— Ты не мог не знать того, что случилось с Андреем, Илья.

— Ты используешь прошедшее время, Илья. Андрей был в будущем.

— Был?

— Был, будет… Язык Кода не приспособлен для описания сфирот, которые не пересекаются ни с одним из временных измерений.

— Об этом я и хочу говорить, Илья. Ты полностью ушел из материального мира. Ты можешь осознавать себя вне времени.

— Не только я. Ричард тоже.

— Я не чувствую Ричарда. Тебя я тоже ощущаю лишь на пределе восприятия, я слишком материален. Ты мне не ответил.

— Да, могу.

— Ты можешь осознать начало и конец Вселенной.

— Это процесс, Илья, а я ощущаю все сразу. И конец, и начало. Я не могу разделить их.

— Наш разговор протекает во времени?

— Для тебя — да, для меня — нет. Я ощущаю разговор целиком, всю его суть, а ты разделяешь на вопросы и ответы, начало и конец, причины и следствия.

— Что произойдет с Землей после Исхода?

— Это тебя заботит?

— Андрей едва не погиб там.

— Ты неправ, и знаешь это. Андрей не мог погибнуть.

— Ты не ответил на вопрос.

— Я ответил. И не только на этот, но и на другие твои вопросы, которые ты еще не задал. Люди, оставленные Творцом, еще долго будут жить на Земле, но путь на Саграбал для них закрыт.

— Ричард того же мнения?

Мессия промолчал, но И.Д.К. знал уже и этот ответ, и все другие, и выводы теперь мог сделать сам, дискутируя с собой ровно с тем же основанием, с каким мог бы продолжать дискуссию с Мессией или Ричардом, которого он так и не увидел ни сознанием, ни иной своей сущностью.

И.Д.К. лег на ребристую поверхность времени, и течение, жесткое, колючее, понесло его от причин к следствиям.

И.Д.К. знал теперь достаточно, чтобы придти к необходимым выводам.

Рассвет они придумали сами — в этом мире никогда прежде не восходило солнце, и если бы планета могла чувствовать, она пришла бы в восторг.

И.Д.К. нравилось, когда ранним утром на ясном звездном небе Иерусалима появлялись легкие перистые облачка, будто разорванные колечки дыма, пущенные заядлым курильщиком. Дина любила медленные рассветы, когда солнце, еще не поднявшееся над горизонтом, освещало отроги далеких гор.

Хаим вспомнил рассветы над Иерусалимом, не тем, где он родился, а тем, в котором провел сознательную жизнь проповедника.

— Пусть будет так, — сказала Дина.

И стало так.

Тучи над Саграбалом рассеялись. На темносинем небе серыми ошметками тумана были написаны имена. И.Д.К. стоял на вершине холма у входа в пещеру, где Джоанна, Людмила и Муса продолжали принимать воскресших, Хаим сидел рядом на большом камне, Дина положила обе ладони на плечи сына — она все еще видела в нем шестилетнего мальчика, и внешность уверенного в собственных силах тридцатитрехлетнего мужчины не могла ее обмануть.

Легким движением сознания, будто губкой, смоченной мыслью, И.Д.К. стер с неба серую перхоть имен и открыл, наконец, материальный тоннель в мир — из того многомерного «пузыря», в котором пребывал Саграбал, отделенный от привычного четырехмерия многочисленными сфирот. Звезды вспыхнули будто ханукальные свечи, а несколько шаровых скоплений, тусклыми пятнами повисшие низко над горизонтом, определили положение Саграбала в обретенном мире четырехмерия.

— Там, — махнул рукой И.Д.К. — центр Галактики.

Голос Йосефа был тих, но ясен:

— И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной…

— Йосеф, — немедленно отозвалась Людмила, — ты можешь сотворить их сам, если есть желание.

— И создал Бог два светила великие, — подхватил И.Д.К., рисуя на сером уже восточном небе оранжевые отблески рассвета.

— Подождите, — неожиданно сказал Хаим и, чтобы не объяснять словами свою мысль, открыл перед всеми глубину сознания; будто шипящая пеной волна окатила И.Д.К., и он, не успев еще осознать, но успев понять, ответил, не задумываясь, потому что и сам пришел уже к подобному выводу, хотя, не желая ускорять события, и не поддавался новому ощущению.

— Солнце? — переспросил Йосеф с сомнением.

— Почему нет? — отозвалась Дина.

— Илья, Ричард, — позвал И.Д.К. — вы слышите?

— Да, — мысль Мессии вторглась в сознание, а Ричард ограничился странным жестом, который И.Д.К. воспринял кивком согласия и одновременно — желанием отстраниться от событий, происходящих в материальном мире.

— Солнце, — подумал И.Д.К.

Мысль Хаима была здравой: над всеми мирами, где уже поселились или еще поселятся люди Кода, должно сиять одно и то же привычное светило — Солнце. Солнце планеты Земля.

Одно Солнце — для всех миров Кода, где бы и когда бы они ни находились в материальном четырехмерии.

— Мне всегда это казалось странным, — сказал И.Д.К., обращаясь к Йосефу, но не скрывая мысль и от остальных. — Я имею в виду текст Торы: «И создал Бог два светила великие…» Единственность человечества, созданного Творцом, и множественность миров, среди которых Солнце — мелочь, не стоившая божественного внимания.

— Противоречия всегда просты, — улыбнулся Йосеф, улыбка повисла в сознании подобно угасающему эху.

— Да будет так, — произнес И.Д.К.

И стало так.

Рассветная мгла лопнула, как пробитый острой иглой света мешок, и диск Солнца возник на горизонте, всплывая из-за холмов, будто перевернутая джонка — первым был луч зеленый, а следом ринулись, расталкивая друг друга, все цвета, чтобы слиться в золотую гамму наступившего дня.

— Илюша, — сказала Людмила, и лишь по стесненной интонации И.Д.К. догадался, что обращается она не к нему, а к Мессии, — Илюша, как жаль, что ты не видишь этой красоты…

— Я вижу, — прошелестел голос Мессии, — и ты видишь то, что вижу я…

Видели все — над мирами людей Кода восходило Солнце. Странно было понимать, что восходит оно одновременно везде, и что этого не может быть, и что это происходит реально, и что одновременность охватывает миллиарды лет первого измерения времени.

— Теперь я понял, наконец, — задумчиво сказал И.Д.К.

Легкий смешок Мессии дал ему понять, что мысль, ставшая лишь сейчас ясной, как пресловутый и никогда не существовавший Божий день, возникла и в сознании Элиягу Кремера.

— Ты создал этот камень сам, верно? — сказал Мессия. — Я не вижу, но чувствую — ты не дашь Хаиму посидеть спокойно.

— Почему же? — удивился И.Д.К., — мало ли камней…

Но Мессия был прав — он оценивал не ситуацию и не поступки, а следствия.

— Хаим, — сказал И.Д.К., — Хаим, ты так удобно сидишь, что мне неловко просить тебя…

Хаим поднялся с камня, Андрей подошел и вложил в руки отца зубило и молоток — настолько стандартно земные, что И.Д.К. невольно поискал на металлическом наконечнике выбитое клеймо завода-изготовителя.

— Я подумал, — сказал Андрей, — что тебе захочется сделать это своими руками.

И.Д.К. кивнул и, примерившись, точными ударами зубила (сам удивился, как легко рука угадывала нужное направление и силу) начал выбивать надпись:

«И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет…»

Он занес руку для нового удара и ощутил, как замерло все. В молчании всех бесчисленных сфирот лишь голос Элиягу Кремера послышался мысленным шепотом и угас, едва И.Д.К. понял мысль Мессии:

— Свобода выбора, Илья. А ведь ты не сможешь выбить на этом камне чье-то иное имя, кроме моего.

— Почему же? — подумал И.Д.К. и провел зубилом тонкую черту, след буквы «алеф». — Смогу.

— Но не станешь, верно?

Буквы «алеф», «ламед», «йуд» появились на поверхности камня, как показалось И.Д.К., даже прежде, чем он сформулировал в мыслях ответ.

— Не стану, — согласился он. Мессию звали Элиягу Кремер, и знание это находилось так глубоко в его подсознании, что не подлежало изменению никакими мысленными усилиями. Это обстоятельство не то, чтобы поразило И.Д.К., собственно, оно и неприятным не было — как может знание быть неприятным само по себе, безотносительно к следствиям? — но И.Д.К. все же не хотелось показать даже Мессии, что думал он в тот момент вовсе не о камне, не об имени и не о зубиле даже, по которому рука его била податливым молотком. Иная мысль пришла ему в голову, иная суть забрезжила ему, и он поторопился завершить надпись, которую, конечно, помнил наизусть, но которая, как ни странно, казалась ему сейчас рождавшейся из пустоты непринятого еще решения.

— Проблема теперь в том, — сказал он, нанеся последний удар, — чтобы доставить камень в точности туда и тогда, куда и когда это необходимо.

— Нет проблемы проще, — впервые подал голос Муса.

И.Д.К., который не ощущал присутствия Мусы уже довольно долго и думал, что он попросту ушел в нематериальные сфирот, неожиданно понял, что Муса изменился. Это было так, и для И.Д.К. не составило труда разобраться в причине.

— Нет проблемы, — согласился он. — Ты прав. Это последнее, чего я еще не понимал.

— Нас десять, — продолжал И.Д.К. — Кто-нибудь из вас задумывался над тем, почему нас именно десять?

— Миньян, — сказал Йосеф. — Миньян может говорить с Творцом без посредников.

— С Творцом, — прошелестел голос Мессии, — или с собственным «я», не так ли?

Они были вместе, и вместе они были всесильны.

Каждый из них сохранил себя, но каждый уже не оставался тем, кем был прежде.

И.Д.К. вспомнил себя-планету, и себя, бредущего вдоль стены имен, и себя, целующего Дину, и себя, решившего проблему Кода, и еще — себя, блуждающего в нематериальных сфирот иной Вселенной, в которой никогда не было и никогда не будет ни человека, ни планеты по имени Земля, ни звезды с названием Солнце. Почему я помню это? — подумал он. — Этого не было. Это будет, — подумал он чьей-то чужой мыслью и не сразу, не мгновенно, но достаточно быстро, чтобы не удивиться, понял, что и эта мысль принадлежит ему, но ему, уже прожившему и путешествие в иных мирах, и многое еще, чего не было в физическом четырехмерии, но существовало в едином мире, где ни время, ни пространство не играли определяющей роли…

Дина вспомнила себя, стоящую у стены с фонтанчиками в перевернутом мире, где Саграбал был всего лишь картой, нарисованной на тусклом небе, и себя, беседующую с девушкой по имени Яна, и себя, качающую Хаима (его до двухлетнего возраста приходилось качать на руках, он с трудом засыпал, ему хотелось играть, а не уходить даже на время в мир, где водились сны), и еще Дина вспомнила, как вместе с Хаимом, принявшим по этому случаю внешний облик привычного ему Христа, она бродила между древних камней, которые когда-то были городом, носившим имя Иерусалим, на планете, называвшейся Земля, и у нее не возникало сожаления о том, что это планете пришел конец, потому что в четырехмерии конец приходит всему. Дину не удивило это неожиданное воспоминание о будущем, время для нее ничего уже не значило, ей хотелось остановить только одно мгновение, вернувшись к нему опять, и она сделала это — и вновь была Стена, и был мрак, и были руки Ильи, и губы его, и шепот, и мир Саграбала, еще не знавшего о приходе людей Кода…

Людмила вспомнила себя, стоящую перед Мессией в сумрачной комнате, и его глаза, говорящие ей слова, которые она понимала по-своему, и вспомнила себя, гуляющую с Андреем по Тверскому бульвару, сын грыз вафлю и упорно не хотел застегнуть пуговицу капюшона, хотя дул промозглый ветер, и еще она вспомнила себя в мире, которого просто не могло существовать, потому что в нем воплощались желания, она подумала о своем и получила то, о чем подумала. Воспоминания охватили весь мир от начала до конца времен, и Людмила отогнала их, потому что не вспоминать нужно было, а действовать…

Илья Давидович Кремер, Мессия, вспомнил себя, погруженного в липкую жижу, которая лишь по привычке воспринималась материальным, чавкающим болотом, а на деле была всего лишь информацией, в которой он плавал, не понимая еще, что нужно погрузиться, войти, понять…

Йосеф Дари вспомнил себя, падающего в пустоте, смешанной из бесконечного множества сфирот, и шляпу свою, падающую рядом, и голос Творца, и вспомнил текст утренней молитвы благодарения Господа, и вспомнил еще, что уже много дней (лет?) не произносил молитву в положенное время — не оттого, конечно, что перестал с некоторых пор обращаться к Творцу, но потому, что обращался к Нему постоянно. Он вспомнил себя, мертвого в мире мертвых, увидел себя со стороны и со стороны же обратился к себе, поняв, наконец, смысл всего сущего…

Хаим вспомнил себя, висящего на кресте, и себя, играющего с соседским Аликом, и себя, стоящего перед учениками под деревьями Гефсиманского сада, и себя, играющего с Андреем в придуманную ими игру, где фишками были звезды, а кубиками — планеты. И еще он вспомнил себя, еще не родившегося, но уже существовавшего — вспомнил мир от начала до конца времен, и себя в нем, таким, каким он всегда хотел быть…

Андрей вспомнил себя на Земле, и город с названием Назарет, и город с названием Москва, в котором он не успел тогда побывать, но который теперь ощутил — от пустующих домов Юго— Запада до ярмарочной, с японским говором, толкучки Кремлевской площади. И еще он вспомнил, что ему нравилась Таня из параллельного класса, попавшая под машину незадолго до его отъезда в Израиль; это не имело значения — Таня уже на Саграбале, и ему не нужно мучиться, подбирая слова, Таня все понимает, но и это тоже не имело значения, потому что понимание — лишь одна из многочисленных сфирот, а есть более глубинные чувства, мысли, ощущения, перед которыми Вселенная от начала до конца времен — лишь рябь на поверхности океана…

Муса вспомнил себя в Мекке, и вспомнил себя в Газе, и вспомнил себя в желтой пустыне пред ликом Аллаха. Он вспомнил себя-Мессию, себя-Мухаммада, себя-Яхве, все это был он, и тогда он подумал, что возомнил о себе, ибо один он был — ничто…

Ричард вспомнил себя в тот миг, когда мир, привычный и единственно понятный ему, стал всего лишь меткой, а реальностью стали холмы Саграбала, и лишь присутствие рядом Джоанны заставило его не закричать от страха. Воспоминание было неприятным. В мире сфирот, где он пребывал, оно могло возникнуть лишь на пересечении с одним из измерений времени, и, значит, он в чем-то так и остался связан с материальным миром…

Джоанна вспомнила себя такой, какой будет когда-нибудь, — она стояла под палящим солнцем Саграбала, кожа ее была гладкой и темной от загара, тело — гибким и упругим, она и сейчас могла бы стать такой, но не хотела этого. Приятно было думать о будущем как о прошедшем, но будущее нужно создать, иначе прошлым станет настоящее…

Может ли Бог, если он всемогущ, создать камень, который он сам не смог бы поднять?

Этим вопросом когда-то в прошлом занудливые схоласты пытались поставить в тупик теологов, ибо противоречие выглядело сколь очевидным, столь и неразрешимым. На самом деле, препятствием к чему бы то ни было для поистине всемогущего существа может стать лишь нежелание сделать нечто, но вовсе не невозможность это сделать. Бог мог создать материальное тело любой, сколь угодно большой, массы, но вопрос — сумеет ли Бог это тело поднять, лишался при этом смысла, ибо поднять можно лишь то, что лежит на земле или иной притягивающей поверхности. Между тем, бесконечно большая масса не могла ни лежать на чем бы то ни было, ни, соответственно, быть поднятой — смысла лишалась физическая структура ответа, но вовсе не бесконечно всемогущая суть Бога.

Я пытаюсь объяснить читателю противоречивость этой древней антиномии, поскольку события на Саграбале подвели меня, наконец, к необходимости сделать финальный бросок сюжета. Для И.Д.К., Йосефа, Дины и других людей Миньяна проблема заключалась в невозможности осознать собственное всемогущество. Каждый из них в отдельности оставался человеком — осознавал себя человеком, думал, как человек, соответственно своему характеру и темпераменту, поступал, как человек. Они были людьми Кода — каждый в отдельности, — но вместе являли себя как существо, более могучее, с сознанием, пронизывающим все материальные и нематериальные структуры Вселенной.

Почему моих читателей не приводит в недоумение одновременный восход солнца на всей поверхности Саграбала — природное явление, которое повергло бы в шок любого физика ХХ века, — но раздражает то, что происходило вслед за созданием Камня?

И.Д.К. зашвырнул камень, размахнувшись — ему показалось, что возник низкий, густой свист, и камень вонзился в темное небо, но это, конечно, было не более, чем впечатлением, созданным им самим. Камень был — и камня не стало, и скорее всего, материальный мир недосчитался в этот момент нескольких десятков килограммов инертной массы.

В следующее мгновение — мгновение действительно было следующим, отделенное от предыдущего единственным квантом в каждом из трех измерений времени, — И.Д.К. обнаружил себя в сумрачном холле иерусалимской ешивы «Ор леолам». Он стоял на нетвердых ногах, сжимая в правой руке влажную ручку своего потрепанного «дипломата», и оглядывался по сторонам. Он уже был здесь когда-то, и все же он был здесь впервые.

К нему бесшумно приблизился, поблескивая в полумраке бронзовыми глазницами, дискообразный робот-служка.

— Тебя ожидают? — вопрос прозвучал, будто нацарапанный на затылке тупой иглой.

— Да, — подумал И.Д.К. — Рав Йосеф Дари.

— Следуй за мной.

В коридорах ешивы пахло временем — запах был тусклым, как разбитое стекло, но все равно мешал, И.Д.К. казалось, что он, переступая по плиткам пола, топчет столетия. У порога кабинета И.Д.К. сделал над собой усилие, перепрыгнув сразу через тысячу лет; он, впрочем, не понял — в какую именно сторону. Кабинет изнутри выглядел почти таким же, каким И.Д.К. видел его когда-то и где-то. Рав Йосеф Дари встал из— за стола и пошел к И.Д.К., протягивая руки.

— Тело Мессии, вижу, не смущает тебя, — сказал И.Д.К., улыбаясь.

— Привык, — заявил Йосеф, указывая на один из стульев.

Сели. И.Д.К. положил на стол «дипломат», открывать не стал, это и не имело смысла — содержимое было раву Дари хорошо известно.

— Ты знаешь, — сказал Йосеф, положив ладонь на черную поверхность чемоданчика, — то, что я выбрал этот интерьер, еще не свидетельствует о моем желании вернуть время. То было хорошее время, согласись, и я был прав, когда говорил тебе о недопустимости кощунственного отношения к Торе.

И.Д.К. улыбнулся. Он понимал мысль Йосефа.

— Книга «Дварим», — напомнил он. — Если читать с неравномерным интервалом при начальном трехсотбуквенном шаге… «Саграбал… Возвращение… Кокон вселенной…»

— Да, и все, что с народом будет потом. И это происходит. Но это — следствия, а тебя волнуют причины.

— Я хочу понять, что происходило на заре времен, кто создал Код, с кем говорил Моше на горе Синай. Я до сих пор этого не понял.

— Ты понял, — сказал Йосеф.

Он стоял на Вершине мира.

Для И.Д.К., воспитанного на физических теориях ХХ века, Вершина представлялась точкой в пространстве-времени, предшествовашей схлопыванию Вселенной в кокон. Отсюда можно было видеть всю эволюцию Вселенной, воспринимая ее исчезавшей в прошлом волной.

Он остановил мгновение — вовсе не потому, что оно было прекрасно, просто это было последнее мгновение той Вселенной, которую И.Д.К. считал своей. Он остановил мгновение, материальные процессы застыли, и лишь в духовных сфирот, неподвластных времени, И.Д.К. ощущал мысли Йосефа и Мусы, Мессии и Ричарда, Хаима и Андрея, Джоанны и Людмилы. Мысли, ощущения, поступки остальных людей Кода во всех мирах и временах уходящей Вселенной

— живших, умерших, воскресших, рожденных и лишь зачатых в мысленных сфирот разума — представлялись И.Д.К. чем-то вроде бега электронов по тонким и гибким проводам. Сравнение было не лучше любого другого, сейчас И.Д.К. интересовал лишь единственный его смысл. Вселенная уходила, скатывалась в материальную точку, в сингулярность, и только он имел возможность повлиять на то, каким станет мироздание на следующем своем витке.

И.Д.К. проследил мировую линию Земли, будто пальцем провел по пыльной поверхности четырехмерия — планета уже многие миллиарды лет плыла в одиночестве, безжизненная, как памятник ушедшей цивилизации. И.Д.К. поискал взглядом другие планеты, где после Исхода обосновались люди Кода — в обычном четырехмерии эти планеты располагались в разных галактиках, разделенные такими провалами пространства, что, казалось, никакая связь между ними была невозможна.

— Йосеф, — сказал И.Д.К., он хотел быть услышанным всеми, и все услышали его. — Йосеф, мы можем создать Тору и Код для мира, который придет вслед. Те, кто создал Тору и Код для нас, ушли с тем миром, что погиб в коконе тридцать миллиардов лет назад. Они изменили для нас этот мир, а теперь мы должны изменить мир, который возникнет из нового кокона.

— Тебе виднее, — скептически отозвался Йосеф. Он стоял на холме Стены на Саграбале, было это почти миллиард лет назад, Йосеф не желал присоединяться к И.Д.К. и воспринимал последнее мгновение Вселенной таким, каким воспринимал его И.Д.К. — Тебе виднее, — повторил Йосеф. — Мы можем это сделать. Но должны ли?

— Должны, — отозвался Мессия, так и не решившийся выглянуть в материальный мир из многоверти духовных сфирот.