И хорошо, что одновременно с этим воспоминанием пришло другое — первая встреча с Ханой, помолвка в доме рава Цаха; его будущая жена сидела, потупясь, рядом со своим отцом, а Йосеф храбрился и пытался поймать ее взгляд, невеста ему понравилась сразу, но он думал — может, будь на месте Ханы другая девушка, она произвела бы на него точно такое же впечатление? Многие годы Йосеф не мог вспомнить первых своих слов, обращенных к Хане. Они пробовали вспомнить вместе, но не смогли — оба были взволнованы сверх всякой меры. А сейчас все вспомнилось так, будто происходило вчера, более того — он смог разглядеть детали, на которые в тот раз не обратил внимания: например, сидевшего в углу старшего брата Ноаха, и взгляд его, почему-то тяжелый и недружелюбный. А первыми словами, обращенными к Хане, оказались: «скажи, тебе нравится лук в супе?»

Йосеф подумал о том, что помнит все, и, подумав это, действительно вспомнил. Все и сразу. Все, что память человека скрывала в своих потайных уголках, все, что не могло просто в силу душевной инерции вырваться из привычных закутков души, мгновенно выпало в осадок, проявилось, всплыло и обозначилось. Это оказалось легко, и не нужно было более прилагать усилий ни для того, чтобы вспомнить, ни для того, чтобы описать, ни для того, чтобы понять.

Обновленная душа Йосефа Дари опустилась в низшие сфирот и обрела тело. Свое ли?

Он преодолел барьер и опустился в бассейн…

Аллах велик. Аллах настолько велик, что иногда его невозможно понять. Страшное преступление — предательство. Страшно, когда предает друг. Но друга можно убить, как он убил Гасана, единственного близкого по духу человека. Гасан, видите ли, не захотел быть одиноким воином Аллаха, как Муса, Гасан пошел к хамасовцам и начал выполнять их поручения. У Мусы не оставалось иного выхода — он убил Гасана. Он уже и тогда, в семнадцать лет, был достаточно умелым, и его не поймали. Наверное, многие догадывались. Их дело.

Страшное преступление — предательство. Но что делать, если предает народ? Единственная общность людей, которую он признавал, понимал, ради которой, собственно, и жил, — нация. Арабская нация. Великая нация, которую двадцатый век унизил и заставил лизать брюхо народам, не стоящим того, чтобы Аллах думал о них на своем небесном престоле.

Впрочем, Муса не был излишне религиозен. Мусульманские фанатики-самоубийцы, готовые с именем Аллаха на устах идти на смерть, были ему так же ненавистны, как и убежденные атеисты типа Эйюба, родного брата, выучившегося на профессора в университете Иерихона и вообразившего, что знает все на свете. Вероятно, Аллах есть. Сам Муса, впрочем, никогда не видел ничего такого, что создал бы непосредственно Аллах, а не люди — и чаще всего именно вопреки воле Аллаха, записанной в Коране. Вера Мусы, если определять ее сугубо научно, могла быть названа умеренно скептической. В мечеть он, естественно, ходил. Но намазы совершал далеко не всегда. Он физически не мог заставить себе делать нечто такое, что делали одновременно больше трех человек. Если братья опускались на колени, обратившись в сторону Мекки, у Мусы возникало совершенно непреодолимое желание воззвать к Аллаху, глядя в сторону Средиземного моря. Он выбирал меньшее из зол и оставался в постели.

В тот день, когда все сошли с ума, он ушел из дома и бродил по Газе неприкаянно, прячась от людей, ничего не понимая, обуреваемый скорее животным страхом, чем стремлением понять. Что-то случилось ночью или вечером. Нечто, чему он сам оказался свидетелем. Еврей, объявивший себя Мессией и болтавший чушь с трибуны кнессета в Аль-Кудс? Да, безумие началось именно после этой речи. И слова, которыми его встретили родные братья, были, как понял Муса, отрывками из речи Мессии. Ну и что? После этого — не значит вследствие этого. Так часто говорил его ученый брат Эйюб и, наверное, был прав.

Заглядывать в мысли людей было любопытно, но не значило ли это — украсть? Будто в чужой карман лезешь? Впрочем, воровство — занятие вполне благородное, если красть по— крупному. А мысли у всех, кого слышал Муса, были мелки и мало отличались друг от друга. Ему быстро надоел шум в голове, и он, сосредоточившись, заставил себя не слышать. Часа через два после ухода из дома Муса уже вполне управлял своей способностью читать мысли людей и обращался к ней лишь тогда, когда хотел понять тайные мысли собеседника или истинную сущность того или иного человека.

Одно было ясно — нация предала его. Нация отдала Палестину. Нация отдала власть. Нация отдала веру. Что осталось? Остался автомат, висевший у Мусы на плечевом ремне. Автомат — это самостоятельность.

Домой он не вернулся. Братьев он никогда особенно не любил, хотя и почитал — так был воспитан, — знал, что, возвратившись, нарвется на поучения в духе услышанных в мечети, куда он зашел в неурочное время и где неожиданно застал несколько сотен молящихся, слушавших распевную речь муллы. Речь человека, сошедшего с ума. О пришествии Мессии, о наступающем царстве Божием, о потерянных коленах Израилевых, и об Аллахе, Боге едином, истинного имени которого не знает никто.

Муса вскинул автомат инстинктивным движением, мулла оказался врагом, его следовало пристрелить. Муса с трудом заставил себя опустить оружие. Нужно было стрелять, но стрелять было нельзя. Он ушел. Всю вторую половину дня Муса сидел на берегу моря, поставив автомат между колен, жевал лаваш, не ощущая вкуса, и думал.

Почему все сошли с ума? Этот вопрос он себе не задавал, инстинктивно понимая, что ответа не найдет, запутается и лишится не только ясности планов, но даже собственной независимости. Он-то с ума не сошел, и этого достаточно. Он остался наедине с Аллахом. Аллах велик. Аллах подскажет. Направит руку.

Что нужно сделать сейчас? Боеприпасы. Хорошо бы еще один автомат. И холодное оружие — топор, ножи. Где жить — не проблема. Тепло, ночевать можно даже здесь, на берегу. Море не предаст. Завтра он пойдет в поселение Нецарим и убьет еврея. Нет, лучше начать с муллы. Все в душе Мусы восставало против этой мысли, но он понимал, что именно муллы и стали главными отступниками, они служили Аллаху, были посредниками между Ним и людьми, и если стали призывать к братанию с евреями (да что там — со всеми неверными!), то ясное дело — их безумие оказалось более глубоким. Начать нужно с них.

Муса проголодался, он хотел пить. Метрах в двухстах от кромки прибоя он увидел кафе. В небольшом зале человек на десять было пусто, хозяин возился за стойкой, из кухни доносились женские голоса. Муса натянул маску, послушал чужие мысли. Хозяин думал о том, что этот парень, видимо, из ХАМАСа, и нужно поговорить с ним о Мессии, а на эту мысль накладывалась другая, чуть менее ясная — о пережаренном мясе и испорченном обеде.

— Аллах велик! — сказал Муса. Говорить о Мессии хозяин будет на небе.

Услышав короткую очередь, женщины на кухне взвизгнули и мгновенно затихли. Захлопнулась дверь, изнутри ее начали подпирать чем-то тяжелым. Сучки. Сдались вы мне. Муса перешагнул через тело, задумался на мгновение

— может, написать что-нибудь? Например «Мститель Аллаха». Ни к чему. Он еще не начал мстить, он всего лишь хотел взять еду. Что Муса и сделал, набив консервами и фруктами большой ранец. Уходя, дал очередь в потолок. Пожалел о своей вспышке — патроны нужно беречь, кто знает, когда удастся разжиться новыми.

Он пошел в сторону еврейского поселения Нецарим. Местность прекрасно просматривалась, и в этом было преимущество для Мусы — никто не подберется незамеченным. Правда, и сам Муса оказался как на ладони, но это его не волновало. Мало ли людей с автоматами шляется по дорогам? Да сегодня он никому просто не интересен! Поглядим, что эти подонки запоют завтра.

Жилище себе он устроил в заброшенном еще со времен интифады караване. Все, что можно разбить, было здесь разбито. Израильтяне, сволочи, раньше держали на этом месте армейский наблюдательный пункт. Когда отступали, оставили караван палестинской полиции, а те не стали здесь обосновываться, еврейский дух, мало ли… Ничего, для Мусы сгодится.

Ночью он проснулся от пения муэдзина. Совершил намаз — впервые за несколько месяцев. Решение оставалось неизменным. Более того, ему приснился сон. Он стоял на берегу моря, и к нему с неба простер руки пророк Мухаммад. Пророк ничего не говорил, но руки его были сжаты в кулаки и пахли пороховой гарью. Нельзя выразиться яснее. Проснувшись, Муса помнил сон в деталях, но быстро забыл, осталось лишь ощущение приподнятости, уверенности в том, что он — единственный в Газе, а может, и среди всех палестинцев, человек, понимающий, что нужно делать.

А муллу убить оказалось даже легче, чем он предполагал. Глупость людская непомерна. Все собравшиеся в мечети думали об одном — о Мессии, о единении народов, о конце многовековой ненависти. Бред. Безумие. Более того, мысли сливались в единый хор, а это выглядело нелепо и страшно. Как можно думать совершенно одинаково?

Муса, отогнав мгновенную вспышку страха, послал очередь в муллу. Муса стоял у входа, изнутри виден был лишь его силуэт. Когда мулла упал, мысли людей смешались, Муса пришел в себя. Он крикнул «Аллах велик!» и медленно отступил, поводя дулом по сторонам. Готов был бежать, но люди лишь смотрели на него — без испуга, но с презрением, которого он не мог перенести. Когда Муса вернулся в караван, наступила реакция — начали трястись руки.

Последующие дни стали кошмаром. Он хотел убивать евреев, он знал, зачем нужно их убивать. Но в каком страшном сне он видел, что поднимет топор на своего же, на палестинца? Пришлось. Сначала пришлось защищаться, потому что в караван неожиданно явились двое мальчишек (он спал и не слышал их мыслей, пока его не разбудил стук в дверь) и начали нести чушь о единении людей (палестинцев с евреями?!), но быстро прекратили свои речи и уставились на Мусу. Муса понял, что не только он, но и эти ребята умеют понимать мысли, а мысли у него были правильные, только знать о них никому не следовало.

Размышлять Муса не привык, топор всегда находился под рукой. Одному мальчишке (звали его Саид, это имя крикнул, падая, другой) удалось сбежать, Муса еще минуту, а может, и больше, слышал ужасные крики и не мог разобрать — звуки это или мысленный вопль. Оставаться в караване было больше нельзя, и Муса, быстро собрав свой нехитрый скарб, отправился на поиски нового жилья. Ему везло — уже к вечеру он вполне комфортабельно устроился в деревянном домике, довольно ветхом, но вполне пригодном для жизни. Домик стоял на отшибе, раньше здесь был еврейский мошав, но после ухода ЦАХАЛа израильтянам в полосе Газы устроили нелегкую жизнь, и они сочли за благо смотаться в пределы зеленой черты. Туда им… А домик-склад вблизи от бывших теплиц оставили. Могли бы, кстати, строить и получше, осенью здесь наверняка холодно и течет с потолка. Рядом оказалась свалка старых автомобилей, и Муса ходил туда справлять естественные потребности.

Спал Муса чутко, теперь он даже во сне слышал, о чем думают люди. Это мешало, голова оставалась тяжелой. Мысли, интересовавшие Мусу, у всех были одинаковы, и это еще больше убеждало его в том, что во всей Палестине он остался единственным человеком, сохранившим верность себе и исламу. Странно, что он не знал сейчас, какое слово поставить впереди: себя или веру. Еще вчера этот вопрос и возникнуть не мог. Сегодня он не то, чтобы начал сомневаться, сомнения — для думающих, а Муса просто понял, что у Аллаха есть в отношении его свои планы, Аллаху нужно, чтобы он, Муса, стал пророком вроде нового Мухаммада, и потому его, Мусы, личная неприкосновенность, его, Мусы, безопасность — прежде всего. Сейчас. А потом — видно будет.

У Мусы осталось восемь автоматных рожков, запас небольшой, пополнить его было негде, это означало, что нужно чаще прибегать к ножу и топору. Да и шума меньше.

За всем, происходившим в Газе, он следил с испугом — боялся, что его собственных сил нехватит, не сможет он один переломить ход событий, имя Мессии становилось популярным не меньше, чем имя Аллаха, а евреев в Газе сейчас было по меньшей мере столько же, сколько палестинцев. Хорошо еще, что они не строили здесь новых поселений. Приезжали торговать.

Однажды (после явления этого Кремера, Мессии-самозванца, прошли недели три) произошел случай, который сначала испугал Мусу до дрожи в ногах, но потом, когда страх улегся, этот случай убедил его в том, что Аллах именно Мусу избрал для исполнения своей воли. Группа евреев, торговцев из мошава Лапида, приехала в теплицу Салеха (Муса хорошо знал этого относительно молодого мужчину, часто видел его в родительском доме), чтобы оптом закупить помидоры для продажи на рынке в Беер-Шеве. Евреев было четверо, Салех — один. И все безоружные. Такой случай упустить было нельзя, Салех тоже умрет, предатель должен умереть, он хуже врага, потому что — свой.

Муса не стал рисковать и расстрелял группу из автомата. Вот тогда это и произошло. Трое умерли сразу, а четвертый, бородач в черной кипе, раненный в грудь, неожиданно выхватил пистолет (почему Муса не разглядел оружия? Кипастый думал только о качестве товара, это обмануло). От растерянности Муса стоял столбом — он успел расстрелять весь рожок. Надо было бежать или хотя бы броситься на землю (хотя и это, скорее всего, не спасло бы). Муса, как загипнотизированный, смотрел в черный глазок, и неожиданно бородатый еврей охнул, рука его с оружием как-то странно согнулась, грохнул выстрел, и пуля взвизгнула, отрикошетив от камня. А рука у еврея повисла плетью, и пистолет выпал. Остальное было просто. Муса отработанным приемом свалил бородача с ног и обрушил ему на голову приклад автомата.

Потом он долго пытался сообразить, что же случилось. Он ведь уловил и последнюю мысль этого еврея, не ожидавшего смерти. Крик боли, потому что руку кто-то вдруг переломил в предплечье, будто ударил железной палкой.

Муса забрал пистолет, отыскал в кармане мертвеца новую обойму. У себя в домике продолжал размышлять, мелькнула в голове мысль, додумывать которую Муса не стал, не потому, что счел неверной, но просто устал от раздумий. Легче было думать о том, как он ближе к полуночи пойдет в ресторанчик к Акраму и посмотрит на девочек. А может, и возьмет кого-нибудь. С тем и уснул.

А во сне Аллах или кто-то иной подсказал Мусе, в чем его истинная сила, которую он не понял, потому что ощутил ее неожиданно.

Ведь это он, Муса, сломал руку еврею. Взглядом сломал. Подумал — и все. Ведь действительно (вспомнил!), среди многих его обрывочных мыслей в тот ужасный миг (мысли! просто вопли…) была и такая: чтоб твоя рука сломалась. Муса и додумать ее не успел.

Так вот.

Проснулся он рано, и сон свой не помнил. Но неясная идея не давала ему покоя, и он, обойдя несколько машин, чтобы помочиться, стоял и задумчиво смотрел на дверцу старого «пежо», болтавшуюся на одной петле. Потом сосредоточился и закрыл дверцу. Замок защелкнулся.

Руки у Мусы мгновенно вспотели, а в висках начали биться маленькие молоточки. В конце концов, не настолько он был глуп, чтобы не понять, какой способностью владеет.

Мессия вошел в студию, Людмила шла за ним, и ее пропустили. Студия была новой и оборудованной по последнему слову телевизионной техники в течение последних двух месяцев. Ничто не мешало Мессии обращаться к людям, присутствие операторов — в том числе. Операторы и режиссер находились за прозрачной перегородкой, камера перемещалась сигналами с пульта, при желании Мессия и вовсе мог отгородиться от посторонних взглядов, опустив белые пластиковые шторы.

Он так и сделал, оставшись с Людмилой вдвоем. Ему было все равно, что подумают там, в операторской, да и на всей планете — не то, чтобы Илью Давидовича не интересовало мнение так называемой толпы, просто это мнение, высказанное или затаенное, ровно ничего не могло изменить ни в его мироощущении, ни в его желаниях, ни в тех поступках, которые он готов был совершить. Сам не отдавая себе в том отчета, Илья Давидович стал за прошедшие полгода другим человеком — вот уж действительно, бытие определяет сознание, а бытие Мессии имело мало общего с бытием простого ешиботника.

— Ты сядь здесь, — сказал Илья Давидович, показывая Людмиле на жесткий стул, стоявший вне поля зрения телекамеры. — Я хочу видеть твое лицо, когда начну говорить.

Людмила села на стул, чуть передвинув его к стене — яркая лампа светила в глаза, а она хотела видеть выражение лица Мессии.

Людмила волновалась, подобное ощущение она испытывала в своей жизни дважды: впервые — на вступительных экзаменах в университет, когда ей выпал билет, которого она не знала, и ей пришлось напрячь весь свой интеллект, чтобы заработать твердую четверку, а во второй раз это состояние пришло, когда она легла с Илюшей в постель, случилось это за неделю до свадьбы, обоим не терпелось, все получилось не так, как ей представлялось, и она не знала, лучше это или хуже того, что должно быть, и почему-то именно эта мысль мучила ее, не позволяя принять произошедшее естественно и без сомнений.

Над окном пультовой вспыхнул красный транспарант с ивритской надписью, одновременно на камере, стоявшей перед столиком, за который сел Мессия, зажегся красный глазок, и Илья Давидович сразу выпрямился, бросил на Людмилу беглый взгляд, в котором странным образом сочетались уверенность в себе и мольба о помощи, а потом сказал слова, которые ни при каких обстоятельствах не должен был произносить в микрофон:

— Я люблю тебя, — сказал Мессия.

И Людмила лишь спустя мгновение, пережив ужас и счастье, поняла, что признание было мысленным, а вслух Илья Давидович произносил иные слова:

— Говорю я вам от имени Господа, Творца всего сущего: все люди на Земле суть народ Израиля, а Земля суть пустыня Синайская. И говорю я вам от имени Господа, Бога нашего…

Речь Мессии текла плавно, он не знал, что это его последнее выступление перед человечеством, и не знал, что произойдет с людьми потом, когда все слова будут сказаны. Если бы речь Мессии слушал И.Д.К., он сказал бы, что Илья Давидович, наконец-то, добрался в своей внутренней эволюции до полного включения генетической программы Исхода, и сейчас необдуманными, но единственно верными словами открывал перед всеми людьми Кода дверь в ожидавший их мир. Код стал ключом, поворачивающимся в замке, и дверь уже начала приоткрываться.

Что-то изменилось.

Илья Давидович привстал, правая рука его начала вдруг шарить по пустой поверхности столика, и Людмила увидела, как дрожат пальцы Мессии.

— Что? — сказала она, нарушив неосторожным словом последовательность кодовых вешек, уже обозначенных речью Ильи Давидовича в сознании слушателей.

Она испугалась, а в следующее мгновение испуг сменился кошмаром, потому что, бросив на нее полный смятения взгляд, Мессия, вытянувшись, взмахнул обеими руками, будто собирался взлететь.

И исчез.

Речь прервалась на полуслове, и недосказанным этим словом было — «Исход».

Муса тренировал свою способность так же истово, как несколько лет назад учился стрелять в цель с двадцати шагов. Только в десятку. В маленький кружочек, который он сам рисовал на стене.

Он говорил «откройся», и дверца старого автомобиля послушно распахивалась, а потом он говорил «закройся», и дверца захлопывалась с легким щелчком. Сначала он командовал вслух, но скоро понял, что мысленные команды выполняются столь же быстро. Дня через два после того, как Муса обнаружил в себе способность, данную Аллахом, он сумел проверить свое умение на людях.

Это получилось неожиданно, но, в отличие от того, первого раза, Муса прекрасно понимал, что делает и что намерен получить в результате.

На кладбище автомобилей пришли два человека, с которыми Муса вовсе не хотел встречаться. Один был полицейским, из тех выродков, кто после подписания Норвежских соглашений пошел в услужение к Арафату и готов был лизать пятки евреям, лишь бы иметь кусок хлеба. А второй оказался Кемалем, и то обстоятельство, что родной брат, разыскивая его, Мусу, бродит по Газе и окрестностям в сопровождении полицейского, не то, чтобы возмутило, но просто оказалось выше понимания.

Муса стоял на пороге своего жилища, и в следующее мгновение Кемаль, повернувшись, должен был увидеть брата.

— Эй! — сказал Муса. — Эй, Кемаль, подонок, слуга ублюдков! Я не хочу тебя видеть, уходи!

Прежде чем что-то изменилось, Муса уже знал результат. Секунда — и брат исчез, у Мусы перед глазами вспыхнули оранжевые звездочки и сразу погасли, а рукам стало тяжело, будто он лично перенес тело брата домой и уложил на ковер в большой комнате. Там Кемаль и лежал теперь — может быть, мертвый.

А полицейский в недоумении посмотрел туда, где только что стоял Кемаль, до него доходило медленно, он так ничего и не понял до самой смерти. Впрочем, не так уж много времени было отпущено ему на размышления

— секунд пять, пока Муса, морщась, разминал пальцы.

— Эй, ты! — сказал Муса громко, воображая, что голосом помогает своей силе. — Эй ты, ублюдок! Сдохни!

Что полицейский и сделал.

Муса подошел к телу, постоял, убедился, что полицейский не дышит, и, потеряв интерес к происходившему, вернулся в свой домик.

Через полчаса, вскипятив чайник на электрической плитке и выпив три стакана чая, Муса решил, что достаточно восстановил силы, и, выйдя на порог, мысленным приказом отправил тело полицейского туда, где ему и надлежало находиться — к порогу Управления полиции. Пусть разбираются.

Аллах поставил перед своим воином задачу. Среди всех мусульман Аллах выбрал именно его, Мусу, — разве обретенная сила, которой нет больше ни у кого на этой земле, не доказывает это совершенно ясно и недвусмысленно?

Сейчас у Аллаха один враг — еврей, возомнивший себя Мессией.

К этому, главному в его жизни, акту террора Муса готовился тщательно и не торопясь. Он знал, что полицейского, убитого им, похоронили, объявив причиной смерти сердечный приступ, а брат Кемаль немного тронулся умом и, при упоминании кем— нибудь имени Мусы, начинал дрожать и лепетать молитвы. Мусу это не интересовало. Зато он очень внимательно следил за всеми перемещениями, речами и поступками Мессии. Муса не читал газет, но ему удалось, воспользовавшись силой, данной ему Аллахом, взять из дома самого начальника Управления полиции новый телевизор «Тошиба», и теперь, переключая каналы, он находился в курсе событий, происходивших у евреев и прочих неверных.

С некоторых пор он называл неверными всех арабов, воспринявших Код.

В тот день, когда Мессия неожиданно решил обратиться к людям с новыми откровениями, Муса тренировался, передвигая автомобили подальше от своего жилища и сооружая из мертвых машин подобие крепостной стены. Занятие увлекло Мусу, он совершенно не думал о том, как это выглядит со стороны — автомобили исчезали в одном месте, появлялись в другом, подпрыгивали, громоздясь друг на друга, с грохотом падали, если нарушалось равновесие карточного домика, пыль заволокла окрестности, будто начался хамсин.

По чистой случайности Муса вернулся перекусить и отдохнуть как раз тогда, когда диктор студии в Кфар-Хабаде объявлял о предстоящем выступлении Мессии.

На экране возник Мессия, произнес «Говорю я вам от имени Господа», и Муса понял, что ждать не имеет смысла. Может получиться, а может — нет, но попробовать нужно сейчас. От имени Господа он говорит, этот ублюдок! Впрочем, каков у него Бог, таков он и сам.

Муса сжал ладонями виски, дождался появления оранжевых звездочек, остриями впившихся в подушечки пальцев, и приказал еврею, вещавшему с умным видом слова, противные воле Аллаха:

— А ну-ка, приди ко мне, и посмотрим, чего ты стоишь.

Лицо Мессии исчезло с экрана.

— Ха! — сказал Муса удивленно. Он подумал сначала, что речь закончилась, и он опоздал.

Услышав шорох за спиной, Муса обернулся. Элиягу Кремер, самозванец, сидел, прислонившись к стене, закрыв глаза и закусив губу.

— Аллах велик! — пробормотал Муса, протянул руку, чтобы взять со стола нож, и, поняв бессмысленность этого жеста, сложил обе руки на груди.

Мессия закряхтел и, с трудом открыв глаза, начал почему-то внимательно разглядывать свои руки. Потом провел ими по лицу, бороде и сказал:

— Зеркало.

Нервы у Мусы были, конечно, не железными, но ситуация оказалась настолько глупой, что ему ничего не оставалось как захохотать. Смешно ему, впрочем, не было, скорее страшно. Однако и на вопрос, откуда взялся страх, он не смог бы ответить.

— Не бил я тебя по морде, — сказал Муса, отдышавшись. И добавил многозначительно: — Пока не бил.

— Зеркало, — повторил Мессия, и взгляд его не умолял, не просил — приказывал. Муса отступил, не теряя Мессию из виду, нашарил рукой зеркало, лежавшее на умывальнике, и бросил еврею. Поймает — молодец. Разобьет — получит по морде, и тогда ему уж точно понадобится зеркало, которого он не получит.

Поймал. Долго рассматривал свое лицо. Хмурился. Думал о чем— то, и Муса вдруг понял, что не слышит ни единой мысли. Ни единой. За полгода он так свыкся с новой своей способностью, что неожиданную тишину сначала и не осознал толком. Мессия был закрыт. Плохо. Муса твердо рассчитывал получить от него нужные сведения, просто прочитав мысли, а так — действительно придется бить.

— Что? — сказал Муса. — Прыщ вырос?

— Это не я, — Мессия посмотрел Мусе в глаза. — Бог все же наказал меня. Это не я. Это лицо Элиягу Кремера, Мессии.

— Не поможет, — заявил Муса. — Будешь разыгрывать из себя идиота, крепко получишь. Ты понял вообще, что мне от тебя надо?

— От кого? За кого ты меня принимаешь? И кто ты? Где?

Муса сплюнул. Собственно, выбора у него не осталось. Еврей изображалл из себя дурака. Тем хуже для него. Муса легонько ткнул Мессию в живот, а когда тот засипел, связал ему за спиной руки. Подумал немного и ноги тоже стянул выше щиколоток. Так спокойнее.

— Ну вот что, — неожиданно ясным голосом сказал Мессия. — Ничего у нас не получится, пока не ответишь на вопросы, которые я задал. Потом будем говорить дальше.

Поиграем в эту игру, — решил Муса. Несколько лишних минут — не проблема. Посмотрим, чего, собственно, хочет добиться еврей. Или воображает, что, строя из себя придурка, сохранит жизнь?

— Мое имя Муса Шарафи, — медленно заговорил он, чтобы лучше дошло. — Свое имя ты назвал сам — Элиягу Кремер, прозванный Мессией. Я, Муса Шарафи, похитил тебя, Элиягу Кремера, из телестудии, когда ты болтал ерунду. Сейчас ты у меня, где именно — тебя не касается, перебьешься. Будешь делать то, что говорю, — проживешь дольше. Не знаю насколько, но — дольше. Будешь продолжать в том же духе — отрежу пальцы, потом уши, потом… Ну, понял?

Мессия долго молчал. Видно, решение давалось ему непросто. Терпение Мусы иссякало. Он потянулся к автомату.

— Я понял, наконец, — сказал Мессия.

— Тупица, — прокомментировал Муса.

— Я понял, — повторил Мессия. — Мой разум перенесен Творцом в тело Элиягу Кремера, Мессии. Путь Создателя непознаваем для смертного.

— Ты у меня станешь мусульманином, — пообещал Муса, — и встретишься с Аллахом, который наставит тебя на путь истинный. А может, я сделаю иначе. Запрошу за тебя выкуп. Все раввины должны будут объявить, что Аллах велик, и тогда Мессия вернется к ним. Может быть, вернется.

— Ты ошибаешься, — сказал Мессия. — Мое имя Йосеф Дари.

Муса не различал мыслей сидевшего перед ним еврея и не ожидал от него никакой каверзы. Человек связанный подобен трупу. Он может сколько угодно дергаться, будто курица, которой отрубили голову, но он не опасен.

Когда Мессия неожиданным рывком послал свое тело вперед, нарушив, казалось бы, все законы физики, Муса не успел отшатнуться и повалился на пол, крепко ударившись затылком, отчего все потемнело перед глазами, а в углу рта он ощутил привкус крови. Мессия тяжелым мешком лежал поперек тела Мусы и дергался, пытаясь освободить руки.

— Ублюдок, — сказал Муса, сплевывая кровь.

— Развяжи меня, — потребовал Мессия.

Он перекатился на пол, и Муса вскочил на ноги, готовясь немедленно ударить Мессию в пах, чтобы навсегда отбить у еврея охоту к сопротивлению. Мессия посмотрел Мусе в глаза, и тот слишком поздно понял, что попался.

Взгляд Мессии был подобен острому железному стержню, пробившему переносицу и впившемуся в мозг. Когда-то и где-то Муса слышал, что мозг не ощущает боли — так оно и оказалось, ему не было больно. Ему не было больно и тогда, когда лет пять назад он подрался с Аббасом, соседским мальчишкой, и тот пырнул Мусу ножом. Удар оказался скользящим, из раненного правого бока хлынула кровь, но боли не было, и Муса едва не убил Аббаса, а потом сам дошел до больницы, удивляясь своей выдержке. Только потом, в приемном покое, когда санитар дотронулся до окровавленной рубашки, боль ударила молнией, и Муса потерял сознание.

Он попытался выдернуть из мозга впившийся в него взгляд, как выдергивают из раны нож, но руки лишь испуганно схватили воздух.

— Развяжи меня, — повторил Мессия, взгляд его натянулся цепью, рванул мозг Мусы, едва не выдернув его из черепной коробки, и воздух в комнате загустел, а в спину уперлась твердая поверхность и начала толкать Мусу вперед, помогая натянутой цепи, и ему ничего не оставалось, как выполнить приказ.

Развязав Мессии руки (веревку на ногах тот немедленно сам разрезал ножом), Муса отступил. Стержень уже не впивался в мозг, взгляд Мессии растаял подобно льдинке в стакане горячей воды, и, почувствовав себя свободным, Муса сразу рванулся вперед, опустив голову, чтобы снова не встретиться с Мессией взглядом.

Нож, который Мессия взял со стола, чтобы разрезать веревку, расцарапал Мусе кожу на затылке и отлетел в сторону.

Комната завертелась вокруг Мусы, и ножка стола почему-то оказалась перед глазами.

— Муса! — позвал Мессия, и голос его был подобен грому.

Возможно, это был голос самого Аллаха, которому следовало подчиняться, не рассуждая. Муса и не мог рассуждать. Пошевелиться он не мог тоже.

— Муса! — произнес голос, который не мог принадлежать человеку, потому что доносился сразу со всех сторон, а скорее всего, возник в черепной коробке Мусы и метался теперь внутри нее, отражаясь, будто эхо в пустой комнате без дверей и окон.