Будет война. Будет, потому что мир оказался разделен, как был разделен тысячу лет назад. Тогда были христиане и неверные. И нужно было вызволить Гроб Господень. В школе Людмила учила, что причины крестовых походов были не столько религиозными, сколько экономическими. Естественно, бытие определяет сознание. И это говорили люди, готовые за идею удавить противника. А сейчас на планете есть две цивилизации — люди Кода и все прочие. И «прочие» оказались вовсе не рациональными европейцами или американцами, но азиатами, для которых религия — образ мысли и, как оказалось, смысл существования. Что делает дикарь, если в его джунгли приходит красавец-богатырь, способный совершать такое, что дикарь и придумать не мог? Правильно, берется за копье.

Людмила подумала, что сойдет с ума, если просидит еще несколько минут в вязкой тишине, превращавшей звуки в омут, а мысли — в отдельные, не связанные друг с другом тяжелые бревна, которые тонули в этом омуте без следа.

В комнату вошел один из секретарей Мессии и, стараясь держаться от Людмилы подальше, включил стоявший у стены небольшой телевизор. Выходя, он тихо притворил за собой дверь, и Людмила впервые сегодня действительно оказалась одна. Она не хотела быть одна и метнулась к двери, но голос из телевизора остановил ее.

Говорил на иврите диктор израильского телевидения. Странным образом Людмила понимала не слова, но их смысл. А смысл был в том, что приближается сражение сил Света и сил Тьмы. Именно для того, чтобы победили силы Света, и явился в мир Посланец. Каббалисты давно предвещали переход человечества в Новую эру. О том же говорили иные прогнозисты, а наука лишь теперь, после явления Мессии, приблизилась к пониманию этого глубокого исторического процесса.

Но на планете остались люди — большинство, — которые Код не восприняли, для которых слова Мессии и текст Торы остались сотрясением воздуха и закорючками на бумаге. Более того — попыткой возвеличить Запад над Востоком. Мысль была не вполне верной, поскольку деление шло вовсе не по географическому признаку — и на Востоке оказалось немало людей Кода, даже не подозревавших прежде о своей причастности к иудейскому племени, к одному из колен Израилевых.

Они пострадали в первую очередь. Погромы в Индонезии и Малайзии. Может, это была искра. Может, если бы этой искры не было, два мира, внезапно разделенные явлением Мессии, так и продолжали существовать рядом, но не вместе. Может быть. Правда, ясновидцы из людей Кода уже три месяца назад предрекали пожар. Самое глубинное в человеке — ксенофобия. Из такого древнего прошлого, что не избавиться никаким усилием воли, тем более, что усилие такое предпринималось очень немногими на Востоке. Сунь Тан в Китае. Его разорвала толпа на пороге дома.

Неужели все знали о том, что грядет Армагеддон, и лишь одна Людмила оставалась при своих личных страхах и надеждах? Может, в этом заключалось ее предназначение в мире? Может, и теперь ее предназначение не изменилось, и то, что показывают на экране, не имело, не имеет и не будет иметь к ней никакого отношения?

Именно так. У нее иная цель. Быть с сыном. Это Андрей предложил ехать в страну Мессии. Он не хотел ехать, но предложил именно он. Людмила вспомнила с полной отчетливостью: она сидела с сыном за чаем, в тот день Людмила купила овсяного печенья, которого не пробовала несколько месяцев. Она надкусывала печенье, запивала глотком чая, и печенье медленно таяло на языке, оставляя жесткие крошки каких-то примесей.

— Мама, — сказал Андрей, — а сегодня Мишка книгу двигал. Глазами.

Он не был в восторге от овсяного печенья, он клал его в рот и глотал, а думал о другом — о книге, которую двигал Мишка, глядя на нее пристальным взглядом. Мишка был сыном известного в районе антисемита, участника «Патриотического альянса», гордившегося своими русскими предками, никогда не смешивавшимися с инородцами, даже татарское иго пережившими в моральной и физической чистоте. И вот поди же — стал человеком Кода. Он. А Андрей, сын чистокровного еврея, даже мысли читать не научился. Во всяком случае, он понятия не имел, о чем думает его мать, когда утверждает, что папа — человек умный, но большой дурак. Андрей еще не научился разбираться в парадоксах.

— А что, — осторожно спросила Людмила, — тебе хочется так вот… двигать предметы взглядом, знать чужие мысли? Я хочу сказать, что счастья от знания чужих мыслей не приобретешь. А тем более — рай Божий. Скорее уж ад начнется…

— Мама, — сказал Андрей, заглянув в коробку, где оставалось единственное надломанное печенье, — Мессия не может желать плохого. Вчера один академик сказал, что это физически… нет, не помню. Он сказал еще, что сила растет, если быть ближе… А папа сказал мне сегодня…

— Папа — тебе?

— Во сне. А может, и не во сне. Не знаю. Сказал, что нам с тобой нужно уехать. Я сказал «не хочу», а папа сказал «надо».

— Уехать? Куда?

Она знала — куда. Может быть, она еще не умела читать мысли, но, глядя в глаза Андрею, вдруг увидела именно его глазами, как входит в комнату Илья, и этот его характерный жест — поскребывание пальцем у подбородка, Илья смотрит очень серьезно, и она (он? Андрей?) понимает, что это не сон и не видение, но и не правда тоже, потому что не может появиться в московской квартире человек, в этот момент находящийся за тридевять земель.

«— Сынчик, — говорит Илья (он! его слово…), — вы с мамой нужны здесь. В Израиле. Приезжайте. Убеди маму. Ты можешь. Ты еще не знаешь, но ты можешь все.»

Поворачивается и уходит. И закрывает за собой дверь. А мог бы и сквозь стену. Потому что призрак. Но как ясно — Господи!

Людмила очнулась.

Надо ехать.

Илья Давидович хотел, чтобы эта женщина — Людмила — была рядом, когда он начнет говорить. Мессия понимал, что этого делать не нужно. Вовсе не потому, что его могут неправильно понять. Нет, Людмила могла помешать ему самому — она была единственным человеком, чьи поступки он предвидеть не мог, как не предвидел ухода ее сына.

Все предопределено — это Мессии было совершенно ясно. Именно потому он ждал Людмилу и провел с ней почти весь день. Именно потому ему хотелось, чтобы Людмила присутствовала при его обращении. Он понимал, что она может совершить что-то непредсказуемое, и тогда воззвание не произведет нужного действия. Но все равно, раз уж его поступки решены Там…

Речь свою он не придумал, она явилась из подсознания, ему даже показалось, что И.Д.К. произнес ее своим хрипловатым голосом. Он — Мессия

— должен лишь повторить. Все решено Там. Он хотел быть исполнителем, самым важным исполнителем, самым известным. Но — исполнителем. В данном случае он и был тем, кем хотел — исполнял приказы собственного подсознания, и ему было решительно все равно, как эти приказы рождались. Не исключено, что в результате его собственной мыслительной деятельности.

Людмила поднялась ему навстречу, и он подумал, что не встречал более красивой женщины. Дина, жена его, была обыкновенной, он — давно еще — старался найти в ее лице что— нибудь необычное, такое, что можно было бы описать единственным словом, и это слово выделило бы женщину в любой толпе. Не сумел. Чтобы описать Дину, понадобились бы десятки слов. Для Людмилы он сразу подобрал одно: ясноглазая. Не ясновидящая, а ясноглазая, хотя корень наверняка был один. Он не мог понять, какого цвета эти глаза, которые видели, как ему казалось, самую суть. Он, конечно, ошибался, но какое это имело значение?

— Люда… — сказал он.

— Что происходит, Илюша? — спросила Людмила.

— Обычная ксенофобия, — усмехнулся он. — Восток не принимает Запад. Можно было бы, как ни смешно, назвать это антисемитизмом в мировом масштабе. А что, в сущности, так и есть. Все, кто воспринял Код, — в своем роде евреи.

— Помолчи, — попросила Людмила. Она видела неясные образы, они начинали свое существование, будто отделяясь от Ильи Давидовича, а слова мешали, искажали, слова всегда мешают, никакое слово, даже такое простое как «мама» или «стол», не передает и десятой доли того, что содержит на самом деле. Понять человека, даже когда он произносит «идет дождь», можно только чувством, интуицией, которые всегда так или иначе были отголосками телепатических способностей, дремавших, спавших, непроявленных.

— Помолчи, — повторила Людмила уже мысленно, просто взяла в ладони голову Мессии (шляпа едва не упала) и тряхнула, а он это почувствовал — из глаз Людмилы хлынула волна и пронеслась сквозь него, а голова качалась на волне будто привязанный к телу буй.

Мессия открылся. Он понял — настало время. Они шли к этому весь день, плавали на поверхности, а Код работал, они приближались друг к другу, и теперь можно было помолчать, даже закрыть глаза и отдохнуть перед выступлением, — эта женщина все поймет и, более того, успокоит, хотя ничего еще не понимает в ситуации.

Сначала все было так хорошо! Палестинцы, неожиданно понявшие, что они

— те же евреи, одно из колен Израилевых, поселенцы, начавшие брататься с боевиками ХАМАСа, полиция Арафата, отлавливавшая каждого, кто еще не слышал слов Кода, и заставлявшая услышать. Лига арабских стран, собравшаяся на экстренное заседание в Каире и опубликовавшая поразительное коммюнике о первородстве Израиля и воссоединении Корана с Торой, точнее — о поглощении Торой Корана — тех его сур, что не шли с Книгой в принципиальное противоречие. Энциклика Римского папы, воспринявшего Код в тот, первый, вечер. Проповеди во всех церквах Европы и Америки — на следующий день.

Многое прошло мимо Людмилы. Ей казалось, что Мессия пришел к каждому из шести миллиардов людей. В Москве-то, когда группка идиотов (всего-то — студентов из среднеазиатских стран, в основном, из Туркмении) вышла на Красную площадь, выкрикивая антимессианские, антихристианские и — особенно

— антисемитские лозунги, бравый ОМОН быстро навел порядок. Да за Мессию, за каждый волос из его бороды эти парни готовы были пойти на крест!

Оказывается, почти вся Азия осталась в тот вечер в полном недоумении. Индия. Китай. Вьетнам. Япония. Бангладеш… Что произошло? Какой-то еврей, ешиботник, лезет на трибуну кнессета, объявляет себя Мессией, и все сходят с ума, даже люди, которые с ума сойти не могут по причине полного его отсутствия. Сколько их было, Мессий, за два тысячелетия? Кому и когда удавалось увлечь за собой больше сотни тысяч фанатиков?

Азия осталась здравой в этом взбесившемся мире, вдруг вознамерившемся построить Третий храм на месте мечети Омара, которую правоверные мусульмане, вчера еще готовые перегрызть глотку евреям за осквернение святыни, начали сами разбирать на камни.

И еще идеи. Оказывается, Мессия возвестил человечеству не только царство Божие (которое, впрочем, еще предстояло построить), но и идею единой мировой религии. Конечно, не конфуцианства, не буддизма и даже не ислама. Тора! Генетический код человечества! Людмиле показалось, что эта, не вмиг, но и не за год возникшая ненависть к сугубо научной идее была следствием элементарной зависти, скорее всего, даже и не осознанной: почему они — да, а мы — нет? Евреи всегда утверждали, что они — избранный народ, теперь это утверждают еще два миллиарда людей, ставших в одночасье если не евреями, то иудеями уж точно, но ведь еврей и иудей — одно и то же, да так, кстати, и оказалось: вера в единственность Торы и чисто физическая принадлежность (признак крови!) к той же категории людей Кода или людей Торы были заданы изначально! Что оказалось первично — идея, мысль, или чистая биология? Код породил евреев или евреи — Код?

Африка пока молчала. У африканцев были свои проблемы. Жестокая засуха, голод в Сомали, Судане, Эфиопии, Нигерии… Но и африканцы отказались принять гуманитарную помощь Запада — лозунг «ничего — от неверных!» бросили власти, народу было все равно, народ голодал, гуманитарная помощь спасла бы тысячи, а десятки миллионов все равно умерли бы. А если бы не пришел в мир этот иудейский Мессия? Может быть, Бог милостиво оградил бы Африку от засухи?

— Господи, Илюша, — сказала Людмила, не понимая чего-то главного, — я дура, я ограниченная баба, меня все это не интересовало, я даже газет не читала… Но ты-то… Ты должен был все это предвидеть. Первое занятие для человека — ненавидеть. Любовь приходит потом, когда победишь. Или проиграешь.

Мессия обошел кресло, в котором сидела Людмила, положил ладони ей на голову, помассировал виски. Она хотела поднять руки, положить на ладони Ильи, ладони были теплыми, и с них будто капал жар, проплавляя каналы в ее затылке. Но руки не двигались.

— Сиди спокойно, — сказал Мессия, продолжая совершать ладонями круговые движения, Людмила успокоилась.

Он не мог предвидеть. Потому что не знал, как распространялся Код на протяжении тысячелетий. Как давно Код был внедрен в генетический аппарат человека. Миллион лет назад? Может быть, письменный код — Тора — был создан много позднее биологического? Тора должна была стать ключом, отпирающим то, что было заперто очень давно.

Что я, Люда? Радиоприемник. Илья включил меня, настроил и дал всем слушать.

Вот и все. У тебя уже не болит голова. Проходит слабость. Я ждал тебя

— это тоже Его воля. Я позволил твоему сыну соединиться с отцом, по воле Его, я ведь не знаю, как все это получилось. И сейчас, по Его воле, я скажу людям… Я еще не знаю, что я им скажу… Он поможет. И ты. Я чувствую так.

Идем — пора.

Даже в идеально отлаженном механизме могут возникнуть сбои. Известно, что именно такое объяснение дает большинство историков феномену Мусы Шарафи. Как и в отношении многих других событий и явлений описываемого периода, я придерживаюсь иной точки зрения.

Разумеется, у меня нет научных возражений против общепринятой теории. Откуда им быть? Моя реконструкция событий, естественно, совпадает с известной, но интерпретация резко отличается. Ревнителей научной чистоты прошу расценивать эту интерпретацию как сугубо художественный прием, призванный динамизировать вяло текущий сюжет.

Остальных прошу отнестись к автору внимательно и с доверием.

Муса Шарафи родился в Газе в год войны Судного дня. Он был шестым сыном в семье — самым младшим. Может, поэтому мать не разрешала ему бросать камни в израильские патрули — старшего сына, Намаза, убили оккупанты, когда он швырнул в джип ЦАХАЛа бутылку с «коктейлем Молотова».

Возможно, поощряемый к действиям, Муса держался бы в стороне. Но ему не разрешали — и он пробирался на улицу Авади сам, когда поблизости не было никого, кто мог бы его «заложить», и занимался террором единолично. Он мог гордиться собой. Когда Мусе исполнилось шестнадцать, он ударил ножом израильского журналиста и успел убежать — никто не ожидал нападения, дело происходило буквально в двух шагах от контрольно-пропускного пункта Эрез. Даже свои не узнали о том, кто ранил репортера. Муса не был членом ХАМАСа, никогда не якшался с приверженцами ФАТХа, считая их ренегатами; впрочем, этим словом он не пользовался по естественной причине — полному отсутствию образования. Читать он все же умел, и считать тоже. Ближе всего ему был по духу «Исламский джихад», но и с боевиками Абу-Амира он знаться не желал.

(Пользуясь определениями психологической науки, Мусу можно было назвать «одиноким степным волком». Это обстоятельство позволило историкам и биологам Израиля-4 говорить о сбое в действии Кода, об изначальных генетических отклонениях. Возможно. Будем, однако, придерживаться принятой мной версии — для непротиворечивости концепции.) В День Пришествия Муса работал допоздна на стройке в еврейском поселении Нецарим — при всей его патологической ненависти к евреям приходилось добывать средства к существованию, помогать семье, и он терпел, мысленно рисуя день, когда его личному терпению придет конец.

Вернувшись домой, Муса обнаружил неожиданную картину. Братья стояли во дворе плотной группой, взявшись за руки, и молча смотрели друг на друга. Сестры — их было три — вместе с матерью сидели в большой комнате за столом и плакали, глядя на портрет отца, умершего вскоре после рождения Мусы. Все это настолько не соответствовало привычному укладу, что Муса не сразу нашел нужные слова. Да он и не успел сказать ничего. Старший брат, Кемаль, вышел из круга, взял Мусу за плечи и сказал фразу, не имевшую никакого смысла.

Муса вырвался из крепких объятий брата и заявил, что спать голодным не привык, а в этом доме сегодня, видно, поселился шайтан, и потому лучше пойти к Абдалле. У Абдаллы подавали неплохой кабаб.

Никто Мусу не задерживал, что его очень удивило. А у Абдаллы Мусу не обслужили, что его не только удивило, но вселило просто суеверный страх. Сам Абдалла вместе с тремя сыновьями, активистами ХАМАСа, о чем Муса знал совершенно точно, стоял у входа в ресторанчик и что-то высматривал в вечернем небе, не обращая на Мусу ни малейшего внимания. Небо было безоблачным, уже появились звезды.

Муса протиснулся в помещение, — для этого пришлось немного подвинуть одного из сыновей Абдаллы, Турана, а тот, посторонившись, посмотрел Мусе в глаза и произнес несколько слов — тех же, что говорил Кемаль полчаса назад.

Рехнулись, — подумал Муса. Все происходившее его не интересовало, он хотел есть, а сегодня ему никто не собирался подавать. Он постоял минуту посреди пустого зала и, со злостью обозвав Абдаллу драным котом, решил было пойти поискать нормальный ресторан (у него было на примете еще одно приятное местечко — с кальяном и девочками), но ему пришлось опуститься на ближайший стул, потому что ноги неожиданно стали слабыми. Какая-то теплая волна медленно поднималась вверх от самых ступней, и там, где она проходила, возникало ощущение легкого зуда, быстро, впрочем, исчезнувшего.

Внешней опасности — ножа, пули, удара в спину — Муса не боялся никогда. Сейчас что-то происходило в нем самом, и страх возник непроизвольно. Он положил ладонь на грудь — именно здесь уже находилась поднимавшаяся вверх, к шее, теплая волна, — и никакой теплоты не ощутил. Когда волна прошла по шее и влилась в голову, он почувствовал, будто под черепом что-то ожило, засуетилось, задвигалось, закружилось, и комната закружилась тоже, а из ушей — так ему показалось, — начала вытекать вязкая жидкость, и он прижал к ушам ладони, но из ушей ничего не текло, да и головокружение начало проходить, оставив легкую тошноту.

— Ну, — сказал Муса, — и здесь рехнулись. Дайте пройти.

Поесть в тот вечер ему не удалось, потому что все забегаловки и даже приличные рестораны не работали. Хозяева и посетители были заняты одним делом — смотрели телевизор. Все программы передавали одно и то же — и в Каире, и в Аммане, и даже в Дамаске. Дикторы монотонными голосами, глядя в камеру, повторяли одни и те же слова. Их Муса уже слышал сегодня. Слова ему надоели. Он хотел действий.

Тогда он пошел к своему старому другу-врагу Ясеру, который в прошлом году отбил у него девушку (не так, чтобы Муса был в нее влюблен, но друг, сволочь, не должен предавать!), нашел того за тем же нелепым занятием — глядением в телевизор, — и ударил Ясера по голове табуретом.

Вернулся домой и лег спать.

А снаружи еще долго кто-то ходил и что-то бормотал. Сумасшедшие.

Утром Муса проснулся в другом мире. Он понял это сразу, еще не открыв глаза. Ему казалось, что он лежит не на своем продавленном диване в тесноте маленькой комнаты, где, кроме него, спали еще три брата, а в гамаке из эластичной сетки, покачивавшемся от слабого ветерка. Еще не придя в себя после сна, Муса схватился руками за край дивана и, ощутив привычно выпиравшие пружины, понял, что никто его по похищал. Рука под подушку — пистолет на месте.

И еще он услышал голоса. Говорили все его родственники разом, негромко, но вразнобой, не слушая друг друга, понять что-нибудь было почти невозможно. Муса открыл глаза — медленно, чтобы те, кто, возможно, за ним наблюдает, не заметили, что он проснулся и готов отразить любое нападение.

В комнате никого не было, кроме него, и не было никакого ветерка — просто неоткуда здесь дуть ветру, все закрыто, даже единственное окошко. Голоса, тем не менее, продолжали звучать, и — это было самое страшное — Муса не мог определить направления.

Будучи от природы человеком импульсивным, Муса не то, чтобы не любил, но просто не умел рассуждать. Разумом он понимал (хотя и не понимал, почему он это понимает), что опасности никакой нет, но эмоции утверждали обратное, и Муса, пружинисто вскочив на ноги, достал из-под подушки пистолет и, подобравшись к двери, распахнул ее ударом ноги.

Семья собралась за большим столом, и восемь голов повернулись в его сторону.

— Мы думали, ты спишь, и не хотели будить, — сказал старший брат Кемаль. И добавил:

— Опять этот идиот таскается со своей пушкой.

— Ну, ты! — вспыхнул Муса и тут же отступил обратно в свою комнату. Он увидел: когда брат обозвал его идиотом, губы Кемаля не шевелились.

А голоса продолжали звучать — все там же, в глубине мозга. Стоя посреди комнаты за запертой дверью, которую он для верности еще и подпер диваном, Муса постепенно начал понимать происходящее. Уж не до такой степени он был глуп, да, к тому же, чего еще ожидать от этой своры трусов, его братьев, которые даже в лучшие времена не были способны на большее, чем ругань в адрес израильских патрулей?

Он слышит голоса, когда люди думают. Он может заставить каждого из них замолчать, просто подумав об этом. Вот сейчас говорит (думает?) Кемаль, а остальные молчат, потому что он, Муса, им так приказал:

— Торговли сегодня не будет… Пойти со всеми на Эрез… Только не нужно слишком… А может, так лучше… Все же мы одни и те же… И сестры там ни к чему — это для мужчин… А Муса? Надо отобрать… Чай слишком горяч, пусть остынет… пистолет, Муса какой-то не такой, я же сказал ему Слово, а он слышал, и почему тогда… Слишком крепкий, нужно долить… Он не воспринял Слово?

— Он не воспринял Слово! — это был будто крик — кричали сразу все.

Какое еще Слово? Что они, взбесились сегодня? Зачем они собрались на КПП Эрез? Никто из братьев не работал за пределами Газы. Проклятье, а почему они вообще дома? Почему этот старший олух сказал (подумал?), что торговли не будет?

Муса выглянул из окна, выходившего на задворки, где возвышалась огромная гора ящиков от магазина. В недрах горы Муса прятал своего «Калашникова», и никто пока об этом не догадался. Хамасовцы знали, что он всегда готов зарезать или пристрелить израильтянина, но и характер Мусы им был тоже хорошо известен. Одинокий волк. Пусть. Приставать перестали несколько лет назад. Знали — свой.

Муса прислушался. Разговоры братьев и слабое попискивание сестер, которое и вовсе проходило мимо его сознания, не мешали слышать уличные шумы, и — странное дело — призыв муэдзина с ближайшего минарета прорывался сквозь этот нелепый хор будто чистый ручей сквозь потоки осенней дождевой жижи на их улице. Голос призывал, и чем больше вслушивался Муса, тем четче и властней казался ему призыв. Нужно пойти в мечеть. Почему братья дома?

Никуда идти не нужно. Никуда. Эта мысль явилась неожиданно, противоречила, казалось бы, воле Аллаха, но, как твердо понимал Муса, была верной. Не покидая своей комнаты, он знал, что мужчины, собравшиеся в мечети, сегодня не менее безумны, чем его братья. Не покидая своей комнаты, он видел, как его духовные братья хамасовцы собираются на муниципальной площади Газы в полном боевом облачении, а женщины окружили площадь со всех сторон, машинам не проехать, — и на землю летят автоматы, дымовые шашки, самодельные мины, бутылки с «коктейлем Молотова», а солдаты ЦАХАЛа, почему-то оказавшиеся здесь вопреки всем соглашениям (Аллах велик, что позволяет он, почему лишил людей разума?), смотрят на это представление, стоя в стороне, у магазина старого Гасана, их оружие тоже лежит на земле, и самое время показать израильтянам, кто тут хозяин — незащищенные спины, и улыбки дурацкие, типично еврейские, а у одного на голове кипа, и что они вообще делают в центре Газы, если их место на КПП Эрез?

Увиденное (воображенное?) было настолько реальным, что у Мусы и сомнений не появилось, он не стал размышлять, почему он все это видит и почему так убежден, что на муниципальной площади действительно разыгрывается представление, подсказанное воображением. Он перелез через окно, как делал это тысячи раз, окно было низко над землей, он даже восьмилетним мальчишкой легко преодолевал эту преграду. Отыскать автомат в груде ящиков тоже не составляло трудностей, он и это делал неоднократно. Куфия, маска, «Калашников» через плечо — теперь он готов.

К чему?

Это неважно. Муса понимал, что все изменилось вокруг, и готов был идти с ножом и автоматом против всех, чтобы оставить мир неизменным, таким, каким был он вчера. Муса не знал, что нужно для этого сделать. Но знал — как. Автомат тяжел, и это хорошо. Это приятно.

Он шел, не торопясь, приглядываясь, запоминая, но вовсе не стараясь понять происходящее. Он был вне процесса, этого движения людей и этих мыслей, которые он перехватывал. «Мы все — одна семья» (Аллах, одна семья

— с кем?!) «Ахмед, закрывай лавку, пойдем на площадь» (Ахмед, и ты рехнулся? Старый осел!). И почти каждый, будто заклинание, повторял мысленно слова, впервые услышанные вчера от Кемаля. Кемаль почему-то думал, что эти слова произведут на брата впечатление. Действительно, произвели. Муса терпеть не мог иврита, хотя и знал его. Почему эти люди, арабы, палестинцы, вчерашние непримиримые, почему они с таким тупым усердием (никто ведь не заставляет!) мысленно твердят нелепые сочетания слов, без смысла и цели?

Муса, единственный из арабов, не воспринял Кода.

Эта гипотеза не подкреплена сколько-нибудь убедительными материальными доказательствами и потому ни в одном серьезном научном издании (например, в «Энциклопедии Перемен», Израиль— 2, год от Явления 67) не найти ее анализа. Я пытаюсь показать правдоподобность гипотезы сугубо литературными методами и понимаю, что генетики или специалисты по теории информации убедительно меня опровергнут с числами и формулами. Да я и сам знаю, что многочисленные исследования показывают: ситуация с восприятием Кода подобна классическому анекдоту о беременности — невозможно быть беременной немного или частично. Теория информации утверждает, что человек, не воспринявший Кода (к сожалению, таких оказалось четыре миллиарда — почти все население Восточной Азии и большая часть Африки), не способен воспринять и следствий. Не став человеком Кода, он не приобретает и способности читать мысли, способности осуществлять телепортацию и так далее.

Общее мнение ученых таково: Муса Шарафи изначально, с момента рождения, обладал перечисленными способностями, как это случалось со многими людьми, у которых паранормальные качества проявлялись спонтанно в результате мутаций родительских генов.

Разумеется, у этого предположения есть свои недостатки. И именно чисто психологические. Муса не был человеком, способным тщательно скрывать свой талант телепата и телекинетика в течение многих лет. Сам психологический тип «степного волка», — утверждает, например, Рон Киршин с Израиля-3, — был следствием генетических отклонений, не говоря уж о паранормальных способностях.

Не буду спорить на уровне генетико-информационных моделей. Полагаю, что объяснить поступки Мусы способна лишь идея о том, что в данном конкретном случае произошел сбой. Человек воспринял установки Кода наполовину. Один случай на два миллиарда — немного. Теория информации утверждает, что такие случаи невозможны в принципе, как невозможен в принципе вечный двигатель? Вы правы, господа! Но вспомните, что нынешняя формулировка вечного двигателя (как и трех начал термодинамики) существенно отличается от той, которой пользовались физики времен Пришествия.

Все развивается — и наука не исключение.

— Ты умер, — был ли это голос Творца или собственная мысль, Йосеф не знал. В белом мире высших сфирот невозможно отделить себя от Всевышнего, от его желаний и повелений. Йосеф ощущал свое тело, но это было не ощущение собственника, скорее — стороннего наблюдателя. Тело Йосефа Дари лежало на земле, не на Земле-планете, а где-то совсем в ином месте одной из низших материальных сфер Вселенной. А мысль Йосефа Дари парила в высших духовных мирах, наблюдая за мертвым телом, в котором уже не билось сердце, не дышали легкие, не функционировал мозг. Смерть была не клинической, а окончательной, хотя разложение так и не началось.

— Ты умер, — голос звучал убедительно, и Йосеф согласился. Он пытался разглядеть хоть что-нибудь в ослепительно-белых сфирот и понимал, что, сохраняя физические связи с собой— мертвым, он не увидит и не поймет ничего. В высших сфирот не существует двойного гражданства.

— Где я?

— Ты там, где предпочитаешь быть.

Йосеф предпочитал быть в Иерусалиме, в своей ешиве, в своей квартире, среди своих детей — в грубом материальном мире, хотя и знал, что истинная сила, истинная сущность не в материи, а в духе. Он часто думал о том, что произойдет с его душой, когда Творец сочтет срок его жизни завершенным. Всей мудрости, прошлой и нынешней, недоставало, чтобы возвыситься до понимания.

— Не обманывай себя, — сказал голос, и опять Йосеф не сумел разобраться — чья это мысль.

Она была верной — он обманывал себя. Потому что ощущение экстаза, испытанное им, не было рождено близостью к Главному Свету. Сверкающий мир, окружавший Йосефа, был столь же материален, как и земля, которую он покинул. Душа его, отделенная от тела, была столь же материальна, как город, в котором он жил. И даже мысль его, отделенная не только от тела, но и от души тоже, была соткана из материальных нитей, и то обстоятельство, что нити эти невозможно оказалось ощутить, не отторгало мысль от материи.

— Расслабься. Не телом, которого у тебя уже нет, но мыслью, которая будет всегда.

Что значит — расслабиться мыслью? Не думать ни о чем? Невозможно.

— Конечно, — согласился голос. — Расслабиться — это думать обо всем сразу. Расслабиться — это плавать в бассейне, лежать на его поверхности как лежишь, покоясь, на водах Мертвого моря. Но сначала нужно перебраться через барьер.

Йосеф вспомнил, как прорывался на свет, и как впервые увидел его после девяти месяцев мрака и страха, но и свет был не менее страшен, Йосеф кричал, потому что было больно, ледяной воздух врывался в легкие, а вокруг стояли чудовища, они собирались его уничтожить, потому что он оказался слишком смелым, и какое-то чудовище подняло его вверх, он зашелся в крике, и…