К моему удивлению, нас никто не встречал, но, когда мы поднялись по ступенькам, широкая дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы мы могли протиснуться в большой полутемный холл, после чего захлопнулась с ужасающим грохотом, отрезав нас от мира и будто поставив точку в нашей прошлой жизни.

Я невольно вздрогнул, да и Каррингтону, похоже, стало не по себе.

— Доброе утро, господа, — услышал я и, обернувшись на голос, увидел спешившего к нам доктора Берринсона: он оказался именно таким, каким его описал Каррингтон. Было в его фигуре что-то загадочное, заставлявшее предположить, что, оказавшись в критической ситуации, человек этот мгновенно преобразуется, собирает свою огромную внутреннюю энергию и действительно способен не только скрутить разбушевавшегося психопата — для этого достаточно физической силы, — но и одолеть в научном споре любого, сколь угодно эрудированного оппонента. Не знаю, почему я так решил, это было интуитивное представление о человеке, которого я никогда прежде не видел.

— Доброе утро, доктор, — почтительно произнес Каррингтон, и я подумал, что бывший полицейский испытывал точно такие же чувства подчиненности внутренней силе этого незаурядного человека. — Позвольте вас познакомить: сэр Артур Конан Дойл, о котором…

— Очень приятно, сэр Артур. — Недослушав, доктор протянул мне руку. Пожатие его, как я и ожидал, оказалось крепким и долгим. — Я читал все ваши произведения и особенно благодарен за профессора Челленджера, который в молодости был для меня образцом истинного ученого.

— В молодости? — Я не мог удержаться от вопроса. — Значит, в более зрелом возрасте…

— Я изменил свое мнение, — кивнул доктор, но не стал продолжать разговор на заинтересовавшую меня тему. — К сожалению, — сказал он, — утром у нас случилось неприятное происшествие — по вашей части, старший инспектор.

— Я уже несколько месяцев…

— Да, я знаю, но для меня вы все равно тот старший инспектор Скотленд-Ярда, который одиннадцать раз обращался ко мне за психиатрической экспертизой. Бывших инспекторов не бывает, как не бывает бывших врачей и бывших королей. Прошу пройти за мной, господа, я все вам расскажу полдороге.

Переглянувшись, мы с Каррингтоном последовали за доктором в западное крыло здания — сюда вел длинный коридор с окнами, выходившими в сторону больничного сада, который не был виден с подъездной дороги. За садом начинался лес, и трудно было понять, где находилась граница между дикой природой и созданным человеком оазисом, — то ли там вообще не было забора, что представлялось мне маловероятным, то ли забор состоял из тонких прутьев, не видимых с относительно большого расстояния. В саду рядом с сараем, где скорее всего хранились сельскохозяйственные принадлежности, стояла группа людей, среди которых было несколько полицейских в форме и два санитара в белых халатах. Я решил было, что именно там произошло упомянутое доктором происшествие, но он подошел к двери, расположенной в торце коридора, мы вошли и оказались в небольшой палате, где стояли металлическая кровать, прикроватная тумбочка, низкий столик, на котором я увидел большое красное яблоко и раскрытую Библию, два стула с высокими спинками и распахнутый настежь узкий платяной шкаф с висевшей на плечиках мужской одеждой: брюками, двумя рубашками (белой и серой в темную полоску) и длинным (наверняка до пола) больничным халатом неопределенного цвета. Единственное окно, забранное мелкой решеткой, выходило не во двор, а в сторону дороги, по которой мы приехали.

В палате никого не было.

— Это палата Нордхилла, — пояснил доктор Берринсон. — Сейчас его сюда приведут, и вы сможете задать свои вопросы. Прошу, господа, садитесь, а я постою, точнее — буду ходить, так мне легче разговаривать.

Мы с Каррингтоном уселись на стулья, я достал было трубку, но, подумав, что в больнице курение может быть запрещено, сунул ее обратно в карман.

— Итак, господа, — доктор действительно начал ходить по комнате от окна к двери и обратно, так что нам с Каррингтоном приходилось все время поворачиваться в его сторону, — в семь утра я услышал ужасный крик, доносившийся из женской половины. К вашему сведению, больница разделена на три части — это, как вы видели, длинное здание, построенное во времена Эдуарда VII, в центральной части расположены кабинеты врачей, процедурные комнаты и хозяйственные службы, в том числе кухня, в правой части — палаты для женщин-пациенток, а в левой, где мы с вами находимся, — мужские палаты. Обычно я ночую дома, в Туайфорде, но нынешнюю ночь провел в больнице, поскольку до позднего вечера пришлось заниматься больной женщиной, у которой случился сильнейший истерический припадок. Моя комната находится напротив холла, в самом центре здания. Я уже встал и почти оделся, когда крик заставил меня выбежать в коридор, где я нос к носу столкнулся с одним из ночных санитаров, который тоже слышал крик и бежал в женскую половину. Поскольку крики не прекращались, мы быстро нашли их источник — в палате, где жила Эмилия Кларсон, стояла и кричала Грета, сестра милосердия, а сама Эмилия лежала у кровати на полу в странной позе, невозможной для живого человека. На голове ее была страшная рана, на волосах запеклась кровь… Я приказал Грете замолчать и выйти из комнаты, ни до чего не дотрагиваясь.

Знакомству с вами, старший инспектор, — продолжал Доктор Берринсон, — я обязан определенными познаниями в методах расследования и потому вытолкал санитара из комнаты и вышел сам, запер дверь и ключ положил в карман, вернулся в свой кабинет и позвонил в полицию.

— Дверь в комнату Эмилии была открыта, когда сестра пришла наводить порядок? — спросил Каррингтон, прервав монолог доктора.

— Вот именно! — воскликнул Берринсон. — Закрыта! Заперта на ключ! Это не показалось Грете странным — некоторым пациентам разрешено запираться на ночь, но мы требуем, чтобы они не оставляли ключа в замочной скважине. Грета отперла дверь у сестер есть ключи от всех палат, — вошла… Тогда я и услышал первый крик.

— Окно? — спросил Каррингтон. — Есть ли в палате окно и было ли оно закрыто?

— Закрыто и заперто на задвижку, — ответил врач. — К тому же на окнах у нас крепкие решетки, проникнуть в палату со стороны сада никто не мог, уверяю вас.

— Значит, убийство совершил тот, у кого мог быть ключ, верно? — сказал бывший полицейский, похоже, уже начавший выстраивать линию расследования.

— Ключ — кроме самой Эмилии, естественно, — есть только у меня, дежурной сестры, и еще один висит на щите в подвале, но сам подвал был заперт на ночь, а ключ от него только один и находится у кастеляна Джо, ночевавшего в своем доме в Туайфорде.

— Иными словами, если сестра со своим ключом не расставалась, то именно она и является главной подозреваемой, не так ли?

— Грета? — Берринсон перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и возмущенно ткнул в его сторону пальцем. — О чем вы, старший инспектор? Грета работает в больнице четырнадцать лет! Лучшая сестра из всех, кого я знал. Отличные отношения со всеми больными, в том числе с Эмилией.

— Хорошо-хорошо, — пробормотал Каррингтон, — я всего лишь хотел… Продолжайте, пожалуйста. Полиция…

— Инспектор Филмер прибыл незамедлительно, а с ним — бригада криминалистов. Мы подошли к двери (рассказываю об этом эпизоде так подробно, чтобы вы поняли, в каком я оказался глупом положении!), впереди инспектор с ключом, я — сзади, а за нами трое или четверо полицейских. В конце корилора столпились врачи, санитары и кое-кто из больных — те, кому разрешено выходить из своих комнат. Филмер открыл дверь и остановился, я видел лишь его бритый затылок, постепенно наливавшийся кровью. Пройти не было никакой возможности, а потом инспектор обернулся и сказал возмущенным голосом: «Ну! И что все это значит?» Я протиснулся мимо него в палату, и, признаюсь вам, старший инспектор, волосы на моей макушке встали дыбом — во всяком случае, именно таким было мое ощущение.

— Мертвая девушка оказалась… — начал Каррингтон.

— Там не было никакой девушки! — выпалил Берринсон. — Ни мертвой, ни живой! Палата была пуста, понимаете? Постель смята, но никаких следов ни Эмилии, ни крови — ничего!

— Очень интересно, — пробормотал Каррингтон — для того, видимо, чтобы скрыть свое смущение.

— Естественно, — продолжал врач, — полицейские на моих глазах тщательно обыскали помещение. Никто не мог войти и никто не мог выйти за время, прошедшее после обнаружения тела. О том, чтобы проникнуть в комнату через окно, и речи быть не может. Но тела не оказалось! Инспектор Филмер рвал и метал — похоже, он готов был обвинить меня и Грету в приступе шизофрении и запереть в одной из наших палат. Я был в полном недоумении… И в это время — обратите внимание, старший инспектор, и вы, сэр Артур, — ко мне подошел Нордхилл, совершенно спокойный и даже флегматичный, впрочем, это его обычное состояние, и сказал: «Да вы не беспокойтесь, доктор, ничего с Эмилией не случилось, она жива и здорова, уверяю вас…» Разумеется, Филмер, слышавший эти слова, немедленно пристал к Нордхиллу с вопросами, и я с трудом заставил инспектора предоставить это дело мне — все-таки Нордхилл мой пациент, Реакции его неадекватны, нельзя подходить к словам больного с обычными полицейскими мерками, мало ли какая идея могла прийти в его голову…

— Где сейчас Нордхилл? — быстро спросил Каррингтон. еня тоже интересовал этот вопрос — мы ведь приехали в больницу для встречи с этим пациентом, — и мне показалось странным неожиданное смущение доктора.

— Ну… — протянул он. — Мы в его палате, жду с минуты на минуту… Понимаете, старший инспектор, я, наверно, не должен был разрешать, но события развивались так стремительно… Я отвел Нордхилла в холл, усадил в кресло и спокойно спросил, что он имел в виду. «С Эмилией ничего не случилось», — упрямо повторял он, не глядя мне в глаза, из-за чего в моей голове возникали мысли одна нелепее другой, а потом, будто услышав слова, предназначенные лишь для его, а не моего слуха, он сказал: «Садовый домик… Там…» И замолчал, глядя в пустоту. Мне знакомы были такие эпизоды в его поведении, я позвал санитара, чтобы отвести Нордхилла в палату, но Филмер, не пропустивший из нашего разговора ни слова и понявший каждое слово буквально (в отличие от меня — я раздумывал над тем, какие ассоциации бродили в мыслях Нордхилла и как интерпретировать его пророчество), так вот, Филмер устремился к выходу на задний двор больницы, за ним полицейские и кое-кто из обслуживающего персонала. Не прошло и минуты, как я услышал такой же вопль, что и утром, — без сомнения, кричала Грета, и вы можете себе представить, о чем я подумал в ту минуту.

— Еще бы, — пробормотал Каррингтон, — труп девушки обнаружили в садовом домике?

— Или живую и здоровую Эмилию, — вставил я.

Доктор Берринсон обернулся ко мне и воскликнул:

— Сэр Артур! Каким образом? Как вы догадались, что…

Я прокашлялся и ответил, стараясь сдерживать волнение:

— Нордхилл сказал, что с Эмилией ничего не случилось, верно?

— Да, но ему никто… Впрочем, вы правы: Эмилия действительно оказалась в садовом домике — на ней была ночная рубашка, на ногах войлочные тапочки, и она находилась в полной растерянности… Вы можете себе представить раздражение инспектора Филмера — он решил, что все случившееся либо представление, зачем-то разыгранное персоналом совместно с больными, либо преступление, цель которого ему пока решительно непонятна. В домике есть старый стол, выброшенный по причине ветхости, и несколько стульев, у которых порвалась обивка, их вынесли, чтобы отдать в починку… Филмер не нашел ничего лучше, чем устроить допрос прямо на месте, по горячим, как он выразился, следам. Он и Нордхилла решил допросить, хотя я твердо выразил свое к этому отношение, но парень прибежал, увидел Эмилию, и восторг его трудно было описать, эти двое, знаете ли, симпатизируют друг другу.

— Как Эмилия оказалась в садовом домике? — перебил Каррингтон.

— Она не смогла этого объяснить! «Я не помню… Поднялась утром, вдела ноги в тапочки и оказалась здесь». Вот все, что удалось Филмеру от нее узнать. А от Нордхилла и того меньше. «Это соединение, — твердил он. — Самое обычное соединение и ничего больше». Слова его остались загадкой, но если Филмер воспринял их как попытку запутать полицейское расследование, то мне как лечащему врачу понятно, что в голове Нордхилла возникли какие-то ассоциации, которые он не мог правильно описать.

— Я не очень понимаю, доктор Берринсон, — сказал я с осуждением, — почему вы разрешили полицейскому инспектору допрашивать своего пациента, да еще не в вашем присутствии. Вы имели полное право…

— Да! Совершенно верно, сэр Артур! Я так и поступил. Но Нордхилл сам вызвался, я мог применить силу, чтобы вернуть его в палату, но это лишь усугубило бы ситуацию, вы понимаете?

Он неожиданно перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и сказал:

— Мне пришлось их покинуть, потому что доложили о вашем приезде. Нордхилла сейчас…

Доктор не успел закончить фразу — дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с круглым лицом и низким лбом, на нем был видавший виды синий твидовый костюм, черный галстук, сбившийся набок, в правой руке Филмер (это был, конечно, инспектор, у меня не возникло ни малейших сомнений) держал папку с документами, а левой тащил за собой, крепко вцепившись в его запястье, молодого мужчину в сером больничном халате — наверняка это и был Нордхилл, не столько напуганный, сколько смущенный.

— Я знал, что застану вас здесь! — воскликнул Фил-мер. — Где еще, если в вашем кабинете, доктор, никого нет? Здравствуйте, дорогой Каррингтон, я прекрасно помню, как работал с вами по делу Шенброка в двадцать третьем, жаль, что вы сейчас не при деле, вместе мы быстрее разобрались бы в том бедламе, что происходит в этом… гм… бедламе. А это…

— Сэр Артур Конан Дойл, писатель, — представил меня Каррингтон, и я приготовился было к новой вспышке восторга, но Филмер, должно быть, не особенно жаловал литературу и литераторов, он коротко мне кивнул, протянул руку, но тут же забыл, для чего это сделал, бросил папку с бумагами на стол, показал Нордхиллу на кровать, и тот послушно присел на краешек.

Я следил за ним, пытаясь увидеть в его поведении признаки душевной патологии, заставившей экспертов прийти к заключению о невменяемости. У Нордхилла было открытое, располагавшее к себе лицо человека, много пережившего в жизни и ожидавшего, что еще много других переживаний выпадет на его долю. Серые глаза внимательно смотрели на окружающих, но у меня сложилось впечатление, что взгляд Нордхилла больше был устремлен внутрь себя. Он отгородился от мира, сложив руки на груди, губы его, тонкие и бледные, были крепко сжаты.

— Дорогой инспектор, — спокойно сказал Берринсон, — давайте продолжим разговор в моем кабинете. Вы уже сняли все показания, я не мешал вам, хотя и имел на это полное право…

— Право препятствовать правосудию? — вскинул руки Филмер.

— Это лечебное заведение… Впрочем, не важно. Я вам не мешал, а теперь, полагаю, надо дать людям возможность успокоиться…

— Хорошо, — неожиданно согласился Филмер и выбежал из палаты с той же быстротой, как ворвался, Каррингтон и доктор последовали за ним, а я все не мог заставить себя подняться — наши с Нордхиллом взгляды встретились, И; сам не зная почему, я задал вопрос, показавшийся мне в тот момент совершенно нелепым, но, как потом оказалось, единственно правильный и разумный в той неправильной и неразумной ситуации:

— Почему духи не предупредили вас заранее?

Я подумал, что Нордхилл не расслышал — и к лучшему, — но он перевел на меня свой внимательный взгляд, помедлил немного и ответил с полной серьезностью:

— Я не всегда понимаю то, что слышу, сэр Артур. И то, что вижу, не всегда понимаю тоже. Это очень утомительно, очень… Слишком много миров… На каждый мир можно смотреть по меньшей мере с двух сторон… То, что для нас является смертью, для кого-то — вечная жизнь. То, что мы считаем живым, для кого-то — мертвое прошлое, ставшее тленом… Слишком много душ, эти миры соединяющих… Слишком часто меня спрашивают, и слишком часто я не способен ответить.

— Кто спрашивает? — озадаченно спросил я.

— Извините, сэр Артур, я хочу побыть один.

Инспектор Филмер был, возможно, хорошим полицейским, но принадлежал к типу людей, одним своим видом вызывавших сильнейшее раздражение. Он слишком быстро ходил, слишком быстро разговаривал, жестикуляция его была излишне аффектированной, и потому самые, возможно, верные умозаключения воспринимались как непродуманные, непроверенные и вообще нелепые. Разумеется, это были мои личные впечатления, но, судя по поведению Каррингтона, его мнение об инспекторе вряд ли существенно отличалось от моего. Где-нибудь в Италии, в полицейском участке в Неаполе, Филмер, возможно, оказался бы на своем месте, но в английской глубинке, в трех десятках миль от Лондона, выглядел по меньшей мере нелепо.

— Да! Да, уверяю вас, уважаемый доктор! — говорил инспектор, быстро перемещаясь от двери, по которой он всякий раз стучал костяшками пальцев, к окну, куда он всякий Раз выглядывал, будто надеялся увидеть во дворе больницы что-то, способное повлиять на уже сделанные им выводы. Доктор сидел за своим огромным письменным столом, где вразброску лежали книги по психиатрии, философии, общей медицине (я увидел два тома Бардена и Гросса, классический учебник, который в свое время сам изучал, будучи студентом), Каррингтон стоял, прислонившись к книжному шкафу, где, кроме книг, выставлены были на обозрение удивительно красивые китайские статуэтки эпохи Мин — болванчики, птички, девушки в различных, в том числе и весьма призывных, позах и чашечки в форме цветочных бутонов. Я же отодвинул подальше от центра комнаты глубокое кожаное кресло и закурил наконец трубку, не желая ни перебивать словоизвержения Филмера, ни начинать дискуссию, смысл которой был для меня все еще скрыт.

— Да, доктор! — говорил инспектор. — Разумеется, все это цепь нелепых случайностей! В жизни нашей, уверяю вас, случайности играют гораздо большую роль, чем нам кажется. Случайности и небрежные свидетельства. Мистер Каррингтон — в свое время он был неплохим сотрудником Скотленд-Ярда, — полагаю, вам это подтвердит.

Каррингтон поморщился, доктор высоко поднял брови, а я крепко сжал зубами мундштук, чтобы не рассмеяться Филмеру в лицо. «Неплохой сотрудник» — и это говорил человек, за тридцать лет службы так и не ставший хотя бы начальником сельского полицейского участка.

— В палате девушки нет ни малейших следов крови. Простыни смяты, да, она, безусловно, провела ночь в постели. Не исключено, что хотела вас — или сестру милосердия, или обоих — разыграть, она ведь психически больная, верно, и, следовательно, способна на любые, совершенно неразумные и нелогичные поступки. Вот она и бросается на пол перед появлением сестры, а той с перепугу бог знает что мерещится, она кричит что было сил, зовет вас, вы поддаетесь этому гипнозу, я множество раз сталкивался с подобными ситуациями, когда свидетели, утверждавшие, что видели что-то, не видели на самом деле ни-че-го и описывали — очень уверенно! — лишь то, что подсказывала их возбужденная фантазия.

Доктор переглянулся с Каррингтоном и едва заметно пожал плечами — пусть, мол, говорит, послушаем, но у нас есть свое мнение на этот счет, не так ли?

— Начинается суматоха, — продолжал Филмер, — на девушку никто больше не обращает внимания. Она выскальзывает из палаты и, пользуясь неразберихой, выбегает в больничный двор, проникает в садовый домик — он ведь не был заперт, и уж туда-то войти мог каждый! — где и изображает второй акт этого безумного спектакля. Чистое сумасшествие, да, но ведь и заведение, в котором все это происходит, располагает именно к такого рода безумным представлениям! Я удивляюсь, доктор, как вы при вашем уме и знании собственных пациентов сами не пришли к столь очевидному умозаключению.

— Наверно, потому, что привык доверять собственным глазам, а не своей, как вы выразились, возбужденной фантазии, — спокойно проговорил доктор. — Нет, инспектор, я с вами не спорю, более того, готов подписать составленный вами протокол и взять на себя ответственность за причиненные полиции неудобства.

— Ну, — благосклонно сказал Филмер, прекратив наконец бегать по кабинету и остановившись перед столом Берринсона, — это наша работа, верно? Являться по первому вызову и решать проблемы. Вы согласны, доктор, что иного объяснения случившемуся нет и быть не может?

— Нет и быть не может, — эхом повторил доктор и потянулся к чернильному прибору: чугунной статуэтке, изображавшей трех обезьянок: слепую, глухую и немую. Ловким движением фокусника Филмер вытянул из своей папки, лежавшей на краю стола, лист бумаги, уже исписанный мелким неровным полицейским почерком, и протянул Беррин-сону со словами:

— Это черновик, доктор. У меня не было времени полностью записать показания, но все они хранятся в моей памяти. Уверяю вас, я не пропустил ни слова! Я продиктую их секретарю, как только вернусь в участок. Если вы не возражаете, сегодня ближе к вечеру, в крайнем случае завтра утром я пришлю курьера с чистовым вариантом протокола, и вы его подпишете, а черновик я затем отправлю в корзину, и на том покончим с этим досадным недоразумением.

— Досадным недоразумением, — с каким-то ученическим старанием повторил доктор, поставил на листе размашистую подпись и промокнул большим бронзовым пресс-папье.

— Рад был увидеть вас в добром здравии, мистер Каррингтон, — сказал Филмер, засовывая лист в папку и завязывая тесемки. — И с вами рад был познакомиться, сэр Артур, хотя, должен заметить, вы не всегда точны в своих описаниях деятельности полиции. Я, впрочем, не большой любитель такого чтения, но кое-какие ваши рассказы читал. Вы должны согласиться, что инспектора Лестрейда изобразили в карикатурных тонах. Я понимаю: вам нужно было выпятить ум своего героя, а это возможно, лишь принизив умственные способности конкурента! Нечестный ход, сэр!

— Совершенно с вами согласен, — процедил я, не вынимая трубки изо рта.

Минуту спустя, когда Филмер, произведя в коридоре соответствующий шум и дав какие-то указания одному из своих подчиненных, покинул больницу, мы с Каррингтоном и доктором переглянулись и одновременно воскликнули:

— Слава Богу!

— Теперь, — сказал доктор, — мы, надеюсь, сможем действительно разобраться в этом странном, как выразился инспектор Филмер, недоразумении. Вы, господа, приехали, чтобы поговорить с Нордхиллом? В моем присутствии, разумеется. Давайте вернемся в его палату, и по дороге я просвещу вас относительно кое-каких сугубо личных обстоятельств, которые вам, вероятно, необходимо знать — даже в связи с сегодняшним происшествием, поскольку совершенно непонятно, с какими именно жизненными причинами оно может быть связано…

По дороге в палату (полицейского, дежурившего в холле, доктор отправил за дверь, чтобы тот своим видом не смущал больных) Берринсон поведал нам о том, о чем я уже догадался, полагаю, что и Каррингтон тоже: а именно о взаимной привязанности, если не сказать больше, Нордхилла и девушки Эмилии Кларсон, то ли погибшей и воскресшей, то ли устроившей, если прав Филмер, не очень пристойный, но вполне допустимый в среде умственно нездоровых людей розыгрыш.

— Они много времени проводят вместе, насколько это допускается, конечно, нашими правилами, — говорил Берринсон, то и дело останавливаясь, чтобы довести мысль до конца, отчего путь от докторского кабинета до палаты мы проделали минут за десять. — Эмилия поступила к нам полугодом раньше Нордхилла с диагнозом клептомания.

— Вот как! — воскликнули мы с Каррингтоном одновременно.

— Это довольно распространенное заболевание, — пожал плечами Берринсон, — особенно среди женщин. Мужчины ему тоже, конечно, подвержены, но в меньшей степени, как показывает мой опыт.

— Я знаком с одним клептоманом, — флегматично заметил Каррингтон. — Его время от времени ловят в какой-нибудь лавке, где он пытается украсть не очень дорогие вещи, совершенно ему не нужные. Суд отказывается определить беднягу в психиатрическую лечебницу, поскольку он не представляет опасности для окружающих. Полагаю, что ваша пациентка…

— Да, это несколько иной случай, — кивнул доктор, в очередной раз остановившись, заступив нам с Каррингтоном дорогу и взяв нас обоих за рукава. — В двух словах: Эмилия — найденыш, несколько лет назад она слонялась неподалеку от дома Магды и Джона Кларсонов в Барнете, ничего о себе не помнила, не знала ни имени своего, ни откуда явилась. На одежде ее не оказалось никаких меток, а в полиции, куда супруги, естественно, обратились, после наведения справок ответили, что никто не обращался с запросом об исчезновении молодой Девушки.

— Когда это произошло? — с подозрительным равнодушием осведомился Каррингтон.

— Это записано в истории болезни. Апрель двадцать второго, то ли пятнадцатое число, то ли шестнадцатое.

— Точно? Не конец мая?

— Нет-нет, апрель, могу поручиться, хотя не думаю, что это имеет какое-то значение.

— Конечно, — согласился Каррингтон, бросив в мою сторону вопросительный взгляд. — Продолжайте, доктор.

— Девушка осталась у Кларсонов. Старики надеялись, что амнезия у нее в конце концов пройдет. Нередко так и случается, но не в случае Эмилии. У Кларсонов было двое своих детей — давно уже взрослых. Сын погиб на фронте, дочь вышла замуж и уехала в Австралию… В общем, одно к одному. Эмилию они приютили — честно говоря, я бы так не поступил, но каждый решает по-своему, верно? Оформили опекунство, все честь честью. Некоторое время проблем не возникало, но потом, возможно, вследствие перенесенной травмы (наверняка ведь что-то с девушкой произошло!), а возможно, в силу каких-то врожденных причин у девушки возникло отклонение от нормы. Стали замечать, что исчезают предметы — безделушки, хрусталь, стоявший в серванте, другая мелочь, причем происходило это только тогда, когда Эмилия находилась в том помещении, где впоследствии была замечена пропажа. Старики обыскали ее комнату, но ничего не обнаружили, однако поисков не прекратили и в конце концов нашли тайник, куда девушка складывала украденное. Кое-чего, впрочем, так и не досчитались, причем Эмилия не смогла вразумительно объяснить ни своего поведения, ни того, куда она дела так и не обнаруженные предметы. Видимо, прятала вне дома — но где? С ней говорили, объясняли недопустимость ее поведения, она все понимала, со всем соглашалась, но продолжала воровать. Ее отправили учиться в закрытое учебное заведение при Корнуоллском женском монастыре, но и там она продолжала красть и не могла иначе, клептомания — болезнь. Директриса школы обратилась в полицию, полиция — к психиатру… Так девушка попала к нам.

— Насколько мне известно, — вставил Каррингтон, — клептомания трудно поддается излечению.

— Но нам удалось, — с оправданной гордостью заявил Берринсон. — Лекарства, сон, гипноз, есть и другие средства, еще не вполне апробированные в психиатрии, но мы здесь используем все, что считаем нужным… Электричество, например. Впрочем, этот метод помогает лишь при шизофрении. Как бы то ни было, Эмилия у нас уже больше года, и лишь в течение первых трех-четырех недель мы вынуждены были следить за ней и изымать из тайников украденные ею предметы, потом все это прекратилось. Кстати, кое-какие предметы так и не нашли, представляете? Эмилия не помнит, куда их спрятала, а сестры и санитары ничего не обнаружили, хотя и обыскивали все помещения, даже те, куда Эмилия не могла войти при всем желании… Прошу, господа!

Нордхилла мы застали в той же позе, в какой оставили его полчаса назад: он сидел на кровати, сложив на груди руки и глядя перед Собой сосредоточенным взглядом.

— Господа приехали из Лондона, чтобы поговорить с вами, — сказал доктор.

— Как себя чувствует Эмилия? — прервал его Нордхилл. — Этот полицейский не сделал ей ничего дурного?

— Нет-нет, я бы не допустил, — мягко сказал Берринсон. — Эмилия отдыхает у себя…

— Под присмотром Греты? — спросил Нордхилл, но ответа дожидаться не стал и продолжил, переводя взгляд с доктора на нас с Каррингтоном: — Она очень чувствительная натура, ее нельзя обижать. Нельзя, понимаете?

— Никто Эмилию здесь не обижает, — проговорил Берринсон.

— Да? — резко сказал Нордхилл. — Вчера вечером мы с ней разговаривали в холле, подошел Джошуа и потребовал, чтобы мы разошлись по палатам. Он говорил грубо. Эмми было неприятно, я видел. Ей было очень неприятно. Она ушла в слезах. Я хотел… Мне не позволили…

— Пожалуйста, Альберт, успокойтесь, — терпеливо сказал Берринсон. — Есть общее правило: в десять все должны быть в своих комнатах.

— Если бы мы поговорили до одиннадцати, мир обрушился бы?

— Давайте обсудим это позднее, хорошо? Джентльмены приехали из Лондона…

— Я знаю, откуда они приехали. Но ведь мир не обрушился бы, если бы мы говорили до одиннадцати! Утром ничего бы не случилось, и полицейский не пришел бы, и Эмилия не оказалась бы в такой нелепой ситуации…

Мы с Каррингтоном переглянулись, а Берринсон нахмурился и сказал, тщательно, судя по выражению его лица, подбирая слова:

— В чем именно, дорогой Альберт, видится вам нелепость ситуации?

— Господи! — воскликнул Нордхилл, воздевая руки. — Если бы нам дали поговорить, Эмилии не было бы неприятно! Она спала бы спокойно, и ничего бы утром не произошло!

— Вы считаете произошедшее нелепостью? — осторожно спросил Берринсон. По-моему, доктор выбрал неверный тон разговора (или неверную тему), я не понимал, почему он так упорно расспрашивал Нордхилла именно о нелепости произошедшего, нужно было интересоваться деталями, ведь если этот человек считал важным свой вечерний разговор с девушкой, то содержание разговора представляло очевидный интерес, поскольку могло быть непосредственно связано с дальнейшими событиями. Мне показалось, что и Каррингтон не был удовлетворен направлением разговора, он несколько раз нетерпеливо повел шеей и готов был, похоже, вмешаться, однако сдержал себя и ограничился осуждающим взглядом.