В зале горели люстры, и я хорошо видел лица людей, сидевших в первых рядах. Я всегда смотрел на эти лица, когда читал лекцию. Мне нравилось наблюдать, как менялось их выражение, когда я рассказывал о случаях, свидетелем которых был сам. И о тех доказанных случаях, свидетелем которых я не был, но очевидцы — заслуживающие полного доверия люди — рассказывали мне в мельчайших деталях обо всем, что происходило на их глазах.

Джентльмен, сидевший в первом ряду — грузный мужчина лет пятидесяти в черном костюме, серой рубашке и строгом темном галстуке, — и его юная спутница, чью руку он держал на протяжении всего моего выступления, как мне показалось, откровенно скучали, когда я произносил вступительное слово, и так разозлили меня, что я обратил свои слова непосредственно к ним:

— Я хочу сегодня поведать вам о том, что касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины, присутствующие здесь. Конечно, Всевышнему ничего не стоило, послав ангела сюда, на Кинг-Уильям-стрит, обратить всех в спиритизм. Но по Его закону, мы должны сами, своим умом найти Путь к спасению, и путь этот усыпан терниями.

Джентльмен с первого ряда смутился, увидев, что взгляд мой направлен в его сторону, но сразу придал лицу выражение высокомерного пренебрежения. Я начал рассказывать о случае в Чедвик-холле, а потом о сеансе в Бирмингеме и, наконец, о том, что проделывал дух Наполеона, вызванный медиумом Сасандером в Риджент-менор, и с удовлетворением заметил, что на лице этого джентльмена появилось удивленное выражение, он нахмурился, на какое-то время выпустил руку своей спутницы, а когда вновь о ней вспомнил, то выражение его лица было совсем отрешенным — я уже «взял» его, он стал моим, мне нравились эти моменты, они воодушевляли меня, они не то чтобы придавали мне сил, но лишний раз (хотя разве хоть какой-нибудь раз может быть лишним?) показывали: всех можно убедить, даже тех, кто не верит в Творца и Божий промысел, — пусть они остаются в своем неверии, но фактам, свидетелям они обязаны если не поверить, то понять, что не могли столь разные очевидцы в столь разных местах и при столь различных обстоятельствах ошибаться, говорить неправду или, того хуже, намеренно мистифицировать близких им и дорогих людей.

Когда я закончил, джентльмен с первого ряда сначала оглянулся назад, будто только теперь обнаружил, что находился в зале не один со своей спутницей, а потом начал громко аплодировать, не стараясь теперь уйти от моего взгляда, а напротив, поймать его и, возможно, просить взглядом прощения за свое недостойное неверие. Спутница его хлопала вежливо, она относилась к числу тех холодных женщин, которые держат мужчин в узде, как запряжную лошадь, командуют ими, но сами не способны на сильные чувства, и холодность их обычно делает супружескую жизнь подобной бескрайней пустыне, где на пути каравана, бредущего в бу-ДУщее, не встретится ни одного оазиса.

— Спасибо, господа, — сказал я, чувствуя, как зарождается огонек боли в левом боку чуть ниже сердца. — Спасибо, Что вы пришли и выслушали меня со вниманием.

Я прошел за кулисы, где меня ждал Найджел, надел поенное им пальто, потому что на улице, по словам моего дворецкого, стало прохладно, и направился к боковому выходу сопровождаемый взглядами театральных рабочих, слушавших мое выступление из-за кулис и не смевших подойти ко мне, чтобы задать наверняка мучившие их вопросы. Я сам подошел бы к этим людям, но боль в левом боку заставила меня идти к выходу, не глядя по сторонам. Разумеется, я не подал виду — шел, выпятив грудь, как гренадер на плацу, и высоко подняв голову, но страх, возникавший у меня всякий раз, когда начинался приступ стенокардии, страх, о котором не знал и не должен был знать никто, даже самые близкие люди, даже Джин — тем более Джин! — кто-нибудь мог прочитать в моем взгляде, и потому я смотрел поверх голов, что наверняка выглядело со стороны признаком дешевого снобизма, который я сам не терпел ни в себе, ни в своих друзьях и знакомых.

У выхода стоял, подпирая стену, мужчина в черном костюме — тот, с первого ряда. Спутницы с ним не было, мужчина выглядел смущенным, я не мог пройти в дверь, не задев этого человека, — ясно было, что он дожидался моего появления, и заговорил, как только мы встретились взглядами.

— Прошу прощения, сэр Артур, — сказал он, — мое имя Джордж Каррингтон, и если у вас найдется для меня несколько минут — не больше, я не собираюсь злоупотреблять вашим вниманием, — то мы могли бы поговорить о вещах, которые, я уверен, вызовут ваш интерес. А может, даже…

Он умолк, глядя на меня, прислушивавшегося не столько к его словам, сколько к собственным ощущениям, о которых не нужно было знать никому, тем более — постороннему человеку, пришедшему на лекцию лишь за компанию с молодой особой, а теперь готовому изменить свои устоявшиеся взгляды и сообщить об этом человеку, под чьим влиянием эти взгляды столь радикально изменились.

Я широко улыбнулся и протянул руку со словами:

— С вами была красивая молодая леди, ваша дочь, вы оставили ее в зале?

Он смутился еще больше и, отвечая на мое пожатие, сказал:

— Патриция поехала домой, я взял ей такси, потому что хотел переговорить с вами, но… Вы плохо себя чувствуете, сэр Артур? Я могу вам помочь?

Он мог помочь мне дойти до машины, но я — надеюсь, не очень невежливо — оттолкнул его руку, Найджел распахнул перед нами дверь, и я поспешил выйти на улицу, где было хотя и очень прохладно для сентябрьского дня, но свежий ветерок, перелетавший от дерева к дереву и срывавший желтые листья с крон, мог вернуть меня к жизни быстрее, чем лекарства, лежавшие в аптечке в машине.

Боль действительно отпустила меня — не совсем, но достаточно, чтобы не думать о ее существовании, — мой спутник следовал за мной на расстоянии шага, Найджел распахнул заднюю дверцу машины, и я, пригласив мистера Каррингтона (надеюсь, я правильно расслышал фамилию), сел рядом. Найджелу, занявшему водительское место, я сказал:

— Сделаем круг вокруг Риджентс-парка, хорошо? Я хочу поговорить с мистером Каррингтоном.

— Вы действительно хорошо себя… — начал фразу мой новый знакомый, но я перебил его словами:

— Вы не так давно оставили службу, верно?

— Три месяца назад, — механически ответил Каррингтон и лишь после этого хлопнул себя ладонями по коленям и воскликнул: — Вы именно тот человек, которому я давно мог рассказать все! Но мне казалось настолько невежливым вас беспокоить…

Он умолк на мгновение и спросил с ненаигранным интересом:

— Как вы догадались, что я недавно оставил службу и что со мной на лекции была моя дочь?

Я мог бы, конечно, сыграть с ним в любимую игру плохих сыщиков, но сейчас у меня не было настроения для мистификаций, и я ответил коротко:

— Мне так показалось. Я мог попасть пальцем в небо, но рад, что не ошибся.

Мистер Каррингтон не поверил моему объяснению, он вообразил, что я применил знаменитый дедуктивный метод, согласно которому следовало бы сказать, что джентльмену его возраста и положения не пристало являться в общественные места с молодой любовницей, а женой ему эта женщина быть не могла, потому что на ее пальце (и на его тоже, кстати говоря) не было обручального кольца, а если еще принять во внимание бросавшееся в глаза фамильное сходство, то кем еще могла быть эта милая девушка, если не дочерью стареющего мужчины, оставившего службу, о чем свидетельствовала его выправка, прямая спина и поза, которую он не мог изменить, даже сидя в первом ряду партера?

— Вы и не могли ошибиться, — убежденно заявил мистер Каррингтон. — Верно, Патриция — моя дочь, жену мою звали Эдит, она скончалась одиннадцать лет назад, и я больше не женился. Еще три месяца назад я служил в Скотленд-Ярде в должности старшего инспектора, занимался криминальными расследованиями и вышел на пенсию на пять лет раньше срока, потому что… Впрочем, это совершенно не важно.

— В полиции сейчас много нововведений, — сказал я, откинувшись на спинку сиденья и нащупав в кармане пальто свою трубку; я не стал ее доставать — нельзя курить сразу после приступа стенокардии, даже такого легкого, как сегодня. — И для вас наверняка неприемлемы взгляды молодых начальников.

— Не я один такой, — сказал мистер Каррингтон, отвернувшись к окну, чтобы скрыть от меня возникшее и исчезнувшее напряжение. — Сэр Артур, — решился он наконец перейти к делу, — я хочу рассказать — возможно, это пригодится вам в вашей просветительской деятельности, — о нескольких случаях из моей практики. Это удивительные случаи, но говорить о них мне не позволяла прежде моя должность.

Мы ехали вдоль восточной ограды Риджент-парка, и в открытое окно машины свежий ветер приносил слабый запах роз — впрочем, я понимал, что это всего лишь игра моего воображения. Мистер Каррингтон умолк, дожидаясь разрешения начать свое повествование, а я думал о том, что, если рассказ окажется интересным, нужно будет его записать, а потому следовало бы нам, пожалуй, поехать домой и там, за чашкой чая или рюмкой бренди, продолжить разговор, суливший, как мне уже начало казаться, немало любопытных откровений.

— Мистер Каррингтон, — сказал я, — вы меня заинтриговали. Надеюсь, вы не станете возражать, если я приглашу вас к себе? Это недалеко, пять минут езды. Вести серьезные разговоры в машине — верх неприличия, вы согласны?

— О, конечно! — воскликнул мистер Каррингтон, и через четверть часа (Найджелу пришлось ехать в объезд, потому что Риджент-стрит оказалась перегороженной — там то ли расширяли тротуар, то ли начали проводить археологические раскопки) мы сидели в моем кабинете — я в своем любимом кресле, а гость на диване перед журнальным столиком, Джин что-то обсуждала (слишком громко, как мне показалось) с Адрианом за стеной в библиотеке, я достал из бара початую бутылку бренди, рюмки и предложил:

— Выпейте, мистер Каррингтон, и расскажите о том, что вас волнует.

— Случаи, о которых я хочу рассказать, — начал мой гость, пригубив напиток, — происходили в разное время. Объединяет их то, что расследование каждого из них так и осталось незавершенным, хотя однажды дело даже было доведено до суда.

Дослужившись до старшего инспектора, — продолжал мистер Каррингтон, — я перестал заниматься мелкими преступлениями, простыми делами. Семь лет назад — да, это было почти сразу после окончания войны — утонул в реке некто Мортимер Блоу, тридцати шести лет, рабочий Бредшомской мануфактуры. На сочельник он выпил с друзьями, они о чем-то повздорили, как это часто бывает, и, чтобы привести мозги в порядок, отправились на берег Темзы в районе моста Перфлит, где, как вы знаете, нет бетонного ограждения и можно подойти к самой воде. Там спор вспыхнул с новой силой, завязалась драка, кто-то сильно толкнул мистера Блоу, и он повалился в реку, да так и не встал — видимо, Ударился головой о корягу. Было темно, драка продолжалась, никто не обратил внимания на то, что одним драчуном стало Меньше. Разумеется, в конце концов бессмысленное махание руками прекратилось, к синякам приложили монетки и отправились мириться в ближайший кабак, где и просидели почти до утра, так и не вспомнив об отсутствии Мортимера Блоу.

Утром Минни, жена мистера Блоу, обеспокоилась отсутствием мужа и пошла к его друзьям, от которых и узнала о драке и исчезновении супруга, которого никто не видел с самого вечера. Осмотрели берег, не нашли никаких следов пропавшего, и только тогда Минни обратилась в полицию. Ко мне это дело попало после того, как тщательные поиски не привели ни к каким результатам, шли восьмые сутки после исчезновения мистера Блоу, и его жена вдруг заявила сержанту Бакхэму, что супруг ее умер и сказал он ей об этом сам, явившись ночью домой в виде призрака.

— В виде призрака? — вырвалось у меня, и рука сама потянулась к блокноту, чтобы записать несколько слов для памяти.

— Именно так она сказала и настаивала на своем, — кивнул мистер Каррингтон и отпил глоток из рюмки. — Более того, по ее словам, несчастный супруг пытался объясните ей, где именно нужно искать его тело, но то ли у него не было опыта в общении с живыми, то ли она не могла его понять, будучи парализована страхом, — как бы то ни было, она лишь твердила, что Мортимер знает, где лежит, но выразить это не в состоянии, и еще одной такой ночи наедине с покойным она не выдержит.

Я поговорил с этой женщиной, — продолжал мистер Каррингтон, — и по крайней мере убедился в том, что она действительно чрезвычайно напугана. Ей было страшно возвращаться домой, но ее туда тянула неодолимая сила. Женщину звала к себе сестра, живущая в Уэльсе, но миссис Блоу ответила отказом, хотя страх заставлял ее не спать ночи напролет и даже не гасить в доме электричества, потому что оставаться одной в темноте было свыше ее сил. Призрак, однако, являлся и при свете — белесым облачком, переплывавшим из комнаты в комнату, — и все пытался что-то сказать, мычал, бранился…

Я знаю, о чем вы сейчас думаете, сэр Артур, — прервал рассказ мистер Каррингтон и допил наконец свое бренди. — Вы удивлены: почему никто из полицейских не остался с этой женщиной на ночь для того хотя бы, чтобы проверить ее показания. Сержанту Бакхэму это не приходило в голову, констебль Бертон не собирался бодрствовать ночи напролет, проверяя всякий, по его выражению, бред, а я был занят другим делом — убийством в Вудгрине — и вызвал миссис Блоу в Ярд. Эмоциональный рассказ женщины не то чтобы поколебал мои убеждения — кто же в наш просвещенный двадцатый век верит в призраков? — но для продолжения следственных действий — или отказа от них — я должен был убедить самого себя, что свидетельница что-то скрывает. Возможно, она сама каким-то образом была причастна к исчезновению супруга, а россказнями о призраках пыталась отвлечь внимание полиции.

Так вот и оказалось, — сказал мистер Каррингтон, сложив руки на груди, будто отгораживаясь этой позой от упреков, которые могли быть высказаны в его адрес, — что на следующий вечер я приехал домой к миссис Блоу и остался у нее на ночь. Не желая компрометировать женщину, я расположился в кухне, отделенной от спальни маленькой гостиной. Я взял с собой несколько последних номеров «Тайма» и — собирался коротать время до утра за чтением статей о политических событиях в послевоенной Европе.

Я слышал, как миссис Блоу ходила по комнате, потом стало тихо, я открыл журнал, было это — как сейчас помню — около полуночи, и вдруг раздался такой ужасный крик, что кровь, как любят писать романисты, застыла в моих жилах. Я бросился в спальню, не думая в тот момент о том, что миссис Блоу может быть, мягко говоря, не совсем одета. Бедная женщина — на ней действительно была только ночная рубашка — стояла босиком на кровати, смотрела в дальний от меня угол и беспрерывно вопила, да так громко, что я до сих пор не понимаю, почему этот вопль оставил равнодушными соседей — ведь его наверняка было слышно на противоположном конце улицы.

И вот что я вам скажу, сэр Артур: возможно, мне показалось — там, куда смотрела миссис Блоу, я действительно увидел странную туманную фигуру, ее почти невозможно было различить при электрическом освещении, но когда смотришь не прямо, а боковым зрением… Фигура проплыла в воздухе до стены и скрылась в ней, я услышал приглушенное бормотание, но абсолютно не уверен, что это не было игрой моего воображения.

«Господи, — рыдала миссис Блоу, опустившись на подушки, а я стоял поодаль, не представляя, как вести себя в этой ситуации, — Господи, наставь меня… Господи, Господи…»

Я подал ей воды, поднял с пола одеяло, укрыл женщину, потому что она дрожала как осиновый лист, и сказал:

«Все в порядке, миссис, я побуду с вами, с вашего разрешения, или позвольте мне вызвать вашего врача, он пришлет сиделку…»

Я сразу понял, что сморозил глупость: у семейства Блоу не было личного врача, а сиделка была бедной женщине не по карману.

Миссис Блоу посмотрела на меня странным взглядом, который я и сегодня не могу описать известными мне словами, и мне не оставалось ничего иного, как покинуть спальню. Больше всего я хотел бы в тот момент оказаться в своей постели, но невозможно было покинуть дом, так же как невозможно было и оставаться, — согласитесь, сэр Артур, ситуация сложилась в высшей степени щекотливая, но винить я никого не мог, поскольку сам напросился на это, мягко сказать, совершенно не нужное мне приключение.

Оставшееся до утра время я провел в кухне — читал журналы, курил и прислушивался к любому звуку. Ничего, однако, больше не произошло, и в семь часов — хозяйка, по-видимому, еще спала, но я не стал врываться в спальню, чтобы проверить это, — я покинул дом и отправился в Ярд, чтобы приобщить к делу об исчезновении мистера Блоу свои профессиональные наблюдения.

Весь день я был занят другими расследованиями, а ближе к вечеру, когда я вернулся в Ярд, чтобы подвести кое-какие итоги, мне сообщили, что меня дожидается посетительница. Это была миссис Блоу — бледная, с трясущимися руками. Она сказала, что не выдержит еще одной такой ночи, подруга посоветовала ей обратиться к сильному медиуму, чтобы тот поговорил с духом ее мужа и убедил его или вернуться в этот мир, или оставить супругу в покое. Я хотел высмеять это нелепое желание, но когда увидел, с какой мукой смотрела на меня миссис Блоу, слова застряли у меня в горле. Я только пожал плечами и сказал, что, если у нее появятся какие-нибудь сведения об исчезнувшем супруге, ей следует немедленно обратиться в Ярд.

Возможно, я должен был согласиться на ее предложение и присутствовать на спиритическом сеансе, чтобы исключить все возможности для неправильных выводов, но я очень устал в тот день и принимать участие во всяких глупостях — извините, сэр Артур, в то время я был убежден, что это именно глупости и ничего более, — я не желал.

Прошло три или четыре дня, время от времени я вспоминал о деле Блоу, справлялся у констеблей о том, есть ли новые сведения, но тело так и не было найдено, миссис Блоу тоже не давала о себе знать — я решил, что и ей ничего нового известно не стало. Кажется, на пятый день мне нужно было представить комиссару отчет о законченных делах, дело Блоу было одним из таких, и перед тем, как поставить точку, я послал сержанта Эмиссона на Перфлит-роуд, поскольку телефона у супругов Блоу не было и получить сведения иным способом не представлялось возможным. Сержант вернулся через час в сопровождении женщины, в которой я не сразу узнал миссис Блоу. Она больше не носила траур, во взгляде ее не было и следа былого страха.

«Вы не поверили мне, — сказала она, — но в тот же вечер мисс Александер — это замечательная женщина, у нее великая сила, — согласилась вызвать дух моего мужа, и мы устроили сеанс в нашей квартире. Нас было шестеро, я назову вам имена этих людей, и каждый подтвердит истинность того, что произошло. Дух Мортимера явился по первому зову и был счастлив, что его наконец вызвали, он может сообщить то, что намеревался, и спокойно после этого удалиться в тот мир, куда он никак не мог попасть. Его спросили о произошедшем…»

— Извините, мистер Каррингтон, — в волнении прервал я разговорившегося гостя, — извините, но это важно, и потому я решился прервать ваш рассказ. Дух Мортимера Блоу говорил через медиума или отвечал на вопросы посредством тарелочки или постукиваний?

— О! — удрученно сказал Каррингтон и развел руками, всем видом показывая, что не в его силах ответить на такой простой, но важный вопрос. — Видите ли, сэр Артур, я был тогда полным профаном в подобного рода делах, мне и в голову не пришло спросить… Вообще говоря, я отнесся к рассказу с изрядным скептицизмом, но выслушал до конца, то есть до того момента, когда она сказала: «Мой муж умер, ударившись головой о корягу, когда упал в воду, тело его долго плыло по течению, и его прибило к камышам на левом берегу напротив Грейвзенда, где никто не искал».

Я спросил, — продолжал мистер Каррингтон, — не сказал ли ей дух мистера Блоу, по каким приметам нужно искать место, где… Вы понимаете, сэр Артур, это был чисто формальный вопрос, я не верил ни одному слову, наверняка придуманному медиумом, чтобы успокоить бедную женщину. «Нет, не сказал, — ответила она, — дух моего мужа обещал покинуть этот мир, дав мне наконец покой. Он счастлив там, а я — так он завещал — должна быть счастлива здесь».

Больше она не сказала ни слова и ушла, подписав по моей просьбе свои показания, которые я приобщил к делу, представляя, какую усмешку вызовут они на лице комиссара, если он удосужится читать эти скучные страницы.

— Но вы, надеюсь, обследовали место, на которое указала миссис Блоу? — спросил я, закончив наконец набивать табаком одну из своих глиняных трубок и прикурив от длинной спички. — Верили вы ее словам или нет…

— Но проверить их было моим профессиональным долгом, — кивнул мистер Каррингтон. — Да, сэр Артур. На следующее утро я связался с полицейским участком Грейвзенда и попросил отправить одного или двух человек к камышам на противоположном берегу Темзы. Это было сделано, и тело мистера Блоу действительно нашли в воде — правда, не в камышах, как утверждал призрак, а дальше по течению. Видимо, во время прилива тело вынесло из камышей и прибило на Чимназскую отмель, где его и обнаружили.

— Так! — с мрачным удовлетворением воскликнул я. — Разумеется, было проведено опознание?

— Миссис Блоу опознала супруга, — кивнул мистер Каррингтон, — а проведенная экспертиза (честно говоря, была у меня мысль, что жена могла убить мужа по каким-то неизвестным мне причинам, а потом разыграть комедию с призраком) показала, что мистер Блоу действительно умер уже в воде от того, что потерял сознание и захлебнулся. И след от удара тупым предметом — или о тупой предмет — тоже был обнаружен. В общем…

Мистер Каррингтон развел руками, показывая, что по этому делу ему больше добавить нечего.

— Чрезвычайно интересно! — воскликнул я, наслаждаясь впервые за этот долгий день вкусным табачным дымом. — Чрезвычайно! Все правильно — дух не мог покинуть земную обитель, зная, что тело не найдено и не похоронено. Потому он и являлся бедной вдове. Она, конечно, поступила совершенно правильно, устроив спиритический сеанс — как иначе дух ее супруга мог сказать, где находится тело… Впрочем, — прервал я себя, — у вас в запасе, дорогой мистер Каррингтон, есть, как вы сами сказали, еще и другие истории? Я с нетерпением жду продолжения вашего рассказа — наверняка оно окажется еще более удивительным!

— Да. — Каррингтон покосился на бутылку, и я, разумеется, тут же наполнил до краев его рюмку и предложил дольку лимона и шоколад, от чего он не отказался, и несколько минут прошли в молчании, пока мой гость, к которому я испытывал все больший интерес, собирался с духом, чтобы перейти к следующему этапу повествования. — Да, — повторил Каррингтон, допив бренди и закусив шоколадкой, — вы правы, сэр Артур, вторая история удивительнее первой, а третья еще более удивительна… Была весна двадцать второго года, я собирался в отпуск, моя жена Эдит хотела… Впрочем, это не важно.

Несколько вопросов о семейной жизни моего гостя вертелись у меня на языке, но я сдержал естественное любопытство.

— Второе дело, о котором я хочу рассказать, — продолжал мистер Каррингтон, сложив руки на груди и всем своим видом показывая, что лучше его не перебивать, — это дело Эдуарда Баскетта, которого судили в двадцать втором году по подозрению в убийстве девушки Эммы Танцер. Как я уже говорил, произошло это поздней весной, я собирался в отпуск, и у меня совсем не было настроения возиться с делом, которое не сулило быстрого завершения. Двадцать четвертого мая Эмма Танцер, двадцати двух лет, продавщица в магазине женской одежды на Ганновер-стрит, вышла вечером из своей квартиры на той же улице в сопровождении приятеля по имени Эдуард Баскетт. Молодые люди собирались посетить кинематограф, где в тот вечер, как, впрочем, весь месяц, шли комические фильмы с участием Бестера Китона. В зал они вошли — билетер на входе вспомнил эту пару, — но домой после сеанса девушка не вернулась. Эмма снимала квартиру вместе с подругой Джейн Симпсон, тоже продавщицей. Поздно ночью, обеспокоенная отсутствием компаньонки, Джейн позвонила Баскетту, и тот очень удивился, потому что, по его словам, довел Эмму де ее подъезда. Молодой человек немедленно приехал на такси, и вдвоем с Джейн они обошли ближайшие кварталы хотя и понимали, что в этом было немного смысла. Затек, Баскетт позвонил в полицию, и дело попало в Ярд после того, как в местном полицейском участке оказались бессильны прояснить ситуацию.

Мне удалось обнаружить довольно странные факты, которые наводили на мысль о том, что к исчезновению Эммы Танцер причастен ее юный друг. Во-первых, опрос жителей первого этажа дома, где жила девушка, а также жителей дома напротив показал, что в то время, когда, по словам Баскетта, он проводил Эмму домой, никто не видел, как она входила в подъезд или хотя бы проходила по улице. Это, конечно, ничего не доказывает, но дело в том, что как раз в это время четверо свидетелей видели, как мисс Танцер и мистер Баскетт шли по Риджент-стрит, разговаривая на повышенных тонах. Риджент-стрит находится в противоположном конце Лондона, где Эмма Танцер жила до того, как сняла квартиру рядом с местом работы, там она и с Баскеттом познакомилась, так что соседи знали обоих и сами заявили в полицию, когда прочитали в газетах об исчезновении девушки.

Дальше — больше. Тот же билетер, который впустил молодых людей в зал кинематографа, вспомнил, что они не досидели до конца фильма, так ему, во всяком случае, показалось. Я допросил контролера в зале, и он подтвердил: парень и девушка, соответствующие по описанию мистеру Баскетту и мисс Танцер, покинули зал минут за двадцать до конца сеанса, он открывал им дверь и запомнил, как они, по его словам, дулись друг на друга — видимо, когда смотрели фильм, между ними произошла ссора.

На углу улиц Риджент-стрит и Бакклей в то же утро была найдена скомканная женская перчатка — она лежала у стены дома. На перчатке эксперт обнаружил пятнышки крови, и анализ показал, что это кровь той же группы, какая была у мисс Танцер, — сведения о ее группе крови я почерпнул из медицинской карты девушки. Перчатку показали Джейн Симпсон, и она подтвердила, что это перчатка Эммы.

Тогда я взялся за Баскетта всерьез, и он не смог толком ответить на многие вопросы — в частности, продолжал твердить, что никак не мог оказаться с Эммой на Риджент-стрит, поскольку именно в то время провожал ее домой. Где он был после этого? Пошел к себе — Баскетт снимал двухкомнатную квартиру в трех кварталах от дома Эммы, — лег спать и был разбужен звонком мисс Симпсон. По словам соседей, однако, Баскетт вернулся домой не в половине одиннадцатого, как утверждал, а вскоре после полуночи — это видели по меньшей мере три человека, причем все трое утверждали, что молодой человек был чрезвычайно взволнован, бормотал что-то себе под нос и долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Один из свидетелей, поднимавшийся в это время по лестнице, даже предложил Баскетту помощь, подумав, что юноша пьян. Тот, однако, не только помощи не принял, но ответил что-то резкое и невразумительное, продолжая свои попытки открыть непокорный замок.

Сэр Артур, я не буду перечислять другие улики. Я обнаружил множество — десятки! — косвенных свидетельств того, что мистер Баскетт и мисс Танцер о чем-то очень сильно поспорили во время сеанса, ушли из кинотеатра, спор продолжался на улице, после чего — то ли в припадке ярости, то ли с заранее обдуманным намерением — Баскетт ударил девушку ножом (в одном из мусорных баков на Риджент-стрит мы обнаружили нож со следами крови той же группы) и куда-то спрятал тело. Возможно, сбросил в канализационный люк — один из люков действительно оказался открыт, крышка лежала рядом, но тела внизу мы не обнаружили, за несколько дней, прошедших после той злополучной ночи, его могло отнести на много миль по запутанной системе подземных канализационных русел. В море тело, однако, вынесено не было — на выходе из системы стоят, как известно, прочные решетки, и тело там застряло бы.

— На ноже могли остаться отпечатки пальцев! — воскликнул я, понимая, впрочем, что старший инспектор Скотленд-Ярда не мог не подумать об этом гораздо раньше.

— Конечно, — кивнул мистер Каррингтон. — Отпечатки были обнаружены, но, к сожалению, такие смазанные, что идентифицировать их оказалось невозможно.

И наконец, — сказал бывший полицейский, наливая себе из бутылки остатки бренди, — мисс Симпсон показала, что в последнее время отношения между Эммой и Баскеттом сильно испортились, не настолько, чтобы привести к разрыву, но какая-то черная кошка между ними, безусловно, пробежала.

— Тело так и не нашли? — спросил я, пока не очень понимая, какое отношение загадочная история исчезновения Эммы Танцер могла иметь к моей лекции — ведь именно эта связь заставила Каррингтона вспомнить историю давнего расследования.

— Тело так и не нашли, — как эхо повторил бывший полицейский. — Баскетт продолжал все отрицать, но косвенных улик, свидетельствовавших о том, что девушка была убита и что Баскетт приложил к этому руку, накопилось такое количество, что комиссар потребовал передачи дела в суд, рассчитывая на то, что на судебном заседании удастся сложить всю мозаику, заставить подозреваемого признаться и показать, где он спрятал тело. Судили его не за убийство, поскольку Эмма числилась пропавшей без вести, а за насильственные действия, которые могли привести к смерти потерпевшей. Прокурор требовал для Баскетта семь лет заключения, защита настаивала на его невиновности, а я продолжал искать — ну не нравилась мне эта история, не видел я веской причины, по которой Баскетт мог желать девушке смерти — не считать же мотивом убийства размолвку влюбленных! Кстати, по требованию обвинения была произведена психиатрическая экспертиза подозреваемого, и врачи признали Баскетта полностью вменяемым и отвечающим за свои поступки.

— Все это очень интересно, — сказал я, доставая из бара непочатую бутылку бренди, — но я не понимаю, мистер Каррингтон, какое отношение эта трагедия имеет к…

— Духам и спиритизму? — подхватил Каррингтон мою мысль. — Терпение, сэр Артур, сейчас вам все станет ясно. Итак, пока шел процесс, я время от времени продолжал заниматься этим делом и выяснил, что перед тем, как Эмма стала встречаться с Баскеттом, у нее был приятель по имени Майкл Шеридан. Приятель был ревнив, собственно, по этой причине Эмма с ним и порвала. К ее исчезновению он не мог иметь никакого отношения, поскольку находился все время в Бирмингеме, куда переехал вскоре после того, как расстался с Эммой. Алиби его на тот злосчастный вечер было подтверждено пятью свидетелями и сомнений не вызывало. Но… Сэр Артур, это очень злопамятный человек, в чем я убедился после разговора с ним, он не прощал обид никогда и никому! И наконец, подхожу к главному. Знаете, чем он занимался в тот вечер, когда исчезла Эмма?

— Догадываюсь, — пробормотал я.

— Он участвовал в спиритическом сеансе! Медиумом была известная в Бирмингеме миссис Мак-Грегор…

— Я слышал о ней, — кивнул я, — это очень сильный медиум. К сожалению, мне не приходилось присутствовать на сеансах с ее участием, но квалификация миссис Мак-Грегор не вызывает сомнений.

— Значит, — с удовлетворением проговорил Каррингтон, — для вас не станет неожиданным то обстоятельство, что в тот вечер медиум вызывала дух Исаака Ньютона — как я понимаю, к духу великого физика участники спиритических сеансов взывают довольно часто, — но вместо него явился дух молодой девушки и в присутствии пяти свидетелей (миссис Мак-Грегор не в счет, она находилась в состоянии транса) обвинил Шеридана в том, что по его вине лишился жизни и сейчас пребывает в мире духов, о чем, впрочем, совершенно не сожалеет.

— Прошу прощения, — прервал я рассказ Каррингтона. — Не будучи специалистом, вы могли не обратить внимания, но совершенно ясно: это не мог быть дух Эммы Танцер!

Каррингтон поставил на стол рюмку, из которой только что отпил, сцепил пальцы и спросил коротко:

— Почему?

— Вы сами сказали: сеанс состоялся в тот вечер, когда Эмма была еще жива.

— Сеанс проходил ночью, когда Эмма уже могла быть…

— Не важно! Дух не является сразу после гибели тела, это азы, которых вы можете и не знать. В течение довольно длительного времени — одни называют семь дней, другие — сорок, относительно сроков имеются разные мнения, — дух пребывает поблизости от места, где тело застала смерть. Вспомните дело Блоу…

— Да, — кивнул Каррингтон. — Не стану спорить. Разговаривая с Шериданом, я не принимал его слова всерьез, сначала мне важно было только то, что его алиби подтверждалось. Разговор происходил у него на квартире в Бирмингеме, куда я поехал на несколько дней, когда в заседаниях суда назначен был перерыв. У меня сложилось стойкое впечатление о нем как о человеке злобном, мстительном, злопамятном и способном на… может, и на убийство. Понятно, почему мисс Танцер с ним порвала. Мы говорили долго, и совершенно для меня неожиданно он сказал: «Ну, я убил эту сучку, я, сознаюсь, и что вы мне можете сделать?» «Позвольте, — опешил я, — ваше алиби…» Он рассмеялся мне в лицо. «Вы ничего не докажете, — сказал он. — А я ничего больше не скажу и буду все отрицать. Пусть молодой Баскетт ответит за то, чего он не совершал. А нас с Эммой рассудит Господь!» Больше он не вымолвил ни слова. Мне пришлось уйти, и, провожая меня до двери, этот человек повторил: «Вы ничего не докажете». Он был, конечно, прав.

Я во второй раз за время разговора выколотил трубку. Очень хотелось курить, но я положил трубку и налил себе бренди.

— Ваше здоровье, — сказал я, мы чокнулись и выпили. — Каким же образом, мистер Каррингтон, Шеридан убил девушку, если его не было в Лондоне?

— Он не сказал больше ни слова, — покачал головой Каррингтон. — Об исчезновении Эммы Танцер и о суде над Баскеттом он мог прочитать в газетах, а остальное придумать, чтобы заморочить мне голову.

— Но показания людей, присутствовавших на сеансе…

— Вот именно! Они определенно утверждали, что дух представился им как Эмма Танцер. Невероятно, верно?

— Что вы предприняли после этого разговора?

— А что предпринял бы на моем месте инспектор Лестрейд? — усмехнулся Каррингтон.

— Ничего, — сказал я, вздохнув. — И не потому, что он был глуп. Многие читатели сравнивают Лестрейда с Холмсом и полагают, что инспектор — человек недалекий, но это не так. Это совсем не так, и вам-то это должно быть понятно…

— Да, — кивнул Каррингтон. — Лестрейд — служака. Как и я. Признание? Без улик — чепуха, люди оговаривают себя на каждом шагу, часто даже не догадываясь об этом. Улики? Все Улики были против Баскетта. Сэр Артур, это оказалось очень странное дело: мотив был у одного человека, а улики — против Другого. Я вернулся в Лондон и как раз успел к оглашению вердикта присяжных.

— Баскетта оправдали? — спросил я.

— Вы читали об этом процессе? — поднял на меня взгляд Каррингтон.

— Если о нем писали в газетах, то читал наверняка. Но не помню. Видимо, там не было ничего интересного. Думаю, Баскетта оправдали за недостатком улик. Присяжные почти всегда так поступают, если нет трупа, а улики косвенные.

— Баскетта оправдали, — подтвердил Каррингтон, — и именно по тем причинам, что вы указали, сэр Артур. Он уехал из Англии — то ли в Египет, то ли еще дальше, в какую-то из африканских стран. Во всяком случае, больше мне это имя не встречалось — ни в газетах, ни в полицейских сводках.

— Девушку так и не нашли?

— Нет, сэр Артур. Тело исчезло — в подземных лондонских коммуникациях это достаточно просто. Впрочем, там время от времени находят трупы, пролежавшие в воде или нечистотах очень долгое время, случается — годы. Опознать тела в таких случаях очень трудно, часто невозможно, а предполагать… Вы меня понимаете… Прошло четыре года…

— Да, — сказал я, представив, во что могло превратиться, пролежав несколько лет в тухлой воде, тело молодой красивой девушки. — А что Шеридан? — спросил я, преодолев подступивший неожиданно спазм. Будто холодная рука сжала сердце, продолжалось это, к счастью, недолго, всего несколько секунд, и, надеюсь, я ничем не выдал своих ощущений — не хватало только обнаружить свою слабость при госте, я и домашним никогда не показывал, что стал в последние месяцы сдавать и что боли в сердце, и спазмы, и одышка превратились в моих постоянных спутников… Я налил себе бренди и очень надеялся, что рука моя не дрожала.

— Шеридан, — повторил Каррингтон. — Он тоже покинул Англию. Правда, направился в другую сторону — в Северо-Американские Соединенные Штаты. О нем, как ни странно, у меня больше сведений. В Нью-Йорке он организовывал спиритические вечера, пытался даже сам выступать в роли медиума, года два-три назад был довольно популярен в определенных кругах, а знаю я об этом потому, что у него возникли проблемы с нью-йоркской полицией, и комиссар Хопкинс связывался со мной, мы довольно долго разговаривали… и я ни слова не сказал о деле Эммы Танцер. Шеридан плохо кончил — его убили в уличной драке.

— Этот случай, — сказал я, с облегчением ощутив, как холод в груди медленно сменился теплом, будто бренди действительно заставило кровь быстрее бежать по сосудам, — так и не убедил вас, мистер Каррингтон, в существовании мира, не подвластного человеческим законам, и, в частности, законам британской юридической системы?

— Третий случай показался мне более удивительным, — сказал Каррингтон после недолгого молчания, так и не ответив на мой вопрос. — К счастью, обошлось на этот раз без убийств, исчезнувших трупов и странных признаний… Месяцев пять назад — дело было в конце апреля, погода стояла не по-весеннему промозглая, вы помните, какая в этом году выдалась сырая и холодная весна, — в полицию поступила жалоба от некой миссис Шилтон-Берроуз. Жаловалась она на Альберта Нордхилла, которого обвиняла в мошенничестве. Мошенничество же состояло в том, что этот господин давал объявления в газеты о проводимых им сеансах спиритизма. За определенную сумму — не очень большую, кстати, чтобы не отпугнуть потенциальных клиентов из не очень богатых слоев общества, — он предлагал решить все жизненные проблемы, ответить на все житейские вопросы, без гарантии, конечно, поскольку что взять с духов, являвшихся с того света? Миссис Шилтон-Берроуз неоднократно устраивала у себя дома спиритические сеансы, посещала, кстати, ваши лекции, сэр Артур (собственно, именно от нее я впервые услышал о том, что знаменитый писатель, автор Шерлока Холмса, увлекается таким, извините, странным занятием, как вызывание духов), и откликалась на объявления в газетах — ей хотелось среди множества медиумов отыскать самого сильного, способного вызвать дух ее любимой кошки Сэнди… Извините, сэр Артур, это уже выше моего понимания, дух кошки — это, на мой взгляд…

— Животные, — объяснил я, стараясь по возможности избегать назидательного тона, — как и люди, обладают бессмертной душой, и если при жизни животного между ним и хозяином устанавливаются отношения доверия и близости, то дух той же умершей кошки вполне способен явиться по зову хозяина и, более того, отвечать на задаваемые вопросы, поскольку в духовном мире нет разделения, свойственного миру нашему. Впрочем, продолжайте, мистер Каррингтон, дело на самом деле не в духе кошки, я вас правильно понял?

— В общем, да, — сказал Каррингтон с некоторым смущением: похоже, на него произвела впечатление моя горячность, которую я не сумел сдержать. — Миссис Шилтон-Берроуз была поражена следующим обстоятельством: приглашенный ею медиум, тот самый Альберт Нордхилл, явился без ассистента, что уже было непривычно, и заявил, что работает без публики, да и столоверчением не занимается тоже. Все предельно просто: в комнате двое — клиент и господин Нордхилл. Клиент задает вопрос, Нордхилл повторяет его вслух, обращаясь к духу, а дух отвечает. Никаких свечей, никаких обрядов, ни малейшей таинственности. Будто прием в каком-нибудь общественном учреждении. По мнению миссис Шилтон-Берроуз, это было явное и злонамеренное шарлатанство, за которое ей пришлось уплатить три гинеи — деньги для нее немалые, поскольку вот уже два года как она овдовела и вела скромный образ жизни, тратя, впрочем, половину своего небольшого пенсиона на попытки вызвать с того света дух ее кошки — заметьте, ни разу она не пыталась поговорить с духом почившего супруга, мистер Шилтон-Берроуз не интересовал ее совершенно, а вот кошка… Впрочем, не важно.

— Есть сильные медиумы, — сказал я, — для которых не нужно создавать специальные условия. Трудно сказать, был ли шарлатаном мистер…

— Нордхилл.

— …был ли шарлатаном мистер Нордхилл, если не проанализировать те ответы, которые он озвучивал.

— Совершено справедливо! Вот что поразило миссис Шилтон-Берроуз и заставило ее прийти к выводу о том, что Нордхилл — шарлатан и вымогатель. Он точно ответил на ее вопрос о том, любит ли Сэнди в новом своем положении делать то, что она любила делать, будучи живой. Ну не мог Нордхилл знать о том, что при жизни Сэнди обожала забираться на верхнюю полку платяного шкафа и зарываться в сложенное там постельное белье! Тем не менее именно дух кошки голосом Нордхилла рассказал, как недостает Сэнди этого удовольствия. Дух поразил миссис Шилтон-Берроуз до глубины души, она уже готова была поверить любому его слову, но дальше произошло то, из-за чего женщина и обратилась в полицию: перестав отвечать на вопросы хозяйки, дух кошки почему-то принялся задавать свои, причем довольно странные. Он спросил, хранит ли все еще миссис Шилтон-Берроуз сеои деньги в Торговом банке или, как ей советовал покойный супруг, перешла в банк «Черстон и сын»? Затем был задан вопрос о том, какие нынче уровни цен акций южноамериканских нефтедобывающих компаний и сколько таких акций оставил супруге покойный мистер Шилтон-Берроуз. Сначала женщина честно отвечала, полагая, что ее бедной кошечке для чего-то нужны все эти сведения, но наконец сообразила, что происходит нечто из ряда вон выходящее, и прекратила беседу с мистером Нордхиллом, назвав его шпионом и контрабандистом, что, согласитесь, свидетельствовало скорее о ее чрезвычайном волнении, но не о рациональной оценке ситуации.

— Явный шарлатан, — с сожалением вынужден был констатировать я. — Полиция предприняла какие-то меры?

— Миссис Шилтон-Берроуз была не первой, подавшей жалобу на Нордхилла. Этот человек успел показать себя еще в трех или четырех местах, все эти обращения я собрал в одном деле, и Нордхилла задержали во время сеанса, когда он выпытывал у молодой девицы одной ей известные сведения о тайнике, якобы устроенном в доме покойным отцом. Сержант, сидевший в соседней комнате, все записал, а потом привел Нордхилла ко мне для допроса.

— Не вижу ничего интересного, — заявил я. — Этот человек обманщик. В любом деле, особенно таком чувствительном, как общение с потусторонними силами, подвизается огромное количество людей, нечистых на руку…

— Да, конечно, — кивнул Каррингтон. — Я не стал бы Рассказывать о деле Нордхилла, если бы не одно обстоятельство. Честно говоря, сэр Артур, именно это дело, а не два предыдущих, которые так вас заинтересовали, заставило меня усомниться в своих жизненных принципах. Именно Нордхилл, будь он неладен, прошу прощения, сэр Артур побудил меня серьезно отнестись к такой от меня далекой области познания, как спиритизм. Я начал читать книги. Я увидел в магазине том вашей «Истории спиритизма» и подумал, что если такой уважаемый и почтенный человек, как сэр Артур Конан Дойл, полагает связь с потусторонним миром существующей, то в этом, видимо, действительно что-то есть и все, о чем говорил мне Нордхилл, тоже, возможно, имеет под собой какие-то основания. Я пошел на вашу лекцию — мне очень не хотелось идти одному, и я уговорил Патрицию пойти со мной. Патриция — моя дочь, вы видели ее…

— Красивая девушка, — поспешно согласился я, не желая, чтобы разговор от интересовавшей меня темы перешел к дифирамбам в адрес юной мисс Каррингтон. — Красивая девушка, подавайте вернемся к Нордхиллу. Что в его словах заставило вас усомниться в своих жизненных принципах?

— Два обстоятельства, сэр Артур. Я много лет проработал в полиции, четверть века — в Скотленд-Ярде, у меня огромный послужной список, и если я вышел на пенсию, дослужившись лишь до старшего инспектора, это говорит скорее об отсутствии у меня здорового честолюбия, нежели о том, что я работал менее профессионально, чем мои молодые коллеги, ставшие в конце концов моими начальниками.

— Я нисколько не сомневаюсь, мистер Каррингтон, в вашей…

— Прошу прощения, я хочу лишь сказать, сэр Артур, что давно умею отличать, когда человек искренен, а когда играет, когда пытается солгать, а когда стремится говорить правду. Нордхилл не был шарлатаном, вот что я имею в виду. Возможно, он заблуждался, воображая, что разговаривает с духами и призраками, — но он не играл, иначе его можно назвать гениальным актером, перед которым мистер Кин и Сара Бернар — дилетанты. Главное, однако, не в этом…

Каррингтон в очередной раз сделал паузу в своем рассказе, собираясь с мыслями. Воспользовавшись минутой молчания, я в третий раз набил трубку и с удовольствием закурил. Мне было ясно, конечно, что имел в виду мой гость, говоря о переоценке своих жизненных принципов. Но я ждал, когда он сам об этом скажет, чтобы быть уверенным — не столько в том, что правильно разобрался в эмоциональном состоянии этого человека, сколько в том, что он верно описал так называемый «случай Нордхилла».

Подождав, пока я сделаю несколько затяжек и внимание мое вернется к прерванному рассказу, Каррингтон продолжал:

— Вы, конечно, обратили внимание, сэр Артур: Нордхилл не задавал вопросы духам, но пытался с помощью клиентов отвечать на задаваемые духами вопросы. Для спиритизма это очень…

— Очень необычно, — подхватил я, — и заставляет усомниться в благих намерениях Нордхилла.

— Вот как? — удивленно посмотрел на меня Каррингтон. — А меня это обстоятельство убедило в том, что он мог говорить правду. Согласитесь, будь Нордхилл шарлатаном и актером, стал бы он менять обычный сценарий такого рода представлений и нести отсебятину, рискуя, что даже неопытная в общении с духами аудитория поймет, что ее дурачат? Шарлатаны, сэр Артур, никогда не придумывают такого, что могло бы навести людей на мысль о подделке, игре, лжи. Шарлатан действует исключительно по общеизвестному сценарию, а Нордхилл ломал стереотипы.

— Рациональное зерно в этом есть, — вынужден был согласиться я. — Но подозреваю, что у этой истории есть продолжение.

— Продолжение — да, сэр Артур, но не окончание! — воскликнул Каррингтон. — Нордхилл был подозреваемым в деле о мошенничестве, против него подали несколько официальных жалоб, но мне этот человек не то чтобы нравился — была в нем какая-то неподдельная цельность, не лживость, а упертость, уверенность в идее, убежденность не фанатика, но человека, знающего, что все им сделанное — правда, только правда и ничего, кроме правды. Я не хотел доводить дело до суда, но и освободить Нордхилла от полицейского расследования я тоже не мог.

— И вы отправили молодого человека на психиатрическое освидетельствование, — пробормотал я и сделал глубокую затяжку, чтобы унять волнение.

— Мне ничего другого не оставалось, — виновато произнес Каррингтон. — Это было за месяц до моей отставки, о результате экспертизы я узнал, когда уже перестал быть хозяином в собственном кабинете, мое место занял Редьярд Макферсон, он-то и сообщил мне в приватном порядке о том, что Нордхилл был признан психически больным, у него нашли синдром навязчивых состояний, судья освободил его от ответственности за совершенные им поступки, но направил на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу.

— Этого следовало ожидать, — кивнул я. — Зная не понаслышке о том, как судьи интерпретируют любое отклонение от так называемого нормального поведения, подобный конец легко было предвидеть. Но вы не сказали, дорогой мистер Каррингтон, почему именно случай Нордхилла заставил вас переоценить жизненные принципы.

— Но, сэр Артур! — воскликнул Каррингтон, пораженный на этот раз моей непонятливостью. — Даже если Нордхилл ненормальный! Даже если он верил в несуществующее! Даже если этот человек находился во власти навязчивой идеи! Но согласитесь — с этим, кстати, не спорили ни врачи, определившие диагноз, ни судья, назначивший лечение, — Нордхилл не дурачил людей. Откуда, черт возьми, мог он знать о том, что миссис Шилтон-Берроуз хранила свои сбережения в Торговом банке? Откуда он мог знать, что покойный супруг советовал ей перевести деньги в банк «Черстон и сын»? Откуда мог Нордхилл знать обо всех других обстоятельствах и секретах — ведь всякий раз его обвиняли в мошенничестве на том основании, что он не только проводил сеансы спиритизма не так, как это принято в «приличном» обществе, но еще и вопросы задавал, как сказано в одной из жалоб, «провокационные, рассчитанные на то, что удастся выведать семейные тайны»?

— Конечно, — согласился я, попыхивая трубкой и глядя на моего собеседника сквозь облачка дыма, поднимавшиеся к потолку. — Мне много раз приходилось встречаться с подобными случаями удивительного знания. Но и вы столкнулись с подобным не впервые. Как же рассказанные вами истории о мистере Блоу и бедной девушке Эмме Танцер? Почему они вас не убедили, а мистер Нордхилл…

Каррингтон поднял на меня взгляд и долго смотрел, будто изучая и решая про себя, стоит ли открыть мне последнюю свою тайну, которую он хранил и надеялся оставить при себе.

— Да, — сказал он наконец, — вы правы, сэр Артур. Видите ли, я действительно вышел на пенсию, как уже говорил, но по возрасту мне еще оставалось несколько лет, и не было необходимости… Но после того, что произошло, я не мог оставаться… Начальство меня поняло и пошло навстречу.

Похоже, Каррингтон не мог собраться с мыслями или скорее всего в волнении позабыл слова, которые заранее подготовил для своей последней речи.

— Пожалуй, — сказал я мягко, вовсе не желая становиться свидетелем нравственных терзаний этого честного и, без сомнения, достойного служаки, чьи жизненные принципы в один прекрасный (или скорее несчастный) день оказались разрушены по его же собственной вине, — пожалуй, вы излишне щепетильны, дорогой Каррингтон. Я уверен, что в вашем поступке не было ничего предосудительного. Вы попросили Нордхилла вызвать дух вашей покойной супруги, ведь так? Вы попросили его сделать это, поскольку только он работал сам, без ассистента и публики, и вы, даже не веря до конца в его способности, все-таки питали — пусть очень малую — надежду на то, что у него получится…

— Господи! — с надрывным стоном проговорил Каррингтон и закрыл лицо руками. — Я и сейчас не могу понять, почему сделал это… Я пришел к нему в камеру и сказал… Он воспринял мои слова как желание заключить сделку — я (он, видимо, так решил, хотя я не делал ему никаких намеков) облегчу его участь, помогу освободиться от судебной ответственности, а он… Я находился в таком нервном возбуждении, что мне и в голову не пришли те мысли, которые… Я думал: если он скажет «нет», я повернусь и выйду, но он только кивнул и сразу — будто общение с духами не составляло для него никакого труда и душевного усилия — начал задавать мне вопросы, показавшие, что он или действительно гениальный шарлатан, узнавший каким-то образом о моем прошлом такие факты, каких, кроме меня и моей любимой Пат, не мог знать никто, или… я не знаю… мне никогда не приходилось встречаться с подобным…

— Пат, — осторожно сказал я, подумав, что в волнении Каррингтон перепутал имена, — это ваша дочь, а жену вашу звали Эдит, верно?

— Да! Это меня и поразило, хотя в протоколах допросов содержались сведения именно о таком поведении подсудимого, но одно дело — читать и слышать, другое — столкнуться самому с таким странным… Вопросы задавала мне моя любимая Пат — голосом этого молодого человека, никогда ее прежде не видевшего и не знавшего, что, когда Патриции было шесть (Эдит была еще жива, но уже тяжело болела и не вставала с постели), мы спрятали с ней в старом парке около дома красивую вазу с десятью фунтами золотом, это была такая игра, Пат верила, что если посадить деньги в землю, как семена, то со временем вырастет денежное дерево, и именно так люди становятся богатыми. Я объяснял ей, что это сказка, но детское сознание упорно держалось за свою фантазию, и я сказал: «Давай попробуем. Закопаем деньги в кувшине и подождем. Если за год…» «За десять!» — потребовала Патриция, и я согласился. «Если за десять лет ничего не вырастет, то мы откопаем кувшин и купим тебе подарок». Я не стал продолжать, но Пат этого оказалось мало, и она продолжила сама: «А если вырастет дерево, то оно будет только моим, хорошо?» Понятное дело, я согласился, в тот же вечер мы закопали кувшин в саду со всеми предосторожностями — так, чтобы никому и в голову не пришло искать именно там.

— Десять лет, — повторил я. — Сейчас вашей дочери…

— Девятнадцать, сэр Артур.

— Значит, еще три года назад…

— Три года назад Патриция сказала, что деньги прорастают долго, и надо подождать еще несколько лет. В последний свой день рождения она опять отказалась выкопать кувшин, сказав, что сделает это только в том случае, если финансовое положение семьи окажется настолько плохим, что иного выхода просто не останется. Я воспринял ее слова по-своему. Решил, что она давно рассталась с детскими иллюзиями, но ей не хотелось терять и эту сказку, пусть остается, дело ведь не в тех нескольких фунтах…

— Или она давно выкопала деньги, — пробормотал я, — и потратила втайне от вас…

— Исключено! — воскликнул Каррингтон. — Вы не знаете Патрицию. Я уверен: кувшин все еще в том тайнике. Как узнал о нем Нордхилл, вот в чем проблема! Я спрашивал его о моей Эдит, а он вместо ответа задал вопрос мне — своим низким хриплым баритоном, но с интонациями Патриции, не узнать их было невозможно! «Отец, — сказал он. — Там, где ты сейчас, тебе не нужны деньги. Скажи, что ты сделал с кувшином, который мы с тобой закопали у стены старого парка?» Нордхилл не впадал в транс, не пытался изобразить умственные усилия, он смотрел мне в глаза и говорил: «Мне очень нужны деньги, сейчас такое время… Война… Скажи, куда ты дел кувшин? Я не спрашиваю: почему ты это сделал? Просто скажи: куда?» Нордхилл несколько раз повторил это «Куда?», а потом неожиданно покачал головой и сказал: «Извините, старший инспектор, но вам придется ответить, иначе…» «Иначе…» — повторил я. «Иначе вашей дочери действительно не на что будет купить хлеб». «О чем вы говорите? — возмутился я. — Моя дочь прекрасно живет, нам хватает не только на хлеб, но и на…» «Патриция задала вопрос, — прервал он меня, — и пока не получит ответа, я, к сожалению, бессилен продолжить». У меня сложилось впечатление, что он шантажировал меня, хотел заключить какую-то сделку… Я покинул камеру, в смятении вернулся домой и за ужином попытался вскользь выяснить у Пат, не рассказывала ли она кому-нибудь о нашем общем секрете. «Нет, — сказала она, — никому и никогда. Отец, я даже ни Разу не подходила к той стене и не подойду, если…» Она Упрямо посмотрела мне в глаза, и я понял, что она говорит правду. Вот так, сэр Артур.

— Странно, — сказал я, — действительно очень странно.

— На следующий день я отправился к комиссару и подал прошение об отставке. Меня не стали удерживать, и обида какое-то время теплилась в моем сознании. Нордхилла судили без моего участия, меня даже свидетелем не вызвали, и сейчас его лечат, а я… Я все время размышляю над произошедшим, прошлое и настоящее путаются в моей голове, а однажды, бродя по городу, я увидел в книжном магазине «Историю спиритизма» и «Новое откровение», я купил эти книги, прочитал их и решил непременно увидеть вас, потому что…

— Не продолжайте, дорогой мистер Каррингтон, — прервал я, положив ладонь ему на колено. — В какой лечебнице находится этот молодой человек?

— В Шелдон-хилл.

— Возможно ли устроить так, чтобы мы с вами посетили его и задали несколько вопросов?

— Думаю, да, — сказал Каррингтон. — Собственно, я и сам хотел… Но не считал для себя возможным. Это было бы… Но если такой человек, как вы, сэр Артур… Вы интересуетесь подобными случаями, и для вас будет совершенно естественно…

— Завтра, — сказал я решительно, — мы с вами отправимся в Шелдон-хилл. Далеко ли это от Лондона?

— Тридцать миль до железнодорожной станции Туайфорд.

Мы выехали поездом с вокзала Виктория в 9:56. Погода благоприятствовала поездке, ночью я на удивление хорошо выспался и чувствовал себя вполне отдохнувшим. Адриан вызвался сопровождать меня, мотивируя свое предложение желанием увидеть, как он выразился, «живого медиума», но я твердо отклонил его просьбу, прекрасно понимая, что сын беспокоился о моем самочувствии и не хотел оставлять меня даже на попечение такого надежного спутника, как бывший старший инспектор Скотленд-Ярда.

Чтобы показать, насколько все ошибаются относительно моего, как казалось домашним, пошатнувшегося здоровья, я встал в половине седьмого, несколько раз пробежался вокруг дома (Джин видела меня из окна спальни и могла убедиться в том, что я не испытываю затруднений с дыханием), побоксировал с грушей, принял ванну и позавтракал яичницей с беконом, а черный кофе, две чашки которого я выпил, полностью привел меня в то рабочее состояние, которое я так любил и в котором написал в юности лучшие рассказы о Холмсе. Я даже успел выкурить трубку, прежде чем в дверь позвонил мистер Каррингтон, а Найджел сообщил, что машина к поездке на вокзал готова.

Всю дорогу от Лондона до Туайфорда — чуть больше часа — Каррингтон мрачно глядел в окно, а я курил трубку и думал о том, что мой попутчик имел скорее всего не очень приятный разговор с дочерью, наверняка без энтузиазма отнесшейся к намерению отца посетить человека, воспоминание о котором вряд ли было ей приятно.

— Может быть, — сказал я, когда проводник, просунув голову в дверь купе, сообщил о том, что Туайфорд через пять минут, поезд стоит не больше минуты, и нам следует поторопиться, — может быть, мистер Каррингтон, вам не нужно было рассказывать дочери о цели нашей поездки?

Каррингтон обернулся в мою сторону и сказал с очевидным напряжением в голосе:

— У меня никогда не было от Патриции секретов, сэр Артур. К тому же мне казалось, ей будет интересно узнать о судьбе человека, так странно появившегося в ее и моей жизни.

— Она хотела поехать с вами?

— Да, Пат настаивала, но я не мог ей этого позволить. Согласитесь, сэр Артур, последствия нашего визита трудно предсказать. К тому же я еще вчера сообщил доктору Берринсону — это главный врач больницы — о нашем приезде и вовсе не уверен, что он дал бы согласие на посещение больного, зная о присутствии молодой и эмоциональной девушки.

Поезд замедлил ход, и мы, не закончив разговора (да и был ли смысл его заканчивать?), вышли в коридор, где, кроме нас, не было ни души — в Туайфорде никто не выходил, а Когда мы спустились на перрон, то обратили внимание на то, что и посадки на поезд не было: два работника станции прохаживались взад-вперед, а у входа в здание вокзала, представлявшее собой миниатюрную копию лондонского Черринг-Кросс, нас ждал высокий, под два метра, мужчина в кожаной куртке и в дорожном автомобильном шлеме, оказавшийся шофером доктора Берринсона, любезно предоставившего в наше распоряжение свою машину, поскольку, как оказалось, от станции до больницы расстояние было около двух миль, а искать такси в городке, по словам нашего водителя, все равно что иголку в стоге сена, вымоченного к тому же сильнейшим ливнем.

Слова о ливне мы с Каррингтоном вспомнили, когда, выехав на пригородную дорогу, автомобиль едва не застрял в глубокой луже и с завыванием продолжал путь мимо низкого подлеска и скошенных лугов, где тут и там стояли аккуратные стога, будто желтые домики для гномов и иной лесной живности.

— Я давно знаком с доктором Берринсоном, — сказал Каррингтон. — Он несколько раз выступал свидетелем по делам, которые я вел. Помните дело о серийном убийце Джоне Виллерсе, май двадцать третьего года? Его называли Потрошителем из Бромли…

— Да, — кивнул я, глядя на проплывавшие мимо деревья, влажные от недавно прошедшего ливня, — да, конечно. Мне кажется, что и психиатра, выступавшего на процессе, я тоже помню, его фотография была в газетах: росту в нем вряд ли больше пяти футов и четырех дюймов, а худоба такая, будто он с детства ел только черствые корки.

— Совершенно верно! — воскликнул Каррингтон. — Это вы правильно подметили, сэр Артур, доктор именно такое впечатление и производит, но на самом деле он обладает недюжинной для своей комплекции силой и на моих глазах справлялся с буйными больными, не прибегая к помощи санитаров. Думаю, что водителя себе и машину доктор подбирал по принципу контраста.

Скорее всего так и было — склонность доктора Берринсона к контрастам я оценил сам, когда за поворотом возникло здание больницы, построенное на поляне и окруженное вековыми деревьями, нависавшими над длинным одноэтажным строением с башенками по бокам и в центре. Впечатление было таким, будто страшные великаны склонились над лежавшим на земле поверженным воином. Здание окружено было двухметровой высоты оградой из чугунных прутьев, сделанных в форме старинных пик с очень острыми наконечниками. Ворота раскрылись, и машина, проехав по гравийной дороге, остановилась у главного входа.

К моему удивлению, нас никто не встречал, но, когда мы поднялись по ступенькам, широкая дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы мы могли протиснуться в большой полутемный холл, после чего захлопнулась с ужасающим грохотом, отрезав нас от мира и будто поставив точку в нашей прошлой жизни.

Я невольно вздрогнул, да и Каррингтону, похоже, стало не по себе.

— Доброе утро, господа, — услышал я и, обернувшись на голос, увидел спешившего к нам доктора Берринсона: он оказался именно таким, каким его описал Каррингтон. Было в его фигуре что-то загадочное, заставлявшее предположить, что, оказавшись в критической ситуации, человек этот мгновенно преобразуется, собирает свою огромную внутреннюю энергию и действительно способен не только скрутить разбушевавшегося психопата — для этого достаточно физической силы, — но и одолеть в научном споре любого, сколь угодно эрудированного оппонента. Не знаю, почему я так решил, это было интуитивное представление о человеке, которого я никогда прежде не видел.

— Доброе утро, доктор, — почтительно произнес Каррингтон, и я подумал, что бывший полицейский испытывал точно такие же чувства подчиненности внутренней силе этого незаурядного человека. — Позвольте вас познакомить: сэр Артур Конан Дойл, о котором…

— Очень приятно, сэр Артур. — Недослушав, доктор протянул мне руку. Пожатие его, как я и ожидал, оказалось крепким и долгим. — Я читал все ваши произведения и особенно благодарен за профессора Челленджера, который в молодости был для меня образцом истинного ученого.

— В молодости? — Я не мог удержаться от вопроса. — Значит, в более зрелом возрасте…

— Я изменил свое мнение, — кивнул доктор, но не стал продолжать разговор на заинтересовавшую меня тему. — К сожалению, — сказал он, — утром у нас случилось неприятное происшествие — по вашей части, старший инспектор.

— Я уже несколько месяцев…

— Да, я знаю, но для меня вы все равно тот старший инспектор Скотленд-Ярда, который одиннадцать раз обращался ко мне за психиатрической экспертизой. Бывших инспекторов не бывает, как не бывает бывших врачей и бывших королей. Прошу пройти за мной, господа, я все вам расскажу полдороге.

Переглянувшись, мы с Каррингтоном последовали за доктором в западное крыло здания — сюда вел длинный коридор с окнами, выходившими в сторону больничного сада, который не был виден с подъездной дороги. За садом начинался лес, и трудно было понять, где находилась граница между дикой природой и созданным человеком оазисом, — то ли там вообще не было забора, что представлялось мне маловероятным, то ли забор состоял из тонких прутьев, не видимых с относительно большого расстояния. В саду рядом с сараем, где скорее всего хранились сельскохозяйственные принадлежности, стояла группа людей, среди которых было несколько полицейских в форме и два санитара в белых халатах. Я решил было, что именно там произошло упомянутое доктором происшествие, но он подошел к двери, расположенной в торце коридора, мы вошли и оказались в небольшой палате, где стояли металлическая кровать, прикроватная тумбочка, низкий столик, на котором я увидел большое красное яблоко и раскрытую Библию, два стула с высокими спинками и распахнутый настежь узкий платяной шкаф с висевшей на плечиках мужской одеждой: брюками, двумя рубашками (белой и серой в темную полоску) и длинным (наверняка до пола) больничным халатом неопределенного цвета. Единственное окно, забранное мелкой решеткой, выходило не во двор, а в сторону дороги, по которой мы приехали.

В палате никого не было.

— Это палата Нордхилла, — пояснил доктор Берринсон. — Сейчас его сюда приведут, и вы сможете задать свои вопросы. Прошу, господа, садитесь, а я постою, точнее — буду ходить, так мне легче разговаривать.

Мы с Каррингтоном уселись на стулья, я достал было трубку, но, подумав, что в больнице курение может быть запрещено, сунул ее обратно в карман.

— Итак, господа, — доктор действительно начал ходить по комнате от окна к двери и обратно, так что нам с Каррингтоном приходилось все время поворачиваться в его сторону, — в семь утра я услышал ужасный крик, доносившийся из женской половины. К вашему сведению, больница разделена на три части — это, как вы видели, длинное здание, построенное во времена Эдуарда VII, в центральной части расположены кабинеты врачей, процедурные комнаты и хозяйственные службы, в том числе кухня, в правой части — палаты для женщин-пациенток, а в левой, где мы с вами находимся, — мужские палаты. Обычно я ночую дома, в Туайфорде, но нынешнюю ночь провел в больнице, поскольку до позднего вечера пришлось заниматься больной женщиной, у которой случился сильнейший истерический припадок. Моя комната находится напротив холла, в самом центре здания. Я уже встал и почти оделся, когда крик заставил меня выбежать в коридор, где я нос к носу столкнулся с одним из ночных санитаров, который тоже слышал крик и бежал в женскую половину. Поскольку крики не прекращались, мы быстро нашли их источник — в палате, где жила Эмилия Кларсон, стояла и кричала Грета, сестра милосердия, а сама Эмилия лежала у кровати на полу в странной позе, невозможной для живого человека. На голове ее была страшная рана, на волосах запеклась кровь… Я приказал Грете замолчать и выйти из комнаты, ни до чего не дотрагиваясь.

Знакомству с вами, старший инспектор, — продолжал Доктор Берринсон, — я обязан определенными познаниями в методах расследования и потому вытолкал санитара из комнаты и вышел сам, запер дверь и ключ положил в карман, вернулся в свой кабинет и позвонил в полицию.

— Дверь в комнату Эмилии была открыта, когда сестра пришла наводить порядок? — спросил Каррингтон, прервав монолог доктора.

— Вот именно! — воскликнул Берринсон. — Закрыта! Заперта на ключ! Это не показалось Грете странным — некоторым пациентам разрешено запираться на ночь, но мы требуем, чтобы они не оставляли ключа в замочной скважине. Грета отперла дверь у сестер есть ключи от всех палат, — вошла… Тогда я и услышал первый крик.

— Окно? — спросил Каррингтон. — Есть ли в палате окно и было ли оно закрыто?

— Закрыто и заперто на задвижку, — ответил врач. — К тому же на окнах у нас крепкие решетки, проникнуть в палату со стороны сада никто не мог, уверяю вас.

— Значит, убийство совершил тот, у кого мог быть ключ, верно? — сказал бывший полицейский, похоже, уже начавший выстраивать линию расследования.

— Ключ — кроме самой Эмилии, естественно, — есть только у меня, дежурной сестры, и еще один висит на щите в подвале, но сам подвал был заперт на ночь, а ключ от него только один и находится у кастеляна Джо, ночевавшего в своем доме в Туайфорде.

— Иными словами, если сестра со своим ключом не расставалась, то именно она и является главной подозреваемой, не так ли?

— Грета? — Берринсон перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и возмущенно ткнул в его сторону пальцем. — О чем вы, старший инспектор? Грета работает в больнице четырнадцать лет! Лучшая сестра из всех, кого я знал. Отличные отношения со всеми больными, в том числе с Эмилией.

— Хорошо-хорошо, — пробормотал Каррингтон, — я всего лишь хотел… Продолжайте, пожалуйста. Полиция…

— Инспектор Филмер прибыл незамедлительно, а с ним — бригада криминалистов. Мы подошли к двери (рассказываю об этом эпизоде так подробно, чтобы вы поняли, в каком я оказался глупом положении!), впереди инспектор с ключом, я — сзади, а за нами трое или четверо полицейских. В конце корилора столпились врачи, санитары и кое-кто из больных — те, кому разрешено выходить из своих комнат. Филмер открыл дверь и остановился, я видел лишь его бритый затылок, постепенно наливавшийся кровью. Пройти не было никакой возможности, а потом инспектор обернулся и сказал возмущенным голосом: «Ну! И что все это значит?» Я протиснулся мимо него в палату, и, признаюсь вам, старший инспектор, волосы на моей макушке встали дыбом — во всяком случае, именно таким было мое ощущение.

— Мертвая девушка оказалась… — начал Каррингтон.

— Там не было никакой девушки! — выпалил Берринсон. — Ни мертвой, ни живой! Палата была пуста, понимаете? Постель смята, но никаких следов ни Эмилии, ни крови — ничего!

— Очень интересно, — пробормотал Каррингтон — для того, видимо, чтобы скрыть свое смущение.

— Естественно, — продолжал врач, — полицейские на моих глазах тщательно обыскали помещение. Никто не мог войти и никто не мог выйти за время, прошедшее после обнаружения тела. О том, чтобы проникнуть в комнату через окно, и речи быть не может. Но тела не оказалось! Инспектор Филмер рвал и метал — похоже, он готов был обвинить меня и Грету в приступе шизофрении и запереть в одной из наших палат. Я был в полном недоумении… И в это время — обратите внимание, старший инспектор, и вы, сэр Артур, — ко мне подошел Нордхилл, совершенно спокойный и даже флегматичный, впрочем, это его обычное состояние, и сказал: «Да вы не беспокойтесь, доктор, ничего с Эмилией не случилось, она жива и здорова, уверяю вас…» Разумеется, Филмер, слышавший эти слова, немедленно пристал к Нордхиллу с вопросами, и я с трудом заставил инспектора предоставить это дело мне — все-таки Нордхилл мой пациент, Реакции его неадекватны, нельзя подходить к словам больного с обычными полицейскими мерками, мало ли какая идея могла прийти в его голову…

— Где сейчас Нордхилл? — быстро спросил Каррингтон. еня тоже интересовал этот вопрос — мы ведь приехали в больницу для встречи с этим пациентом, — и мне показалось странным неожиданное смущение доктора.

— Ну… — протянул он. — Мы в его палате, жду с минуты на минуту… Понимаете, старший инспектор, я, наверно, не должен был разрешать, но события развивались так стремительно… Я отвел Нордхилла в холл, усадил в кресло и спокойно спросил, что он имел в виду. «С Эмилией ничего не случилось», — упрямо повторял он, не глядя мне в глаза, из-за чего в моей голове возникали мысли одна нелепее другой, а потом, будто услышав слова, предназначенные лишь для его, а не моего слуха, он сказал: «Садовый домик… Там…» И замолчал, глядя в пустоту. Мне знакомы были такие эпизоды в его поведении, я позвал санитара, чтобы отвести Нордхилла в палату, но Филмер, не пропустивший из нашего разговора ни слова и понявший каждое слово буквально (в отличие от меня — я раздумывал над тем, какие ассоциации бродили в мыслях Нордхилла и как интерпретировать его пророчество), так вот, Филмер устремился к выходу на задний двор больницы, за ним полицейские и кое-кто из обслуживающего персонала. Не прошло и минуты, как я услышал такой же вопль, что и утром, — без сомнения, кричала Грета, и вы можете себе представить, о чем я подумал в ту минуту.

— Еще бы, — пробормотал Каррингтон, — труп девушки обнаружили в садовом домике?

— Или живую и здоровую Эмилию, — вставил я.

Доктор Берринсон обернулся ко мне и воскликнул:

— Сэр Артур! Каким образом? Как вы догадались, что…

Я прокашлялся и ответил, стараясь сдерживать волнение:

— Нордхилл сказал, что с Эмилией ничего не случилось, верно?

— Да, но ему никто… Впрочем, вы правы: Эмилия действительно оказалась в садовом домике — на ней была ночная рубашка, на ногах войлочные тапочки, и она находилась в полной растерянности… Вы можете себе представить раздражение инспектора Филмера — он решил, что все случившееся либо представление, зачем-то разыгранное персоналом совместно с больными, либо преступление, цель которого ему пока решительно непонятна. В домике есть старый стол, выброшенный по причине ветхости, и несколько стульев, у которых порвалась обивка, их вынесли, чтобы отдать в починку… Филмер не нашел ничего лучше, чем устроить допрос прямо на месте, по горячим, как он выразился, следам. Он и Нордхилла решил допросить, хотя я твердо выразил свое к этому отношение, но парень прибежал, увидел Эмилию, и восторг его трудно было описать, эти двое, знаете ли, симпатизируют друг другу.

— Как Эмилия оказалась в садовом домике? — перебил Каррингтон.

— Она не смогла этого объяснить! «Я не помню… Поднялась утром, вдела ноги в тапочки и оказалась здесь». Вот все, что удалось Филмеру от нее узнать. А от Нордхилла и того меньше. «Это соединение, — твердил он. — Самое обычное соединение и ничего больше». Слова его остались загадкой, но если Филмер воспринял их как попытку запутать полицейское расследование, то мне как лечащему врачу понятно, что в голове Нордхилла возникли какие-то ассоциации, которые он не мог правильно описать.

— Я не очень понимаю, доктор Берринсон, — сказал я с осуждением, — почему вы разрешили полицейскому инспектору допрашивать своего пациента, да еще не в вашем присутствии. Вы имели полное право…

— Да! Совершенно верно, сэр Артур! Я так и поступил. Но Нордхилл сам вызвался, я мог применить силу, чтобы вернуть его в палату, но это лишь усугубило бы ситуацию, вы понимаете?

Он неожиданно перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и сказал:

— Мне пришлось их покинуть, потому что доложили о вашем приезде. Нордхилла сейчас…

Доктор не успел закончить фразу — дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с круглым лицом и низким лбом, на нем был видавший виды синий твидовый костюм, черный галстук, сбившийся набок, в правой руке Филмер (это был, конечно, инспектор, у меня не возникло ни малейших сомнений) держал папку с документами, а левой тащил за собой, крепко вцепившись в его запястье, молодого мужчину в сером больничном халате — наверняка это и был Нордхилл, не столько напуганный, сколько смущенный.

— Я знал, что застану вас здесь! — воскликнул Фил-мер. — Где еще, если в вашем кабинете, доктор, никого нет? Здравствуйте, дорогой Каррингтон, я прекрасно помню, как работал с вами по делу Шенброка в двадцать третьем, жаль, что вы сейчас не при деле, вместе мы быстрее разобрались бы в том бедламе, что происходит в этом… гм… бедламе. А это…

— Сэр Артур Конан Дойл, писатель, — представил меня Каррингтон, и я приготовился было к новой вспышке восторга, но Филмер, должно быть, не особенно жаловал литературу и литераторов, он коротко мне кивнул, протянул руку, но тут же забыл, для чего это сделал, бросил папку с бумагами на стол, показал Нордхиллу на кровать, и тот послушно присел на краешек.

Я следил за ним, пытаясь увидеть в его поведении признаки душевной патологии, заставившей экспертов прийти к заключению о невменяемости. У Нордхилла было открытое, располагавшее к себе лицо человека, много пережившего в жизни и ожидавшего, что еще много других переживаний выпадет на его долю. Серые глаза внимательно смотрели на окружающих, но у меня сложилось впечатление, что взгляд Нордхилла больше был устремлен внутрь себя. Он отгородился от мира, сложив руки на груди, губы его, тонкие и бледные, были крепко сжаты.

— Дорогой инспектор, — спокойно сказал Берринсон, — давайте продолжим разговор в моем кабинете. Вы уже сняли все показания, я не мешал вам, хотя и имел на это полное право…

— Право препятствовать правосудию? — вскинул руки Филмер.

— Это лечебное заведение… Впрочем, не важно. Я вам не мешал, а теперь, полагаю, надо дать людям возможность успокоиться…

— Хорошо, — неожиданно согласился Филмер и выбежал из палаты с той же быстротой, как ворвался, Каррингтон и доктор последовали за ним, а я все не мог заставить себя подняться — наши с Нордхиллом взгляды встретились, И; сам не зная почему, я задал вопрос, показавшийся мне в тот момент совершенно нелепым, но, как потом оказалось, единственно правильный и разумный в той неправильной и неразумной ситуации:

— Почему духи не предупредили вас заранее?

Я подумал, что Нордхилл не расслышал — и к лучшему, — но он перевел на меня свой внимательный взгляд, помедлил немного и ответил с полной серьезностью:

— Я не всегда понимаю то, что слышу, сэр Артур. И то, что вижу, не всегда понимаю тоже. Это очень утомительно, очень… Слишком много миров… На каждый мир можно смотреть по меньшей мере с двух сторон… То, что для нас является смертью, для кого-то — вечная жизнь. То, что мы считаем живым, для кого-то — мертвое прошлое, ставшее тленом… Слишком много душ, эти миры соединяющих… Слишком часто меня спрашивают, и слишком часто я не способен ответить.

— Кто спрашивает? — озадаченно спросил я.

— Извините, сэр Артур, я хочу побыть один.

Инспектор Филмер был, возможно, хорошим полицейским, но принадлежал к типу людей, одним своим видом вызывавших сильнейшее раздражение. Он слишком быстро ходил, слишком быстро разговаривал, жестикуляция его была излишне аффектированной, и потому самые, возможно, верные умозаключения воспринимались как непродуманные, непроверенные и вообще нелепые. Разумеется, это были мои личные впечатления, но, судя по поведению Каррингтона, его мнение об инспекторе вряд ли существенно отличалось от моего. Где-нибудь в Италии, в полицейском участке в Неаполе, Филмер, возможно, оказался бы на своем месте, но в английской глубинке, в трех десятках миль от Лондона, выглядел по меньшей мере нелепо.

— Да! Да, уверяю вас, уважаемый доктор! — говорил инспектор, быстро перемещаясь от двери, по которой он всякий раз стучал костяшками пальцев, к окну, куда он всякий Раз выглядывал, будто надеялся увидеть во дворе больницы что-то, способное повлиять на уже сделанные им выводы. Доктор сидел за своим огромным письменным столом, где вразброску лежали книги по психиатрии, философии, общей медицине (я увидел два тома Бардена и Гросса, классический учебник, который в свое время сам изучал, будучи студентом), Каррингтон стоял, прислонившись к книжному шкафу, где, кроме книг, выставлены были на обозрение удивительно красивые китайские статуэтки эпохи Мин — болванчики, птички, девушки в различных, в том числе и весьма призывных, позах и чашечки в форме цветочных бутонов. Я же отодвинул подальше от центра комнаты глубокое кожаное кресло и закурил наконец трубку, не желая ни перебивать словоизвержения Филмера, ни начинать дискуссию, смысл которой был для меня все еще скрыт.

— Да, доктор! — говорил инспектор. — Разумеется, все это цепь нелепых случайностей! В жизни нашей, уверяю вас, случайности играют гораздо большую роль, чем нам кажется. Случайности и небрежные свидетельства. Мистер Каррингтон — в свое время он был неплохим сотрудником Скотленд-Ярда, — полагаю, вам это подтвердит.

Каррингтон поморщился, доктор высоко поднял брови, а я крепко сжал зубами мундштук, чтобы не рассмеяться Филмеру в лицо. «Неплохой сотрудник» — и это говорил человек, за тридцать лет службы так и не ставший хотя бы начальником сельского полицейского участка.

— В палате девушки нет ни малейших следов крови. Простыни смяты, да, она, безусловно, провела ночь в постели. Не исключено, что хотела вас — или сестру милосердия, или обоих — разыграть, она ведь психически больная, верно, и, следовательно, способна на любые, совершенно неразумные и нелогичные поступки. Вот она и бросается на пол перед появлением сестры, а той с перепугу бог знает что мерещится, она кричит что было сил, зовет вас, вы поддаетесь этому гипнозу, я множество раз сталкивался с подобными ситуациями, когда свидетели, утверждавшие, что видели что-то, не видели на самом деле ни-че-го и описывали — очень уверенно! — лишь то, что подсказывала их возбужденная фантазия.

Доктор переглянулся с Каррингтоном и едва заметно пожал плечами — пусть, мол, говорит, послушаем, но у нас есть свое мнение на этот счет, не так ли?

— Начинается суматоха, — продолжал Филмер, — на девушку никто больше не обращает внимания. Она выскальзывает из палаты и, пользуясь неразберихой, выбегает в больничный двор, проникает в садовый домик — он ведь не был заперт, и уж туда-то войти мог каждый! — где и изображает второй акт этого безумного спектакля. Чистое сумасшествие, да, но ведь и заведение, в котором все это происходит, располагает именно к такого рода безумным представлениям! Я удивляюсь, доктор, как вы при вашем уме и знании собственных пациентов сами не пришли к столь очевидному умозаключению.

— Наверно, потому, что привык доверять собственным глазам, а не своей, как вы выразились, возбужденной фантазии, — спокойно проговорил доктор. — Нет, инспектор, я с вами не спорю, более того, готов подписать составленный вами протокол и взять на себя ответственность за причиненные полиции неудобства.

— Ну, — благосклонно сказал Филмер, прекратив наконец бегать по кабинету и остановившись перед столом Берринсона, — это наша работа, верно? Являться по первому вызову и решать проблемы. Вы согласны, доктор, что иного объяснения случившемуся нет и быть не может?

— Нет и быть не может, — эхом повторил доктор и потянулся к чернильному прибору: чугунной статуэтке, изображавшей трех обезьянок: слепую, глухую и немую. Ловким движением фокусника Филмер вытянул из своей папки, лежавшей на краю стола, лист бумаги, уже исписанный мелким неровным полицейским почерком, и протянул Беррин-сону со словами:

— Это черновик, доктор. У меня не было времени полностью записать показания, но все они хранятся в моей памяти. Уверяю вас, я не пропустил ни слова! Я продиктую их секретарю, как только вернусь в участок. Если вы не возражаете, сегодня ближе к вечеру, в крайнем случае завтра утром я пришлю курьера с чистовым вариантом протокола, и вы его подпишете, а черновик я затем отправлю в корзину, и на том покончим с этим досадным недоразумением.

— Досадным недоразумением, — с каким-то ученическим старанием повторил доктор, поставил на листе размашистую подпись и промокнул большим бронзовым пресс-папье.

— Рад был увидеть вас в добром здравии, мистер Каррингтон, — сказал Филмер, засовывая лист в папку и завязывая тесемки. — И с вами рад был познакомиться, сэр Артур, хотя, должен заметить, вы не всегда точны в своих описаниях деятельности полиции. Я, впрочем, не большой любитель такого чтения, но кое-какие ваши рассказы читал. Вы должны согласиться, что инспектора Лестрейда изобразили в карикатурных тонах. Я понимаю: вам нужно было выпятить ум своего героя, а это возможно, лишь принизив умственные способности конкурента! Нечестный ход, сэр!

— Совершенно с вами согласен, — процедил я, не вынимая трубки изо рта.

Минуту спустя, когда Филмер, произведя в коридоре соответствующий шум и дав какие-то указания одному из своих подчиненных, покинул больницу, мы с Каррингтоном и доктором переглянулись и одновременно воскликнули:

— Слава Богу!

— Теперь, — сказал доктор, — мы, надеюсь, сможем действительно разобраться в этом странном, как выразился инспектор Филмер, недоразумении. Вы, господа, приехали, чтобы поговорить с Нордхиллом? В моем присутствии, разумеется. Давайте вернемся в его палату, и по дороге я просвещу вас относительно кое-каких сугубо личных обстоятельств, которые вам, вероятно, необходимо знать — даже в связи с сегодняшним происшествием, поскольку совершенно непонятно, с какими именно жизненными причинами оно может быть связано…

По дороге в палату (полицейского, дежурившего в холле, доктор отправил за дверь, чтобы тот своим видом не смущал больных) Берринсон поведал нам о том, о чем я уже догадался, полагаю, что и Каррингтон тоже: а именно о взаимной привязанности, если не сказать больше, Нордхилла и девушки Эмилии Кларсон, то ли погибшей и воскресшей, то ли устроившей, если прав Филмер, не очень пристойный, но вполне допустимый в среде умственно нездоровых людей розыгрыш.

— Они много времени проводят вместе, насколько это допускается, конечно, нашими правилами, — говорил Берринсон, то и дело останавливаясь, чтобы довести мысль до конца, отчего путь от докторского кабинета до палаты мы проделали минут за десять. — Эмилия поступила к нам полугодом раньше Нордхилла с диагнозом клептомания.

— Вот как! — воскликнули мы с Каррингтоном одновременно.

— Это довольно распространенное заболевание, — пожал плечами Берринсон, — особенно среди женщин. Мужчины ему тоже, конечно, подвержены, но в меньшей степени, как показывает мой опыт.

— Я знаком с одним клептоманом, — флегматично заметил Каррингтон. — Его время от времени ловят в какой-нибудь лавке, где он пытается украсть не очень дорогие вещи, совершенно ему не нужные. Суд отказывается определить беднягу в психиатрическую лечебницу, поскольку он не представляет опасности для окружающих. Полагаю, что ваша пациентка…

— Да, это несколько иной случай, — кивнул доктор, в очередной раз остановившись, заступив нам с Каррингтоном дорогу и взяв нас обоих за рукава. — В двух словах: Эмилия — найденыш, несколько лет назад она слонялась неподалеку от дома Магды и Джона Кларсонов в Барнете, ничего о себе не помнила, не знала ни имени своего, ни откуда явилась. На одежде ее не оказалось никаких меток, а в полиции, куда супруги, естественно, обратились, после наведения справок ответили, что никто не обращался с запросом об исчезновении молодой Девушки.

— Когда это произошло? — с подозрительным равнодушием осведомился Каррингтон.

— Это записано в истории болезни. Апрель двадцать второго, то ли пятнадцатое число, то ли шестнадцатое.

— Точно? Не конец мая?

— Нет-нет, апрель, могу поручиться, хотя не думаю, что это имеет какое-то значение.

— Конечно, — согласился Каррингтон, бросив в мою сторону вопросительный взгляд. — Продолжайте, доктор.

— Девушка осталась у Кларсонов. Старики надеялись, что амнезия у нее в конце концов пройдет. Нередко так и случается, но не в случае Эмилии. У Кларсонов было двое своих детей — давно уже взрослых. Сын погиб на фронте, дочь вышла замуж и уехала в Австралию… В общем, одно к одному. Эмилию они приютили — честно говоря, я бы так не поступил, но каждый решает по-своему, верно? Оформили опекунство, все честь честью. Некоторое время проблем не возникало, но потом, возможно, вследствие перенесенной травмы (наверняка ведь что-то с девушкой произошло!), а возможно, в силу каких-то врожденных причин у девушки возникло отклонение от нормы. Стали замечать, что исчезают предметы — безделушки, хрусталь, стоявший в серванте, другая мелочь, причем происходило это только тогда, когда Эмилия находилась в том помещении, где впоследствии была замечена пропажа. Старики обыскали ее комнату, но ничего не обнаружили, однако поисков не прекратили и в конце концов нашли тайник, куда девушка складывала украденное. Кое-чего, впрочем, так и не досчитались, причем Эмилия не смогла вразумительно объяснить ни своего поведения, ни того, куда она дела так и не обнаруженные предметы. Видимо, прятала вне дома — но где? С ней говорили, объясняли недопустимость ее поведения, она все понимала, со всем соглашалась, но продолжала воровать. Ее отправили учиться в закрытое учебное заведение при Корнуоллском женском монастыре, но и там она продолжала красть и не могла иначе, клептомания — болезнь. Директриса школы обратилась в полицию, полиция — к психиатру… Так девушка попала к нам.

— Насколько мне известно, — вставил Каррингтон, — клептомания трудно поддается излечению.

— Но нам удалось, — с оправданной гордостью заявил Берринсон. — Лекарства, сон, гипноз, есть и другие средства, еще не вполне апробированные в психиатрии, но мы здесь используем все, что считаем нужным… Электричество, например. Впрочем, этот метод помогает лишь при шизофрении. Как бы то ни было, Эмилия у нас уже больше года, и лишь в течение первых трех-четырех недель мы вынуждены были следить за ней и изымать из тайников украденные ею предметы, потом все это прекратилось. Кстати, кое-какие предметы так и не нашли, представляете? Эмилия не помнит, куда их спрятала, а сестры и санитары ничего не обнаружили, хотя и обыскивали все помещения, даже те, куда Эмилия не могла войти при всем желании… Прошу, господа!

Нордхилла мы застали в той же позе, в какой оставили его полчаса назад: он сидел на кровати, сложив на груди руки и глядя перед Собой сосредоточенным взглядом.

— Господа приехали из Лондона, чтобы поговорить с вами, — сказал доктор.

— Как себя чувствует Эмилия? — прервал его Нордхилл. — Этот полицейский не сделал ей ничего дурного?

— Нет-нет, я бы не допустил, — мягко сказал Берринсон. — Эмилия отдыхает у себя…

— Под присмотром Греты? — спросил Нордхилл, но ответа дожидаться не стал и продолжил, переводя взгляд с доктора на нас с Каррингтоном: — Она очень чувствительная натура, ее нельзя обижать. Нельзя, понимаете?

— Никто Эмилию здесь не обижает, — проговорил Берринсон.

— Да? — резко сказал Нордхилл. — Вчера вечером мы с ней разговаривали в холле, подошел Джошуа и потребовал, чтобы мы разошлись по палатам. Он говорил грубо. Эмми было неприятно, я видел. Ей было очень неприятно. Она ушла в слезах. Я хотел… Мне не позволили…

— Пожалуйста, Альберт, успокойтесь, — терпеливо сказал Берринсон. — Есть общее правило: в десять все должны быть в своих комнатах.

— Если бы мы поговорили до одиннадцати, мир обрушился бы?

— Давайте обсудим это позднее, хорошо? Джентльмены приехали из Лондона…

— Я знаю, откуда они приехали. Но ведь мир не обрушился бы, если бы мы говорили до одиннадцати! Утром ничего бы не случилось, и полицейский не пришел бы, и Эмилия не оказалась бы в такой нелепой ситуации…

Мы с Каррингтоном переглянулись, а Берринсон нахмурился и сказал, тщательно, судя по выражению его лица, подбирая слова:

— В чем именно, дорогой Альберт, видится вам нелепость ситуации?

— Господи! — воскликнул Нордхилл, воздевая руки. — Если бы нам дали поговорить, Эмилии не было бы неприятно! Она спала бы спокойно, и ничего бы утром не произошло!

— Вы считаете произошедшее нелепостью? — осторожно спросил Берринсон. По-моему, доктор выбрал неверный тон разговора (или неверную тему), я не понимал, почему он так упорно расспрашивал Нордхилла именно о нелепости произошедшего, нужно было интересоваться деталями, ведь если этот человек считал важным свой вечерний разговор с девушкой, то содержание разговора представляло очевидный интерес, поскольку могло быть непосредственно связано с дальнейшими событиями. Мне показалось, что и Каррингтон не был удовлетворен направлением разговора, он несколько раз нетерпеливо повел шеей и готов был, похоже, вмешаться, однако сдержал себя и ограничился осуждающим взглядом.

— А чем же еще! — воинственным тоном ответил Нордхилл на вопрос доктора.

— Нелепостью, а не тайной, странностью, загадкой, чудом…

Возможно, доктор продолжил бы список, добавив «необычность, удивительность, невероятность» и другие синонимы, но пациент прервал его словами:

— Тайна? Что таинственного в перемещении души из одной комнаты в другую? Разве дух не свободен в своих перемещениях в пространстве?

— Конечно, — кивнул Берринсон, нахмурившись. Дух, конечно, свободен, но в садовом домике оказалась во плоти девушка по имени Эмилия, а не ее бесплотная душевная оболочка, и это обстоятельство требовало объяснений.

— Вы позволите мне, доктор, задать вопрос? — кашлянув, сказал я тихо, и Берринсон, мгновение подумав, ответил согласием, хотя в его глазах я видел сомнение и недоверие, но только не надежду на то, что своим вопросом я как-то проясню ситуацию.

— Дорогой мистер Нордхилл, — сказал я, надеясь, что правильно уловил если не ход мыслей, то настроение этого человека, — вчера вы говорили с Эмилией о спиритизме? О духах, приходящих, чтобы ответить на наши вопросы?

Нордхилл повернулся ко мне всем корпусом, будто только сейчас по-настоящему осознал присутствие в палате не только доктора Берринсона, но и двух джентльменов из Лондона.

— Откуда вам это известно? — требовательно спросил он.

— Я просто предположил… Что могло быть вам так интересно и что могло заинтересовать мисс Эмилию…

— Эмилия — очень умная девушка, — задумчиво проговорил Нордхилл. — И очень сильная. Очень сильный медиум. Просто удивительно. Я таких не встречал.

— Вы предлагали ей провести совместный сеанс спиритизма, верно?

— Я предлагал… Да, мы говорили об этом. О душах, — что соединяют миры. О мирах, куда мы уходим и порой возвращаемся. О том, что нижние миры — в прошлом, а верхние — в будущем. Эмилия удивительная, она все понимает. Но тут подошел Джошуа и грубо сказал: «Вы что, не видите, сколько времени? А ну марш по палатам!» И так посмотрел на Эмилию… Я видел, как она… Да и я тоже… Эмилия ушла к себе, и я видел… Она, по-моему, плакала, что-то ей показалось… Я всю ночь не спал… Или спал? Не помню. Что-то снилось, но это могло быть и на самом деле. Я бродил по коридорам и гонял призраков, а они вылезали из стен и пытались схватить меня за руки…

— Конечно, вам это снилось, Альберт, — мягко сказал Берринсон. — Вы проснулись, услышали шум и вышли посмотреть… Что было потом?

— Проснулся? — повторил Нордхилл. — Может быть… Кричала Грета. И нас не пустили в женский коридор. Я хотел… Они говорили, что Эмилия мертвая, а я хотел объяснить, что это неправда, она не может быть мертвой, потому что и живой никогда толком не была… Разве меня слушали? Потом приехали полицейские, и я подумал, что, если они все перевернут вверх дном, Эмилия действительно может стать мертвой, и я очень просил ее вернуться, да! Очень. Но как она могла вернуться в комнату, где было столько людей? А в садовом домике в это время не было никого, и она пришла туда. Я хотел пойти к ней, но Эмилию уже нашел сержант… Как его зовут… Пемберт? Паумбер? Не важно. Меня к Эмилии не пустили. Я стоял у двери, и меня не пускали. Почему? Почему, доктор, меня не пустили к Эмилии?

— Ей сейчас нужен покой, — сказал Берринсон. — Она должна прийти в себя. А потом — конечно. Вы с ней поговорите. Непременно. Господа, — доктор бросил взгляд в нашу сторону, — думаю, у нас больше нет вопросов к мистеру Нордхиллу?

Я покачал головой, хотя вопросы у меня, конечно же, были, но тон, каким к нам обращался доктор, не оставлял сомнений в том, что он не позволит волновать пациента, да и у меня не было желания спровоцировать именно сейчас кризисную ситуацию.

Мы покинули палату, попрощавшись с Нордхиллом, на что он не обратил ни малейшего внимания.

— Психоз навязчивых состояний, — пробормотал Берринсон, когда мы вышли в коридор. — Духи ему мерещатся везде и всегда. И о мирах, прошлых и будущих, он твердит постоянно. В последнюю неделю в состоянии его наметились явные улучшения, но утреннее происшествие выбило беднягу из колеи — боюсь, лечение придется начинать сначала… Как вам понравилось его утверждение о том, что Эмилия не могла умереть, потому что никогда не была по-настоящему живой?

— Фигуральное выражение, — пожал плечами Каррингтон. — Мне бы хотелось все же поговорить с девушкой. Боюсь, Филмер ни в чем не разобрался. Его ссылка на невнимательность персонала представляется мне несостоятельной.

— Безусловно, — сказал Берринсон. — А что думаете вы, сэр Артур?

— Если вы позволите переговорить с Нордхиллом наедине… — неуверенно сказал я.

— Не сейчас, — покачал головой Берринсон. — Он слишком возбужден. Давайте поступим так — я войду к Эмилии, посмотрю, в каком она состоянии, и, если сочту возможным, позову вас, и мы поговорим вместе. Если нет… Извините, господа, вам придется подождать в холле, вот здесь, прошу вас…

Холл уже опустел, лишь две женщины в халатах — видимо, прислуга — протирали стекла в высоких окнах, выходивших в сторону дороги. За одним из окон маячил оставленный Филмером полицейский. Из кухни, расположенной в цокольном этаже, доносились звуки приглушенных разговоров и поднимался пряный запах, который я не смог определить. Мы с Каррингтоном опустились на покрытый полосатым сине-серым чехлом диван, бывший полицейский сел прямо, будто проглотил палку, и сказал напряженным голосом:

— Боюсь, Берринсон довершит глупость, начатую Филмером.

— Надеюсь, что нет, — сказал я. — Похоже, он опытный врач…

— Дело не в том, опытный ли он врач, сэр Артур, а в том, способен ли он увидеть необычное в обыденном и обыденное в необычном. В этом особенность странного происшествия.

— Очень странного, — согласился я. — Меня интересует прежде всего не загадка запертой комнаты — вы прекрасно знаете, Каррингтон, что такие загадки решаются с помощью вполне формальных приемов, — меня интересует проблема, на которую, похоже, ни Филмер, ни Берринсон не обратили внимания.

— Да, интересно, я вас слушаю, сэр Артур.

— Нордхилл. Его слова, сказанные Филмеру. И его диагноз — точнее, та причина, думаю, совершенно безосновательная, по которой он оказался в лечебнице доктора Берринсона.

Каррингтон долго молчал, прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора, где располагались женские палаты, а потом сказал с деланным равнодушием:

— Вы полагаете, сэр Артур, что здесь не обошлось без участия потусторонних сил?

— Уверен, что такое участие имело место, — с горячностью, может быть, выходившей за рамки приличия, сказал я. — Нордхилл — действительно сильный медиум, я встречался с такими людьми, и во время сеансов они показывали чудесные результаты. Им не нужно входить в транс, чтобы получать сообщения отдухов или задавать им свои вопросы. Полагаю, что Нордхилл способен и на автоматическое письмо — об этом нужно узнать у доктора, он, безусловно, в курсе.

— Я не знаю, как отнестись к вашим словам, сэр Артур, — с некоторым смущением проговорил Каррингтон. — Мне не приходилось в своей практике учитывать возможность контактов с потусторонним миром — даже в деле Нордхилла. Как вы себе представляете случившееся?

— Самое странное, конечно, — исчезновение мертвой девушки из ее палаты и появление живой Эмилии в заброшенном сарае.

— Вы полагаете, что Грета и доктор не ошиблись — она действительно была мертва, когда они вошли в комнату?

— У двух человек, один из которых врач, а другая — профессиональная сестра, милосердия, не могло случиться одновременной галлюцинации, — сухо сказал я. — Или нам придется подозревать их в сговоре, цель которого решительно непонятна.

— Согласен, — кивнул Каррингтон. — Хотя мне приходилось сталкиваться со случаями очень удачной инсценировки собственной смерти, да и вам, сэр Артур, полагаю, подобные случаи тоже известны.

— Да, — кивнул я. — Вы, наверно, хотели бы, прежде чем делать выводы…

— Осмотреть палату и садовый домик, — подхватил Каррингтон. — Но я сейчас лицо неофициальное… Как вы думаете, сэр Артур, доктор позволит нам это сделать?

Я мысленно отметил это «нам» и пожал плечами.

В холл быстрым шагом вошел санитар, которого я недавно видел стоявшим в ожидании приказаний у палаты Нордхилла, и сказал, обращаясь к нам с Каррингтоном:

— Господа, доктор ждет вас в палате мисс Эмилии.

Девушка сидела на своей уже прибранной кровати, сложив на коленях руки и ничем не выражая ни беспокойства, ни тем более страха — я подумал в тот момент, что Эмилия не в состоянии правильно оценить случившееся, психика ее заторможена — возможно, лекарствами, — и получить у девушки внятное описание того, что с ней произошло, нам с Каррингтоном вряд ли удастся.

Все, однако, получилось не так, как мне представлялось, когда мы с Каррингтоном рассаживались на специально принесенных санитаром стульях — похоже, тех самых, на которых мы недавно сидели в палате Нордхилла; во всяком случае, я заметил на спинке одного из них тот же маленький, выписанный синими чернилами инвентарный номер «45».

— Пожалуйста, Эмилия, — мягко проговорил доктор Берринсон, — расскажи этим джентльменам то, что ты сказала мне. Они приехали из Лондона, это мистер Каррингтон, а это сэр Артур Конан Дойл.

Показалось ли мне, или в спокойном и ничего не выражавшем взгляде девушки на миг мелькнула искра узнавания? Не думаю, что она читала хоть один рассказ о приключениях Шерлока Холмса и уж тем более вряд ли осилила мои исторические сочинения, не говоря о более серьезных работах по спиритуализму, но имя мое, безусловно, ей было знакомо.

— Здравствуйте, господа, — безразличным голосом сказала она, глядя на свои сложенные на коленях ладони. — Что я могу сказать? Я… Я плохо помню… Я спала… Мне снился сон… Мне редко снятся сны. И я их не запоминаю, не люблю запоминать страшное… И сегодня тоже… Кто-то бежал за мной…

— Не нужно рассказывать сон, Эмилия, — сказал доктор, — джентльменов интересует, что было потом, когда ты проснулась.

— А? Да, я понимаю… Но я не проснулась, я только из одного сна оказалась в другом. Был плохой сон, а стал хороший. Хороший я тоже не должна рассказывать, доктор Берринсон?

— Не нужно рассказывать сны, Эмилия, — терпеливо проговорил доктор. — Скажи о том, что произошло, когда ты проснулась.

— Я испугалась… Я помнила, что заснула в своей постели, а когда открыла глаза… Земляной пол… Маленькое окошко под потолком… Запах прелой травы… Я думала, это все еще сон, но услышала свое имя… Кто-то звал меня, такой знакомый голос. Очень знакомый.

— Вы узнали голос? — не удержался от вопроса Каррингтон.

— Не сразу… Это был Альберт. И он сказал, чтобы я встала, потому что… Не помню.

— Альберт… Нордхилл? — спросил Каррингтон, вызвав неудовольствие доктора. Берринсон бросил на бывшего детектива суровый взгляд, но тот, наклонившись вперед и пристально глядя девушке в глаза, продолжал задавать вопросы: — Это был голос Нордхилла, Эмилия? Вы уверены?

— Да…

— Голос раздавался изнутри или снаружи помещения?

— Изнутри… Мне даже показалось…

Эмилия замолчала, прислушиваясь, будто и сейчас слышала чьи-то слова, звучавшие в ее сознании. Я живо представил себе, что она ощущала, обнаружив неожиданно, что находится не в своей постели, ощутив запах травы, увидев, что руки ее запачканы, и услышав голос друга, раздававшийся, безусловно, лишь в ее воображении, поскольку Нордхилл в это время находился на глазах у доктора и полицейского.

— Вам даже показалось, — с кротким терпением продолжал Каррингтон, — что вы слышите голос Альберта внутри себя, будто вы сами с собой разговариваете его голосом?

— Да… Вы очень хорошо сказали…

— Что говорил вам голос?

— О, самые простые слова… Что мне нечего бояться. Все хорошо. Он меня успокаивал. Я стала кричать, но меня не слышали. И Альберт почему-то замолчал. Мне стало страшно. Не знаю почему, я ведь уже поняла, где оказалась… Садовый домик… Я там бывала несколько раз прежде… Но все равно… Страх… Я кричала. Наверно, я не помню. Потом услышала голоса, на этот раз снаружи. Я подошла к двери, и она распахнулась, там стояли люди, я плохо видела, был яркий свет, какие-то фигуры… А дальше не помню.

— Не надо волноваться, Эмилия, — сказал доктор. — Все хорошо.

— Я хочу видеть Альберта, — сказала девушка.

— Да, непременно… Отдохни, Эмилия, можешь не выходить к обеду, тебе принесут поесть в комнату.

— И чаю…

— Конечно. Я скажу Грете. Пойдемте, господа. — Берринсон поднялся и, проходя мимо Эмилии, участливо положил руку ей на плечо.

— Согласитесь, доктор, что объяснить случившееся без вмешательства потусторонних сих попросту невозможно, — сказал Каррингтон, когда мы вернулись в кабинет Беррин-сона и расположились в тех же местах и позах, что полчаса назад.

— И это говорит старший инспектор Скотленд-Ярда! — воскликнул доктор, качая головой.

— Бывший старший инспектор, — поправил Каррингтон. — Будучи при исполнении, я бы действительно поостерегся делать далекоидущие заключения при столь ненадежных и противоречивых свидетельствах. Но после того, как я ушел со службы… И после того, как вспомнил кое-какие старые дела, о которых вчера рассказывал сэру Артуру… И после того, как прочитал замечательные книги 0 природе спиритуализма, да еще и послушал самого автора…

— Не знаю, о каких делах вы говорите, книг по спиритуализму не читал и на лекциях не присутствовал, хотя и знаю о вашей, сэр Артур, деятельности на ниве пропаганды этого… гм…

— Этого глубокого заблуждения, — закончил я.

— Не будем спорить, — примирительно сказал доктор. — Учтите: Альберт и Эмилия — больные люди, психика их ущербна, к словам их нельзя относиться с полным доверием.

— Эмилия оказалась в вашей больнице потому, что в ее присутствии исчезали предметы? — сказал Каррингтон.

— Которые потом обнаруживались в ее тайниках, — добавил доктор.

— В тайниках, о которых она, по ее словам, ничего не знала. А многие предметы вообще обнаружены не были, не так ли?

— К чему вы клоните, старший инспектор?

— А Нордхилл зарабатывал на жизнь тем, что устраивал спиритические сеансы и вызывал духов, для чего ему даже не надо было входить в транс…

— Что лишний раз свидетельствует о его душевном нездоровье, поскольку — сэр Артур, безусловно, подтвердит — для вызывания духов — заметьте, я становлюсь на вашу точку зрения, хотя и не верю в эту чепуху, — для вызывания духов необходимы определенные условия и уж наверняка — присутствие сильного медиума, находящегося в так называемом трансе, особом психическом состоянии, когда подавляются реакции на внешние раздражители и на первый план выходят подсознательные и инстинктивные функции.

— Сэр Артур, — обратился ко мне бывший полицейский, — вы молчите, и у меня складывается впечатление, что ваше мнение на этот счет не совпадает ни с моим, ни с мнением уважаемого доктора.

— Я бы не хотел говорить то, что может оказаться ошибочным. Конечно, у меня сложилось определенное представление. Более того, есть догадка, которая, уверен, никому из вас не пришла в голову, хотя Нордхилл сказал об этом совершенно определенно. Но для подтверждения или опровержения я хотел бы предложить провести небольшой эксперимент, если, конечно, доктор Берринсон даст свое разрешение, поскольку этот вопрос полностью находится в его компетенции.

— О чем вы говорите, сэр Артур? — с некоторым напряжением в голосе спросил доктор.

— Я хотел бы провести сеанс спиритизма с участием Альберта, Эмилии и нас троих. Думаю, это многое прояснит — в том числе и для вас, доктор, я очень надеюсь, что личные впечатления поколеблют вашу уверенность в безусловной материальности окружающего мира.

Если бы я внимательно не следил за выражением лица Берринсона, то наверняка решил бы, что у бедняги начался приступ тяжелой астмы. Но я видел, как, прежде чем натужно закашляться, доктор предпринял мучительные усилия, чтобы не позволить появиться на своем лице выражению полного непонимания и недоверия к умственным способностям собеседника. Мне хорошо знакома была реакция слишком, к сожалению, многих вполне респектабельных в остальных отношениях людей на предложение собственными глазами убедиться в том, во что они — то ли по недомыслию, то ли по умственной лености — не желали верить. У меня промелькнула в тот момент мысль: «Разве мог врач, изначально не принимающий во внимание самую возможность существования спиритуализма, назвать вменяемым пациента, придерживающегося противоположных взглядов на устройство мироздания?» И разве может врач, ставящий принципы своей веры выше принципа «Не навреди!», заниматься такой чувствительной к проявлениям индивидуальности пациента наукой, как психиатрия?

Каррингтон, не на шутку испугавшийся, принялся наливать в стакан воду из стоявшего на столе наполовину наполненного графина, но я придержал его руку, поскольку в отличие от бывшего полицейского понимал, что Берринсон не сможет сделать и глотка, нужно лишь подождать, и все придет в норму.

— Дорогой Каррингтон, — сказал я тихо, — доктору, понимаете ли, нужно время, чтобы обдумать мои слова. Он не может позволить себе отнестись к ним серьезно, но и без ответа оставить не может тоже. Противоречие, верно? Когда кашляешь, противоречия разрешаются сами собой.

— Вы думаете? — неуверенно проговорил Каррингтон, но кашель у доктора стал менее надрывным и быстро прекратился. Берринсон откашлялся в последний раз, после чего сам налил себе воды и выпил полстакана мелкими глотками, приводя свои мысли в относительный порядок.

— Вы понимаете, сэр Артур, — сказал он наконец, — что здесь мы лечим Нордхилла от той самой болезни, приступ которой вы предлагаете вызвать?

— Я не предлагаю вам, доктор, нарушить клятву Гиппократа, — сказал я примирительно. — Напротив, мне кажется, что проведение сеанса поможет Нордхиллу снять возникшее у него у него психическое напряжение. Иногда алкоголику дают выпить неразбавленного виски, чтобы привести в порядок его сознание, этот эффект вам хорошо известен…

— Не думаю, что это хорошее предложение, сэр Артур.

— Нордхиллу не повредит, — уверенно сказал я. — А мы, возможно, сумеем получить сведения, которые не могли бы выведать никаким иным способом.

— Сэр Артур прав, — пришел мне на помощь Каррингтон. — Если сеанс окажется безуспешным, в чем вы, доктор, совершенно уверены, мы окажемся там же, где сейчас, а если выяснится хотя бы малейшее неизвестное нам обстоятельство… Согласитесь, во время сеанса Нордхилл может проговориться о том, о чем не сказал бы даже во время перекрестного допроса.

Последний аргумент, по-моему, оказался весомее остальных. Доктор надолго задумался, потом встал, отошел к окну и минуты две созерцал окружавший больницу лесной пейзаж — вид колыхавшейся под легким ветром листвы действительно успокаивал нервы.

— Хорошо, господа, — сказал наконец Берринсон, обернувшись к нам. — Одно непременное условие. Когда я подам сигнал, сеанс прервется. А сигнал я подам, как только увижу малейшие признаки нестабильности в поведении пациента. И никаких возражений, даже если вам будет казаться, что именно в этот момент Нордхилл сообщает чрезвычайно ценные сведения.

— Безусловно, — согласился я.

— Да, конечно, — сказал Каррингтон.

— Сейчас время ленча, — сказал Берринсон, взглянув на часы — прекрасный брегет, висевший на толстой серебряной цепочке. — Потом у нас тихий час, после чего желающие могут выпить чаю. Думаю, сеанс лучше всего устроить в половине шестого, когда до ужина останется полтора часа. Сейчас я приглашаю вас обоих к себе — нам принесут поесть, и мы проведем время за, надеюсь, приятной беседой, если, как я опять же надеюсь, в больнице не произойдет ничего экстраординарного.

Доктор предоставил в наше распоряжение телефон, я позвонил Джин, а Каррингтон — дочери. Оказывается, Адриан, катаясь на лошади, неудачно спрыгнул и растянул лодыжку, Джин была в панике, и мне пришлось сделать ей строгое внушение — полагаю, оно достигло цели. Я сказал, что вернусь, по-видимому, последним поездом, и пусть Найджел с машиной будет у вокзала Виктория в половине десятого. Джин мучило любопытство, но, зная мой характер, она не задала ни одного прямого вопроса.

Беседа с доктором действительно оказалась приятной. Каждый из нас старательно избегал говорить на рискованные темы — ни слова о предстоявшем сеансе не было сказано, хотя, как я слышал, доктор отдал Грете распоряжение подготовить одну из крайних палат женского крыла: поставить там круглый стол, пять стульев и зашторить окно, чтобы вечерний закатный свет не мешал, как выразился Берринсон, «работать с пациентом».

Кухня в лечебнице оказалась отменной, кофе, поданный после ленча, был превосходен, мы расположились в удобных креслах, Берринсон рассказывал истории из своей практики, а Каррингтон — из своей, я же вспоминал последнюю поездку в Соединенные Штаты: не лекции, которые я там прочитал с большим успехом (никаких упоминаний о спиритизме, согласно нашей молчаливой договоренности!), а встречи с людьми, которых я знал заочно и даже не предполагал, что когда-нибудь буду иметь честь с ними разговаривать. Виделись мы, например, с популярнейшим в Штатах актером кино Чарлзом Спенсером Чаплином — он приезжал в Нью-Йорк по делам, и мы случайно столкнулись с ним в коридоре отеля «Мажестик». Я ожидал увидеть маленького человечка с усиками, и если не в знаменитом черном потрепанном костюме и котелке, то по крайней мере с тросточкой. Чаплин же оказался довольно грузным, хотя и подвижным мужчиной — типичным американцем, засыпавшим меня множеством вопросов о своей популярности на берегах Темзы.

В пять часов доктор оставил нас с Каррингтоном на некоторое время и отправился сначала к Нордхиллу, а потом к Эмилии, чтобы провести с ними беседу, подготовить к предстоявшему мероприятию. Я заметил, что Каррингтон изрядно волновался и, по-моему, не столько обдумывал вопросы, которые следовало бы задать, сколько приводил в порядок разбежавшиеся за день мысли.

В половине шестого за нами зашла Грета (она была невозмутима, как и положено профессиональной сестре милосердия, никаких следов утреннего волнения) и провела нас по длинному коридору мимо закрытых дверей — к торцовой палате.

Здесь уже стояли круглый стол и пять стульев с высокими спинками, лежали листы бумаги, карандаши; два окна, выходившие одно в сад, другое к подъездной дороге, были плотно занавешены темными шторами, из-за чего в помещении царил полумрак, рассеиваемый мерцающим светом пяти длинных свечей в высоких бронзовых канделябрах. Доктор сделал все — в своем понимании, конечно, — чтобы создать для сеанса атмосферу тайны, в данном случае скорее мешавшую, поскольку, если я правильно помнил рассказ Каррингтона, Нордхиллу для того, чтобы быть готовым к разговору с духами, не нужны были ни затемнение, ни свечи, ни даже круглый стол.

Привели сначала Альберта, равнодушным взглядом осмотревшего помещение и без приглашения усевшегося на ближайший к двери стул, а затем Эмилию, которая выглядела хотя и не такой испуганной и дрожавшей, как несколько часов назад, но все-таки не пришедшей в себя и ожидавшей от предстоявшего представления любой неожиданности. Если бы не присутствие Нордхилла, девушка, похоже, готова была бежать в свою палату. Доктор осторожно взял Эмилию под локоть и усадил на стул напротив Нордхилла, сам же сел рядом с ним, а мы с Каррингтоном заняли оставшиеся места — я оказался между доктором и Эмилией, а бывший полицейский — между девушкой и Нордхиллом.

— Дорогая Эмилия, — сказал Берринсон, положив руку на ладонь девушки, — будь спокойна, смотри и слушай. Альберт, конечно, рассказывал тебе о своей способности, и в том, что сейчас, возможно, произойдет, для тебя не должно быть неожиданности.

— Да, доктор, — произнесла Эмилия голосом скорее обреченным, нежели испуганным. Она была готова ко всему и согласна на все, если рядом — или напротив — находился человек, к которому (это, полагаю, было очевидно не только мне, но в первую очередь доктору) была неравнодушна.

— Альберт, — сказал доктор, обращаясь к пациенту, — утренние события навели наших гостей, сэра Артура и мистера Каррингтона, на мысль обратиться к вашим необычным способностям, чтобы попытаться пролить на происшествие хоть какой-нибудь свет. Сэр Артур, — повернулся ко мне Берринсон, — вы в отличие от меня специалист в этой области, вам и карты в руки.

На мой взгляд, это была довольно неуклюжая попытка снять с себя ответственность, замаскированная комплиментом.

— Мистер Нордхилл, — сказал я, — попробуйте представить себе…

Я не закончил фразу, потому что в полумраке комнаты Раздался низкий тяжелый голос, перебивший меня словами:

— Эмма! Эмма Танцер! Эмма Джоан Сьюзен Танцер! Зову тебя!

Говорил, несомненно, Нордхилл, но, похоже, решительно не отдавал себе в том отчета. Губы его раскрывались, произнося слова, ладони неподвижно лежали на столе, и я видел, как пальцы совершали странные быстрые движения, будто пытались играть на невидимом рояле. Взгляд же был устремлен в пространство выше моей головы, и мне невыносимо захотелось обернуться и посмотреть — что же он там увидел, хотя я и понимал, что увидеть Нордхилл ничего не мог и смотрел он не в пространство, а внутрь собственной души, открывшейся в этот момент чему-то таинственному, непостижимому и столь же реальному, как реален был запах, источаемый свечами.

— Эмма! — продолжал взывать потусторонний голос. — Эмма, приди и ответь!

До меня только в этот момент дошло, что звал голос не Эмилию, сидевшую с закрытыми глазами и сцепленными кулачками, а Эмму Танцер, убитую четыре года назад, девушку, о деле которой мне вчера рассказывал Каррингтон. Бывший полицейский, похоже, был изумлен не меньше моего, глаза его блестели в свете свечей, он наклонился вперед в попытке разглядеть в лице сидевшего рядом с ним Нордхилла что-нибудь такое, что дало бы основания не для мистической, а вполне физической интерпретации происходившего.

Доктор выглядел невозмутимым, но внимательно следил за каждым движением как Нордхилла, так и Эмилии, и потому от него не могло ускользнуть то, что видел я. Девушка неожиданно успокоилась. Тело ее, до того находившееся в напряжении, расслабилось, она откинулась на спинку стула, кулачки разжались, руки ее теперь лежали на столе неподвижно, ладонями вниз, на лице появилась слабая, но удовлетворенная улыбка.

— Это ты, тетушка Мэри? — спросила девушка. — Это ты, я узнала твой голос.

— Эмма! — продолжал взывать голос с того света, видимо, умершая тетя не слышала ответа. Но почему обращалась тетушка не к племяннице, а к погибшей девушке? И самое странное: почему дух явился прежде, чем его вызвали? Такого в моей практике — а я побывал на множестве спиритических сеансов с самыми выдающимися медиумами — еще не случалось.

— Тетушка, — спокойно сказала Эмилия, — если ты не слышишь меня, то мне и отвечать тебе не обязательно, верно?

Нордхилл на несколько секунд прервал свои завывания, лицо его прояснилось, взгляд сместился и направлен был теперь в сторону Эмилии, хотя я и не был уверен в том, что молодой человек видел то — или ту, — что находилось перед его устремленным в иное пространство взором.

— Злая девчонка, — произнес он, склонив голову к левому плечу, будто воспроизводя не свой, а навязанный ему жест. В голосе появились иные интонации: завывание исчезло, слова «злая девчонка» произнесены были мягким, даже ласковым голосом, мужским, конечно, но чувствовалось, что говорит женщина — я не смог бы дать этому ощущению логического объяснения, но готов был поклясться, что к Эмилии действительно обращалась ее умершая тетушка.

— Злая девчонка, — с каким-то нежным придыханием повторил Нордхилл, — ты пришла, я была уверена, что ты меня услышишь… Скажи, ты не очень страдаешь? Там, где ты сейчас, нет страданий, ведь ты наверняка в раю?

— Этот дом в каком-то смысле действительно можно назвать раем, — произнесла Эмилия, улыбнувшись и бросив взгляд на доктора.

— Тебя не обижают?

— Нет, тетушка.

Обмен репликами становился все более быстрым, теперь Эмилия и Нордхилл смотрели прямо друг другу в глаза — кажется, оба даже не мигали, хотя сам я находился в таком возбуждении, что вряд ли мог утверждать это с достаточной точностью.

— Скажи… Когда тебя убили, ты очень страдала? Мне важно знать, ты понимаешь, эта мысль не дает мне покоя…

— Нет, тетушка, я не страдала. Все произошло так быстро…

— Ты видишься с Джейн? Ты видишься со своей матерью?

— Нет, тетушка, мамы нет здесь…

— О, какая жалость, но отец наверняка с тобой, не так ли?

— Папа тоже не в этом мире, тетушка…

— Значит, у вас не один мир? И ваши души могут обретаться в разных пространствах^не имея контактов друг с другом? Я слышала об этом, но мне казалось…

— Я не знаю, — растерялась Эмилия. — Наверно… Я думаю, им хорошо там, где они сейчас…

— Скажи, Эмма, это важно… Где ты погибла? Ты можешь и не помнить этого, но попытайся… Скажи мне, своей тетушке… Как выглядел тот человек? Правосудие должно свершиться. Рядом со мной полицейский следователь, он спрашивает… Если бы ты могла назвать место…

— Господи, — сказала Эмилия, — я так старалась забыть… Я думала, что забыла… Я не хочу вспоминать…

— Вспомни, пожалуйста, девочка моя. Там, где ты сейчас, тебе все равно, но нам здесь невыносимо жить, зная, что твой убийца на свободе. Скажи — кто это был? Скажи — где это было? Скажи…

Странный голос будто уносился в пространство, ослабевал, как голос из радиоприемника, у которого сбивается настройка, мне так и захотелось подкрутить колесико, вернуть волну, желание мое было услышано, а может, и без моего желания связь между мирами восстановилась, и голос тетушки Мэри заполнил комнату:

— Скажи! Рядом со мной полицейский следователь, он слышит тебя, скажи — мы услышим, скажи!

Каррингтон, сидевший напротив меня, вздрогнул, я ощутил это, хотя и не мог видеть, и еще почувствовал, как напрягся бывший полицейский, как уперся ладонями в поверхность стола, стол заскрипел и начал едва заметно поворачиваться — сначала вправо, затем влево, — эти движения мешали, они были сейчас лишними, и я положил на стол свои ладони, движение замедлилось и вскоре прекратилось, в комнате не осталось никаких звуков, кроме двух голосов — Эмилии и ее тетушки.

— Это было на углу Ганновер-стрит и Блекстоун… Я возвращалась к себе, меня провожал Эдуард… Мы разговаривали… За квартал от моего дома мы попрощались, я не хотела, чтобы он провожал меня дальше… Эдуард ушей, и в этот момент… Кто-то бросился на меня сзади, зажал рот, я даже не успела крикнуть… Нет… Я не хочу вспоминать…

— Ты видела этого человека? — требовательно спросил Нордхилл голосом тетушки Мэри.

— Да… Он повернул меня к себе… Мужчина лет тридцати, длинное лицо, черные глаза, волосы тоже черные, гладкие…

— Приметы? Что-нибудь особенное?

— Нет… То есть… Очень тонкие губы… Он хотел меня поцеловать, а я не… Редкие зубы, маленькие, противные…

— Дальше, дальше, дальше!

— Господи… — прошептала Эмилия. Странно: несмотря на столь драматический диалог, несмотря на то, что воспоминания, судя по всему, должны были причинять девушке боль, голос ее все еще звучал спокойно и даже отрешенно, будто вспоминала она не о собственном прошлом, а о чужом, привидевшемся ей во сне. Наверно, так и было — но какое отношение могла иметь Эмилия к той девушке, Эмме Танцер, исчезнувшей четыре с половиной года назад? Неужели…

— Дальше, дальше!

— Больше я ничего не помню, — сказала Эмилия. — Почему ты хочешь, чтобы я это вспоминала?

— Убийца должен быть наказан, — сурово ответила тетушка Мэри. — И только ты можешь дать описание этого негодяя.

— Спасибо вам, — неожиданно вмешался в разговор еще один голос, на этот раз мужской, и я мог бы поклясться, что это был голос Каррингтона, если бы не видел перед собой в полумраке его напряженное лицо и крепко сжатые губы, сквозь которые не мог просочиться ни один звук, если бывший полицейский не был мастером чревовещания. — Спасибо вам, Эмма, — продолжал Нордхилл голосом Каррингтона, — вы нам очень помогли, теперь я уверен, что ваш убийца будет наказан. Надеюсь… — Голос дрогнул и закончил с ясно прозвучавшей печалью: — Надеюсь, вам хорошо, и ваши Страдания в этой жизни…

Голос прервался, не отдалился, как голос тетушки несколько минут назад, а прервался на полуслове, будто не волна ушла, а кто-то повернул ручку и выключил приемник. Щелкнуло, и настала такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как оплавлялся воск и потрескивали фитили на свечах.

Нордхилл поднес ладони к глазам и протер их движением мальчишки, только что видевшего интересный сон и не желавшего возвращаться к реальности. Каррингтон закашлялся, доктор взял руку Эмилии в свою и принялся щупать ей пульс — я и без этого мог бы сказать, что пульс у девушки сейчас вряд ли был меньше ста пятидесяти.

Сеанс закончился — дух ушел. Странный это был сеанс, самый странный из всех, в каких мне приходилось принимать участие. И дело было даже не в том, что вопреки всем правилам не медиум задавал вопросы духу, а дух через медиума спрашивал присутствовавшего на сеансе человека. Из вопросов тетушки Джейн и ответов Эмилии следовало, что она и была той погибшей девушкой Эммой Танцер! Но кто тогда говорил голосом Каррингтона? Чей дух захотел мистифицировать нас и зачем ему это было нужно? Ведь к нему никто не обращался, отчего же он подал голос, к тому же — не свой?

Пока я предавался этим размышлениям, совершенно не представляя, как уложить их в прокрустово ложе моих прежних, успевших устояться знаний, доктор, убедившись, что Эмилия (или Эмма?) вполне способна управлять своими эмоциями, раздвинул шторы, в комнату ворвались лучи заходившего за лес солнца, пламя свечей поблекло, атмосфера таинственности превратилась в обычный, даже немного застоявшийся воздух, и мне захотелось открыть окно, потому что стало трудно дышать.

Душно, по-видимому, показалось не мне одному: раздвинув шторы, доктор поднял раму одного из окон, и в комнату влетел, раздувая тонкий занавес, свежий вечерний ветерок с запахом прелой травы и далекой фермы. В иное время я, пожалуй, счел бы этот запах не очень приятным, но сейчас вдыхал его будто аромат сладких духов. Тяжесть в груди рассосалась, и я обратился к Каррингтону, сидевшему в глубокой задумчивости и будто даже не заметившему, что сеанс закончился;

— Что скажете, сэр? Удивительная встреча, не правда ли? Убежден, что вы не ожидали ничего подобного и теперь теряетесь в догадках о том, как примирить с реальностью сказанные духом слова.

— Я бы хотел обсудить эту проблему с вами наедине, сэр Артур, — отрывистым голосом произнес Каррингтон. — Но прежде совершенно необходимо…

— Да, конечно, — поспешно согласился я, подумав, что бывший полицейский сейчас произнесет слова, о которых впоследствии будет сожалеть.

Берринсон между тем подал Эмилии (Эмме?) руку и повел к двери, будто герцогиню Девонширскую с бала при дворе короля Генриха Восьмого. Я не ожидал, что доктор мог так элегантно и с такой врожденной уверенностью вести даму в ее палату как на танец.

— Дорогая Эмилия, — говорил доктор (значит, все-таки Эмилия?), — тебе нужно отдохнуть, сейчас я пошлю Грету, она с тобой посидит, ужин тебе принесут в комнату, убедительно прошу, дорогая, не выходить и успокоиться…

— Я спокойна, — только и успела произнести девушка, прежде чем доктор передал ее стоявшей за дверью Грете. Легкие шаги женщин удалились, и Берринсон обернулся к Нордхиллу. Лицо доктора разительным образом переменилось, теперь оно выражало жесткую уверенность в том, что слова, которые Берринсон намеревался произнести, должны быть поняты и приняты к исполнению без малейших возражений.

— Альберт, — решительно произнес он, — я больше не позволю вам столь откровенно мистифицировать…

— Доктор, — вмешался Каррингтон прежде, чем это успел сделать я, — вы позволите задать мистеру Нордхиллу несколько важных для расследования вопросов — в вашем присутствии, разумеется?

— Пожалуйста, старший инспектор, — недовольно ответил Берринсон и отошел к окну, демонстративно пожав плечами и всем видом показывая, что вмешается он в ту же секунду, когда решит, что поведение пациента дает к тому хоть малейший повод.

— Гм… — Каррингтон откашлялся и, бросив на меня взгляд, смысл которого я не смог определить, сказал, обращаясь к Нордхиллу, продолжавшему сидеть неподвижно и даже, как мне показалось, не понявшему, что сеанс окончен и ему больше не нужно тратить душевные силы, чтобы разглядеть очертания мира, недоступного восприятию никого другого из присутствующих: — Альберт, вы меня слышите?

— Да, — коротко ответил Нордхилл, не меняя позы.

— Откуда вам известно, что Эмилия Кларсон и убитая четыре года назад Эмма Танцер — одно и то же лицо?

Нордхилл поднял на Каррингтона ничего не выражавший взгляд, в котором по мере того, как до пациента доходили сказанные бывшим полицейским слова, появилось сначала выражение искреннего изумления, а затем ощущение жалости и боли — во всяком случае (хотя я мог и ошибаться), мне показалось, что именно эти чувства овладели молодым человеком, когда он узнал, кем на самом деле была девушка, которой в последние недели он оказывал знаки внимания.

— Эмма Танцер? — переспросил Нордхилл. — Почему вы так решили?

— Во-первых, — сказал Каррингтон, — она сама ответила так на заданный вами вопрос.

— Мной? — Нахмурился Нордхилл. — Я не задавал никаких вопросов. То есть я хочу сказать, что вопросы задавал не я.

Каррингтон посмотрел в мою сторону, и я счел благоразумным вмешаться.

— Дорогой Альберт, — сказал я. — Вы замечательный медиум, готов в этом поклясться, я редко наблюдал такое быстрое вхождение в состояние транса… Конечно, вы не помните ни слова из того, что вашими устами говорил дух…

— Почему же? Помню, — пожал плечами Нордхилл. — И, к вашему сведению, сэр Артур, я никогда не впадаю, как вы говорите, в состояние транса. Вы прекрасно знаете, что это вовсе не обязательно при общении с духами. Нужна лишь определенная сосредоточенность, и я достигаю ее действительно достаточно легко — сказываются тренировки по индийской йогической системе, которую я изучал — самостоятельно, правда, — по книге, купленной на развале.

— Хорошо, — сказал я примирительно. — Это не был транс, и вы все помните. Что же вы запомнили, друг мой?

Нордхилл смотрел на меня с недоверием, в моих словах он чувствовал подвох, но вопрос был задан, доктор не вмешивался, не находя пока достаточных оснований к тому, чтобы прервать наш разговор, и Альберт ответил, потирая рукой переносицу:

— Это был дух… да… Женщина, которая назвалась тетушкой Мэри. И еще был мужчина… полицейский следователь… Он все делал неправильно! Он не понимал! Полицейские своими действиями в процессе расследования часто провоцируют преступников. Создают тот мир, в котором им удобнее работать…

— Вы спросили, и мы все тому свидетели, — напомнил я Альберту, — помнит ли Эмма, как ее убили.

— Я спросил…

— И Эмилия рассказала о том печальном событии. Она не могла знать, как все произошло, ее голосом, похоже, говорил дух погибшей Эммы! Впервые — а у меня богатый опыт спиритических сеансов — не дух отвечал на вопросы медиума, а один дух отвечал на вопросы другого.

— Всегда, — сказал Нордхилл, — на вопросы одного духа отвечает другой. Когда вы задаете вопросы духу Наполеона или Рамзеса, именно ваш бесплотный дух, как волна радиопередачи, пересекает миры и вселяется в тело медиума в другом измерении. В том, например, где вы умерли, или в том, где вы еще не родились, или в том, где вас никогда не было и никогда не будет…

— Альберт, — сказал Каррингтон, сочтя, видимо, слова Нордхилла лишенными смысла, а мои вопросы — отдаляющими от истины, хотя именно те вопросы, что задавал я, Могли приблизить нас к пониманию самой удивительной Тайны, с какой мне приходилось сталкиваться в своей жизни. — Альберт, откуда вам известно, что Эмилия Кларсон и Эмма Танцер — одно и то же лицо?

— Но я впервые об этом слышу! — воскликнул Нордхилл и в отчаянии обратил свой взгляд в сторону доктора. Берринсон незамедлительно взял инициативу в свои руки и решительно сказал:

— Старший инспектор, не следует сейчас продолжать этот разговор. Альберт нуждается в отдыхе не меньше, чем мисс Эмилия. Пойдемте, Альберт, я провожу вас в вашу комнату. Господа, — обратился он к нам, — я скоро вернусь, а вы пока можете курить, здесь это разрешается.

Нордхиллу доктор руки не подал, но молодой человек и сам поднялся, он что-то хотел сказать и даже открыл было рот, но промолчал и вышел из комнаты с задумчивым видом, в котором было больше откровенного недоумения, чем искреннего понимания. Доктор вышел следом и закрыл за собой дверь.

— Что скажете, сэр Артур? — спросил меня Каррингтон, когда мы остались вдвоем.

Я раскурил трубку, собираясь с мыслями, пустил к потолку кольцо дыма и сказал:

— Вы уверены, Каррингтон, что Эмилия — действительно та девушка?..

— Да, — кивнул бывший полицейский. — Мне ее лицо сразу показалось знакомым. Я был уверен, что встречался с ней прежде, но не мог вспомнить — где и когда. У меня профессиональная память на лица, и меня раздражало… Теперь-то я понимаю, сэр Артур, в чем причина причуд моей памяти. Я видел — и внимательно в свое время изучал — фотографию пропавшей Эммы Танцер. Фотография лежала на моем рабочем столе несколько месяцев. Я настолько не ожидал встретить девушку здесь, что… Как и все, я считал ее мертвой, сэр Артур! К тому же она, конечно, изменилась — другая прическа, совершенно другой взгляд… Это она. Но тогда я решительно не понимаю смысла заданных вопросов, и ответы тоже кажутся мне совершенно лишенными смысла. На мой взгляд, случившееся нельзя объяснить иначе, нежели сговором. Да-да, не смотрите на меня так, сэр Артур, — сговор между Альбертом и Эмилией… Эммой Танцер. Согласитесь, невероятно, чтобы встреча здесь между ними произошла случайно. В жизни, конечно, происходят самые странные события, но в своей работе я всегда исходил из того, что к случайностям нужно обращаться лишь тогда, когда все рациональные попытки объяснить связь между явлениями натыкаются на глухую стену. Случайность не несет информации, случайность бесполезна и для суда не представляет интереса, поскольку не является звеном в цепи доказательств…

— Согласен, — кивнул я. — Но, дорогой Каррингтон, вы, по-моему, исходите сейчас из неверной предпосылки о том, что Нордхилл и Эмилия… Эмма, если угодно… были знакомы прежде и что один из них — а именно Нордхилл — намеренно сделал все, чтобы оказаться здесь, в лечебнице доктора Берринсона. Согласитесь, это предположение еще более фантастическое, нежели случайное совпадение.

— Почему, сэр Артур?

— Судите сами, дорогой Каррингтон. Эмилия-Эмма была помещена в лечебницу раньше, чем Нордхилл. Следовательно, именно он должен был предпринять усилия, чтобы оказаться здесь. Кто решал, в какую именно лечебницу должен быть помещен Нордхилл?

— Суд, сэр Артур. Решение вынес судья после того, как изучил экспертное заключение двух уважаемых психиатров — господ Арчера и Дуглас-Меридора.

— Опытные психиатры, — заметил я.

— Очень опытные. Судья имел на выбор четыре подобных заведения.

— Один шанс из четырех — не так уж мало, верно?

— Но и не много, согласитесь, сэр Артур.

— Не так уж мало, — повторил я. — А о том, что Эмилия и Эмма — одно лицо, Нордхилл мог узнать уже здесь, общаясь с девушкой.

— Вы думаете? Она сама не подозревала, что когда-то была…

— А это мне кажется действительно маловероятным! Не Подозревала? Или тщательно скрыла этот факт из своего прошлого, когда оказалась в семье Кларсонов? Гораздо более СтРанным представляется мне рассказ Эмилии-Эммы о том, как именно ее убивали, — ведь на самом-то деле убийства не было, если Эмма осталась жива, потеряла память и…

— Сэр Артур, — прервал меня Каррингтон, — похоже, вы забыли о том, что девушку, которую супруги Кларсон назвали Эмилией, нашли в апреле двадцать второго года, а Эмма Танцер исчезла лишь месяц спустя — в конце мая.

Трубка моя погасла, и я заново ее раскурил, в то время как Каррингтон пребывал в задумчивости, пытаясь свести воедино все известные нам факты. Я тоже думал об этом, вдыхая ароматный дым и чувствуя, что столкнулся с ситуацией, возможно, настолько загадочной, что разобраться в ней не удастся без привлечения к разгадке тех самых высших сил, чьей помощью пользовался Нордхилл, демонстрируя свои спиритические способности. Безусловно, этот молодой человек был сильным медиумом — во время сеанса я чувствовал исходившую от него мистическую силу. Уверен, что будь у нас фотографический аппарат и чувствительная фотопластинка, то излучение, исходившее от этого человека, мы зафиксировали бы, как три года назад было зафиксировано светящееся изображение медиума Берт-Миддоуза, выставленное затем для обозрения в Смитсоновской картинной галерее.

Самой большой ошибкой, допущенной во время суда над Нордхиллом, был вердикт о его невменяемости. Принимая решение о госпитализации, судья не имел иного выхода, вина лежала целиком и полностью на экспертах, психиатрах Арчере и Дуглас-Меридоре, в чьей компетенции я ранее не сомневался, но был уверен в том, что в данном случае они оказались в плену ложных представлений о сущности спиритизма. Возможно, уважаемые эксперты были не в курсе, но мне-то было доподлинно известно, что спириты и медиумы отличались завидным душевным здоровьем. В числе полутора тысяч обследованных пациентов психиатрических клиник специальная комиссия, проводившая расследование в 1924 году, выявила лишь пять человек, потерявших душевное здоровье из-за своего увлечения спиритизмом. Пять! В то время как одних только людей с маниакальными синдромами оказалось более тысячи! Обвинение медиумов в психической неполноценности и неуравновешенности не имело под собой никакой почвы, и случай с Нордхиллом был тому лишь подтверждением.

Можно представить, как чувствует себя здоровый человек, оказавшийся среди наполеонов и мрачных ипохондриков. А если к тому же его подвергают лечению, которое лишь расшатывает нервную систему, а вовсе не приводит ее в норму…

Впрочем, эти мои размышления, ставшие скорее признаком растерянности, никак не помогали ответить на возникшие вопросы, которые я мысленно задал себе и записал в своей памяти, чтобы впоследствии перенести на бумагу.

Вопрос первый: как объяснить то обстоятельство, что Эмилия Кларсон оказалась Эммой Танцер, — ведь Эмма исчезла позже, чем объявилась потерявшая память Эмилия? Неужели в течение месяца в Англии жили две девушки, являвшиеся по сути… Да, нужно это сказать: одним человеком!

Второй вопрос: как объяснить появление окровавленного тела Эммы-Эмилии в ее палате, исчезновение тела из запертой комнаты и появление живой и здоровой девушки в садовом домике?

Третий вопрос: был ли действительно Нордхилл прежде знаком с Эммой-Эмилией и могли он в таком случае иметь касательство к «убийству» Эммы в 1922 году?

Четвертый вопрос: почему явившийся сразу после начала сеанса (без вызова!) дух не отвечал на вопросы, а, напротив, активно задавал свои? Такое поведение духа было настолько отлично от обычного, что наводило на мысль о сговоре между Эммой-Эмилией и Альбертом. С другой стороны, именно этой особенностью отличались и прежние спиритические сеансы, проведенные Нордхиллом! Вызванные им Духи задавали вопросы, а не отвечали на них! Это обстоятельство требовало самого тщательного изучения, возможно, открывавшего новые пути в спиритуализме.

— Я бы, пожалуй, сейчас выпил чего-нибудь крепкого, — пробормотал Каррингтон, который, по-видимому, как и я, Дал себе больше вопросов, чем нашел на них ответов. — Будь я все еще старшим инспектором, — продолжал он, — и будь у меня возможность вызвать этих двоих на перекрестный допрос… Но у меня такой возможности нет, задать над. лежащие вопросы я не могу, и руководствоваться приходится лишь тем скудным набором фактов, что имеется в нашем распоряжении.

— Какой факт, дорогой Каррингтон, — сказал я, — представляется вам наиболее загадочным?

— Разумеется, — немедленно отозвался он, — исчезновение Эммы месяц спустя после появления Эмилии. Я вижу, у вас на этот счет иное мнение?

Я кивнул.

— На мой взгляд, — сказал я, выпуская дым, — самое загадочное в этом деле: поведение духа, говорившего устами Нордхилла.

— Ну… — с сомнением произнес Каррингтон.

— Вам это кажется несущественным, поскольку вы не знаете, что происходит обычно во время спиритических сеансов. И еще. Я вижу: вы не обратили на это обстоятельство никакого внимания, потому что никто не узнает собственный голос, если слышит его со стороны. Этот факт ранее был науке неизвестен, но с изобретением граммофонных пластинок его стало невозможно игнорировать.

— Что вы хотите сказать, сэр Артур? О чьем голосе вы говорите?

— О вашем, дорогой Каррингтон, — сказал я и, полюбовавшись на застывшее в изумлении лицо бывшего полицейского, продолжил: — Помните мужской голос, обратившийся к Эмилии с вопросом?

— Да, конечно, но…

— Это был ваш голос, дорогой Каррингтон. Спросите у доктора, он подтвердит, поскольку — я обратил на это внимание, — как и я, узнал его, да и не мог не узнать. Я готов засвидетельствовать под присягой: дух говорил вашим голосом! И еще… Вы помните, как его представила тетушка Мэри? «Полицейский следователь».

— Значит, этот тип еще и голоса умеет имитировать, — мрачно сказал Каррингтон. — Нет, сэр Артур, чем больше я об этом думаю, тем больше мне становится ясно, что мы сильно недооценили господина Нордхилла. Он намеренно мистифицировал доверчивых людей таким образом, чтобы его обвинили в мошенничестве, причем не смогли посадить за решетку за неимением достаточных улик, но непременно отправили бы на психиатрическое освидетельствование, где он прекрасно сыграл роль и оказался там, где хотел.

— У судьи был выбор из четырех… — напомнил я.

— Не было у судьи выбора! — воскликнул Каррингтон. — Лечебница Диксон-менор считается слишком дорогой, в Довер-кросс лечат алкоголиков, Промет специализируется на шизофрении, оставалась лечебница доктора Берринсона с относительно широким профилем, и свободные палаты здесь были, судья, естественно, сначала навел справки…

Я покачал головой.

— Все это кажется мне слишком невероятным.

— Мне тоже, — уныло произнес Каррингтон, — но остальные варианты представляются еще более далекими от реальности, и разве не ваш Шерлок Холмс говорил, что среди всех фантастических объяснений нужно выбрать…

— Он говорил немного иначе, — перебил я, — но оставим в покое тень Шерлока Холмса. Вы полагаете, что в данном случае никак не могло произойти простейшее совпадение?

— Господи, сэр Артур, в нашей работе совпадений, случайностей, нелепостей гораздо больше, чем случаев, когда детектив действительно может применить свои логические способности! Жизнь так же отличается от романов, как куча навоза — от Биг-Бена. Я все понимаю, сэр Артур, но всякий раз, сталкиваясь с делами, подобными этому, я искал сначала логические связи и лишь потом, когда ничего не получалось…

— Иными словами, дорогой Каррингтон, чтобы исключить случайные совпадения, вы допускаете, что Нордхилл настолько умен и искусен в своем надувательстве, что обманул не только множество доверившихся ему свидетелей его контактов с духами, не только полицейских следователей, не только суд, но даже доктора Берринсона, не сумевшего распознать в этом человеке симулянта? Нордхилла здесь лечат, а это не очень приятные процедуры для здорового человека, и он пошел на это… для чего? Только для того, чтобы быть рядом с этой девушкой?

Допустим, — продолжал я, — вы правы, и Нордхилл всех обманул. Как вы объясните результат сегодняшнего сеанса? Для чего ему нужно было делать все наоборот? Он знает о том, что я разбираюсь в спиритизме, у меня большой опыт, разоблачить его у меня гораздо больше шансов, чем у вас и даже доктора Берринсона. И тем не менее он идет на огромный риск и проводит самый необычный сеанс из всех, какие я видел. Либо он полный профан, либо…

— Либо, сэр Артур?

— Либо Нордхилл — самый уникальный медиум из всех, кого я знал. И тогда, согласитесь, дело это предстает в совершенно необычным свете.

— Оно и так более чем необычно, — пробормотал Каррингтон, но не закончил фразу, потому что пришел доктор и объявил, что на сегодня всякие контакты с больными прекращены, оба — Альберт и Эмма-Эмилия — устали, получили дозы успокоительного и теперь до утра будут отдыхать в своих палатах.

— Около палат дежурят сестры и санитары, — сказал Берринсон, быстрыми шагами меряя комнату, — и я надеюсь, что не произойдет ничего такого, что потребовало бы нового вмешательства полиции. Господа, надеюсь, вы окажете мне честь и останетесь здесь до утра? Ужин ждет нас, комнаты для вас скоро будут готовы.

— Звучит зловеще, — хмыкнул Каррингтон.

— О, никаких ассоциаций! — поднял руки доктор. — Гостевые комнаты — их две — расположены в центральной части здания, где нет больничных палат. Предназначены комнаты для врачей-консультантов и для наших сотрудников, вынужденных время от времени оставаться в больнице на ночь.

— Спасибо, доктор, — сказал я. — К сожалению, должен отклонить ваше предложение, но хотел бы, с вашего позволения, завтра вернуться и еще раз поговорить с Альбертом и Эмилией в более спокойной и привычной для них обстановке.

— Да, — согласился со мной Каррингтон, — если вы не возражаете, я бы сопровождал сэра Артура.

— Как вам угодно, господа, — склонил голову доктор. — Удобнее всего — завтра после половины одиннадцатого. Но на ужин вы, надеюсь, останетесь?

— Последний поезд на Лондон через сорок минут, — напомнил я, — и если мы не выедем немедленно, то рискуем действительно заночевать здесь.

— Я велю вывести из гаража машину, — не стал нас более задерживать доктор, и мне показалось — впрочем, я не стал бы утверждать это под присягой, — что в голосе его прозвучало облегчение.

В купе мы с Каррингтоном оказались одни, и разговор, естественно, так или иначе вертелся вокруг недавних событий. Бывший полицейский больше не настаивал на своей версии удивительной изворотливости и прозорливости Нордхилла, но у него возникла другая, не менее фантастическая гипотеза.

— Я готов согласиться с вами, сэр Артур, — говорил он, глядя в окно, где сгустился сумрак и видны были только самые яркие звезды и время от времени — далекие огни деревень, подобные островам тусклого света в океане спрессованной темноты, — готов согласиться, что спириты и медиумы в основе своей — люди душевно здоровые и среди пациентов психиатрических лечебниц составляют малую долю. Но это верно только в среднем и не приложимо к каждому конкретному случаю.

— Определитесь, дорогой Каррингтон, — возражал я. — Считаете ли вы Нордхилла психопатом, талантливым шарлатаном или выдающимся медиумом? От этого зависит ход наших дальнейших рассуждений.

Каррингтон надолго задумался, сопоставляя, еидимо, уже известные ему факты с собственными представлениями о возможном и невероятном.

— Вы, сэр Артур, как мне кажется, уже сделали свой выбор, — пробормотал он.

— Да, — кивнул я. — Сейчас это дело представляется мне совершенно ясным.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво обернулся ко мне Каррингтон, — что можете объяснить все многочисленные странности? Включая ту, что не дает мне покоя с того самого момента…

— О какой странности вы говорите, дорогой Каррингтон?

— Послушайте, сэр Артур, мы все как будто об этом забыли! Описание преступника, которое дала девушка!

— Я не забыл, рад, что и вы не забыли тоже. Вы полагаете, эти сведения можно использовать?

Каррингтон долго молчал и заговорил вновь, когда поезд медленно въезжал под крышу вокзала.

— Я попробую, — сказал он неожиданно, и я не сразу понял, что Каррингтон отвечает на мой вопрос, заданный минут двадцать назад. — Продолжим разговор завтра. Пожалуй, сейчас я отправлюсь в Ярд, сегодня дежурит мой старый приятель, комиссар Бредшоу, возможно, мне удастся попасть в архив…

— А я поеду домой, хотя был бы не прочь сопровождать вас, — вздохнул я. — Но ведь меня скорее всего просто не пустят в Ярд, несмотря даже на ваше поручительство…

— Боюсь, что да, — кивнул Каррингтон. — Я не уверен, что мне самому удастся… Но надо попробовать.

— Встретимся завтра в половине десятого на вокзале Виктория, — предложил я.

За ужином Джин пыталась выведать у меня, куда я ездил и почему вернулся в мрачном расположении духа. Мое расположение скорее можно было назвать задумчивым, Джин прекрасно ощущала разницу, но сегодня жена сама была не в лучшем настроении (у Адриана была растянута лодыжка, но остаться дома и прикладывать компрессы он отказался и, презрев настоятельные просьбы матери, отправился на ранее назначенное свидание) и раздражение свое обратила, естественно, на меня.

Мы слишком хорошо, впрочем, знали друг друга, чтобы обращать внимание на не очень приятные стороны наших характеров. Посоветовав Джин почитать перед сном новый перевод Гастона Леру (почему-то так называемые французские детективы чрезвычайно успокаивают нервную систему — наверно, своей назидательностью), я уединился в кабинете и до полуночи перебирал свою коллекцию газетных вырезок. Найти нужное оказалось не так уж трудно.

«Обсервер», 27 мая 1922 года: «Девушка Эмма Танцер исчезла, Скотленд-Ярд не в состоянии раскрыть простое преступление. Старший инспектор Джордж Каррингтон: „Скорее всего это убийство“.

Такими были заголовки, сама же статья не содержала ничего такого, о чем мне уже не было известно со слов бывшего полицейского. Не было новых сведений и в других газетах той недели: краткость заметок показывала, что исчезновение девушки не слишком заинтересовало журналистов.

Суд над Нордхиллом состоялся три с половиной года спустя. Судя по заметке в «Тайме», спиритические сеансы он устраивал на протяжении более чем трех лет и, по словам журналистов, успел за это время заморочить головы не одной сотне клиентов, ничего не понимавших в спиритуализме и знавших только, что с помощью медиума можно поговорить с кем-нибудь из почивших родственников. Похоже, что Нордхилл специально отбирал в клиенты людей не очень образованных, слышавших краем уха о связи земного и небесного миров — в Лондоне он не провел ни одного сеанса, все больше по окрестностям, ездил и на юг, в Саутгемптон и Портсмут, несколько раз — на север, но до Ливерпуля не доехал, устраивал сеансы в пригородах Бирмингема. Свидетели — на суд вызвали пятьдесят три человека, явились чуть больше половины, остальные предпочли остаться дома и не тратить деньги и время на поездку в Лондон — в голос утверждали, что обвиняемый бесчестным путем заставил их выложить за свои так называемые сеансы значительные суммы, но вызванные им духи упорно не желали отвечать, в то Же время сами задавали бесчисленное множество вопросов, на которые отвечал либо сам медиум, либо присутствовавшие на сеансе, в том числе и те, к кому дух обращался лично, требуя ответов и, безусловно, получая их от находившихся во взвинченном состоянии клиентов.

«Касались ли вопросы, задаваемые Нордхиллом, семейных тайн, состояния банковских счетов или другой конфиденциальной информации?» — спрашивал судья Иствуд.

«Да, касались», — чаще всего отвечали свидетели и потерпевшие. Действительно, духи, якобы вызванные аферистом (иначе журналисты Нордхилла не называли), слишком часто интересовались тем, чем души покойных родственников, вообще говоря, интересоваться не должны были: прошлыми связями свидетелей, интимными подробностями их отношений с родственниками, уже подписанными или еще только готовившимися завещаниями. Все это наводило на мысль о грандиозной афере, задуманной Нордхиллом, но так ни разу и не осуществленной — то ли по причине отсутствия у него соответствующих талантов, то ли потому, что он в действительности был человеком со сдвинутой психикой и, реально ощущая в себе некие медиумические способности, ни разу не сумел осуществить связь с высшими мирами, но и поражения своего признавать не хотел, а потому, не отвечая на вопросы клиентов (как он мог на них ответить, если вызванные им духи никогда не являлись?), задавал свои — только чтобы произвести впечатление на участников сеанса.

Психиатры признали Нордхилла не отвечающим за свои поступки, а судья решил, что выпущенный на свободу психически больной человек окажется опасен для окружающих. Изоляция подсудимого в психиатрической больнице показалась судье в сложившейся ситуации наилучшим решением.

В газетах, конечно, не было ни слова о том, почему судья избрал именно лечебницу доктора Берринсона. Не нашел я также ни одной заметки о дальнейшей судьбе Баскетта, освобожденного в зале суда и исчезнувшего из поля зрения газетчиков. Как я и предполагал, фотографии этого человека, помещенные на первых полосах газет, совершенно не были похожи на описание убийцы, данное Эммой-Эмилией во время сеанса.

Внимательно перечитав отобранные вырезки, еще раз тщательно проанализировав сведения и сопоставив прочитанное с тем, что видел собственными глазами, я, разумеется, только утвердился в уже пришедшем мне в голову решении.

Мысли мои начали путаться, трубка падала из рук, и мне дважды пришлось собирать пепел с ковра — Джин очень не любила, когда я пачкал пеплом ее любимые персидские ковры, происходило это, по ее мнению, слишком часто для человека, утверждавшего, что выкуривает в день всего две трубки.

Кое-как приведя в порядок ворсинки, я отправился спать, встретив в коридоре Найджела, проверявшего, все ли двери заперты на ночь и все ли окна закрыты.

— С вами все в порядке, сэр Артур? — спросил дворецкий. — Вы сегодня много путешествовали. Все получилось так, как вы хотели, сэр?

— Все в порядке, — пробормотал я. — Все в полном порядке.

— Позвольте я провожу вас в спальню и принесу горячего отвара.

— Спасибо, Найджел, — сказал я. — Ничего не нужно. Утром я буду завтракать в семь.

— Хорошо, сэр, — наклонил голову дворецкий и прошествовал дальше, а я какое-то время стоял и смотрел ему вслед: что-то в его словах показалось мне важным для моих раздумий, но я так и не понял, что именно, да скорее всего ничего мудрого Найджел и не сказал, просто я в любой фразе искал сегодня намек на решение проблемы, о которой размышлял весь вечер.

Каррингтона я увидел сразу, едва ступив под сумрачный свод вокзала Виктория. Бывший старший инспектор стоял у газетного киоска с утренним выпуском «Тайме» в руках и бегло просматривал заголовки. Он тоже увидел меня и поспешил навстречу.

— Вы знаете, сэр Артур, — возбужденно сказал Каррингтон после обмена приветствиями, — эта Эмма Танцер… Я сразу вспомнил, как только начал копаться в бумагах. Когда девушка исчезла, была объявлена награда тому, кто даст о ней надежную информацию, это обычная практика, правда, редко когда приводящая к реальному успеху. В тот раз тоже деньги так и не были выплачены, но, как это всегда бывает, в первые недели в Ярд пришли или позвонили больше ста человек, видевших Эмму в Лондоне или его окрестностях. Каждое заявление проверялось, и всякий раз оказывалось, что произошла ошибка или ничего уже нельзя было уточнить: скажем, свидетель видел, как девушка, похожая на Эмму Танцер, пересекала улицу в районе Риджент-парка. Что делать с такой информацией? А несколько месяцев спустя, когда начался суд над Баскеттом, звонки прекратились. И все это не имело бы для нас сейчас никакого значения, сэр Артур, если бы не одно обстоятельство, на которое в то время я и не мог обратить внимания, а сейчас это бросилось в глаза. Видите ли, примерно две трети свидетелей (я подсчитал — шестьдесят три из девяноста двух) видели Эмму живой и здоровой в том районе Лондона, где жила Эмилия. Если провести окружность, ограничивающую этот район, то центр окажется в сотне ярдов от дома, где Эмилия Кларсон провела четыре года своей жизни.

— Почему вы лишь сейчас обратили на это внимание? — с упреком сказал я. Мы прошли вдоль вагонов в поисках свободных купе, я уж подумал, что нам придется делить места с какой-нибудь любопытной супружеской парой и потому придется прервать разговор до прибытия на станцию Туайфорд, но в предпоследнем вагоне свободное купе все-таки нашлось, поезд тронулся, мы расположились друг напротив друга, и я повторил свой вопрос:

— Так почему, дорогой Каррингтон, вы в то время не нашли Эмму-Эмилию?

— Потому, сэр Артур, — со вздохом сожаления ответил Каррингтон, — что не две трети, а все без исключения свидетели видели Эмму не рядом с домом, где жила Эмилия, а в двух—трех или более кварталах. Это большой район, проверять дом за домом у нас не было ни возможностей, ни повода. А провести окружность и найти центр мне тогда не пришло в голову…

— А я посвятил вечер чтению своих газетных вырезок, дорогой Каррингтон. Сравнил фотографию Баскетта с описанием преступника… Помните, что говорила Эмилия? Ничего общего. Но я не мог сравнить ее описание с внешностью…

— Шеридана? — подхватил Каррингтон. — Я тоже о нем подумал. Сходство действительно есть, сэр Артур, но знаете… Карикатура. Шарж. Если бы Шеридана изобразил кто-нибудь из горе-художников, рисующих всем желающим портреты за полгинеи… Да, было бы сходство, пожалуй.

— То есть под присягой вы не стали бы свидетельствовать…

Каррингтон в сомнении покачал головой и перевел разговор:

— Сэр Артур, вы сказали вчера, что вам известно решение этой загадки, и я всю ночь пытался с помощью вашего дедуктивного метода…

— Бросьте! — воскликнул я. — В этом ваша главная ошибка, Каррингтон. Дедуктивный метод! Он хорош, когда мы имеем дело с проблемами простыми, как складной стул. Но едва мы вступаем в область потустороннего, не зависящего от нашей земной логики, дедуктивный метод только мешает. Вы пришли ко мне потому, что три описанных вами случая не ложились в прокрустово ложе полицейских расследований, в которых дедуктивный метод играет если не главную, то существенную роль. Но ведь — и вы не станете отрицать этого, друг мой! — вы так и не поверили в глубине души в то, что общение с духовными сущностями возможно, что оно происходит чаще, чем нам того хочется, и что вчера на наших глазах происходило именно такое общение! Вас заинтересовал спиритуализм, потому что вы пришли к нему с помощью дедукции — все прочие возможности пришлось отбросить, а в оставшуюся вы так и не смогли поверить. Я прав?

Каррингтон достал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар, вытащил сигарету и стал шарить в карманах в поисках спичек. Я протянул ему коробок и, пока бывший полицейский прикуривал, набил свою трубку. Закуривая, Каррингтон, конечно, обдумывал свой ответ и наконец сказал:

— Наверное, сэр Артур. Я видел, как работал Нордхилл. Я даже готов поверить, что он говорил моим голосом. Но я не усмотрел логики.

— В том и проблема, — устало сказал я, не желая спорить. — Вы ищете логику там, где ее нет и быть не может. Отбросьте логику. Отбросьте дедуктивный метод, и вы решите эту несложную задачу.

— Несложную! — воскликнул Каррингтон, глотнул слишком много дыма и закашлялся. — Извините, сэр Артур… Хорошо, я не нашел решения. Объясните мне, в чем оно заключается. Каким образом не дедукция, а вера способна связать вместе исчезновение Эммы, появление Эмилии, ее клептоманию, медиумические сеансы Нордхилла, его знакомство с девушкой, исчезновение из запертой комнаты и появление в садовом домике…

— Добавьте к тому вопросы, заданные духом, и ответы на них Эммы-Эмилии, — напомнил я. — Эти вопросы, а еще более ответы на них дают ключ к разгадке, но их-то вы даже перечислять не стали.

— Хорошо, сдаюсь. — Каррингтон демонстративно поднял руки. — Дедукция моя недостаточно убедительна, а вера недостаточно сильна. Я — доктор Уотсон, вы — Холмс, мы сидим у камина, и вы объясняете своему тупому помощнику…

— Давайте подождем, — прервал я Каррингтона. — Я хотел бы задать Нордхиллу один—два вопроса… А пока… Скажите, дорогой Каррингтон, вы читали книгу профессора Джона Данна «Эксперимент со временем», она вышла два года назад и стала научным бестселлером?

— Даже не слышал такой фамилии, — пробормотал Каррингтон. — Это философ?

— Можно сказать и так. Речь в книге идет о вещих снах, то есть, по сути, о такой же связи реального с потусторонним, как при спиритических сеансах. То, что происходит с человеком во сне спонтанно и независимо от сознания, хороший медиум способен осуществить в состоянии бодрствования, по своей воле. Дедуктивный метод, дорогой Каррингтон, это поиск правильной тропинки на плоской равнине, расчерченной клеточками и стрелками логических связей. Но мир, в котором мы живем сейчас, и тот, куда мы попадем после смерти, больше подобны глубокой реке, в которой множество течений, вода сверху теплая, а внизу ледяная, и дно затягивает все, что его касается, а иногда река выбрасывает на поверхность то, что долго покоилось в глубине, и все это производит впечатление хаоса, хотя на самом деле подчинено строгим божественным законам. Нам кажется, что нарушаются связи, и то, что происходило вчера, не может быть следствием того, что случится завтра, ведь мы видим верхнее течение, не зная, в каком направлении течет вода в глубине…

Я осекся, холод проник в мое сердце, я неожиданно вспомнил, о чем мимолетно подумал вчера вечером, когда встретил в коридоре дворецкого Найджела. Вспомнил то единственное, что еще оставалось непросветленным в моей картине, из-за чего я и медлил с объяснением, почему хотел задать Нордхиллу вопрос, казавшийся мне до сих пор чисто академическим, призванным поставить в расследовании точку, а не оказаться запятой или даже многоточием.

— Черт возьми! — вырвалось у меня. — Как же я… Господи, Каррингтон, какой я осел! Все не так, вы понимаете? Ничего еще не кончилось, и если мы опоздаем…

— О чем вы, сэр Артур? — нахмурился Каррингтон. — Опоздаем? Куда мы можем опоздать?

Я нетерпеливо посмотрел в окно — поезд проехал Мейденхед и тащился теперь, как больная сороконожка, мимо рощиц и полей Уайт-Уолтема. Сколько еще? Четверть часа? А если нас не будет ждать автомобиль? Найдем ли мы такси в этой глуши? Может, на станции есть телефон? Хотя бы предупредить доктора о том, что…

— Что случилось, сэр Артур? — услышал я будто издалека голос Каррингтона.

— Эмилия… — проговорил я. — Это может произойти в любой момент. Может, уже произошло…

Больше я ничего не мог объяснить и только со всевозраставшим нетерпением и ощущением потерянности смотрел в окно. Поняв, что я взволнован и не способен вести спокойную дорожную беседу, Каррингтон углубился в чтение «Тайме», но, переворачивая страницы, бросал в мою сторону полные беспокойства взгляды.

На привокзальной площади нас ждал автомобиль, и удрученный вид сидевшего за рулем Джона подсказал мне, что самое ужасное, о чем я заставлял себя не думать, все-таки произошло.

— Господа, — сказал Джон, когда машина рванулась с места, — извините, что… У нас сейчас полиция, инспектор Филмер…

Бедняга, похоже, не находил слов, чтобы сообщить трагическое известие.

— Что случилось? — воскликнули мыс Каррингтоном, а я добавил:

— С мисс Эмилией, надеюсь, все в порядке?

— Э… — замялся Джон и едва не выпустил руль, отчего машина вильнула и оказалась бы в кювете, если бы водитель не проявил неожиданные чудеса сноровки. — Сэр, мисс Эмилия… ее убили сегодня ночью.

— О чем вы говорите, Джон? — сердито сказал Каррингтон. — Вы лучше следите за дорогой, иначе сами станете убийцей.

— Так, сэр, я же говорю: у нас полиция, Нордхилла хотели сразу увезти, но доктор не разрешил. Его заперли в палате для буйных, какое несчастье, сэр, никто не понимает, почему он так поступил и где взял палку, ее так и не нашли, говорят, выбросил, но куда…

Джон говорил быстро, глотая слова, Каррингтон хотел прервать это словоизвержение, но я сдавил его запястье — впереди уже показался знакомый забор, крыша дома и лес, нужно было иметь терпение и получить информацию из первых рук, не полагаясь на пересказ взволнованного водителя.

Трое полицейских рыскали по саду, один стоял, скрестив руки, у входа, а в холле нас ждали доктор Берринсон и инспектор Филмер.

— Нужно было еще вчера изолировать этого молодчика, — мрачно заявил Филмер, обменявшись с нами рукопожатиями.

— Кто-нибудь объяснит толком, что здесь произошло? — спросил Каррингтон, переводя взгляд с доктора на полицейского.

— Джон вам не сказал? — пробормотал Берринсон. — Эмилию… Эмму убили.

— Сейчас там работают эксперты, — добавил инспектор. — Тело еще не унесли.

— Можно… — Каррингтон не закончил фразу.

— Идите за мной, — сказал Филмер и повел нас в комнату Эмилии, у двери которой стояли, переговариваясь, двое мужчин — по-видимому, это и были полицейские эксперты, о которых упоминал инспектор.

— Мы закончили, — сказал один из них. — Тело можно уносить.

Филмер кивнул, и мы вошли. Я много раз описывал в своих рассказах мертвые тела и много раз сам видел трупы — не только в моргах, но и в прозекторских, и в медицинских лабораториях, и нечасто — к счастью, очень нечасто, — там, где людей заставала насильственная смерть. Однако вид лежавшей на полу девушки поразил меня настолько, что, бросив единственный взгляд, я отвернулся и, отойдя к окну, стал смотреть на стоявший в отдалении садовый домик и темные кроны деревьев. Эмилия, казалось, спала, лицо ее было спокойно, но черное пятно вокруг головы не оставляло сомнений в том, что затылок пробит, и ужасная рана была, без сомнения, смертельной. Скорее всего девушка умерла сразу, даже не поняв, что с ней произошло. И наверняка она видела своего убийцу или даже сама впустила его в комнату — ведь встала же она с постели, сделала несколько шагов в направлении двери, а потом обернулась и…

— Комната была заперта? — услышал я за спиной напряженный голос Каррингтона.

— Нет, — ответил ему голос доктора. — Я отдал специальное распоряжение, чтобы на ночь двери палат не запирали, не хотел повторения вчерашнего происшествия.

— Есть отпечатки пальцев? — Это Каррингтон обратился, видимо, к одному из полицейских экспертов,

— Есть, сэр, — последовал ответ, — на дверной ручке, на книге, что лежит на столе, на чашке и на этом блюдце, другое без отпечатков, оно чистое. Все это, насколько можно судить после беглого изучения, отпечатки пальцев убитой, кроме единственного отпечатка на ручке двери — он скорее всего принадлежит убийце.

— Скорее всего! — воскликнул за моей спиной инспектор Филмер. — Это палец убийцы, и этот убийца — Нордхилл.

— Действительно, — сказал эксперт, — после предварительного сравнения можно предположить, что след большого пальца принадлежит больному по фамилии Нордхилл.

Эксперт старательно выбирал выражения, чтобы не допустить ошибки, но, похоже, и он не сомневался в том, кто убийца.

После минутного молчания голос Каррингтона сказал:

— Нордхилл должен был выйти из палаты, пройти по коридору, войти сюда, выйти… Его видели?

— Нет, — сказал доктор.

— Но в коридорах должны были находиться дежурные! — воскликнул Каррингтон.

— В начале каждого коридора сидел санитар, — сухо отозвался Берринсон. — Оба утверждают, что никто мимо них не проходил.

— Оба спали? — возмутился Каррингтон. — Или вы будете утверждать, что убийца опять стал невидимкой?

Хлопнула дверь, послышались чьи-то грузные шаги, я услышал за спиной возню и, понимая, что она означает, прижался лбом к холодному оконному стеклу. Снаружи сиял прекрасный осенний день, а в этой комнате сгустилась тьма, рассеять которую не могли ни доктор, ничего в произошедшем не понявший, ни Филмер, все понявший совершенно превратно, ни даже Каррингтон, находившийся на расстоянии вытянутой руки от разгадки, но все-таки не способный ни понять ее, ни тем более принять.

Когда дверь хлопнула еще раз, я обернулся наконец и увидел то, что ожидал увидеть: тело унесли, а на том месте, где расплывалось кровавое пятно, лежал кусок брезента.

— Я не предполагал, сэр Артур, что вы так чувствительны, — тихо сказал, подойдя ко мне, Каррингтон, на что я ответил:

— Если бы я дал себе вчера труд хорошо подумать, девушка была бы жива.

— Что мы могли сделать? — сказал Каррингтон, не позволяя переложить ответственность на мои плечи. — Запереть Нордхилла?

— Кстати, в палате этого типа — следы крови на притолоке, — вмешался в наш разговор Филмер. — Будто кто-то окровавленными пальцами пытался в темноте нащупать дверную ручку.

— Зачем было Нордхиллу убивать девушку? — спросил я, взяв себя в руки. Эмоции эмоциями, но сейчас надо было — хотя бы мне! — иметь совершенно трезвую голову, иначе эти трое так все запутают, что потом разобраться в истинной картине преступления окажется просто невозможно. — Она ему нравилась. И он нравился ей. Некоторые, — я бросил взгляд в сторону Каррингтона, — даже считают, что парень специально разыграл представление, чтобы попасть именно в эту лечебницу и оказаться с Эмилией под одной крышей.

— Этот парень — сумасшедший! — резко сказал инспектор. — Вы можете предсказать поступки психически больного? Доктор, вы понимаете, что вашему пациенту будет предъявлено обвинение в убийстве?

Берринсон покачал головой:

— Одно из двух инспектор, и вы это знаете. Либо Нордхилл отвечал за свои поступки и его нужно судить, но тогда что он делал в моей клинике? Либо Нордхилл психически болен, но тогда за свои поступки он не отвечает, и судить его невозможно. Его и допрашивать вы не можете в отсутствие адвоката и меня, его лечащего врача.

— Значит, отвечать должны вы, — упрямо проговорил Филмер. — Убийство произошло в вашей лечебнице, чуть ли не на ваших глазах.

— Вы уже объяснили, сэр, — спросил Берринсон, глядя не на инспектора, а на часы, висевшие над дверью палаты, — вы уже объяснили хотя бы себе, куда пропал труп вчера? Как мог Нордхилл проникнуть в палату Эммы… Эмилии, если его не видели санитары… Какое все-таки отношение имеет бедная Эмилия к пропавшей Эмме? И где, черт побери, орудие убийства, если из здания не выходил никто, а в больнице ваши люди обыскали каждый угол?

Я взял Каррингтона под руку, отвел в сторону и тихо сказал:

— Если я сейчас не закурю, со мной случится приступ стенокардии. Давайте выйдем в холл, вы не возражаете?

Каррингтону хотелось остаться и принять участие в разговоре, у него, конечно, было свое мнение, и я даже представлял — какое именно, потому мне и нужно было увести бывшего полицейского, чтобы дело, ставшее теперь для меня предельно ясным, не запуталось окончательно. Вряд ли я мог сейчас хоть в чем-то убедить доктора и инспектора, но за душу Каррингтона я, пожалуй, был еще в состоянии побороться.

За дверью стоял санитар, проводивший нас равнодушным взглядом, в начале коридора у выхода в холл дежурили двое полицейских, которые не обратили на нас с Каррингтоном внимания, больных, похоже, заперли в палатах, сестры милосердия удалились в свою комнату, даже из кухни не было слышно ни звука, хотя приближалось время обеда.

Мы сели на диван, я набил табаком трубку и закурил, а Каррингтон вытащил из портсигара сигарету, но закуривать не стал, вертел сигарету в руке, потом сунул в угол рта и спросил:

— Вы что-нибудь понимаете во всем этом, сэр Артур? Признаюсь, я в полной растерянности. Не ожидал ничего подобного. Совершенно бессмысленное преступление.

— Если Нордхилл сумасшедший… — начал я.

— Он такой же нормальный, как мы с вами! — воскликнул Каррингтон. — Я нисколько не сомневаюсь в том, что он стремился сюда, чтобы быть рядом с девушкой, которую… с которой… Он любил ее, вот что! Почему он ее убил?

— Нордхилл никого не убивал, — устало сказал я. — Все в этой трагедии вы переворачиваете с ног на голову.

— Но улики…

— Каррингтон, — сказал я, — позавчера вы пришли на мою лекцию и остались поговорить, потому что нашли в спиритизме смысл. Вы сами рассказали о делах, которые не смогли распутать только потому, что не верили в спиритизм. Вы были вчера на сеансе с участием Нордхилла. Вы, как и я, получили практически всю информацию об этом деле. Почему вы опять отправились искать убийцу там, где его никогда не было?

— Нордхилл…

— Нордхилл делал все, чтобы спасти Эмилию, вы это понимаете?

— Спасти? — иронически отозвался Каррингтон и все-таки закурил сигарету, сломав при этом не меньше трех спичек.

— Спасти, — отрезал я. — Он и вас предупреждал, помните? Когда говорил о том, что полицейские своими действиями в процессе расследования провоцируют убийц?

— Говорил, да. Вы полагаете, в этом что-то есть? То есть, конечно, он прав: расследование заставляет преступника совершать некоторые поступки, часто — да что я вам говорю, сэр Артур, ваш Холмс поступал точно так же! — часто мы действительно провоцируем неизвестного убийцу на определенные действия, чтобы он выдал себя, и тогда…

— Вот-вот, — прервал я слишком длинный словесный оборот Каррингтона, — я и говорю, что вы ничего не поняли из слов Нордхилла. Все слова интерпретируются так, как удобно слушателям. Даже когда говоришь «это зеленое полотно», остаются шансы быть понятым превратно. Но если все-таки понимать сказанное буквально? Верить, понимаете? Ни вы, ни Берринсон, ни тем более Филмер не поверили ни единому слову, сказанному Нордхиллом, а ведь он не лгал, он говорил только то, что думал и что знал…

— Изображая психически больного…

— Никогда и ничего этот человек не изображал. Он все время был искренен — и особенно тогда, когда находился в медиумическом трансе, уж в это время быть неискренним попросту невозможно, как невозможно приемнику искажать намеренно суть проходящей сквозь него радиопередачи!

Каррингтон поискал глазами пепельницу, обнаружил ее — медную тарелочку на длинной тонкой, похожей на ножку гриба, подставке — в противоположном конце холла и, нехотя поднявшись, перенес пепельницу поближе.

— Вы полагаете, что знаете правду, сэр Артур, — сказал Каррингтон, сбрасывая пепел. — Вы уверены, что знаете ее. Скажите. И главное: кто убил девушку, если не Нордхилл?

— Майкл Шеридан, конечно. — Я пожал плечами, и Каррингтон непременно поперхнулся бы дымом, если бы не держал в это время сигарету в пальцах.

— Кто? — переспросил он в изумлении.

— Шеридан. Вы сами рассказывали мне о его признании. Вы сами говорили о сходстве, пусть и карикатурном. Много лет назад он уже пытался убить девушку, но тогда у него не получилось, и лишь теперь он смог привести свой план в исполнение.

— Это невозможно, сэр Артур! Во-первых, Шеридан имел абсолютно надежное алиби четыре года назад. Во-вторых, он умер в Соединенных Штатах, и об этом я вам тоже рассказывал! Вы хотите сказать, что Шеридана на самом деле не зарезали в драке…

— Да нет же! — воскликнул я, начиная терять терпение из-за недогадливости бывшего полицейского.

Поистине, если у нас такая полиция, то неудивительно, что больше половины преступлений остаются не раскрытыми. Дело даже не в безнаказанности — преступника, убившего Эмму, ни один земной суд покарать уже не в состоянии, — но хотя бы понять происходящее (и происходившее всегда, во все времена человеческой истории!) мы должны. Должны, но не хотим. Хотим, но не можем. А если можем, то не верим сами себе, собственным глазам, собственным знаниям, собственному здравому смыслу, наконец.

— Нет, конечно, — сказал я спокойно, взяв себя в руки, потому что убедить Каррингтона я мог, только проведя его по всей логической цепочке, по которой прошел сам. Я хотел бы иметь рядом союзника — единственного в этом мире человека, который, возможно, все понимал даже больше меня, наверняка больше, хотя — и это тоже возможно — не догадывался об этом, ведь понимание самых глубинных причин происходящих событий может быть и неосознанным. Я знал замечательную женщину, леди Лайзу, вторую супругу заместителя министра внутренних дел Эдвина Кроули, — она умерла в прошлом году, и я безуспешно пытался вызвать ее дух на нескольких спиритических сеансах, где медиумы, судя по результатам, а точнее, по отсутствию таковых, оставляли желать лучшего. Леди Кроули понимала все, о чем ей говорили, до самой глубинной сути — это было очевидно, потому что сразу, не задумываясь, давала верные советы каждому, кто хоте а эти советы получить. Но ни разу на моей памяти леди Кроули не смогла объяснить, почему она советует поступить именно так, а не иначе, почему полагает, что то или иное событие будет иметь именно эти, а не другие последствия. Она все понимала, но — чутьем, не имевшим ничего общего с рациональным рассудком. И сейчас в одной из комнат — в двух-трех ярдах от нас — томился человек, чье понимание реальности было столь же глубоким и столь же, по всей видимости, неосознанным.

— С позволения доктора и инспектора я бы хотел, чтобы мы с вами поговорили с Нордхиллом, — сказал я. — Если он ответит на несколько моих вопросов, то вы, дорогой Каррингтон, поймете, кто кого и за что убил. И как. И когда.

— Вы только что сказали, сэр Артур, — дипломатично заметил Каррингтон, — что считаете убийцей не Нордхилла, который имел все возможности это сделать, а Шеридана, который сделать этого не мог никак.

— Альберт хотел спасти Эмму, но потерпел поражение, и нам нужно сейчас поддержать его, а не подвергать моральным мучениям.

Каррингтон промолчал, обдумывая мои слова и, конечно, не увидев в них логики и смысла. Между тем в холле Появились доктор с инспектором. Филмер отдал несколько Распоряжений своим подчиненным и подошел к нам, а Берринсон с мрачным видом остановился у окна и принялся смотреть в сад, размышляя скорее всего о репутации своей лечебницы.

— Господа, — сказал инспектор, — я не настаиваю на том, чтобы вы уехали, но, согласитесь, ваше присутствие здесь уже не имеет смысла. Убийца надежно заперт в Палате для буйных, официальное расследование состоится завтра, но решение коронера вполне очевидно, и до суда этот тип будет биться головой о мягкие стены. Надеюсь, он их не проломит.

Инспектор был возбужден сверх всякой меры, и убеждать его в том, что не Нордхилл убил несчастную девушку, было бессмысленно так же, как бессмысленно останавливать руками несущийся на всех парах локомотив. Лучше всего было бы, конечно, дождаться, когда инспектор уедет, и поговорить с доктором, но, судя по виду Берринсона, произошедшая трагедия так его надломила и поставила в такую эмоциональную зависимость от Филмера, что говорить с врачом было совершенно бессмысленно.

— Надеюсь, что не проломит, — согласился я с инспектором. — Мы с мистером Каррингтоном уедем двухчасовым поездом, но перед этим, с вашего, конечно, позволения, хотели бы задать Нордхиллу несколько вопросов.

— Хотите посмотреть в глаза убийце, сэр Артур? Профессиональный интерес литератора? — рассмеялся Филмер, и мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не сказать какую-нибудь резкость. — Не боитесь, что Нордхилл на вас бросится? Он, говорят, колотит в дверь. Нет-нет, можете не прислушиваться, ничего не слышно, дверь обита войлоком. Хотел бы я иметь подобную комнату в нашем участке, а то порой бродяги и подвыпившие фермеры так вопят, что…

— Значит, вы не возражаете? — прервал я поток глупостей, изрекаемых Филмером.

— Возражаю? Против чего? — Инспектор был так доволен собой, что, похоже, даже не расслышал моей просьбы.

— Против нашего краткого разговора с Нордхиллом, — повторил я.

Филмер нахмурился, а доктор, услышав мои слова, произнесенные, каюсь, слишком громко, обернулся к нам и сказал, будто бы ни к кому не обращаясь:

— Успокоительное наверняка уже начало действовать, и если кто-нибудь желает снять с этого человека показания, то делать это необходимо сейчас, поскольку через полчаса разговор станет невозможным.

— Не вижу смысла, — пожал плечами Филмер, так же, как и доктор, ни к кому конкретно не обращаясь и глядя в пространство между мной и Каррингтоном. Бывший полицейский неожиданно откашлялся и, бросив недавно раскуренную сигарету в пепельницу, сказал сухим, не допускающим возражений тоном:

— Если вам нужно официальное распоряжение из Скотленд-Ярда, я могу его доставить в письменном виде. Правда, это займет время, и расследование окажется в затруднительном положении.

— Мы не нуждаемся в том, чтобы Скотленд-Ярд вмешивался… — запальчиво начал Филмер, но с каждым словом голос его звучал все тише, до него очень быстро доходило, что связи Каррингтона могут доставить провинциальному инспектору много ненужных неприятностей. — Ну хорошо, — неохотно согласился Филмер. — Если доктор не возражает…

Больше всего доктор хотел бы вообще не слышать об этой истории. Только что на его глазах санитары погрузили в черный лимузин завернутое в простыню тело бедной Эмилии Кларсон, и машина с ревом умчалась по дороге в сторону Туайфорда.

— Через полчаса, — повторил Берринсон свою последнюю фразу, — говорить с Нордхиллом будет бессмысленно. Придется отложить… А завтра разбирательство… Идите за мной, господа. Только имейте в виду, старший инспектор, и вы, сэр Артур: как только я подам знак — вот так, подниму руку ладонью к вам, — прекращайте все разговоры и покидайте палату.

— Конечно, — согласился я.

— В палате не курят, — напомнил доктор, и мы с Каррингтоном согласно кивнули.

Берринсон пошел вперед, мы — за ним, и замыкал нашу группу инспектор, недовольный тем, что инициатива в который уже раз за прошедшие сутки ускользнула из его рук.

Мы прошли мимо палаты Нордхилла, дверь в нее была приоткрыта, и я успел разглядеть, что там меняют постельные принадлежности — похоже, доктор был уверен в том, что сюда Альберт не вернется. В конце коридора оказалась дверь на лестницу, и мы спустились в подвальное помещение — не скажу, что сырое, но довольно мрачное, хотя, вероятно, и это впечатление возникло из-за понимания того, что находишься под землей. Короткий коридор был аккуратно побелен, и в конце его (по-моему, в точности под кабинетом доктора Берринсона) находилась дверь, даже на вид гораздо более прочная и массивная, нежели двери палат на первом этаже. Здесь никого не было, но, когда мы подошли, откуда-то (может, он спустился следом за нами?) возник санитар и протянул доктору ключ.

За дверью было тихо, и я подумал о том, что мы, возможно, опоздали и успокоительное лекарство уже привело Нордхилла в состояние, когда ему бессмысленно задавать вопросы.

Доктор повернул массивную ручку, и мы вошли — впереди санитар, готовый к любой неожиданности, за ним Берринсон, я, Каррингтон и Филмер, который все еще изображал недовольство, но, безусловно, не готов был упустить ни одного слова из предстоявшего разговора, хотя и надеялся в отличие от меня на то, что разговор не состоится.

Палата для буйных оказалась маленькой, мое внимание привлекли обитые толстым серым войлоком стены и тусклая лампа под потолком, забранная прочной мелкой металлической сеткой. Нордхилл сидел на полу в противоположном от двери углу, заложив руки за спину, — я не сразу понял, что на беднягу надели смирительную рубашку и он просто не мог пошевелиться. Во взгляде юноши я прочитал не ужас и не покорность судьбе — две, на мой взгляд, самые ожидаемые эмоции, — но вялое любопытство.

— Нельзя ли… — начал я, и Берринсон, поняв мое пожелание прежде, чем я закончил фразу, сказал, обернувшись к санитару:

— Майк, снимите с него рубашку.

— Но, сэр… — начал было инспектор, однако доктор и его прервал решительным жестом.

— Здесь я командую, договорились? — сказал он, — Если вы, инспектор, боитесь, что больной выцарапает вам глаза…

Филмер пожал плечами и сложил руки на груди, всем видом показывая, что он не намерен отвечать ни за что, здесь происходящее.

Пока Майк освобождал Нордхилла от смирительной рубашки, другой санитар принес небольшие табуретки — скорее высокие скамеечки, — расставил их вдоль стен, и мы сели — доктор ближе всех к больному, который, не обратив на поставленную рядом с ним табуретку никакого внимания, остался сидеть на полу, скрестив ноги и покачиваясь взад-вперед, как индийский йог, которого я года два назад видел на представлении в Берджесс-холле.

— Эти господа желают задать вам несколько вопросов, — мягко обратился к Нордхиллу доктор Берринсон. — Вы можете ответить?

— Да, — сказал Нордхилл и поднял на меня взгляд, в котором я неожиданно разглядел яркий огонь надежды.

Этот взгляд, с одной стороны, придал мне решимости, а с другой — заставил подумать о сложности человеческого мироощущения и невозможности постичь его до тех глубин, где сознание растворяется в бессознательном — не так, как пишет в своих работах врач из Вены Зигмунд Фрейд, а так, как наш привычный мир растворяется в том, куда мы все уходим и откуда пытаемся подать знаки, чаще всего никем не понимаемые.

— Скажите, Альберт, — начал я, доставая из кармана трубку, Курить я не собирался, да Берринсон мне этого и не позволил бы, но трубка в руке придавала решимости, я представлял, сколь нелепыми могли показаться мои вопросы не Нордхиллу, конечно, и, может, не Каррингтону, но доктору и тем более инспектору. — Скажите, вам известно, кто совершил сегодня это ужасное преступление?

— Да, — последовал короткий ответ.

— Инспектор спрашивал вас об этом?

— Нет, — сказал Нордхилл, — инспектор уверен, что бедную Эмму убил я.

Я отметил про себя, что Нордхилл назвал девушку ее первым именем, и задал следующий вопрос, стараясь по возможности быстрее приблизиться к главному, поскольку помнил слова доктора о том, что вскоре общение окажется невозможным.

— Согласитесь, — сказал я, — что у инспектора были все основания подозревать именно вас, поскольку на вас указывают все улики. В вашу пользу говорит лишь то, что у вас не было мотива. А у кого мотив был? Кто тот человек, нанесший Эмме страшный удар?

Нордхилл поднялся с пола, опершись на правую руку, — доктор наклонился вперед и подал стоявшему у двери санитару знак быть наготове, но Альберт лишь прислонился к упругой стене, отодвинув скамеечку ногой.

— Шеридан его фамилия, — сказал он. — Майкл Шеридан. Когда-то Эмма отказала ему, он был влюблен в нее без памяти, а точнее — без всякого рассудка.

— Шеридан! — громко произнес Каррингтон, и я предостерегающе поднял руку.

— Откуда вам известно это имя, Альберт? — спросил я.

— Дух этого человека назвал свое имя, сказав, что не волен поступать самостоятельно, — спокойно ответил Нордхилл.

— Хо-хо! — На этот раз не сдержал своих эмоций инспектор, а Берринсон едва заметно пожал плечами, желая, видимо, дать нам понять, что нелепо было ожидать разумных ответов от психически больного человека, помешанного как раз на явлении духов и спиритизме.

— Дух Шеридана, — уточнил я. — Вы хотите сказать, что Шеридан мертв?

— Я хочу сказать, что Шеридана нет в мире — в том смысле, какой обычно придают этому слову.

Я хотел бы поговорить о значении слова «мир» применительно к живущим в нем разумным созданиям, но разговор об этом пришлось оставить и задать следующий вопрос:

— Вы вызвали дух Шеридана во время одного из сеансов спиритизма? Почему вы вызвали именно его? Вы были знакомы?

— До того момента — нет, не были. И я не вызывал дух этого человека. Я вообще никогда не вызывал духов. Они являлись сами. Чаще всего они являются совсем не тогда, когда мне того хочется. Они приходят, когда хочется им. Приходят и задают вопросы. Требуют ответов. Иногда я могу ответить. Чаще — нет. Если не могу, они требуют, чтобы я нашел людей, знающих ответ. Я искал…

— Вы все это говорили и на суде, верно? — мягко сказал я. — Все от слова до слова? Я читал только то, что писали в газетах, но старший инспектор Каррингтон подтвердит, что вы и на суде говорили то же самое?

Каррингтон молча кивнул. Он все еще не понимал, куда я клоню. Куда клоним мы с Нордхиллом. Каррингтон слишком недавно поверил в существование связи с потусторонним миром, чтобы впустить его в свои логические или, как он говорит, дедуктивные построения.

— Вы все это говорили, — продолжал я, — и эти слова послужили основанием для признания вас недееспособным. Я лишь констатирую факт: не вы вызывали духов, а духи сами являлись к вам и требовали ответов. Именно так произошло и явление духа Шеридана?

— Да, — сказал Нордхилл.

— Вы можете вспомнить об этом более подробно? Когда это было?

— Прошлой осенью, я жил тогда в Лондоне, снимал квартиру с приятелем и пытался учиться художественным ремеслам.

Я скосил глаза на Каррингтона — бывший полицейский придвинул свою табуреточку ближе и не сводил с Нордхилла Пристального взгляда.

— Старший инспектор Каррингтон подтвердит, — сказал Я! — что в двадцать втором году он допрашивал человека по имени Шеридан, и тот признался в убийстве Эммы Танцер, но не смог сказать, где спрятал тело, заявил, что не станет подтверждать свое признание в суде, а затем исчез, точнее — покинул Англию.

— Он не убивал Эмму, — сказал Нордхилл. — Он хотел это сделать. Он даже подкараулил ее на тропе неподалеку от Ганновер-стрит…

— Да-да, — пробормотал Каррингтон.

— …но не смог ударить, — продолжал Нордхилл. — Он был невменяем. Не понимал в тот момент, что делал. Помнил, что зажал Эмме рот, она сопротивлялась, он связал ее, положил в кабину… он был на машине, взял напрокат и потом вернул… и отвез Эмму…

Нордхилл замолчал, и я с нетерпением, которого не смог сдержать, задал вопрос:

— Куда? Куда он ее отвез?

— Он не знал этого, — нехотя отозвался Нордхилл. — Действительно не знал. Он просто ничего больше не помнил из того, что происходило в тот вечер. В себя пришел утром следующего дня — в собственной постели. В машине он нашел обрывок платья, которое носила Эмма. Видимо, он разорвал на ней платье, когда она сопротивлялась. Но куда он ее отвез? Что с ней сделал? Он не помнил. Вернул машину в агентство и узнал в тот же день, что Эмма пропала. Тогда он решил, что убил девушку.

— Аффект навязчивого состояния, — сказал за моей спиной Берринсон. — Довольно распространенный случай. Долгое лечение. Если бы этот человек сразу попал в мои руки…

— А потом арестовали другого человека, которого и судили за убийство, — напомнил я.

— Да? — вяло удивился Нордхилл. Похоже было, что он действительно не знал ничего ни об аресте Баскетта, ни о суде, ни об оправдательном приговоре.

— Дух Шеридана не говорил вам об этом? — неожиданно вмешался Каррингтон. Ирония, прозвучавшая в его голосе, показалась мне неуместной, но, к счастью, Нордхилл не обратил на это внимания.

— Нет, — сказал он, — не говорил. Я не мог его спрашивать, он слышал только те ответы, что я мог дать на его вопросы. А сам говорил лишь то, что считал нужным.

— Он сказал, что с ним произошло? — спросил я. — Ведь если это был дух…

— Его убили, — сказал Нордхилл. — Не спрашивайте меня как — я не знаю.

— Вы не говорили об этом раньше, — заметил Каррингтон.

— Меня не спрашивали, — огрызнулся Нордхилл. — А если бы я сказал, что мне открылся дух, — мне поверили бы? Меня и без того упекли в бедлам…

— И вы сделали все от вас зависящее, чтобы вас упекли именно в этот бедлам, а не в какой-нибудь другой, — не удержался от замечания Каррингтон.

— Господа, — вмешался в разговор доктор, — полагаю, нам нужно прервать допрос. Я предупреждал…

Похоже, это действительно было так: голова юноши поникла, тело расслабилось, и он непременно упал бы, если бы санитар, наблюдавший за несчастным, не подхватил Нордхилла и не опустил на пол, прислонив к стене. Альберт еще не совсем отключился от реальности, но члены его ослабли, тело было похоже на куль с мукой, такой же тяжелый и неповоротливый. Сознание уходило из его глаз, и мне почему-то показалось, что взгляд Нордхилла отразил смертную тоску и какой-то мучительный процесс, происходивший в его мозгу на наших глазах. Будто он понимал, что уходит, и почему-то вообразил, что уходит навсегда, жизнь вытекала из него, вся жизнь, а не только сознание, медленно отбираемое лекарством.

— Пойдемте, господа, — решительно сказал Берринсон. — Альберт будет спать не меньше суток, лекарство, как видите, начало действовать.

— Не уходите, господа, — послышался низкий решительный голос, и все мы огляделись в поисках источника звука.

— Не уходите, разговор наш только начинается, — сказал голос, и я с ужасом, какого не испытывал много лет, понял, что говорит Нордхилл. Точнее, что-то говорило, пользуясь телом этого человека. Нордхилл, безусловно, спал — нет, пожалуй, находился в том пограничном состоянии между явью и глубоким лечебным сном, когда мозг уже не в состоянии реагировать на реальность и погружается в себя, будто в глубину не освещенного солнечным светом океана, где плавают чудища памяти, пытающиеся подать собственный голос.

— Что? Кто? — сказал Каррингтон, а доктор быстро подошел к Нордхиллу и, приподняв ему полузакрытые веки, заглянул в глаза. Не знаю, что Берринсон увидел в этом погасшем взгляде, какое видение явилось ему, но доктор неожиданно сделал шаг назад, натолкнулся на вставшего со своего места инспектора, и оба они едва не упали, с трудом удержавшись на ногах.

— Я вызываю вас, я хочу говорить с вами, я хочу спросить вас, — мрачный низкий голос заполнил пространство комнаты, он не отражался от стен, а застревал в них, звук повисал на сером войлочном покрытии черными неровными письменами, и каждое сказанное слово будто застывало навеки, как надпись на кладбищенском памятнике. Это было странное ощущение и странная, никогда прежде меня не посещавшая зрительная иллюзия.

— Альберт, — сказал доктор, склонившись над пациентом, — вы слышите меня?

— Я вызываю, — продолжал голос. Говорил, вне всякого сомнения, Нордхилл, я видел, как шевелились его губы, как напряглась его гортань, как побелели костяшки пальцев, когда он сцепил ладони намертво, будто замком заперев себя в пространстве, откуда что-то говорило с нами и чего-то от нас требовало.

Первым моим желанием было бежать от этого голоса, из этой мрачной комнаты. Ноги сами понесли меня к двери, но я взял себя в руки — никто, кроме меня, не понимал и не мог понять происходившего. Ан… Черт возьми, разве я не ожидал если не чего-то подобного, то какого-то иного знака, разве я не делал все от меня зависевшее, чтобы этот знак был подан’ И теперь разве мог я оказаться слабым, разве мог позволить естественному человеческому страху перед неведомым овладеть мной? Разве я мог упустить единственный представившийся мне случай узнать наконец правду о том мире, куда мы все попадем в конце жизненного пути?

И разгадать тайну гибели бедной Эммы.

Я повернулся, подошел к Нордхиллу, отодвинул в сторону доктора (ничего не понявший Берринсон посмотрел на меня с удивлением и попытался ухватить за локоть, но я отбросил его руку) и опустился на колени. Альберт смотрел на меня чужим взглядом, у него даже цвет глаз изменился — вместо карих радужки стали ярко-голубыми, как небо в летний полдень. Из глубины сознания Нордхилла на меня смотрел другой человек, и это его голос мы слышали — Альберт, вне всякого сомнения, вошел в медиумическое состояние, и помогло ему в этом скорее всего назначенное доктором лекарство.

— Спрашивайте, — сказал я. — Я готов отвечать.

— Это дух сэра Артура Конан Дойла? — произнес гулкий бас.

— Да, — сказал я и услышал, как за моей спиной громко фыркнул инспектор Филмер.

— И дух старшего инспектора Каррингтона тоже здесь?

— Да, — повторил я и услышал на этот раз протестующий возглас бывшего полицейского. Я не стал оборачиваться, только махнул рукой, чтобы мне не мешали.

— Скажи, дух, знаком ли ты в своем мире с женщиной по имени Эмилия Кларсон?

— Да.

— Я вызываю ее. Она не приходит. Почему?

— Она мертва, — сказал я. — Если бы ты вызвал ее вчера, она могла бы тебе ответить. Почему ты не вызывал ее?

— Мертва, — повторил голос, не собираясь, похоже, отвечать на мой вопрос. — Как это произошло?

— Ее убили, — коротко отозвался я.

— Как? — настаивал дух.

— Ее ударили по голове.

— Чем? Была ли это бейсбольная бита?

Бита? Я обернулся и посмотрел на инспектора, следившего за моей странной беседой с видом скорее безумным, нежели внимательным. Я не стал повторять вопроса, Фил-мер прекрасно его слышал.

— Да, пожалуй, — пробормотал он. — Очень похоже. Ко откуда…

— Да, — повторил я, и дух немедленно задал новый вопрос:

— Орудие преступления обнаружили?

— Нет, — сказал я. — Оно исчезло.

— Так, — произнес дух с непонятным удовлетворением. — Это мы выяснили.

— Кто ты? — вклинился я со встречным вопросом. — Почему ты спрашиваешь об Эмилии? Наверно, ее душа еще бродит где-то поблизости, прошло мало времени после ее смерти…

Послышалось ли мне или действительно дух усмехнулся? Мгновение спустя в комнате раздался хриплый смех человека, убедившегося в тупости собеседника.

— Дух сэра Артура Конан Дойла… Смешно. Ты не можешь решить эту простенькую задачу? Этот небольшой логический казус? Значит, зря я вызывал именно тебя. Каррингтон! — неожиданно воззвал дух. — Джордж Каррингтон! Если ты слышишь меня, приди и ответь на мои вопросы!

Я обернулся. Бывший полицейский сидел с видом бледным и удрученным, будто только что услышал в суде оправдательный приговор убийце, зарезавшему собственную мать. Он не боялся, чего можно было бы ожидать в столь для него необычной ситуации, не пришел в недоумение и не был растерян. Все-таки он был человеком действия, принимавшим решения в зависимости от реального развития событий, какими бы неожиданными эти события ни оказались.

— Задавай свои вопросы, — спокойно проговорил Каррингтон и подал мне знак не вмешиваться. Он наклонился вперед, чтобы видеть не только макушку, но хотя бы часть лица Нордхилла, и пытался, видимо, понять, стали ли мы все жертвами мистификации или действительно на его и наших глазах дух из потустороннего мира пытался завязать разговор и что-то выяснить для себя.

— До своей смерти, — сказал дух, — ты был полицейским.

— До своей смерти, — повторил Каррингтон, бледнея еще более и становясь цветом лица подобен стене, — я жив еще, в то время как ты…

— Каждый дух считает себя живым, — с превосходством в голосе сказал Нордхилл все тем же басом. — Ты жив не более, чем дух короля Эдуарда Седьмого, который был вызван мной прошлой ночью. Отвечай. Это ведь ты своими действиями создал ситуацию, в которой мы сейчас вынуждены разбираться. Искать убийцу, который убил здесь, не имея мотива, оставив мотив в мире, к которому не принадлежит.

Каррингтон не понял этой фразы, да и я нашел ее слишком туманной, хотя мне и был открыт истинный смысл сказанного.

— Ты создал мотив преступления и унес его с собой, — сказал дух, и мне показалось, что голос его постепенно слабел. В нем больше не было угрозы, из голоса вообще исчезали-с каждым сказанным словом — какие бы то ни было интонации. — От тебя я требую ответа: где находится бейсбольная бита, которой убили Эмилию Кларсон?

— Хотел бы я знать… — пробормотал Каррингтон.

— Не уклоняйся… — Голос духа стал монотонным и затихал, будто уходившая за горизонт летняя гроза. — Ты это знаешь… Кто, кроме тебя…

— Я… — начал Каррингтон и неожиданно не только для меня, но, похоже, и для себя самого, сказал, то ли действительно вспоминая, то ли придумывая себе воспоминание о событии, никогда не существовавшем в его жизни: — В кустах на левом берегу Темзы, в нижнем течении, напротив городка Бенфорд, в двухстах ярдах ниже моста.

— Спасибо, — сказал дух, помолчав. В спертом воздухе комнаты слышалось тяжелое дыхание нескольких человек. — Теперь убийца понесет наказание…

Что-то прервало его, голос духа ускользал, уходил, затихал, но все-таки был еще слышен, как разновидность дыхания — вздохи на фоне вздохов, далекий голос радио на фоне бессмысленных эфирных разрядов.

— Скажи, — слова приходилось угадывать, и я не был уверен в том, что последние слова, произнесенные духом, расслышал правильно, хотя это были самые важные слова за все время нашего странного разговора, единственные слова, которые не требовали ответа, но сами содержали ответ на не заданный нами вопрос: — Скажи, ты помнишь день, когда Эмма возвращалась… Двадцать восьмое февраля… двадцать седьмого года… Она возвращалась… Эмма… Говорили, что ты умер в тот день, но это не так… Ты еще был жив, когда…

— Когда… — повторил Каррингтон, становясь перед Нордхиллом на колени, но дух уже ушел, не договорив, не объяснив, оставив нас в полном недоумении.

Глаза Нордхилла закрылись, тело обмякло и из груди молодого человека вырвался громкий храп.

Каррингтон посмотрел на меня, по взгляду бывшего полицейского я понял, что практически все здесь сказанное осталось для него тайной за семью печатями. Я отошел в сторону, два санитара подняли Нордхилла и положили на носилки. Спавшего и громко храпевшего юношу унесли, шаги в коридоре затихли, доктор пошел к двери и — сказал, обернувшись на пороге:

— Господа, я распоряжусь, чтобы палату Нордхилла надежно заперли, после чего жду вас в своем кабинете. Сэр Артур, — сказал он, обращаясь ко мне, но переводя взгляд и на Каррингтона, — прошу вас, не относитесь серьезно к тому, что слышали. Действие лекарства, сумеречное состояние, обычно этот переход ко сну занимает несколько минут, пациенты в это время что-то ощущают внутри себя, это бред…

Он потоптался на пороге, хотел сказать что-то еще, но только покачал головой и ушел, оставив дверь открытой настежь.

— Вот бред так бред, — сказал Филмер. — Пойдемте, господа. Я прежде не слышал, как сумасшедшие несут околесицу, Бог миловал и, надеюсь, будет миловать впредь.

Вспомнив что-то, инспектор удивленно спросил у Каррингтона:

— Послушайте, я не понял… Ваши слова о бите… Почему вы сказали, что она лежит в кустах на берегу Темзы? Это невозможно! Отсюда до названного вами места больше пятидесяти миль!

— Я… — Каррингтон откашлялся — то ли на него действительно напал кашель, то ли он тянул время, не зная, что сказать в ответ. — Я не знаю… Честно, мистер Филмер, я понятия не имею, почему это сказал.

— Но ведь вы помните, что говорили это? — с любопытством спросил я.

— Помню? Конечно! Я, слава Богу, нахожусь в здравом уме и твердой памяти! Вдруг возник образ — картина, которую я сразу узнал: река, кусты, баржа плывет по течению, солнце, облака… И бита, лежащая так, что ее не видно с дороги. Кто-то, наверно, размахнулся и бросил… Черт возьми, я даже видел запекшуюся кровь… Мгновение — и все пропало. С вами такое бывало, сэр Артур? Будто вспышка магния…

— Бывало, — сдержанно произнес я, прикрепляя в уме сказанное только что Каррингтоном к той мозаике, что уже была мной сложена. Новый элемент лег точно в нужное место — единственное, по-моему, остававшееся незанятым. — Думаю, дорогой Каррингтон, что и в вашей жизни такие вспышки происходили не один раз. И в вашей, инспектор, я прав?

Не ожидавший вопроса Филмер помотал головой, будто отгоняя навязчивое видение, и сказал, пожимая плечами:

— Ну… Если перед сном пропустишь стаканчик…

— Идемте, господа, — сказал я. — Доктор ждет нас в кабинете, и там, с вашего позволения, я попробую изложить историю этого преступления так, как она мне представляется.

Я вышел из комнаты не оборачиваясь — был уверен, что оба полицейских переглянулись, один из них покачал головой, а другой нахмурился. Вопросов, однако, никто не задал, и наша молчаливая группа проследовала по полутемному коридору, поднялась на первый этаж, здесь было так светло, что у меня зарябило в глазах и почему-то сдавило грудь, я остановился на мгновение, но сразу взял себя в Руки — не хватало только в присутствии Каррингтона и тем более Филмера показать свою слабость! — и направился к кабинету доктора Берринсона.

Наконец мне удалось закурить. Табачный дым показался сладким, как никогда прежде, Я вытянул ноги и сидел, вдыхая аромат, выпуская колечки дыма и наблюдая за тем, как рассаживались в кресла доктор, Филмер и Каррингтон, как доктор отдавал распоряжения мрачной и заплаканной Грете и бесстрастному, похожему на сфинкса Джону, как оба полицейских, склонившись друг к другу, обсуждали произошедшие события, и Каррингтон, по-моему, пытался уклониться от вопросов, которыми его забрасывал Филмер. На большом подносе принесли чай, печенье, лимон, и я с удивлением подумал о том, что этот бесконечный день еще далеко не закончился, на часах лишь начало шестого, время вечернего чаепития.

Отпустив Грету и Джона, Берринсон минуту—другую смотрел в потолок, сложив на груди руки, — похоже, он, как и я, приходил в себя и собирался с мыслями для предстоявшего разговора.

— Пейте чай, господа, — сказал он наконец. — Остынет…

И мы начали пить чай — по вкусу это был классический цейлонский без добавок, — и никто не торопился с вопросами или предложениями, будто каждый из нас боялся первым нарушить молчание.

— На дознании, — сказал наконец Филмер, поставив на стол пустую чашку, — вряд ли коронер назначит дополнительное полицейское расследование… Я и не стану этого добиваться. Случай предельно ясный. И решение одно из двух. Содержать Нордхилла здесь или переправить в тюрьму графства. И, понятно, назначить новую психиатрическую экспертизу. Как вы считаете, доктор?

Берринсон допил чай, блюдце поставил на стол, а чашку продолжал держать в ладонях, будто желая за что-то ухватиться в своих рассуждениях.

— Не вижу смысла в новой психиатрической экспертизе, — устало произнес он. — И в дополнительном полицейском расследовании смысла не вижу тоже, хотя решать тут, конечно, коронеру, а не мне. Мне еще вчера надо было приказать, чтобы Нордхилла заперли в его палате. Тогда ничего бы…

Доктор замолчал и поставил наконец чашку на стол. Так же поступили мы с Каррингтоном и одновременно, будто долго репетировали, сказали:

— Чепуха.

— Что чепуха, господа? — нахмурился Берринсон. — Если бы вы заперли Нордхилла, — объяснил Каррингтон, — он сделал бы то же самое, только позже.

— Если бы вы заперли Нордхилла, — сказал я, — девушка все равно была бы убита в то же время и в том же месте.

— Чепуха, — сказал на этот раз инспектор Филмер. — Если бы Нордхилла крепко заперли и не выпускали ни при каких обстоятельствах, девушка осталась бы жива. Я далек от того, чтобы обвинять доктора в небрежности, но…

— Ради Бога, господа, — резко сказал я, — вы действительно ничего не поняли в том, что сегодня произошло? Вы действительно считаете, что Альберт Нордхилл убил девушку по имени Эмилия Кларсон? Вот это на самом деле полная чепуха, господа! Да, произошло убийство. Давно запланированное и наконец осуществленное. Майкл Шеридан с помощью бейсбольной биты убил свою бывшую подругу Эмму Танцер, Нордхилл пытался спасти девушку, он опекал ее на протяжении нескольких месяцев, но в конце концов силы, которые нам неподвластны, сделали свое дело. Уверяю вас, доктор, Нордхилл так же здоров психически, как мы с вами.

— После того, что случилось, — начал Берринсон, — я допускаю, что сам…

— Не надо, — прервал его я. — Наша общая проблема, господа, в том, что никто из нас — ваш покорный слуга не исключение — не желал видеть очевидных фактов, лежавших буквально на поверхности. А если видел, то не верил. Если же вдруг начинал верить, то говорил себе: «Стоп. Этого быть не может, это чепуха, нужно искать другое решение».

— Какое решение предлагаете вы, сэр Артур? — вежливо, но с плохо скрытой иронией спросил Филмер. — Вы говорите, что убийца — некий Шеридан. Вы хотите сказать, что этот человек скрывался здесь под именем Нордхилла?

— Господи, конечно же, нет! — воскликнул я. — Послушайте, в этом деле все неправильно, с самого начала. То есть неправильно с нашей, рационалистической точки зрения. Проблема в том, что никто из вас, господа, не поверил ни единому слову Нордхилла, посчитав, что он или бредит, или намеренно нас обманывает. Между тем достаточно вслушаться в то, что говорил этот человек — ибо каждое его слово правда, — и дело станет таким же ясным, как этот замечательный заход, которым я любуюсь уже второй раз.

— Слова сумасшедшего… — буркнул Филмер, пожимая плечами.

— Вы позволите мне высказать свое мнение? — сухо осведомился я.

— Да, конечно, сэр Артур, мы вас внимательно слушаем, — сказал доктор на правах хозяина. Каррингтон кивнул, а Филмер, еще раз пожав плечами, всем своим видом дал понять, что слушать-то он будет, поскольку ничего иного ему не остается, но вовсе не намерен принимать к сведению хоть одно слово, сказанное бывшим сочинителем детективных историй, пусть и уважаемым в обществе, но все же ничего не понимающим в полицейской работе.

— Нужно ответить на три вопроса, — начал я. — Первый: куда девались предметы, которые якобы крала Эмилия, когда жила в семье Кларсонов. Второй вопрос, — продолжал я, не реагируя на недоуменные взгляды, — почему предметы перестали исчезать, когда Эмилию поместили в психиатрическую лечебницу. И третий: почему дух, вызванный Нордхиллом, не отвечал на вопросы, как это происходило во всех известных мне спиритических сеансах, но задавал их, требуя немедленного и недвусмысленного ответа?

Я вижу, господа, что эти вопросы не только кажутся вам несущественными, они даже не приходили вам в голову. Между тем если мы на них ответим, то обнаружим разгадку не только этого ужасного преступления, но еще и раскроем одну из самых удивительных тайн мироздания.

Для того чтобы дать на каждый из заданных мной вопросов ясные и однозначные ответы, нужно всего лишь поверить тому, что Нордхилл ни разу не соврал, ни разу не отклонился от правды — ни сегодня, ни вчера, ни во время суда, ни ранее, когда проводил свои спиритические сеансы, которые были названы шарлатанскими.

— Гораздо более важен вопрос, — не удержался от замечания Филмер, — как удалось парню пробраться незамеченным в палату Эмилии и куда он дел орудие убийства?

— Дойду и до этого момента, — сказал я, — хотя сразу могу сказать, что Нордхилл, конечно, в палату Эмилии не пробирался, а орудия убийства в глаза никогда не видел.

— Но…

— Позвольте мне продолжить! — Я повысил голос, и Кар-рингтон подал Филмеру знак помолчать. Возможно, при иных обстоятельствах инспектор проигнорировал бы это требование бывшего коллеги, но сейчас, обнаружив, что остался в меньшинстве (доктор внимательно слушал меня, откинувшись в кресле и прищурив глаза), Филмер лишь демонстративно пожал плечами и принялся рассматривать невидимую трещину в белом потолке.

— Итак, — продолжал я, — двадцать четвертого мая двадцать второго года девушка по имени Эмма Танцер бесследно исчезла, а месяцем раньше в предместье Лондона появилась девушка, не помнившая даже своего имени. Могла ли Эмилия быть той самой Эммой, что исчезла на Ганновер-стрит? Здравый смысл подсказывает, что этою быть не могло, поскольку Эмилию нашли раньше, чем исчезла Эмма. На самом деле это была одна и та же девушка, и в дальнейшем мы найдем тому надежное подтверждение.

Далее. Делом об исчезновения Эммы Танцер занимается опытнейший полицейский, старший инспектор Скотленд-Ярда Джордж Каррингтон. Ему не составляет труда обнаружить человека, на которого падают улики. Я хочу, чтобы вы обратили внимание — старший инспектор сам был недоволен собственными выводами, он продолжал искать и нашел истинного убийцу — Майкла Шеридана, который сначала сознался в преступлении, а потом отказался от своих показаний. У Шеридана был мотив, но не было физической возможности совершить преступление.

Отметим это обстоятельство и перейдем к личности Нордхилла. Биография этого человека ничем не примечательна до того момента, когда он, внезапно оставив обучение художественным ремеслам, занялся спиритизмом, а с точки зрения многих его клиентов — жульничеством и попыткой столь странным способом выведать либо семейные секреты, либо какие-то иные тайны, используя которые преступник мог бы обогатиться. Замечу, кстати, что Нордхилл ни разу не воспользовался в корыстных целях теми знаниями, что он как медиум получил во время сеансов.

Личность Нордхилла — ключевая в деле, и потому давайте остановимся на этом подробнее. Итак, что происходило во время его сеансов? Первое: он соглашался далеко не на все предложения, а в случае согласия назначал не всегда удобное для сеанса время. Это обстоятельство было расценено впоследствии как доказательство его корыстного выбора — однако мистер Каррингтон подтвердит, что далеко не все клиенты Нордхилла были достаточно богаты даже для того, чтобы полностью оплатить его медиумические услуги, и молодой человек всегда делал для таких людей те или иные скидки.

Вспомним теперь, что говорил сам Нордхилл в разное время — он всякий раз подчеркивал, что никогда не вызывал духов, что он не умеет это делать, духи находили его сами, говорили через него, и он далеко не всегда понимал, о чем шла речь. Это утверждение было судом проигнорировано — по той причине, что противоречило общим представлениям о медиумических свойствах психики, и судьи — а также лечивший Нордхилла доктор Берринсон — предпочли остаться в пределах общепринятой системы взглядов (при том, что сами в нее не верили!), нежели поверить человеку, также в этой системе сомневавшемуся — но с совершенно иных позиций!

Господа, — сказал я, решив, что мое собственное признание поможет присутствующим поверить, — я и сам некоторое время не мог связать в один узел все разрозненные обстоятельства, потому что тоже находился под властью общепринятого мнения о том, что медиум в ходе спиритического сеанса вызывает духа, который является и отвечает на поставленные вопросы. Нордхилл не вызывал духов. Нордхилл, господа, сам был тем духом, которого часто вызывают опытные медиумы и который вынужден — повторяю, именно вынужден — являться на чей-то зов, подчиняться этому зову и не задавать вопросы, а отвечать на них, привлекая для этого тех своих клиентов, которые действительно могли на поставленные вопросы ответить.

Объяснение этому странному спиритическому феномену можно найти в словах Нордхилла. Вчера, господа, когда мы на несколько минут остались с ним в его палате вдвоем, он говорил о том, что на мир можно смотреть по меньшей мере с двух сторон, и то, что для нас является смертью, для кого-то — вечная жизнь, а то, что мы считаем живым, для кого-то — мертвое, прошедшее и ставшее тленом.

Я подумал тогда, что Нордхилл бредил, — действительно, каких разумных слов можно было ждать от человека, проходящего лечение в психиатрической клинике?

Но если отнестись к этим словам серьезно, если предположить, что Нордхилл описывает реально существующее устройство мироздания, то получается, что это не наши души после смерти тела обитают в недоступном нашему взгляду астральном мире, а напротив, это мы — или некоторые из нас — являемся душами тех, кто жил в другом мире и умер в нем.

Этот вывод представляется лишенным смысла — я не стану утверждать, что Нордхилл является духом, вы сами видели, насколько этот человек материален и прочно стоит на нашей грешной земле. Некоторое время я путался в этих мыслях. Потом — а именно вчера вечером, когда я просматривал газетные вырезки, раскладывал их по порядку тем или иным способом, — мне пришло в голову, что истина может заключаться в том, что и наш мир, и тот, что мы называем потусторонним, материальны в равной степени. Уверяю вас, господа, мне трудно было примириться с такой идеей, она противоречила моему предшествовавшему опыту… нет, это неверное определение — как раз опыту моему эта мысль нисколько не противоречила, но она шла вразрез с той конструкцией, что я выстроил в своем сознании, — конструкцией спиритуализма как связи с духовным, а не материальным миром.

Я не собираюсь отрекаться ни от одной идеи, которые проповедовал на протяжении четверти века. Я по-прежнему уверен в том, что существуют материальное мироздание и мироздание нематериальное, мир духа, более близкий к Творцу всего сущего. Но я, как и все — не только материалисты вроде моего друга Бернарда Шоу, но и спиритуалисты, такие, как другой мой друг сэр Барри Макферсон или лорд Бальфур, — я, как и все, повторяю, слишком упрощал то, что на самом деле гораздо сложнее наших примитивных конструкций и представлений. Ведь именно об этом говорил Нордхилл, который, видимо, в силу собственного житейского и мистического опыта дошел до этой мысли самостоятельно — а может, она была ему подсказана кем-то, от чьего имени он выступал во время одного из спиритических сеансов?

Господа, предположим — только предположим, но вы увидите, насколько это предположение сразу упрощает и делает логичной последовательность произошедших событий, — что существует не один материальный мир, а множество, отличающиеся от нашего только временем: если в одном из миров празднуют наступление тысяча девятьсот двадцать шестого года, то в другом уже наступил двадцать девятый, в третьем еще не начался пятнадцатый, а четвертый и вовсе не перешел еще границы между старой и новой эрой. И духовный мир — тот, куда попадают после смерти наши вечные души, — тоже не один-единственный: существует множество духовных миров, столько же по крайней мере, сколько миров материальных, и между этими мирами — всеми без исключения — протянуты прочные невидимые связи, позволяющие в некоторых случаях (я не могу сказать, в каких именно, но сейчас это не имеет значения) некоторым душам или материальным человеческим созданиям прорывать завесу и либо самим, либо своей духовной сутью оказываться в ином мире, может быть, ушедшем вперед во времени, а может, отставшем во времени от нашего.

— Герберт Уэллс… — проговорил доктор Берринсон, и я не позволил ему закончить фразу.

— Да, конечно! — воскликнул я. — Разумеется, вам приходят на ум сочинения мистера Уэллса, его «Машина времени», верно? Вчера, раскладывая вырезки и размышляя над словами Нордхилла, я вспомнил другое произведение мистера Уэллса: небольшой рассказ «Дверь в стене». Рассказ о двери между мирами — о том, как человек оказывается в мире своей мечты и как мир мечты может проникнуть в нашу грубую повседневность, но достаточно заменить одно слово — вместо «мечта» сказать «иной мир», и разве не получим мы ровно то самое, что хотел нам всем сказать бедняга Нордхилл?

— Боюсь, сэр Артур, — вздохнул доктор, — ваши рассуждения не могут служить основанием для тех или иных оценок бреда навязчивых состояний. Именно так, сэр Артур, называется то, что говорил Альберт. Можете мне поверить, я тридцать лет имею дело с больными. Мне много раз приходилось слышать примерно то же самое, о чем толковал этот человек.

— То же самое? — поразился я. — О связи миров? О медиумах, способных соединять высшие миры с низшими?

— И об этом тоже, — кивнул Берринсон. — Не в таких словах, конечно, у каждого из этих несчастных своя собственная, ни с какой другой не сравнимая теория — понятно, что единственно истинная. Уверяю вас, случай Нордхилла не исключение, а скорее иллюстрация типичного поведения и типичного бреда.

— Типичного? — подал голос инспектор Филмер. — Каждый ли день ваши больные покушаются на убийство?

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — резко сказал доктор. — Я не снимаю с себя ответственности, я должен был изолировать Нордхилла раньше. Но еще до позавчерашнего вечера он не проявлял ни малейшей агрессивности.

Каррингтон достал из кармана брегет и, взглянув на циферблат, нахмурился — не нужно было быть детективом, чтобы понять, о чем он подумал: если мы сейчас не отправимся на станцию, то вынуждены будем дожидаться последнего поезда — это еще два часа довольно тягостных разговоров — или заночевать в этом отнюдь не гостеприимном доме.

Впрочем, и разговор наш, судя по реакции на мои умозаключения доктора Берринсона (да и инспектор слушал вполуха и совсем, по-моему, не понимал, о чем я толкую), не привел ни к какому результату, кроме усилившегося взаимного недоверия.

Пока я раздумывал, а Каррингтон, судя по выражению его лица, искал слова, чтобы объявить о своем решении немедленно уехать, в дверь постучали, и после энергичного докторского «Войдите!» на пороге возник один из лечащих врачей и сказал, обращаясь к Берринсону:

— Шеф, извините, что прерываю, но сейчас шесть часов и…

— Да-да, Саймоне, я помню, — кивнул Берринсон и, обращаясь к нам, объяснил: — В восемнадцать у нас короткий вечерний обход, нужно посмотреть, как себя чувствуют больные, — к вечеру у некоторых наступает ухудшение… Мы могли бы сделать перерыв, вам в это время подадут ужин, а потом…

— Нет, — решительно сказал Каррингтон, — нам с сэром Артуром пора уезжать, иначе мы опоздаем на поезд в восемнадцать сорок три.

Он поднялся, и мне ничего не оставалось, как сделать то же самое — мне показалось, что доктор облегченно вздохнул, а то, что инспектор Филмер не только облегченно вздохнул, но еще удовлетворенно кивнул, мне не показалось, я определенно это видел.

Машина ждала нас у подъезда, Джон распахнул перед нами задние дверцы и сел за руль. Мы распрощались с доктором Берринсоном и инспектором Филмером. Первый мысленно был уже в палатах с больными, а второй рад был избавиться от «столичных штучек», мешавших ему довести до конца совершенно ясное и чрезвычайно простое дело об убийстве. Отсутствие орудия преступления его совершенно не смущало — он был уверен в том, что, хорошенько обыскав все многочисленные закоулки больницы, найдет если не бейсбольную биту (откуда ей здесь взяться?), то наверняка какой-нибудь тяжелый предмет — камень, например, подобранный Нордхиллом на заднем дворе.

Попрощались мы очень вежливо, но холодно — таким же холодным оказался вечер, со стороны леса подул пронизывающий ветер, и мы с Каррингтоном поспешили забраться в салон машины, Джон включил двигатель, и за ворота госпиталя мы выехали, сопровождаемые странными неожиданными звуками: кто-то из больных в одной из палат женского крыла высоким пронзительным голосом затянул то ли песню, то ли арию, то ли просто завыл от тоски.

До станции доехали в молчании, огни поезда мы увидели, подъезжая к привокзальной площади, и заторопились, чтобы не опоздать.

Свободное купе оказалось в третьем вагоне, мы расположились друг против друга, оба закурили — Каррингтон сигарету, а я трубку, — и лишь после первых затяжек, немного согревшись, вернулись к прерванному разговору.

— Боюсь, сэр Артур, — сказал Каррингтон, — что ваши умозаключения не нашли отклика ни в уме Филмера, ни в душе доктора. Вы намерены приехать завтра на дознание?

— Какой смысл? — буркнул я. — Коронер меня и свидетелем не вызовет. Вас, дорогой друг, тем более — мне-то известно, как местные представители власти относятся к отставным работникам Ярда.

Каррингтон хмыкнул.

— Да, — кивнул он. — Когда я был начальником отдела, меня в любом графстве местные констебли принимали по высшему разряду, но стоило выйти на пенсию, как при первой же встрече мне дали понять, что в моих советах и раньше не нуждались, но терпели, а сейчас…

Бывший полицейский махнул рукой.

— Что может грозить Нордхиллу? — спросил я.

— Коронер назначит повторную психиатрическую экспертизу или оставит в силе прежнее решение. В худшем случае Нордхилла до суда могут перевести в заведение, где режим более строгий, нежели у доктора Берринсона, и к буйным относятся не так гуманно, если вы понимаете, что я имею в виду.

Понять было несложно.

— Мне разрешат еще раз поговорить с Нордхиллом?

— Вряд ли, сэр Артур. Не уверен, что и у меня получится. Убийство…

— Нордхилл не убивал!

Каррингтон загасил в пепельнице окурок и достал из портсигара новую сигарету.

— Все улики против него, — вздохнул бывший полицейский. — Вы предлагаете верить его словам и не обращать внимания на доказательства. Инспектор Филмер — и я на его месте поступил бы так же — будет полагаться на доказательства и не поверит ни единому слову Нордхилла. Для инспектора это — бред ненормального.

— А для вас? — прямо спросил я.

— Для меня… — помедлил Каррингтон. — Скажу честно, сэр Артур… Последние дни многое изменили в моих представлениях. О спиритизме. О том, существует ли на самом деле мир духов, которые могут общаться с нами… Сомнения у меня появились раньше, ваша лекция, сэр Артур, укрепила меня в определенном мнении, а последовавшие события, конечно, свидетельствуют о том, что есть нечто… Не знаю.

— Если мы найдем бейсбольную биту, — настойчиво сказал я, — для вас это будет убедительным доказательством? Я не говорю — для Филмера, он назовет находку совпадением, ведь Нордхилл не мог оказаться в пятидесяти милях от больницы… Я не говорю — для доктора Берринсона, он вряд ли откажется от своего диагноза… Я спрашиваю вас, старшего инспектора Скотленд-Ярда. Не бывшего — разве бывают бывшие полицейские? Вы сами упомянули о бите и сказали, где ее искать…

— Это было какое-то наваждение, — хмуро проговорил Каррингтон. — Я так сказал, да. Но разрази меня гром, если я понимаю — почему…

— Но вы это сказали! И если предположить…

— Ну… — покачал головой Каррингтон. — Предполагать можно всякое. Но ведь вы не отправитесь искать в нижнем течении Темзы место, которое… Представляете, какая это работа? Нужен отряд полицейских, обыскивающих каждый куст, работа на месяц… И даже если что-то удастся найти, будет ли находка принята как вещественное доказательство…

— Меня интересует ваше личное мнение, старший инспектор, — сказал я, возможно, резче, чем следовало бы. — Мы с вами вдвоем, никто, кроме меня, ваших слов не услышит…

Каррингтон помолчал, глядя в темноту за окном.

— Я хотел бы дослушать вашу аргументацию, сэр Артур, — сказал он наконец. — Вы говорили о невидимых связях между мирами…

— И о том, как сами мы эти связи создаем, — кивнул я. — Давайте рассматривать дело об убийстве Эммы Танцер с самого начала. Девушка исчезла, и все улики указывали на человека, не имевшего ни малейшего мотива. В то время как человек, имевший мотив, оказался вне подозрений. Вас это не смутило?

— Сначала, — сказал Каррингтон, — я даже не знал о существовании Шеридана. Я шел по следу, ц след был настолько очевиден…

— Вам не кажется, — сказал я, стараясь подбирать слова, чтобы быть даже не столько понятым (на это я ко рассчитывал), сколько выслушанным без предубеждения, — вам не кажется ли, что полицейское расследование иногда — не всегда, повторяю, но в некоторых сомнительных случаях — само создает улики, на которые потом опирается как на основные?

Каррингтон собирался закурить и уже зажег спичку, но Мои слова заставили его задуматься, и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Бывший полицейский громко чертыхнулся и уронил обгоревшую спичку на пол, но не стал подбирать ее, зажег следующую, закурил наконец и сказал:

— Что значит — само создает улики? Вы обвиняете меня в недобросовестности, сэр Артур?

Конечно, он так и должен был понять мое замечание!

— Нет, дорогой мистер Каррингтон, — сказал я со всей сердечностью, на какую был способен. — Я хочу сказать, что связи нашего мира с миром духов, с миром, находящимся по ту сторону реальности, далеко не исчерпываются явлением призраков, вызываемых медиумами. Нордхилл говорил и об этом — имеющий уши да слышит… Вчерашним вечером, перебирая газетные вырезки, я нашел и ту, которая возбудила мою память, заставила вспомнить статью, где я читал о столь странной выдумке природы — или человеческого гения, описывающего столь странное природное устройство… Вы знакомы с принципами волновой механики господина Гейзенберга?

Каррингтон поднял на меня удивленный взгляд — естественно, ни о чем подобном бывший инспектор не слышал. Читатели газет — в том числе самые умные из них — народ по меньшей мере странный, и я долгие годы не переставал удивляться, как умеют люди выбирать среди газетных заметок только те, что им меньше всего необходимы, а на самое важное не обращать внимания до тех пор, пока их не ткнут носом в эту информацию, прошедшую мимо их пристального, но узконаправленного внимания. Может быть, мой ум был натренирован привычкой вырезать все сколько-нибудь интересные газетные статьи по любой, а не только криминальной, тематике?

— Об этом писали в прошлом году и в нынешнем, — объяснил я. — Журналисты, конечно, многое переврали, но заметки показались мне интересными, и я сохранил вырезки не только из «Тайме» и «Дейли миррор», но и из «Нейчур», журнала, который я просматриваю регулярно, хотя, признаюсь честно, не всегда могу постигнуть глубину умозаключений. Господин Гейзенберг утверждает, что невозможно наблюдать за чем-то и не повлиять своим присутствием на объект наблюдения. Он говорит о мельчайших частицах материи, электроне, например, который меняет свое движение оттого лишь, что на него смотрит физик-экспериментатор. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Нет, — предельно лаконично отозвался Каррингтон.

— Нордхилл говорил и об этом… Когда детектив ведет наблюдение за кем-то, подозреваемым в преступлении, сам этот факт меняет поведение подозреваемого…

— О, еще бы! — оживился Каррингтон. — Неудачливый филер способен загубить все расследование! Будучи замеченным…

— Я не о том! — с досадой воскликнул я. — Допустим, филер хорош, объект наблюдения ничего не замечает, но все равно поведение его меняется, потому что в мире существуют невидимые и неощутимые связи, которые мы не воспринимаем как связи причины и следствия, поскольку проходят они через иной мир… Не будь этих других миров, то и влияния филера на объект наблюдения не существовало бы.

— Боюсь, что я… — начал Каррингтон. — Какое отношение названный вами господин — физик, очевидно? — имеет к афере Нордхилла и убийству Эмилии Кларсон?

— Прямое, дорогой Каррингтон. Такое же, как вызываемые медиумом души умерших, такое же, как вопросы, задаваемые Нордхиллом от имени духов, которые, казалось бы, должны лишь отвечать… Историю гибели Эммы Танцер невозможно понять и невозможно найти ее убийцу, если не принять идею существования нашего мира и миров потусторонних. Вы сами пришли ко мне со своими сомнениями, верно? Но до сих пор не можете поверить в то, что два мира связаны между собой гораздо крепче, чем это принято думать даже в среде спиритуалистов… Вы задавали себе вопрос, дорогой Каррингтон: почему оба эти дела — об исчезновении Эммы Танцер и о так называемой афере Нордхилла — оказались у вас, почему вы вольно или невольно связали их друг с другом, когда пришли ко мне и рассказали о странных делах в вашей практике? Эти дела действительно связаны — гораздо прочнее, чем вы себе представляете.

Шеридан пытался убить изменившую ему девушку, — продолжал я. — Но он не смог этого сделать, Эмма лишь потеряла память, ее нашли супруги Кларсон, взяли к себе, и она прожила там четыре года. Обратите внимание: в этом деле — а это действительно одно дело, а не три, — мы постоянно упускали из поля зрения то одну, то другую деталь, полагая их несущественными для данного конкретного расследования, Но именно эти несущественные, казалось бы, детали и позволяют воссоздать полную картину.

Мне пришлось сделать паузу, поскольку, пока я разглагольствовал, трубка моя погасла, и мне пришлось заново ее раскуривать. Каррингтон терпеливо ждал продолжения, а поезд тем временем ехал уже по лондонским предместьям, и оба мы понимали, что до прибытия на вокзал Виктория не сумеем разобраться во всех деталях и разговор или придется отложить на завтра (я видел, что Каррингтону этого хотелось меньше всего), или отправиться ко мне и завершить беседу за рюмкой бренди — если, конечно, не вмешается Джин и не начнет рассказывать (я-то знал, как она это умеет) о вещах, совершенно к нашему делу не относящихся, но составляющих смысл ее жизни в последние месяцы.

— Несущественные детали, говорите вы… — не выдержал Каррингтон.

— К примеру, — сказал я, с удовольствием вдохнув ароматный дым, — мы все время забываем о причине, по которой Эмилия-Эмма оказалась в больнице доктора Берринсона, — о ее так называемой клептомании.

— Так называемой? — поднял брови Каррингтон.

— Почему после того, как девушка оказалась в больнице, предметы перестали исчезать? Доктор применил новомодный метод лечения, говорим мы. Да, применил, но результат лечения мы оценили — вместе с доктором — совершенно неправильно! Давайте вернемся к концепции связи миров. Для этих трех человек — Эммы, ее убийцы и Нордхилла — связь нашего мира с тем, что мы называем потусторонним, оказалась крепка настолько, что начала проявлять себя в обыденной жизни. Эмма не крала ничего, ей это и в голову не приходило. Но предметы исчезали — они «всего лишь» оказывались на некоторое время, а в иных случаях навсегда — в потустороннем мире. Эмма обладала такой уникальной способностью, и лекарства доктора Берринсона ее от этой способности не избавили, а лишь направили в иное русло: потеряв возможность перемещать предметы, Эмма обрела способность перемещаться сама из одного мира в другой и возвращаться обратно — к счастью, иначе первый такой случай спонтанного перемещения оказался бы и последним. Вот вам объяснение того, как Эмилия, исчезнув из запертой комнаты, оказалась в садовом домике.

— А тело, которое видели Грета и доктор…

— Да, тело! Перемещение Эмилии в пространстве вызвало смещение связи миров во времени. Грета с доктором увидели то, что еще не происходило, то, чему только суждено было случиться, — именно это и напугало Нордхилла, ведь в отличие от всех нас он с самого начала понимал, что происходит, и опасался за жизнь Эмилии — разве он не говорил об этом? И разве мы ему верили?

— Вы полагаете, сэр Артур, что духи, от чьего имени вещал Нордхилл, не являются плодом его фантазии?

— Нордхилл абсолютно лишен всякой фантазии! Он не способен вообразить даже ласточки, если не видит ее перед глазами или не слышит ее пения собственными ушами. Спиритические сеансы он начал устраивать не потому, что хотел на этом сколотить капитал, а потому, что не мог иначе: духи задавали конкретные вопросы, называли конкретных людей, которые могли на эти вопросы ответить, а он этих людей находил и ответы получал. В том, потустороннем мире шло расследование уже совершенного преступления. В том, потустороннем, мире в отличие от нашего органы дознания используют в расследовании и такой метод, как спиритизм, связываясь с миром, где аналогичное преступление также было совершено и где расследование уже завершилось, и, следовательно, имя преступника правосудию известно. Простая логика подсказывает, что поскольку они обращаются за помощью к душам умерших, то наш мир — для них потусторонний — находится, по их мнению, позже во времени: они еще живы, а мы уже мертвы, события, которые у них только-только произошли, для нашего мира — более или менее отдаленное прошлое.

— Но как же! — воскликнул Каррингтон. — Вы сами себе противоречите, сэр Артур! После вашей лекции и на основании моей практики я готов был к тому, чтобы признать существование мира умерших, мира усопших душ. Я готов был примириться со спиритизмом, но вы же все переворачиваете с ног на голову! Как наш мир может быть потусторонним…

— Будьте же последовательны, дорогой Каррингтон! Что делает математик, если видит перед собой два элемента последовательности? Разве он останавливается? Нет, он говорит: у последовательности существует третий элемент, и четвертый, и пятый… Это называется индукцией.

— А ваш метод — метод дедукции, — кивнул Каррингтон.

— Индукции, дорогой мой, индукции, а не дедукции! По глупости, не зная толком математических терминов, я объявил когда-то метод Холмса дедуктивным, а когда понял свою ошибку, поздно было что-то менять в рассказах и ни к чему было вносить смятение в умы читателей, уже успевших объявить дедуктивный метод лучшим в расследовании уголовных преступлений. На самом деле это, конечно, чистейшей воды математическая индукция — поиск особенностей, связывающих несколько элементов числового ряда, а в нашем случае — особенностей, связывающих отдельные улики, и поиск еще не обнаруженных членов этого ряда или еще не обнаруженных улик, изобличающих преступника. Именно этим занимался Нордхилл с помощью единственного доступного ему способа: спиритизма. Когда я понял, в чем была самая большая ошибка моей жизни…

— Господа! — сказал проводник, просовывая голову в приоткрытую дверь. — Лондон, господа! Вокзал Виктория. Мы прибыли.

Действительно, поезд уже стоял, за окном сновали люди, носильщики везли на тележках огромные чемоданы, кто-то кого-то звал, продавец вечерних газет громко выкрикивал заголовки — мы приехали и даже не заметили этого. Пришлось покинуть вагон, влиться в людскую реку, текущую к выходу. Мы молча вышли на привокзальную площадь, где я надеялся поймать такси и пригласить Каррингтона к себе.

Какова была моя радость (вы не представляете, как улучшают настроение такие мелкие непредсказанные детали)., когда, едва мы покинули здание вокзала, я услышал свое имя, выкрикиваемое громким голосом, и увидел спешившего к нам Найджела.

— Сэр Артур! — взывал дворецкий. — Прошу вас, сэр! Машина там, у тротуара!

Мой седан действительно стоял у противоположной стороны улицы.

— Миссис Дойл, — продолжал Найджел, — телефонировала в госпиталь, и доктор Берринсон сказал, что вы с господином Каррингтоном выехали поездом в восемнадцать сорок три, вот госпожа и велела мне ждать здесь…

— Спасибо, Найджел! — прервал я дворецкого и обратился к Каррингтону с предложением выпить рюмку «Камю», а то и поужинать (наверняка у Джин есть что предложить запоздалому гостю) у меня дома.

— О… — смутился Каррингтон. — Я не хотел бы… То есть я хотел бы закончить наш разговор, но не хотел бы…

— Хотите вы того или нет, — твердо заявил я, — но машина подана, приглашение сделано, и вам придется его принять, если вы не хотите обидеть не только меня, но и мою жену, наверняка ожидающую, что приедем мы вдвоем. От нас вы сможете позвонить домой и предупредить свою дочь о том, что задержитесь на час—другой. Найджел вас потом отвезет.

Не желая выслушивать возражений, я раскрыл перед Каррингтоном дверцу машины.

После того как мы — при участии примкнувшего к нам Адриана — расправились с куриными ножками в соусе (Джин нас, конечно, встретила, но участвовать в трапезе отказалась, сославшись на то, что ничего не ест после шести вечера), я провел Каррингтона в кабинет и здесь, закурив наконец и Разлив по рюмкам обещанный коньяк, усадил гостя в кресло, сел за свой стол, а сын, не пожелавший упускать ни слова из нашего разговора, примостился на маленькой скамеечке У камина — это было любимое его место в моем кабинете, он еще в детстве мог часами сидеть здесь неподвижно, глядя, как я работал и как вылетали из камина яркие искры.

— Мы ведь с вами христиане, дорогой Каррингтон, — сказал я, разлив по рюмкам коньяк.

Найджел принес на подносе блюдечко с лимонными дольками и моим любимым горьким шоколадом, я с удовольствием откусил кусочек, Каррингтон последовал моему примеру, Адриан предпочел сигарету.

— Мы христиане, — повторил я, — и верим в то, что смерть существует лишь для тела, а душа переходит в иной, приближенный к Создателю мир. Но каков тот мир, о котором так много говорят церковные адепты? Из многочисленных контактов с душами во время спиритических сеансов я вынес четкое ощущение, что в потустороннем мире души сохраняют не только свой земной характер, но и — в определенном смысле — земную оболочку. Они даже одеваются так, как одевались при земной жизни, сохраняют свои земные привычки, да и вообще у меня создалось впечатление, что мир усопших почти ничем не отличается от нашего — однажды вызванная медиумом душа рассказала, как они с приятелем ездили на пикник, как нежились на солнце] совсем так же, как мы делаем это здесь, выезжая на природу после долгой и холодной лондонской зимы.

У меня нет ни малейших сомнений в существовании загробного мира, — продолжал я, — как нет сомнений и в том, что души, в нем живущие, могут являться по зову медиума и отвечать на задаваемые им вопросы. Но много лет занимаясь этой проблемой, убеждая — и убедив, смею надеяться! — множество людей в том, что спиритизм ближе к науке, чем иные, казалось бы, сугубо научные направления, я сам долгое время находился в плену иллюзии. Мироздание, созданное Творцом, устроено гораздо сложнее, чем это представляется самым мудрым философам. Церковные же догматы и вовсе сводят устройство мироздания к простым механистическим представлениям: наш мир и мир загробный, состоящий из Чистилища, Ада и Рая. Мироздание для нищих духом. Впрочем, я не собираюсь ни разоблачать догматы церкви, к которым не испытываю почтения, ни критиковать представления моих друзей-спиритуалистов, видящих лишь то, что представляется поверхностному взгляду.

Давайте, друзья, — продолжал я, — объединим науку с тем знанием, что дает нам спиритуализм, в том числе в том его виде, какой нам представился из рассказов Нордхилла. Какая картина возникнет перед нашими глазами? Иерархия материальных миров, связанных друг с другом духовными энергиями. Наш мир — лишь один из множества, он представляется нам единственным потому лишь, что мы в нем живем.

— Но, отец, — не выдержал Адриан, — ведь являются в наш мир именно духи! Не живые люди во плоти, а нематериальные субстанции!

— Конечно, — согласился я. — Связь между мирами осуществляют духовные сущности людей. Разве я отрицаю существование высших сил? Разве я отрицаю существование вечной души человека, стремящейся все выше и выше — к осознанию Божественной сути? Все это так, но, уйдя из нашего мира со смертью материального тела, душа вселяется в наше же тело в другом мире, может, более совершенном в определенном смысле, а может, и нет. Может, душа при этом опускается в мир менее совершенный, отстающий от нашего во времени? Или поднимается в мир более совершенный, мир будущего, приближенный к Вечности, о которой мы знаем только то, что в ней обитает Творец? Наша душа проживает в нашем же, но все-таки ином теле свою другую жизнь, а затем переходит в иной, более высокий или более низкий мир, и так происходит много раз…

— Ну, — неуверенно произнес Каррингтон, более внимательно, чем Адриан, следивший за моими рассуждениями и потому прежде моего сына ухвативший суть, — если так, то Душа может и вернуться — сначала она поднималась в иерархии миров, потом — мало ли по каким причинам — стала опускаться…

— Конечно! — воскликнул я, — Душа может вернуться и вновь вселиться в тело в нашем мире, и разве не это индуистская философия называет реинкарнацией?

— Хм… — сказал Каррингтон и покачал головой, но я не позволил ему предаться ненужным сейчас рассуждениям о множестве материальных миров, соединенных друг с другом духовными энергиями. Нам нужно было раскрыть преступление, совершенное конкретным человеком, проблема заключалась лишь в том, что убийца — и следователь! — существовали не вместе в одном мире, а раздельно — в двух или даже трех.

— Сколько дел в вашей практике, дорогой Каррингтон, остались нераскрытыми, — сказал я, — из-за того, что преступник исчезал, будто сквозь землю проваливался? Или из-за того, что вы не понимали мотивов преступления и потому не могли ограничить круг подозреваемых? Или потому, что факты противоречили друг другу и не позволяли выработать более или менее разумную версию? Много ли было таких дел?

— Сколько угодно, — мрачно ответил Каррингтон. — По правде говоря, сэр Артур, меня всегда раздражало в детективных произведениях — начиная с рассказов несравненного Эдгара По и заканчивая нынешней популярной сочинительницей Агатой Кристи (да и ваш Шерлок Холмс, извините великодушно, тоже таков), — так вот меня всегда раздражала рационалистическая логика расследования и абсолютная стерильность места преступления. Мне приходилось иметь дело и с такими случаями — я не утверждаю, что их не существует вовсе, — но происходило это так редко… Обычно все бывает наоборот, вы понимаете, что я хочу сказать…

— Конечно, — кивнул я. — Значит, и вы должны понять то, о чем толкую я. В нашем мире мы часто сталкиваемся с проявлениями сущностей из других миров, но проходим мимо, не замечаем, не обращаем внимания, а если и обращаем, то не верим собственным глазам, а если все-таки верим, то ищем, как говорит мой друг, замечательный физик Мэтью Берман, рациональное объяснение. И находим, а если не находим, то говорим о чуде — в чудеса-то все мы верим, даже если декларируем противоположное.

— Далеко же мы продвигались бы в расследованиях, если бы все непонятное относили к чуду, — с легкой иронией проговорил Каррингтон.

— Подумайте над моими словами на досуге, — посоветовал я. — А сейчас давайте вернемся к конкретному делу. Кто убил Эмилию Кларсон? Где и когда это произошло? Я полагаю, что в том мире, который движется во времени, отставая 6т нашего, некто Шеридан влюбился в юную Эмму — совсем как здесь, — она не ответила ему взаимностью, и он в порыве отчаяния убил несчастную. Там, а не здесь. Тамошняя полиция — полагаю, что именно тамошний старший инспектор Каррингтон, — начала расследование. И зашла в тупик: есть тело, есть подозреваемый, но нет улик. Нужны доказательства, где их взять? Где, дорогой Каррингтон?

— Если улик нет, — покачал головой Каррингтон, — то и взять их неоткуда.

— Если улик нет в нашем мире, — сказал я, — нужно искать их в мире ином. С нашей точки зрения — потустороннем. Видите ли, у меня сложилось впечатление, что там, — я поднял палец, хотя не был уверен в том, что мир, о котором толкую, находится выше нашего, — там полиция, официальные органы дознания иначе, чем здесь, относятся к духовной природе человека, к существованию иных миров, к связи между мирами, наконец. Там спиритизм — такой же способ получения информации о преступлении, как у нас — опрос свидетелей. Да, это свидетели — но уже покинувшие мир. Может даже — допрос самого преступника, если он успел умереть и душа его переместилась в мир, более высокий или более низкий.

— Вы хотите сказать, сэр Артур… — медленно проговорил Каррингтон, подняв на меня изумленный взгляд.

— Именно. Вы вспомнили вчерашний сеанс? Помните вопросы, которые задавал дух? Помните голос, который вы не признали, потому что трудно узнать собственный голос, особенно если он звучит в такой необычной обстановке? Там преступление уже было совершено и проводилось расследование. Там вызывали дух преступника, ушедшего в лучший мир следом за жертвой. И преступник ответил на все вопросы.

— Вы хотите сказать, сэр Артур… — повторил Каррингтон, начавший уже понимать, к какой мысли я его подводил, но не способный пока ее сформулировать. — Извините, это полная чепуха! Никогда в жизни не слышал ничего подобного! Вы хотите обвинить меня в том, что… В том, что я… Я своим расследованием спровоцировал…

Он поставил на столик рюмку, поднялся и бросился вон из комнаты, не попрощавшись. Хлопнула дверь, и я взглядом попросил сына проследить за тем, чтобы Каррингтону подали его пальто и шляпу и чтобы Найджел все-таки отвез домой моего гостя.

Оставшись один, я взял с полки лучшую трубку из моей коллекции, набил ее лучшим табаком и, сев в кресло перед камином, закурил, представляя, как бедняга Каррингтон едет сейчас домой, думая о том, что Артур Конан Доил сошел с ума и место ему в лечебнице доктора Берринсона. Но вернувшись к себе, поговорив с дочерью, выпив перед сном стакан молока и улегшись в согретую теплой грелкой постель, он все равно вернется мыслью к тому, что услышал, и, будучи человеком педантичным и рассудительным, пройдет шаг за шагом по всей цепи моих умозаключений, использует метод индукции, соединяя элементы этой мозаики, создавая единое целое из разрозненных и, казалось бы, не связанных друг с другом кусочков…

Адриан тихо вошел в комнату, сел передо мной и спросил:

— Он действительно ее убил?

— Конечно, — кивнул я.

— Но какой мотив? — настаивал сын.

— Каррингтон расследовал преступление, которое еще не было совершено. Мир меняется, сын, от того, что мы исследуем его соответственно с нашими о нем представлениями. Собственно, ничего не произошло бы, не будь Эмма-Эмилия уникальным по силе медиумом, способным соединять в себе не один и не два, а несколько миров, отстоящих друг от друга на годы в прошлое и будущее. Будь Эмма обычной девушкой, расследование Каррингтона завершилось бы успешно еще четыре года назад. Он нашел бы Эмму где-нибудь в окрестностях Большого Лондона, вернул ее домой… Но Эмма оказалась способна переходить из мира в мир, как мы переходим из одной комнаты в другую. Таких людей много, сын. Может быть, не меньше, чем хороших медиумов, не способных, однако, на то, на что была способна Эмма. Каррингтон не поверил в виновность Баскетта, продолжал поиски и в результате создал иную цепь событий, которая впоследствии развивалась уже без его непосредственного участия…

Адриан с сомнением покачал головой и, не желая вступать в спор, спросил:

— Ты идешь спать, отец, или еще посидишь здесь?

— Посижу, — сказал я, — подожду звонка.

— От Каррингтона?

Я промолчал, и Адриан удалился, пожелав мне спокойной ночи.

Я не думал, что ночь окажется спокойной.

Каррингтон позвонил во втором часу, когда я уже засыпал в кресле у погасшего камина. Телефон, висевший на стене у двери, трезвонил, наверно, больше минуты, пока я выбирался из глубины беспокойного сна и соображал, где нахожусь и почему колени мои прикрыты теплым пледом.

Трезвон прекратился прежде, чем я успел доковылять до двери. Должно быть, Найджел услышал звонок из своей комнаты и поспешил ответить. Когда я снял трубку, дворецкий говорил кому-то:

— Нет, сэр, вряд ли это возможно, сэр Артур уже спит, и если вы позвоните утром, то…

— Найджел, — перебил его голос Каррингтона, — это очень важно, и я уверен…

— Дорогой Каррингтон, — вмешался я, — я вас слушаю. Что произошло? Вы подумали над моими словами?

— Сэр Артур! — воскликнул Каррингтон. — Как хорошо, что… Я… Вы меня слышите?

— Конечно, — сказал я, на линии щелкнуло, это Найджел положил трубку на рычаг. — Конечно, я вас внимательно слушаю.

— Я об этой бейсбольной бите. Видите ли, вечером я позвонил в полицейский участок Бенфорда — это ближе всего к тому месту на Темзе, о котором говорил Нордхилл. Там и сейчас работает Нил Шеппард, я его давно знаю, очень опытный полицейский… Я попросил его как-нибудь, если представится случай, поискать… Так вот, сэр Артур, эта бейсбольная бита… Ее нашел рыбак вчера днем и принес в полицию, потому что на бите оказались следы крови. Шеппард не знал, что с ней делать: во всем графстве не произошло вчера серьезных происшествий, тем более убийств. Нил, естественно, спросил, что мне известно об этом деле…

Каррингтон запнулся, и, немного помедлив, я спросил:

— Что вы ему сказали?

— Не мог же я признаться, что о бите мне стало известно от духа из потустороннего мира! — неохотно ответил Каррингтон.

— Что вы ему сказали? — повторил я.

— По сути — как было на самом деле…

— Как же было на самом деле? — Боюсь, что иронии в моем голосе прозвучало больше, чем мне бы хотелось.

— Ну… Сказал, что слышал об этой бите от душевнобольного, совершившего сегодня убийство без отягчающих обстоятельств.

— Без отягчающих, значит… — пробормотал я. — Что намерен Шеппард делать с битой? Перешлет в Ярд?

— Боюсь, что это невозможно, — мрачно сообщил Каррингтон. — Бита исчезла.

— Что значит — исчезла?

— Точно так же, по-видимому, как исчезали в присутствии Эмилии предметы, так же, как исчезла она сама из запертой комнаты… Биту принесли в участок, и Шеппард положил ее на стол. Он просто не представлял, что с ней делать. То, что там кровь, было ему понятно, но чья? Может, кто-то ударил собаку, и незачем ломать над этим голову? Его можно понять…

— Да, конечно, — вздохнул я.

— Он вышел, оставив дверь незапертой, а когда вернулся минут через десять, биты на столе не оказалось. Естественно, Шеппард попытался выяснить, не заходил ли кто-нибудь в кабинет, не было ли в участке посторонних… Потом привели на допрос подозреваемого по совершенно другому делу, и… В общем, о пропавшей бите он вспомнил, когда я ему позвонил.

— Что вы намерены предпринять? — спросил я.

— Что я могу предпринять, сэр Артур? — ответил Каррингтон вопросом на вопрос. — Официально — ничего. Я на пенсии. Частное лицо, такое же, как вы. Если коронер решит, что дело ясное — а он наверняка решит именно так, — то даже на дознание нас с вами не вызовут.

У меня на языке вертелся еще один вопрос, но я не стал его задавать. Тем не менее Каррингтон ответил на мой незаданный вопрос, сказав после небольшой паузы:

— Я думал над вашими словами, сэр Артур, весь вечер думал. О том, что я мог вызвать всю эту цепь событий своими действиями против Эдуарда Баскетта… Не думаю, что вы правы, сэр Артур. То есть если чисто дедуктивно… Или назовите это индукцией… Беллетристика, на читателя произвело бы впечатление… А в жизни… Знаете, сэр Артур, в работе каждого полицейского есть не один, не два — десятки дел, когда не сходятся концы с концами, а факты не укладываются в логическую схему, когда есть объект преступления, но нет больше решительно ничего, или когда имеется орудие убийства, но нет факта преступления… Вот как сегодня с битой… И если всякий раз обвинять себя в том, что это именно ты своими действиями спровоцировал сдвиги в мироздании, возбудил какие-то прямые и обратные связи между мирами… Не только работать, жить было бы невозможно. Сэр Артур, я уже почти уверовал в спиритизм, но после дела Нордхилла… После смерти этой бедной девочки Эмилии… Не слишком ли вы все усложняете?

— Вы считаете Нордхилла шарлатаном или психопатом? — спросил я.

— Он больной человек. Я имел дело с такими, поверьте мне. Шизофреники, например, очень логичны — да вы сами Это прекрасно знаете, — они вам такую дедукцию с индукцией расскажут, заслушаешься. Да только все это чепуха.

— Исчезновение Эммы и появление Эмилии…

— До исчезновения Эммы? Случайность, сэр Артур, мало ли похожих девушек и мало ли случайностей происходит в жизни?

— Исчезновение предметов в присутствии Эмилии…

— Девушка была больна. Она клептоманка.

— Исчезновение самой Эмилии…

— Комната не была заперта, сэр Артур, из нее можно было выйти и незаметно…

— Бейсбольная бита…

— Мало ли куда мог спрятать Нордхилл орудие убийства… Да хотя бы закопать в саду, разве мы там все перерыли?

— А бита, что оказалась именно там… Вы сами назвали место!

— Где она? Ее нет. И если поискать в кустах на берегах Темзы… Сколько всяких предметов можно отыскать… в том числе и со следами крови.

— Вопросы, которые задавал дух…

— Дух или Нордхилл? Он спрашивал, верно, но не ответил ни на один наш вопрос. Странное поведение для духа.

— Ваш голос…

— Нордхилл — прекрасный имитатор.

— Зачем, черт побери, — воскликнул я, — было Нордхиллу убивать девушку? Она ему нравилась!

— У психопатов своя логика.

— Вы все для себя решили, — угрюмо констатировал я.

— Прошу прощения, сэр Артур, я подумал… Я христианин, я верю, что существует мир, куда уходят наши души. Верю, что души бессмертны. Я готов был поверить даже в то, что души могут нас видеть, являться нам и говорить с нами… Но эти миры, о которых вы говорили… Сдвинутые во времени… И души, которые эти миры соединяют… Слишком сложно. Для меня, во всяком случае. Если бы я, работая в Ярде, хоть на минуту допускал, что в моих расследованиях что-то зависит от иных миров… Ни одного дела я не смог бы довести до конца.

— Вы поедете на дознание в Туайфорд? — прервал я многословные излияния Каррингтона.

— Нет, сэр Артур. То есть если меня вызовут, то конечно. А сам… Нет. Извините.

— Спокойной ночи, мистер Каррингтон, — сказал я и, выслушав ответное пожелание благополучия, повесил трубку на рычаг. Подняв с пола плед, я сел в кресло, укутал ноги, раскурил трубку и долго сидел в полумраке при свете единственной небольшой лампочки над дверью. Ни о чем не думал. Точнее, мне казалось, что ни о чем. В состоянии полудремы я видел Нордхилла, пытавшегося спасти Эмилию от преследований Каррингтона, не подозревавшего о том, что именно его дух, управлявший поступками Шеридана, поднял биту и нанес удар, который Нордхилл не сумел отразить.

Я вспоминал, сколько раз такое случалось со мной — вещи терялись, а потом много месяцев спустя обнаруживались там, где их, казалось, невозможно было не увидеть раньше. Перочинный нож Адриана, потерянный им, а потом найденный в кармане брюк, которые он носил каждый день… Моя трубка, одна из самых любимых, пропавшая буквально на моих глазах, я отвел взгляд, а когда обернулся, не нашел трубку там, где она лежала минуту назад. Я помнил, как искал ее и все свое раздражение обрушил на Джин и Найджела, довел жену до слез, а трубку обнаружил на следующее утро — там, где она и должна была лежать все это время.

И еще… Если покопаться в газетных вырезках… Дело Перкинса — шесть свидетелей видели, как подсудимый подошел к жертве и ударил ее ножом, но шесть других свидетелей в то же время видели Перкинса совсем в другом месте. Суд поверил первым шести, потому что кровь на рукаве подозреваемого и кровь жертвы оказались одной группы и мотив у Перкинса тоже был, вот только самого Перкинса на месте преступления не было… если верить шести свидетелям. Суд сделал свой выбор, и присяжные согласились. Пер-кинс все время плакал и кричал, что невиновен, у него были безумные от страха глаза, это было видно даже на плохой газетной фотографии… Но его повесили.

А дело Макферсона — это прошлый год, июнь… Дело Давлейса, которого оправдали, потому что исчезла одна из Улик — констебля обвинили тогда в небрежном хранении вещественных доказательств и уволили со службы… Бедняга никого не смог убедить в том, что все делал правильно.

Господи, сколько же было всего… В том числе и у Каррингтона. Я много лет изучал проблему явления духов, я присутствовал на сотнях спиритических сеансов, прочитал тысячи компетентных мнений и абсолютно надежных свидетельств, я всегда знал, что мир по ту сторону нашего, безусловно, существует, и единственное, что не давало мне покоя, что заставляло меня снова и снова обдумывать каждый известный мне случай — странное ощущение, будто чего-то я все-таки в этих рассказах и в собственных представлениях не понимаю. Порой духи, являвшиеся по зову медиума, были слишком просты и глупы, а порой говорили непонятно, будто горячечные больные. Сам себя я убеждал (и убедил) в том, что там, по ту сторону жизни, духи сохраняют те личности и личины, что имели при жизни; значит, там есть и умные, и дураки, и убогие, и гении, там дух Наполеона соседствует с духом базарного торговца, там дух египетского жреца беседует с духом тибетского ламы — мое представление было плоским, как представление африканского бушмена, впервые попавшего на Пиккадилли и решившего, что перед ним не многообразная жизнь огромного города, а красивая меняющаяся картинка, специально для него нарисованная на стволе дерева.

Понадобилась трагедия Альберта и Эмилии, понадобились два суматошных дня в лечебнице доктора Берринсона, чтобы я понял, насколько сложен на самом деле мир, который мы называем загробным и где материальные миры, подобные нашему, перемежаются мирами духовными, где низкое и высокое соседствуют друг с другом, а дух, вызываемый медиумом во время спиритического сеанса, может оказаться не личностью, а всего лишь сигналом, почтовым отправлением, таким же, как голос, звучащий по радио и передающий только то, что говорит состоящий из плоти и крови оператор в том, другом, более низком или более высоком, далеком от нас или близком мире.

И если все так — а это должно быть так, — то что я могу сделать для облегчения участи бедняги Нордхилла? Явиться на судебное заседание и, встав на свидетельское место, рассказать о мыслях, пришедших мне в голову? «Творец, — мог бы сказать я, — настолько велик в своих деяниях, что мир, созданный им, не может оказаться так прост, как мы это себе представляли. Умирая, человек прахом уходит в землю, а душа его возносится, но разве заканчиваются на этом ее бесконечные преобразования? И разве те, высшие миры не связаны с нашим многочисленными нитями, которые мы видим каждодневно, но не понимаем того, что видим?»

Должно быть, я спал, потому что рассуждения мои перешли в видения, дверь в комнату открылась, и, тихо ступая босыми ногами, вошла Эмилия — в белом балахоне, с золотым обручем на голове, стягивавшим ее распущенные волосы. Она вошла, остановилась передо мной, и я совершенно явственно услышал ее голос: «Никто не уходит, и все остается, ушедшие возвращаются, и нужно лишь раскрыть глаза, чтобы видеть знаки… Вы еще услышите обо мне… Я вернусь…» «Кто убил тебя? — спросил я. — Шеридан? Каррингтон? Или, может, все-таки Нордхилл? Кто?» Она покачала головой и повторила: «Вы еще увидите».

В тот момент я прекрасно понимал, что она имела в виду. В тот момент я точно помнил слова, сказанные Нордхиллом — или духом, который говорил его устами.

Но потом наступил глубокий сон без сновидений, и утром, проснувшись в холодной комнате, я забыл смысл сказанного Эмилией, в памяти осталось лишь ее удивительное лиио и слова, произнесенные тихим печальным голосом: «Никто не уходит, и все остается…»

Плед сполз с моих колен и лежал на полу, в комнате было так холодно, что меня мгновенно пробил озноб. Ноги онемели, и я с трудом поднялся, чтобы позвонить Найджелу и попросить горячего чаю.

«Морнинг пост», 28 октября 1926 года

…С того времени мне стало известно, что жизнь после смерти, общение и сопричастность живых и умерших являются реальностью, к чему вполне определенных и объективных доказательств, способных удовлетворить любого человека, не затененного предрассудком и могущего по достоинству оценить факты, у меня накопилось достаточно…

…Но надо иметь в виду, что мир умерших не менее, а скорее гораздо более сложен, чем мир живых, чему каждый исследователь спиритизма также может найти множество совершенно объективных доказательств, мимо которых обычно проходит, будучи поражен самим фактом общения с силами, существующими в иных измерениях…

…Дело Кристи является превосходным примером использования психометрии в помощь детективам. Ее часто использует французская и немецкая полиция, но наши британские детективы этим методом пренебрегают, будучи консервативны настолько, что предпочитают вовсе не расследовать сомнительные, по их мнению, случаи, нежели привлечь к их изучению силы и возможности, о которых обычно отзываются с искренним пренебрежением…

А.Конан Дойл

Зима выдалась снежной, я редко выезжал из своего дома на Виктория-стрит, лекции пришлось свести к минимуму, хотя приглашали меня и в Бирмингем, и в Ливерпуль, и даже в Глазго, где для моего выступления собирались подготовить огромную залу в старинном шотландском замке с привидениями. Я дурно себя чувствовал, приступы стенокардии случались все чаще, и домашние определенно становились жертвами моего все более портившегося характера.

Я ждал известий от Берринсона, каждый день просматривал газеты и делал множество вырезок, коллекция моя пополнялась, но вовсе не теми материалами, каких я ждал, не будучи в силах повлиять на события. Каррингтон прислал мне на Рождество красивую почтовую открытку, где твердым почерком написал несколько слов, из которых следовало, что бывший полицейский предпочел забыть обо всем, происходившем в лечебнице, и даже о том, что сам втянул меня в расследование, приведшее к новому пониманию смысла и состояния всего сущего.

Я вежливо ответил на поздравление, а в первых числах нового, 1927 года вырезал из «Дейли миррор» и приобщил к своей коллекции короткую заметку о том, что жюри присяжных после непродолжительного судебного разбирательства по делу об убийстве Эмилии Кларсон признало убийцу, Альберта Нордхилла, невменяемым и не несущим ответственности за свои поступки, после чего судья Реджинальд Мердок вынес постановление о содержании Нордхилла в психиатрической лечебнице вплоть до полного излечения или окончания его дней.

Бедный Нордхилл. Возможно, он предпочел бы быть осужденным на смерть, чтобы в одном из множества существующих за гробом миров найти свою Эмилию и быть с ней, с ее душой, а может, и с ее иной телесной оболочкой, поднимаясь из одного мира в другой, высший, или опускаясь в какой-нибудь низший из миров — как поведет судьба…

Я позвонил Берринсону, и доктор, судя по голосу, был обрадован моему звонку.

— Рад слышать вас, сэр Артур! — сказал он. — Вы, конечно, читали о суде над моим бывшим пациентом?

— Бывшим? — спросил я. — Разве Нордхилл не на вашем попечении?

— Нет, что вы, — ответил доктор. — Я занимаюсь только теми случаями, когда могу оказать реальную помощь, излечить пациента, понимаете? К сожалению, Нордхилл был признан больным неизлечимо, и его поместили в Шервуд, это в Шотландии, дикое место, знаете ли, но поскольку содержатся там больные, потерявшие всякую связь с реальностью…

— Понятно, — пробормотал я и, быстро попрощавшись, повесил трубку.

28 февраля над восточной частью Англии пронесся ужасный ураган. Сильнейший ветер вырывал с корнем вековые Дубы, в Дувре выбрасывал на берег суда, потопил в гавани Десяток рыболовецких корабликов, а в районе Большого Лондона сорвал крыши с сотен домов, оставив без крова несколько тысяч человек. Ветер завывал всю ночь, стекла звенели, я не мог заснуть, а утром — впервые после многих месяцев — мне позвонил Каррингтон. Трубку поднял дворецкий, и я слышал через открытую дверь кабинета, как он пытался объяснить звонившему, что хозяину нездоровится, он не может принимать телефонные звонки, и потому уважаемый мистер Каррингтон может сказать все, что хочет передать.

Я поднял трубку аппарата, с недавних пор стоявшего на моем рабочем столе, и сказал.

— Рад вас слышать, старший инспектор.

— Сэр Артур! — воскликнул бывший полицейский. — Вы хорошо спали эту ночь?

— Отвратительно, — признался я. — Ураган…

— Это она, сэр Артур. Это она, и я не знаю, что думать!

— Она? — удивленно переспросил я. — Кто — она?

— Вы не читали утренний выпуск «Тайме»? Урагану присвоено имя Эмилия.

У меня неприятно кольнуло под ложечкой, я представил себе выражение лица Каррингтона и сказал небрежно:

— Ураганам с некоторых пор присваивают женские имена, дорогой Каррингтон.

— Я знаю, сэр Артур. И вот что хочу сказать… Я говорил сейчас с доктором Берринсоном и с доктором Вильсоном из Шервуда… Ураган разрушил тот садовый домик, который, ну, вы помните… В здании больницы и в саду ничто не пострадало, а домик разрушило до основания… Но главное: ночью умер Нордхилл… Вы меня слышите, сэр Артур?

Я до боли сжал пальцы, державшие трубку,

— Да, — сказал я, — Слышу. Как он… Как это произошло?

— Доктор говорит; во сне. Альберт не проснулся утром — вот и все. А до Шервуда ураган не дошел самую малость. Ветер стих под утро…

— Теперь они вместе, — сказал я.

— Вы думаете? — неуверенным голосом сказал Каррингтон.

— Теперь они вместе, — повторил я,

В трубке долго молчали, я слышал лишь потрескивания на линии и, как мне казалось, чье-то тяжелое дыхание. «Теперь они вместе», — думал я.

— Сэр Артур, — произнес наконец Каррингтон, — я хочу вам рассказать об одном случае… Недели две назад я бродил в районе Сохо, мне там очень нравится, была хорошая морозная погода, много людей… Вы слышите меня, сэр Артур?

— Конечно.

— В толпе я увидел знакомое лицо. Не сразу узнал. Это была Эмилия. В том платье, что было на ней тогда… помните? Зима, холод, снег, а она в легком платьице… Она кивнула мне — определенно кивнула — и скрылась в толпе. Я бросился следом, искал, смотрел по сторонам…

— И ничего, — констатировал я.

— Ничего, — повторил Каррингтон. — Но я определенно ее видел, сэр Артур.

— Да, — сказал я. — И вы вспомнили десятки похожих случаев, когда видели на улице, в театре или в церкви знакомых людей, которых уже нет на этом свете, вы узнавали их, но потом говорили себе: «Показалось, всего лишь показалось».

— Вы думаете, сэр Артур, что этот ураган…

— Может, она знала, что в эту ночь Нордхилл придет к ней, — сказал я. — Может, она сама за ним пришла… Может, это всего лишь совпадение — то, что ураган назвали именем Эмилии.

— Совпадение, — с разочарованием в голосе повторил Каррингтон.

— Приезжайте ко мне, — предложил я. — Поговорим, покурим, выпьем бренди. Кстати, орудие преступления так и не нашли? Я имею в виду — то, чем убийца ударил Эмилию… В газетах об этом ничего…

— Нет, — сказал Каррингтон. — Я внимательно следил за тем делом. Не нашли. Впрочем, на решение судьи это обстоятельство не повлияло.

— Приезжайте, — повторил я.

Мы договорились о времени, и я положил трубку.

Бывший старший инспектор Скотленд-Ярда Джордж Каррингтон скончался в тот день от апоплексического удара, когда собирался в гости. По словам его дочери Патриции, присутствовавшей при последних минутах отца, он успел сказать:

— Это я. Это сделал я. Но я же не знал…

Патриция подумала, что отец бредит.

Может быть, слова Каррингтона были признанием? В последний момент жизни человек понимает все — и то, во что никогда не верил, становится для него очевидным.

Я все чаще думаю о собственной смерти. Что увидит моя душа там, за жизненным горизонтом? Бесконечную череду миров, поднимающихся вверх, к Творцу, и спускающихся вниз, в темные долины времен? Или скучное обиталище наших вечных душ, не знающих, чем занять свои бесконечные годы?

Что там, за маленькой зеленой дверью в стене, отделяющей наш мир от следующего за нами?

Мне кажется, я уже знаю это.

© П.Амнуэль, 2005