Дядя Серго Герсамия слыл непревзойденным рассказчиком событий той поры. Сколько чего он знал! Вот одна из историй, им поведанных:
      - В девятьсот пятом мы, ученики кутаисской гимназии, вышли на демонстрацию под лозунгом "Полная демократия!" и прочия. На нас налетели казаки и, орудуя нагайками, оттеснили к губернской тюрьме. Помню, били, было больно, что греха таить, однако я исполнялся гордости оттого, что принимаю муки за благоденствие своего народа, и, кажется, мне это было приятно. Потом взялись за дело надзиратели и затолкали нас тычками в камеры. Словом, мы себя чувствовали видавшими виды революционерами... Теперь я уверен, что, если бы нас брали по одному, мы бы струили слезы, а так, друг перед другом, каждый старался не уронить своего достоинства!
      Сидим. Только и разговоров, в какую именно губернию нас сошлют. Я мучаюся угрызениями совести, поскольку не совершил ничего такого, за что меня пригово-рили бы, например, к каторге. Такого рода сожаления, уверен, терзали многих из нас, но мы успокаивали себя тем, что для начала хватит с нас и ссылки в какую-нибудь Вятку или Кандалакшу, а с каторгой еще успеется, попадемся как-нибудь за будущие героические деяния. Мы были заняты разговорами, когда по камерам пронесся слух, что в тюрьме находится губернатор с обходом! Мы, разумеется, наспех прикинули, как себя вести с ненавистным правителем Кутаиси и всея Лихт-Имерети, назначенным не менее ненавистным императором. Шел господин губерна-тор по камерам, шел и дошел до нас. Распахнулась дверь. К этому времени мы уже разместились все на полу по центру камеры. Едва губернатор переступил порог, как мы одновременно обернули к нему спины. Эффект, в силу своей неожиданности, получился ошеломляющим, высокий гость опешил, у него челюсть отвисла в полном смысле этого слова. Взяв себя в руки, он обошел нас, пристально вглядываясь в каждого из гимназистов, и осведомился у начальника тюрьмы, кто мы, собственно, такие. Он просто любопытствовал, без тени прежней растерянности и изумления. Начальник тюрьмы доложил, что это политические, согнанные казаками. От такого ответа несчастный губернатор обезумел прямо на наших глазах и диким голосом возопил: "Гнать взашей, чтоб их духу не было!" Он ринулся к дверям и, задержав-шись на пороге, окинул нас взглядом. Покачав головой, пробормотал: "Государству, которое этих пугается, уже ничем не поможешь..." И ушел. Такое завершение мистерии было неожиданным и поучительным: перспектива ссылки и мечты о каторге несколько разнились оттого, что нас ждало десятью минутами спустя!.. Мы в голос дружно отказались покинуть тюрьму. Тогда понабежали надзиратели и, ухва-тив нас за шкирки, словно котят, вышвырнули вон. Но и это пустяки. Когда я пришел домой, мой отец объявил: "Вот и наш доморощенный революционер явился".
      Серго Герсамия был федералистом, редактировавшим в свое время партийную газету в Кутаиси. После советизации Грузии он не раз сидел и избежал репрессий тридцать седьмого года лишь потому, что в начале тридцать шестого его арестовали еще раз и вскоре освободили. Он перебрался в Тбилиси, а славный Наркомат внутренних дел не удосужился копнуть его прошлое, столько было забот - того взять, этого расстрелять... Пока подходила очередь Герсамии, репрессии и пошли на убыль. Очень может быть, как-то так получилось, что они просто упустили его из виду.
      Конечно, одними подобными доводами нельзя всерьез объяснить чудо его спасения, однако такие ляпы, по счастью, с наркоматом случались. Так или иначе, Герсамия начал работать в театральном музее, дожил до глубокой старости, пробавляясь гонорарами от биографий актеров и театральных деятелей, был автором десятка монографий в этой области. В свое время вокруг имени Герсамии происходил шум: газеты, им редактируемые, цензура то и дело закрывала, он же, не мешкая, приступал к изданию новой - такие были времена, что-то и позволялось... За одну статью Герсамию упекли в тюрьму, а газету, как водится, закрыли. Оценка целей, возможностей и перспектив свершающейся революции, возможно, была не слишком оригинальной, тех же мыслей, вероятно, держались и другие, но приоритет публикации в Грузии, бесспорно, принадлежит Герсамии. Нужно сказать, что лично я в политической литературе того времени ничего подобного не встречал... Вот что он писал в тысяча девятьсот пятнадцатом году:
      "В основе борьбы угнетенных народов Российской Империи лежат два фактора - социальный и национальный. Народы, входящие в состав империи, с одной стороны, испытывают тяжелое бремя эксплуатации господствующих классов, с другой - имперскую национальную дискриминацию и гнет. Империя это государство одного народа-поработителя, а не совокупность входящих в него наций. Основной принцип внутренней политики Российской Империи состоит в том, что она ограничивает развитие национальной культуры народов, ее составляющих, искореняет перспективу государственной независимости, насилием и террором подавляет освободительное движение. Империя, как, впрочем, все на свете, имеет свои периоды зарождения, становления, гниения и распада. Русская империя на краю гибели, крах ее неотвратим. Понимая это, народ-поработитель стремится выискать различные пути для ее сохранения. Один из них - завезенный из Европы марксизм. Это течение видит выход и избавление в революции, в создании новой социально-экономической формации. Оно обещает народам демократические свободы, независимое развитие национальных культур, материальное благополу-чие. Марксизм надеется с помощью этого грандиозного обмана - этой иллюзии - сохранить империю, и именно этим опасен. Угнетаемые нации под давлением длительной политики русификации утратили национальное самосознание, легко поддавшись соблазнам материального благополучия. Первейшая обязанность национальных партий начать пропаганду в массах, разоблачающую истинную природу русского большевизма или социализма, фальшивому знамени пролетар-ской диктатуры противопоставить борьбу за национальное освобождение, перекрыть пути создания новой империи!.."
      Такова была доктрина Серго Герсамии. Поначалу цензура сочла, что статьи эти направлены против коммунизма, но на другой день губернатор спохватился, ухватив подлинную суть, газету закрыли, а Серго Герсамию арестовали.
      Он приоткрыл самое существо принципа империи! За что, естественно, подлежал аресту!
      Приключения Ираклия и Шалвы также остались в моей памяти из калейдоскопа событий девятьсот пятого года. Мир перевернулся с ног на голову: разбои, грабежи, вымогательства - кто во что горазд, тбилисские миллионеры усилили вооруженные охраны. В быту этих охранников называли "джамфиданами". Не знаю, откуда взялось это слово. Военную организацию одной из националистически ориентиро-ванных партий возглавлял Георгий Хуцишвили. Ему поручили раздобыть деньги для партийной кассы. Взять их было неоткуда, оставалось отобрать силой. Хуцишвили узнал из достоверных источников, что один из миллионеров хранит в своем доме крупную сумму денег. Однако проникнуть к нему на квартиру оказалось совсем не просто - в подъезде неотлучно находился джамфидан, вооруженный маузером и прочими пугачами. Хуцишвили придумал и осуществил план экспроприации, взяв себе в помощь из молодежной организации мальчика лет четырнадцати. Ираклий, проворный, отважный парень, был младшим из двух братьев Картвелишвили. Подошли Георгий с мальчиком средь бела дня к подъезду. Георгий прижался к стене, Ираклий дернул ручку звонка. Джамфидан приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и, увидев в образовавшуюся щель юного гимназиста, спросил, что ему надо. Ираклий ответил, что пришел к тете Маше - она служила экономкой в семье миллионера. Охранник открыл дверь. Скинув с плеч набитый книгами ранец, Ираклий сунул в него руку и, выхватив огромный нож, приставил к животу джамфидана. Пока тот опамятовался, Хуцишвили скользнул в дверь и, разоружив охранника, связал его... Деньги взяли и передали ожидавшему неподалеку лицу. Георгий с Ираклием возвращались по договоренному пути обратно, но случилось нечто непредвиденное. Дело в том, что в городе из-за постоянных выступлений и митингов было объявлено чрезвычайное положение, солдаты и казаки останавли-вали подозрительных и обыскивали. Находили оружие - арестовывали, Сибирь была обеспечена. В случае сопротивления дело пахло виселицей, полевые суды лютовали. Георгий с Ираклием, перейдя Воронцовский мост, столкнулись с патрулем на улице Великого князя. Солдаты вознамерились их обыскать. Надо было уносить ноги, и Георгий с Ираклием не стали мешкать. Солдаты открыли огонь, беглецы, свернув направо, припустили по подъему. Патрульные, не прекращая стрельбы, добежали до поворота. Велев Ираклию удирать, Хуцишвили открыл ответный огонь. Солдат было трое, Георгий ранил одного, двое спаслись бегством. На следующий день пресса разразилась статьями по поводу имевшего место происшествия, присовокупив описания внешности преступников: один - в черной куртке такой-то и такой-то, другой - гимназист лет шестнадцати-семнадцати. Полиция арестовала почти всех гимназистов, которые подходили под это описание, и среди них члена той же молодежной организации, брата Ираклия - Шалву. Сам Ираклий избежал ареста, а Шалва месяца два проваландался в тюрьме. Выпустили, и он вернулся домой. Вернулся и всыпал брату по первое число за то, что пришлось за него отсиживаться.
      Двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года Георгий и Ираклий водрузили над зданием правительства флаг независимой Грузии.
      Дед, бывало, говорил, революция не что иное, как хаос, в котором авантюристы руками фанатиков вылавливают в мутной воде акул и скармливают им интеллекту-алов. Не знаю, как насчет акул, отнесем эту метафору к художественному мышле-нию старого Иагора Каргаретели, но то, что для интеллигенции настали черные дни, это истина, и бесспорная. Мне помнится, что в детстве часто упоминали о тех ста семнадцати грузинах, которые,спасаясь от хаоса, вознамерились вернуться из России на родину. В Армавире их сняли с поезда некие "революционеры" и всех до единого, сто семнадцать человек, расстреляли. Никто не вел статистики, сколько интеллигентов было расстреляно, равно как и никому не ведомо, сколько револю-ционеров было казнено именем революции. Армавирская история чаще других всплывала в разговорах оттого, что из ста семнадцати десять-пятнадцать были нашими родственниками или близкими друзьями. Одним из них был Баук Церетели. Среди палачей, вершивших расстрел, замешался грузин. Узнав Баука или, может, завороженный его мужественной осанкой и благородством, он отвел его в сторону, велел уходить. Баук отказался идти без товарищей, предпочитая расстрел бегству, и вернулся в ряды приговоренных. Расстреляли, ясное дело. Об этом рассказали грузины-армавирцы, бывшие очевидцами этой расправы...
      Оставь-ка эти трагедии, отложим их на потом. Рассказывай о чем угодно, только не о смерти. Мало ли историй у тебя в памяти?.. Ты прав, не время говорить о смерти, не будем портить себе настроение... Вспомни рассказ Резо Гошхотели... Резо? Пусть Резо...
      Э-э-э, это что за след?! Просто след, любезный! Человеческий след. Причем старый, ему уже несколько дней... Какое это имеет значение?.. Очень большое. Это значит, что человека, оставившего его, поблизости нет и тебе ничего не угрожает... Сядем, обмозгуем... Снега на днях не было, а след все равно нечеткий. Может, ветер стер... И сколько дней ему, окаянному, неделя, больше или меньше?.. Так или иначе, человек побывал здесь не вчера и даже не третьего дня, намного раньше... Но след есть, стало быть, где-то есть и хижина... Какая хижина? Та, в которой, по словам Миши, я могу взять ружье, или другая?.. От последнего логовища до хижины с ружьем я должен пройти сто двадцать, сто тридцать километров. Быстро шел? Почему бы и нет, дорога пролегала равниной. Ладно, теперь о том, кто оставил след... Как он оказался в хижине Филипповых?.. Просто шел мимо, зачем ему эта хижина, развалюха без кровли?.. Так или иначе, пойдем по следу... Пойдем, но осторожно. Откуда нам знать, может, это и есть тот охотник, кому поручена наша поимка?.."
      Гора прошел пару километров, приметил возвращающиеся следы. Они направлялись к югу, принадлежали тому же человеку и, судя по четкости, были оставлены в то же время. Задумавшись, Гора снова двинулся по следу и вскоре увидел избушку, ютившуюся у подножия холма. Спустя немного Гора уже сидел, прислонясь к стене, на прогнившем, с провалами, полузаброшенной избенки Филипповых. За дремучими лесами, на краю небосвода застыло огромное солнце. Лучи еле пробивались сквозь толщу деревьев. Гора не сводил глаз с солнца, пока туча не перекрыла его. Повернув голову, увидел на полу, в провале, тряпку. Перегнувшись, достал. Это был перепачканный тавотом лоскут исподнего из грубого полотна, называемого "америкой"...
      "Миша говорил, что ружье в тавоте, ржа его не тронет, вероятно, незнакомец счищал его... Конечно, счистил бы, не уносить же со смазкой!.. Ладно, унес так унес, пропади оно пропадом, все равно не вернуть. Давай-ка порассуждаем, каков ущерб: ружье без патронов! Пока я дойду до хижины, где хранятся, со слов Миши, патроны, или до любой другой, указанной на карте, пригодится ли мне это ружье?.. Легко, что ли, таскать такую тяжесть?.. Хижину с патронами ты непременно отыщешь... Полно, будет! Что прикажете, бить себя по голове, голосить, объявить национальный траур?.. Что ты пристал? Уж очень ты язык распустил!.. Прошу прощения, уважаемый! Помиримся. Помнишь, в горах Тушети пастух попросил у Резо Тархан-Моурави: "Сказывают, в Тбилиси можно купить хороший карабин, я дам тебе денег, купи". Резо согласился: "Из-под полы не только карабин, но и пушку купить можно, надо только покрутиться, найду - тут же сообщу". На другой день мы двинулись в Фарсму. Шли, покуда не спустилась ночь. Пришлось ночевать в заброшенном доме. Утром, уже не помню, кто из нас обнаружил за дверным наличником припрятанный карабин, весь в тавоте! Судя по всему, дом был заброшен давно, когда же ружье припрятали? Сначала мы до изнеможения строили догадки. Потом один из нас предложил отдать карабин пастуху, который просил Резо о покупке ружья. Предло-жение "не прошло", карабин вернули на прежнее место. По возвращении мы снова остановились с ночевкой у Резо Цадзикадзе в Омало, послали за пастухом с приглашением поужинать. Когда он пришел, мы сообщили, что видели в одном местечке новехонький карабин, он может пойти и взять его. Пастух уточнил, не в Фарсме ли видели? Мы подтвердили. Улыбнувшись, он объявил, что карабин чужой! Оказалось, отец с двумя сыновьями ушли на фронт и перед уходом припрятали карабин. Все трое погибли. Семья разрушилась, опустел дом, погас очаг. А пастух: не берем, говорит, - чужое...
      Да, все это хорошо, однако без ружья не обойтись, как быть с провизией?.. С твоим везением Господь непременно пошлет тебе хорошее ружьишко, не сомневай-ся... Уважаемый, вы оптимист до идиотизма... Погоди, погоди, а кто мог взять это ружье? Охотник чужого ружья не возьмет, разве что в крайней нужде. Какой ему резон, махнув рукой на промысел, проморгать сезон и ни с чем возвратиться домой? Кончит охотиться, вернет, положит на место. Э, что-то эта ткань мне кажется знакомой! Похоже на лагерное исподнее!.. Какое там кажется?! Не будь этой ткани, ГУЛАГ давно бы по миру пошел. Вся молодость прошла в таком исподнем!.. Почти вся жизнь, но чтобы у охотника такое белье... Полно!.. Будем держаться версии, что взявший ружье в ближайшую пару дней не вернется, и потому расположимся передохнуть, а может, лучше уйти отсюда и укрыться где-нибудь в другом месте?.. Ха-а, Митиленич, раскусил ты меня и послал по следу человека, чтобы он у меня из-под носа ружье увел, или это во мне говорит подозрительность?.. Возможно и то, и другое. Если ты, уважаемый Митиленич, точно определил мое нынешнее местона-хождение, тогда, надо полагать, поблизости сидят оперативники в засаде. Разве не так? Если твои люди здесь и к тому же видят меня, то не имеет значения, уйду я или останусь. Как же быть, уходить отсюда или с чувством, с толком обустроить укрытие и отдохнуть как положено? Ни то, ни другое - возиться с укрытием ни к чему, прокантоваться бы здесь пару дней, а потом идти, но уже не к югу, а по этим следам, куда поведут. Правда, тут есть опасность столкнуться с людьми, но, учитывая сложившуюся ситуацию, близость к жилью, возможно, будет на руку, удастся перехватить что-нибудь из еды. Так или нет?.. Так, уважаемый!"
      Гора пробыл здесь день, не больше. Он шел с опаской, останавливаясь, прислушиваясь к шуму тайги. Если след терялся в ложбинах и пропадал за окоемом, Гора тщательно изучал окрестность и только потом продолжал путь. Эти вынужденные остановки и потеря времени раздражали его, терпение иссякало. В конце концов, наскучив себе осмотрительностью, он пошел прямиком, без оглядки.
      "Что заставило меня отбросить осторожность? Чутье подсказало, что нет опасности? На чем основывалось это ваше хваленое чутье, когда давало такой ответственный совет?.. Ей-богу, чудной тип, этот твой бесплотный Гора Мборгали - твое, так сказать, подсознание! Между прочим, не так уж он плох... На моей памяти подвел всего несколько раз. Зато когда нужно было совершить поступок или сделать решительный шаг, а времени на обдумывание не было, уважаемый Гора, именно он и выручал тебя. Вот и теперь, судя по следам, незнакомец был один. Каким надо быть отважным, чтобы решиться в одиночку идти на беглеца. На практике такого не бывает, поскольку считается, что беглец всегда вооружен...
      Ладно бы... Уже шестьдесят седьмой день, как я иду... Если останусь в живых, я тебе, Кола-Колышек, воздвигну где-нибудь монумент... Правда, правда, воздвигну. Если бы не ты, где бы я сейчас был, а?! Да, еще за лыжи с меня причитается, хоть бы по бюсту на каждого гляциолога! Я даже не знаю, кто они такие. Если судьба сведет, возьму у них фотографии на память, и пусть лепят бюсты с фотографий... Хватит нести чепуховину... Не сердись, должен же я как-то занять себя?.. Вот и присматривай за следами, это и есть твое занятие... След?.. Да, след... След сле-дом, но я ведь могу еще поворошить воспоминания!.. Твоя правда! Давай вспомним Резо Гошхотели: очень интересной был личностью - прекрасной наружности, обходительный, ни тени чванства, высокомерия и почему-то холостой. Мужчина в самом расцвете сил стал жертвой репрессий тридцать седьмого года. Он был искателем приключений, с душой, исполненной благородных порывов и страстей, мужчиной, уделом которого должна стать смерть в бою, противоборстве, ему бы умереть стоя, а вместо этого его закололи, как овцу...
      Резо Гошхотели был другом моего отца. Время от времени он появлялся у нас. Его рассказы я предпочитал любым зрелищам и развлечениям. Он был отменным рассказчиком и любил вспоминать всякие истории.
      Раз как-то в моем присутствии дед Гора спросил его:
      - Кто такой этот украинец, высокопоставленный чиновник, он еще в Цхалтубо ездит лечиться? Ни разу не уехал, не повидавшись с тобой. Как вы подружились?
      - Он старый революционер, большевик, - усмехнулся Резо, - мы познакоми-лись в гражданскую войну. Между прочим, спас меня от смерти. Это было двадцать второго февраля тысяча девятьсот двадцатого года.
      - Кое-кому и меня доводилось от смерти спасать, но по приезде в Цхалтубо или Боржоми они обо мне не справлялись... Расскажи, будь ласков, как это было? - попросил дед.
      Дядя Резо улыбнулся, собираясь с мыслями, и приступил к рассказу:
      - Во времена меньшевиков у меня была на Черном море шхуна "Нина" водоиз-мещением пятьсот тонн. Команда состояла из шкипера и четырех матросов. Шхуна была двухмачтовой, ходила под парусом и как моторка. Я занимался фрахтом, перевозил груз из порта в порт на Черном море.
      В начале тысяча девятьсот девятнадцатого года, кажется на исходе января, меня отыскал в Батуми Теофиле Эджибия - на него был объявлен розыск, и он скрыва-лся. Узнав, что "Нина" направляется в Одессу, Теофиле попросил помочь вывезти из города революционера Шаумяна, в этом была настоятельная необходимость. Я задумался. До революции все, кто добивался свержения самодержавия, невзирая на партийную принадлежность, помогали друг друг даже тогда, когда между партиями велась какая-либо полемика или борьба.
      Обратись ко мне Теофиле Эджибия до революции с просьбой вывезти Шаумяна, я бы счел себя обязанным выполнить просьбу, хотя мы состояли в разных партиях: я был национал-демократом, они - большевиками, но тогда, в то время и при тех обстоятельствах... Грузия была независимой, власть находилась в руках меньшевиков. Большевики боролись с нами, мутили воду, старались представить Советской России положение дел так, что население Грузии жаждет большевист-ского строя, спит и видит, когда же наконец войдут русские войска. Правда, мы, национал-демократы, были в оппозиции существующему правительству, боролись легально по принципу многопартийных взаимоотношений, но оказывать большеви-кам какую бы то ни было помощь нам не подобало: ни официально, ни дружески.
      Словом, просьба его вызвала во мне смятение. В конце концов я согласился, пропади все пропадом, вывезу, и подумал про себя, что в этой несчастной Грузии одним большевиком меньше будет!
      Сам я в этот рейс не собирался, вместо меня должен был идти мой помощник Григол Чивадзе. Скажу пару слов о нем. Григол был сыном дьячка и крестником какого-то князя. Окончил кутаисскую гимназию, рвался всей душой к морю, и крестный устроил его в мореходное училище. Григол был честолюбцем, его томила жажда известности, славы, но случилось так, что он ударил офицера, за что и распрощался с училищем, приняв наказание. Меня всегда удивляло, как Григол мог ударить офицера, будучи сам человеком спокойным до флегматичности. Во всяком случае, в двадцать пять лет он был таким. Вместе с тем его отличали энергия и проницательность, и я не встречал человека с таким обостренным чувством долга. Он был чрезвычайно добросовестным, умелым и проявлял эти качества исключите-льно в работе. Для себя он пальцем о палец не ударял, и, насколько мне известно, других увлечений вне работы у него не было. Мне доводилось встречать таких людей это бывает от перегоревших мечтаний. Григол, образованный, интеллиге-нтный, слыл и в преступном мире человеком бывалым, своим, хотя я клятвенно заверяю, что злоумышленником он не был - ни по природе своей, ни по делам. Он никогда ничего общего не имел с политикой. Добрый, благожелательный, он и пальцем никого не тронул, но в случае необходимости способен был на все. Я говорю был, потому что не знаю, каков он теперь. Порой случается людям вдруг проявлять со временем несвойственные им качества, но думаю, что Григол Чивадзе и по сию пору такой, каким был в бытность на службе у меня. Вы, наверное, думаете, что я преувеличиваю, да? Ничуть! Сами убедитесь... Так или иначе, Григол мне нравился, мы с самого начала подружились, и наша дружба выдержала испытание временем.
      Да, так вот, я согласился. На судне находился преступник, стало быть, могли обостриться отношения с полицией. Я решил идти в рейс. Меня знали, не стали бы досматривать, да и в Одессе я должен был уладить кое-какие дела. Мы доставили Степана Шаумяна в Одессу, проводили до места встречи и, как говорится, сдали с рук на руки. Это было не просто, контрразведка белых действовала активно.
      Мир, и без того сумасшедший, вконец обезумел. Большевики предприняли наступление в южном направлении. Из достоверных источников я узнал, что белые и до весны не продержатся в Одессе. У меня там была постоянная клиентура и небольшая контора, нужно было ликвидировать все дела. В феврале тысяча девятьсот двадцатого года наша "Нина" взяла курс на Одессу.
      В городе царила великая паника, собаки и те хозяев не узнавали. Мы жили в гостинице, не сегодня завтра собирались возвращаться, ждали только разрешения на выход в море, когда вдруг явился наш шкипер с сообщением, что белые реквизировали нашу "Нину", взяв с команды подписку о невыходе в море, поэтому теперь попытка оставить судно квалифицировалась бы как дезертирство со всеми вытекающими последствиями!..
      Смутная угроза застрять в Одессе становилась реальностью. Я кинулся по всем инстанциям, предлагая доставить куда угодно любой груз или солдат, а потом, как говорится, вы сами по себе, мы сами по себе. Ничего не вытанцовывалось. Положение осложнялось и тем, что под страхом смерти не только в море выходить запрещалось, но и у берега саженками плавать. Попали как кур в ощип, но мы были молоды, оптимизм перевешивал разум, и мы не поддавались отчаянию.
      Четырнадцатое февраля тысяча девятьсот двадцатого года, вечер. Я играю в гостинице в бильярд. Маркер, приблизившись, вполголоса сообщает, что меня спрашивает молодой человек. Я выхожу. Незнакомец пристально вглядывается в меня, как бы уточняя, тот ли я, кого он ищет, и передает конверт. "Резо, друг, надеюсь, окажешь помощь подателю этой записки. Теофиле".
      Я усмехнулся, Эджибия и здесь разыскал меня. Справился, какого рода помощь от меня требуется.
      - Пятьсот рублей золотом. Так оценивает мою жизнь и жизнь одного из наших людей офицер, отпустивший меня за деньгами. Удирает, потому и просит золотом. Это срочно... Через два часа будет поздно. Если я не принесу деньги, то товарища расстреляют, а меня обвинят в трусости. Еще мне нужно какое-нибудь оружие. А главное, помогите выбраться из этой гостиницы, меня опознали, но я как-то ускользнул. Контрразведка держит под наблюдением все выходы.
      На мне был архалук. Мы поднялись в номер. Я отсчитал пятьдесят золотых десяток и дал свою одежду - черкеску, сапоги, пояс с кинжалом и подарил маузер, право на ношение которого я взял накануне в штабе белых. Снабдив незнакомца своим паспортом, я велел Григолу вывести его из гостиницы. Григол захватил с собой чемодан, чтобы сложить в него мои вещи на обратном пути. С собой же он взял платье молодого человека. Григол предупредил, что сможет вернуться только после того, как контрразведка снимет наблюдение, а это могло быть не скоро, поэтому беспокоиться за него нечего.
      Из окна нашего номера отлично просматривались подступы к зданию. Вначале документы проверил патруль, потом агенты. Все сошло благополучно, они ушли. На выходе из гостиницы чемодан не проверили, но его могли проверить на обратном пути, и тогда обнаружились бы мой паспорт и черкеска, положение осложнилось бы. Не исключался обыск в гостинице и до возвращения Григола, тогда у меня потребо-вали бы паспорт. Словом, радоваться было нечему. По счастью, вечер прошел спокойно. Часа в три ночи контрразведка сняла посты.
      Вскоре появился Григол с чемоданом. В номер он поднялся без происшествий.
      Я не знал даже имени молодого человека, которому мы оказали услугу. Он ушел со всем нашим добром, и, надо полагать, навсегда, как, впрочем, чаще всего и бывало в подобных случаях, но я не испытывал никаких сожалений, уверенный, что поступил правильно. Анализируя свои действия, я и сейчас думаю, что не ошибся: мои интересы полностью совпадали с интересами того человека - мы оба исходили из желания разрушить Российскую Империю; мне выпала возможность спасти за какие-то пятьсот рублей человека, которого ждал неминуемый расстрел; и наконец, Теофиле был моим другом, я обязан был исполнить его просьбу... Григол обрушился на меня с упреками: мало того что я отдал оружие, пропади оно пропадом, ввязался в историю, я еще отвалил ему последние золотые десятки, не подумав о том, что они и нам не помешали бы, не могли же мы всерьез рассчитывать на то, что выберемся из Одессы с помощью оставшихся у нас никому не нужных семи сотен николаевских денег! Так и остались мы на бобах!
      В самом деле, николаевские банкноты не котировались, курс их упал до одного к ста, и только те, кто верил в реставрацию царизма, считали эти деньги настоящими. Вот только было таких не много - раз-два и обчелся.
      За двое суток, восемнадцатого и девятнадцатого февраля, белые сгребли подчистую все корабли, пароходы, лодки, какие только нашлись в одесском порту и, погрузив на них свои воинские части со снаряжением, оставили навсегда родной берег. Ночью двадцатого февраля Одессу заняли красные. Арьергард белых с боями отступил к порту. Но тут для них не нашлось ни единого суденышка. Преданные своими же, они оказались в западне. Красные привычно расправились с врагом, а кого не смогли добить, взяли в плен, и пошли нескончаемые расстрелы.
      Спустя три дня в восьми верстах от Одессы доктор Байсаголов предложил нам на продажу свою яхту. О цене сговорились быстро, порешив в следующую же ночь выйти в море... А накануне к нам в гостиницу пожаловали чекисты. Устроили обыск, составили акт, отобрали все ценности, какие оставались, препроводили нас в ЧК, вероятно, больше потому, что в моем паспорте черным по белому значилось "князь". В номере, а потом в ЦК мы долго доказывали, что мы граждане Республики Грузия, что между нашей страной и Советской Россией добрососедские отношения, что у нас с белыми нет ничего общего и, более того, мы находимся в состоянии войны с ними... Говори не говори - об стену горох.
      ЧК размещалась в здании жандармерии. Нас загнали в камеру, в ней была сотня, не меньше, задержанных - яблоку негде было упасть. И тут я вдруг увидел русского генерала. Увешанный многочисленными орденами, он важно восседал на параше, втолковывая, не без горячности, своему собеседнику, что ничего дурного "советским большевикам" не сделал, напротив, и что орденов он из принципа не снимет, поскольку получил их ценою крови, пролитой в боях с врагами родины в мировой войне, и красные обязаны считаться с этим обстоятельством!.. Очень впечатляющая была картина: и смех, и наука!
      Российскую Империю пересадили с трона на парашу!..
      В камере оказались люди самых различных занятий и национальностей. Большинство - белые офицеры в штатском, несколько аристократов из высшего общества, купчики, примкнувшие к белому движению, лица, взятые по ошибке вместо кого-то.
      Ночь прошла спокойно, разве что списки вдруг вздумалось кому-то составлять. Было часов десять утра, когда нас вывели поодиночке в коридор и, связав руки бечевкой, вытолкали во двор жандармерии. Двор был тесным. Обнесенный с трех сторон высоким глухим забором, он прилегал к служебному корпусу жандармерии, ныне - ЧК. Нас оттеснили к стене. В ряд мы не умещались - столько нас было, и нас сбили в кучу. Я с Григолом оказались прижатыми к стене. Обреченный всегда верит в чудо, верил и я, не буду скрывать, полагая, что проводится какая-то неизвестная мне операция. Никто ни на что не жаловался, не плакал, не ругался. Мы стояли и ждали. Прямо напротив нас было распахнуто окно в бельэтаже. Я то и дело возвращался к мыслям: почему окно распахнуто в такой мороз, кто сидит в этой комнате, сколько их? Впрочем, давно замечено, что в критических ситуациях в голову обычно лезет всякая чепуховина, ничего странного - защитная реакция организма.