Подошло время определяться в гимназию, но мальчик упорно отказывался учиться, ему хотелось стать овчаром, пасти овец. Его долго уговаривали оставить пустую затею, но мальчик стоял на своем, и тогда его насильно отвезли в гимназию вместе с Саварсамом. Он сбежал на третий день и вернулся обратно в деревню. Так повторилось несколько раз. Потому прозвали его на деревне "обратным". Господа в конце концов оставили его в покое - пусть живет как хочет.
      Эту историю я слышал в детстве раза три, не меньше. Каждый раз ее рассказы-вали по-разному, и каждый раз в этом месте я непременно задавал вопрос рассказчику: "А что сталось с рыжиком?" И ни разу не получил на него ответа... Сандро отвел от себя угрозу гимназии и стал неотступно молить отпустить его в пастухи. Стал молить и таки добился своего, это в двенадцать-то лет. К отаре Карумидзе был приставлен овчар, человек опытный, достойный и верный, ему-то и препоручили Сандро. Лет до четырнадцати мальчик был при нем, потом вдруг исчез, оставив записку с просьбой не беспокоиться о нем и с заверением, что через несколько лет вернется уже со своими собственными отарами.
      Восемь лет спустя он и впрямь объявился со своими отарами. Все это время Сандро, как выяснилось, пастушил у казбекских горцев. В те времена как овцеводы, так и пастухи занимались своим промыслом в заведенном порядке. Под началом двух пастухов были отара из двух тысяч овец, шесть кавказских овчарок, две упряжные лошади и два иноходца. Отработав год, пастух отбирал из стада в свою собственность пятьдесят овцематок. По прошествии двух лет у него уже было сто собственных овец и пятьдесят полагаемых из хозяйской отары. Итого, сто пятьде-сят, а через три года все триста пятьдесят. Словом, за восемь лет службы Сандро стал хозяином трех отар, или шести тысяч голов, к тому еще овчарки, табун из тридцати лошадей да деньги, довольно много. Женился, пошли дети, и зажил он жизнью зажиточного крестьянина. Больше шести тысяч овец не держал - считал, что этого достаточно. Он был обучен грамоте, умел держать слово, помогал бедным, сирым, и мужеством его Бог не обидел.
      Времена были лихие, поэтому смелость и отвага нужны были овцеводам не меньше, чем умение ходить за овцами и врачевать их. Пастухи водили отары на кизлярские пастбища через земли, населенные северокавказскими племенами: водили туда и обратно. Какие только испытания не выпадали на их долю!
      К двадцати пяти годам слава об овцеводе Сандро Баидошвили шла по всему краю, о его отчаянной храбрости были наслышаны по обе стороны Кавкасиони. Сандро-то ходил под Богом, но и черт не дремал, и вот ведь как вышло, что осудили его на двадцать лет каторги.
      Случилось все просто и вдруг. Таможенники на Ларсе остановили отару сбор за зимние пастбища составлял копейку с головы. Это были новички, Сандро никогда прежде их не видел. Таможенники спросили, сколько голов он перегоняет. Сандро ответил так, как то и было. Его подняли на смех, тем не менее Сандро держался вежливо. Старшему таможеннику пастух показался простаком, и он решил подна-жать, чтоб выколотить из него побольше денег. Как говорится, нашла коса на камень. Таможенник осатанело бранился. Сандро спокойно отвечал. Его невозмути-мость привела таможенника в бешенство, и он, не сдержавшись, дал Сандро затрещину. В ответ Сандро отвесил оплеуху, от которой тот грянулся оземь. На подмогу начальству кинулись двое других таможенников, один безоружный, второй - при винтовке со штыком. Безоружный выхватил из рук сотоварища винтовку, хотел было поддеть Сандро на штык, но тот опередил его кинжальной раной в живот. Таможенник упал и забился в судорогах. Солдат кинулся к своей винтовке, но и его постигла участь младшего таможенника - он испустил дух со вспоротым животом. Начальника тем временем и след простыл. Сандро погнал отары дальше. Его взяли во Владикавказе. Брат одного из убитых таможенников служил в Тбилиси околоточным надзирателем. Объявившийся начальник таможенной заставы ни за какие блага не склонялся к правдивым показаниям. Да и какая, собственно, разница, когда на тебе две человеческие жизни. Как ни старались Карумидзе только виселицу сумели отвести от Сандро Баидошвили. Двадцать лет не подавал он о себе вестей, его считали мертвым, однако он вернулся. Вернулся... Куда девалась его всегдашняя улыбка, мощная грудь, горделиво развернутые плечи! Развалина и калека. Вместо ноги - обрубок по колено.
      Года два он беспрестанно болел. Жена Сандро - Майя была родом из Марабды, за что прозвали ее на селе Марабдулой. Пока Сандро отбывал срок, она вырастила детей, поставила их на ноги, сумела приумножить добро, так что к возвращению мужа семья жила в полном достатке. Сандро не хотелось стеснять домочадцев. У старшего сына был дом каменной кладки, и в нем маленькая комнатенка, там он и обособился. Он все больше молчал и молился. Пришла весна. Сандро стал выходить во двор, греться на солнышке. Это был добрый знак - Сандро оживал душой. Он и ходить стал иначе - перестал волочить, широко расставляя по привычке к кандалам, ноги, на лице его заиграла почти прежняя улыбка. Отобрав двух бурых бычков с белыми звездочками на лбу, он стал их выхаживать, выбирая для них травку посочнее, лесные груши и яблоки по вкуснее. Бычки подросли и к двум годам так налились силой, что не было им равных в выносливости. Правда, под ярмо их не ставили, в старину в Грузии почиталось за грех запрягать вола моложе пяти лет.
      Как-то осенью Сандро пригнал своих бычков, бурых, со звездочками, в лес похрупать дикие груши. С немалым трудом взобравшись на дерево, он стал трясти его. Бычки внизу звучно жамкали фрукты, а Сандро, глядя на них, радовался. Приметив ветвь, густо унизанную плодами, он потянулся за ней, она подломилась, Сандро Баидошвили упал на землю и испустил последний вздох. Его похоронили, положили на могилу надгробный камень, который и поныне там. На одной грани надпись: "Ни себе в радость, ни другим", на другой высечены рога, бараньи рога.
      В этом рассказе, помнится, мне сперва не давала покоя тревога за участь рыжего ягненка. Потом я едва ли не до исступления довел деда Иагора, пытаясь выяснить, какими все же правами наделен околоточный надзиратель, как далеко простирается его власть. Мы даже повздорили, потому как я все твердил о ягненке и околоточном, а дед мне в ответ - о любви к животным, о пользе труда и, главное, о некой закономерности, по которой успех нередко порождает роковую самонадеянность, а за смертный грех ждет расплата, если не тебя, то твоих детей!
      Какое чудо человеческая память. Я отчетливо припоминаю, как заливались черные дрозды и соловьи в зарослях орешника на обочине нашего сада; окаемок и цвет камней, наваленных у родника Оникашвили; помню, что любовницу Дереника, тачавшего сапоги против нашего дома, звали Лолой; помню, что брюки покроя "чарльстон"'первым в Тбилиси надел молодой адвокат Бесик Мчедлидзе. Много всякой всячины помню. Покойный Амиран Морчиладзе притворно возмущался: "Сколько мусора у тебя в голове!" А вместе с тем из истории Коташвили, которую я слышал в "гареме Джимшеда", у меня выскользнуло из головы что-то настолько важное, что остальное вроде бы и смысла лишено... А ведь эту историю я тоже слышал в детстве и, если исходить из моей теории, должен был твердо ее помнить. Может, "нечто важное" я выпустил из памяти потому, что история была забавной, а дед Гора не вынес из нее никакой морали, кроме как: никогда ничего не проси ни у жены, ни у любовницы иначе придется платить сторицею! Удивительно, тогда я ничего не мог понять из этой максимы да и потом не разделял ее, но просить редко когда приходилось, в том числе и... Может, и впрямь это правило заключает в себе рациональное зерно?.. Господи, ну и что, что выскочило из головы?! Давай вспом-ним саму историю, может, в процессе рассказа забытое само всплывет в памяти?..
      В одной из деревень, то ли карталинской, то ли кахетинской*, жил крестьянин по фамилии Коташвили. За точность имен действующих лиц этой истории я не ручаюсь, поскольку не смог их запомнить по двум причинам. Перво-наперво, мне было всего то ли шесть, то ли семь лет, а рассказчице за сто, и шамкала она эту историю беззубым ртом. А вторая причина состояла в том, что я глаз не мог отвести от лица рассказчицы - у нее был огромных размеров подбородок в девять складок!
      * Картли, Кахетия - области в Восточной Грузии.
      Ило Коташвили было восемнадцать лет, когда родители взяли ему в жены девушку шестнадцати лет, звали ее Даро. Ее привезли из дальнего далека по тем соображениям, что вдали от своих родителей жена бывает более покладистой. За семь лет супружества детей у них не было. Пока не пошли дети, Даро без конца недомогала, ни днем, ни ночью не снимая со лба теплого платка, туго повязанного по самые глаза. Зато когда она в двадцать три года родила первого ребенка, с тех пор...
      Бедняжка Даро скончалась тридцати пяти лет от роду и оставила Ило Коташвили шестерых детей. За двенадцать лет шестеро детей! Она была хорошей матерью, скольких послал Бог, стольких и вырастила крепкими, здоровенькими и после первого ребенка ни разу не издала стона, не болела, и платка на лбу у нее никто больше не видел, но вот так, вдруг, померла в одночасье, бедняга.
      Коташвили долго горевал по своей Даро, иная мать по сыну так убиваться не будет. Он все сидел у надгробья и лил слезы. Забросил хозяйство, забыл о пахоте, доме, севе, скотине. Деревня извелась от жалости, на него глядючи. Поговаривали, что он умом тронулся, бедолага.
      В конце концов призвала его барыня к себе и сказала:
      - Хватит горевать, детям присмотр нужен. Так не годится. Я решила тебя женить.
      Ило понурился:
      - Воля ваша, барыня.
      Коташвили, коренастый крепыш, был сноровистым, умелым, трудолюбивым мужиком, довольно зажиточным. Повезла его барыня в материнское именье и вот ведь подыскала ему жену отменную - молодую, лет двадцати, бездетную вдовицу Като. Невеста - ласковая, привлекательная, полная сил и здоровья оказалась такой умницей и трудягой, что вытащила из запустения хозяйство, поставила на ноги семью. Дети ходили обутые-одетые, мытые-причесанные; муж лучился благодарно-стью, деревня и соседи были довольны-предовольны; господа не могли нарадовать-ся. Като не позволяла посторонним совать нос в свои дела, семейные и супружес-кие, сама в чужие не вмешивалась, если, конечно, люди не приходили к ней за советом или просто отвести душу. Сплетен не слушала и сама не сплетничала. Словом, деревня твердила, на Ило счастье свалилось, но увы... Дела приняли иной оборот.
      Пришла Като как-то к священнику и взмолилась:
      - Разведи меня, батюшка, с этим человеком!
      Священник пристально раза три оглядел Като с головы до ног и, усмехнувшись, осведомился:
      - Почему?
      - Просто так! - отрезала Като.
      - Просто так и цыпленок не оперится, - отпарировал священник.
      - Мужняя я баба али нет? За три года ни разу меня не тронул. Так тоже не оперится цыпленок?!
      Священник нахмурился, озадачился. Думал, думал и изрек:
      - За ради этого не могу развести, дочь моя. Когда бы он к соитию вообще не способен был, то вера и церковь снизошли бы к твоей просьбе, но у него шестеро мальцов своих и...
      Като залилась слезами и, перемежая речь всхлипываниями, забормотала:
      - Что делать, батюшка, в какой мне омут кинуться! Не знала б мужика, может, и стерпела бы, да я ж вдовая, вкусила радость, пропади она пропадом... Ладно, пусть не это, я детей хочу своих или право не имею?!
      Священнику было лет под тридцать. Он смотрел на молодуху и диву давался: "Надо же, такая соблазнительная бабенка рядом лежит, а он - ни-ни. Возможно ли такое? А Ило? Шестерых на свет произвел, мужик, можно сказать, в соку, чуть больше сорока. Что с ним могло такое статься, что он ее "не трогает" ?.."
      - Хорошо, дочь моя, ступай, я поговорю с ним, и, если он будет вести себя по-прежнему, я знаю, как с ним управиться.
      Думаю, священник и вовсе не знал, как будет управляться. Призвал батюшка к себе Ило Коташвили:
      - Почему не спишь с женой?
      - А с кем же я, по-вашему, сплю? - удивился Коташвили. - Тахта одна на всех, вместе на ней и спим.
      В старину в крестьянской избе помещалась одна большая тахта, на ней спали и взрослые, и дети. Зыбки с новорожденными и те на ней стояли.
      - Я не об этом. Пошто бабу не ублажаешь?
      - А как я должен ее ублажать? - вопросом на вопрос ответил Ноташвили.
      - А так, как мужик бабу ублажает, - пояснил священник.
      - Что вы, отче, как я осмелюсь на такое... Она мне детей ростит, от зари до зари вся в хлопотах, с ног валится, до того ли ей. Бог свидетель!
      Священник слушал его и думал: он и в самом деле такой болван или ваньку валяет, а когда ваньку валяет, что же у него такое на уме?
      Надо полагать, отец небесный не прояснил его мыслей, потому как батюшка только и нашелся, что сказать:
      - Дурак ты, братец. Ступай и ублажай ее как положено, не то получишь у меня!
      Повернулся Коташвили и пошел себе восвояси, но от угрозы отчевой, видать, отмахнулся и наказа его не выполнил, потому как спустя месяц Като снова заявилась к священнику и на этот раз тверже и решительнее потребовала незамедлительного развода.
      Ну что тут скажешь. В старину бытовал обычай: с семейными неурядицами такого рода обращались к барам, и те, как могли, улаживали разногласия в присутствии священника и повздоривших супругов. Призвали. Они явились вместе - Като и Ило.
      Лето. Под раскидистой липой барин с барыней и священник расположились в креслах. Като и Ило стоят, понурившись. Все молчат, пропадая от неловкости, не решаясь начать разговор. Барину бы слово сказать, а он сидит себе, четки перебирает. Время идет, спасения ниоткуда.
      - Скажите что-нибудь! - взмолился наконец священник, обращаясь к барину.
      Барин нахмурился, собираясь с мыслями, и думал так долго, что все замерли, ожидая мудрого слова, а вместо этого он вдруг возьми и брякни:
      - Эй ты, осел! Для чего тебе эту девку в жены дали?!
      - Вот-вот, - пришла на помощь супругу барыня. - Для чего я тебе такую раскрасавицу везла? Дороги в Триалети, не приведи Господь. Могла ли я, с моим здоровьем, ехать верхом? Сам же видел... У проклятого Тедо свиное сало вышло, и я чуть не оглохла, когда арба пошла скрипеть. Разрази его гром, как проголодается, копну соломы в один присест умнет, а свиным салом запастись ума не хватило...
      - Погоди, Мариам, пусть сам скажет, - прервал ее барин.
      - Почему, говорите, жену взял? А разве шестерым моим детям уход и забота не нужны были?! - возразил Ило Коташвили.
      - А самой бабе, по-твоему, ничего не нужно? - не унималась барыня.
      - Вот именно. Самой бабе, - поддержал в свой черед барин супругу.
      - Не знаю, барин, о чем вы, еды у нее вдоволь, одета-обута, на крестины да свадьбы вместе ходим, не скуплюсь на ласку и пожурить умею. Что ей еще нужно, а?
      Снова нависло молчание. Барин уже то ли в четвертый, то ли в пятый раз перебрал четки и, не в силах больше сдерживаться, выпалил:
      - Ты, Ило, что-нибудь смыслишь в бабах?
      - Я-то? Вы, барин, никак, меня за слабосилка держите, а? - залился смехом Ило.
      - У него, наверное, есть любовница! - воскликнул священник.
      - Есть, отче! - подтвердил Ило.
      - Кто, Ило, кто она, твоя любовница? - оживилась барыня.
      - Вот, милостивая моя госпожа, вот она, отрада души моей! - Ило погладил жену по голове. - До того люблю, нет мне без нее жизни!
      - Вот пролаза! - возмутился барин. - Послушай, болван, тебя спрашивают, когда тебе приспичит, пластаешь ты бабу или нет, а если пластаешь, то кого?!
      - Пластаю, как не пластать. Баб же и пластаю, - объявил Коташвили, обводя всех удивленным взглядом, словно спрашивая: "А кого же еще?"
      Это произвело на присутствующих разное впечатление.
      - Ой-ой-ой! Что я слышу? - застыдилась барыня.
      Барин разинул рот.
      Священник чуть приметно усмехнулся.
      Като впилась грозным взглядом в мужа и, мотнув головой, ехидно заметила:
      - И-и-х, лопни твои глаза! Найдешь ты кого лучше меня! - Потом, то ли припомнила что-то, то ли обида ее разобрала, она закатила такую затрещину распутному муженьку, до баб охочему, что барин едва ль не бросился их разнимать.
      - Так бы и говорил, а то замучил всех! - пророкотал барин.
      - Ишь ты, баб, говорит! Не одну, не двух - во множестве! Наговаривает. В моей пастве, самое большее, две такие сыщутся, - заметил священник.
      А барыня, встрепенувшись, взялась уточнять:
      - Откуда бы им взяться? Ну, одна, положим, вдова Тухи, а кто вторая? Вторая, скажем, Маро. Этот старикашка взял в жены девушку, ну прямо розу, жизнь ей сгубил. Эти двое, больше никого. Ежели есть, назови!
      - Не выйдет, барыня, не из таких я! Назову кого, другие к себе не подпустят. Дело это деликатное, никак нельзя! - отрезал Ило и обратился к священнику: - Что значит "ваша" паства? Вам что, в собственность дали меня и тех баб или как?! Господские мы, Бог наш пастырь, его волею живы!
      - Ежели волей Божьею... - осеклась Като и обернулась к священнику: Знать ничего не знаю! Не разведешь, убегу, сгину!..
      - Помолчи, баба! - осердился барин. - Тут еще многое надо выяснить, уточнить... Я барин, и так вот запросто... Стольких и мне не уломать, а ты... Все же как ты ухитряешься, а?
      - А чего тут ухитряться?!
      - А все же... все же? - Барыня сгорала от любопытства.
      Коташвили смущенно усмехнулся, потер ладонью шею, нахмурился и выдавил, словно под пыткой, важную тайну:
      - Приворот есть во мне, приворот! Иду себе куда-нибудь... Мужикам на меня плевать, что видят меня, что нет - Коташвили и Коташвили - не велика важность. Зато бабы млеют... А я вот чую, которая больше млеет. Я о бабах говорю, о вдовицах и молодухах. Девок я не трогаю, жалею их. По правде, и я им не больно нужен. Не знаю, почему, да так оно есть...
      - Пропади ты пропадом, бессовестный, развратник, исчадие ада! накинулась барыня, но супруг, прервав ее жестом, сам обратился к Коташвили:
      - Ладно, говори о вдовушках и молодухах.
      Коташвили стоял, свесив голову в деланном смущении, но похоже было, что его разбирала досада, так ему не терпелось наконец убраться отсюда.
      - Говори! - прикрикнул барин.
      - Уж не знаю, о чем говорить?
      - А все же как это? Вот ты видишь, как она млеет. А дальше? - подводил барин к ответу. - Откуда тебе знать?
      Коташвили поднял голову, оживился:
      - Встречусь глазами и знаю! Бывает, что молчат, рот платном прикроют и молчат, а я слышу собственными ушами, как глаза их в голос говорят... - Он еще хотел что-то сказать, но барин прервал:
      - Подумаешь, это пара пустяков. Трудно то, что следует за этим, а начало - так, тьфу!
      - Трудно, барин, не скажу, что легко! Коли ты пентюх, трудно!
      - Какой такой секрет ты знаешь, милый человек? - заговорил священник.
      - Какой секрет? Вот шел я вчера по проулку с косой на плече. Бабенку в огороде увидел. Ягодка - лучше не сыскать. Она разогнула стан и глянула на меня. И я на нее глянул, и, когда наши взгляды встретились, я уже все знал...
      - Прелюбодей и богохульник! - объявил священник и взялся за кресло: Пересяду, чтоб не слышать подобных речей... Я буду вон там, под тем деревом. - Батюшка подбородком указал на дерево, которое росло рядом и так близко, что, сядь он туда, до него все равно доносилось бы каждое слово.
      - Ай, что за вопросы ты задаешь? Подобает ли мне выслушивать такие речи?! - привстав, воскликнула барыня.
      - Сядь, не капризничай! - одернул ее барин. - Садитесь, батюшка, и вы, и ты, Маркам! Не уходите! Мы должны сообща решить это дело. Таков порядок! Давай ты, Ило, говори, о чем это ты "знал"?
      - Знал, что она уйдет с огорода. И то знал, что, если я пойду за ней, дело заладится...
      - И кто же это был? - встряла в разговор крайне взволнованная барыня.
      - Э-хе, - засмеялся Коташвили. - Иметь с бабой дело, а потом судачить о ней? Не мужское это занятие!
      - Не мешай, Мариам, пусть говорит, подлец, - вмешался барин. - Лучше скажи, вот женщина пошла, а ты, что ли, за ней?
      - А как же. Пошел и...
      Тут Нато залепила ему вторую оплеуху и снова стала требовать развода.
      - Уймись, баба! - одернул барин распалившуюся Като. - Мы пока не добра-лись до главного. Главное впереди. - Он повернулся к Коташвили: - Ты пошел за ней, догнал... А если она упрется, что тогда?
      - Тогда ничего. Силой нельзя. Впрочем, есть и такие, которым нравится, когда сильничают... Бывало, что и не давались, разве ж нет? Поворачивался, уходил. Пару месяцев делал вид, что не замечаю, зато потом... Вы все, барин, спрашиваете, что потом? Вот потом и начинается самая что ни на есть потеха!
      - Допустим, - подал голос священник. - Она пошла, ты за ней, свершилось богопротивное дело... А вдруг вас кто увидит?
      - Что вы такое говорите, батюшка? - удивился Коташвили. - Баба, знаете ли... Прежде чем она встретится с тобой глазами и поманит за собой, она наперед знает и место, и время, у ней уже все взвешено-перевешено. Баба она отродье дьяво-льское, только положись на нее. Баба не ошибется, мужик ошибется! Ты только не мешай бабе. Я всегда так делаю, и вы запомните, так оно лучше.
      Барыня вскочила, кинулась на Коташвили, стала колотить его по груди маленькими, уже крепко увядшими кулачками:
      - Вы посмотрите на него, охальник, бесстыжие глаза! Как ты смеешь говорить такие вещи в присутствии благородных мужчин! "Вы запомните!" "Так оно лучше!" Чему ты их учишь, для чего им это запоминать, будь ты проклят!
      Като собралась было встать на защиту своего крайне потрясенного супруга, но не посмела...
      Барин схватил супругу за руку - она все пыталась вырваться - и силой оттащил ее в кресло. Выждав, пока супруга изольется бранью, он ласково сказал:
      - Полно, Мариам, успокойся, дорогая... Пусть себе учит, я же не помчусь, задрав штанины, в тот проулок, где Ило ринулся в огород за бабой. Он сболтнул лишку, скотина, а ты себе нервы портишь!
      Барыня все продолжала кипеть, когда Коташвили объявил в свое оправдание:
      - Что я такого сказал, барыня... Бабе, говорю, лучше знать, нужно делать по ейному разумению. Я угодить вам хотел... Я всегда так делал. Разве ж кто меня хоть раз накрыл? Ни в жизнь.
      Священник с барином переглянулись. Священник деланно нахмурился. Барин захлопал глазами. Оба опустили головы, и барин, не сдержавшись, хмыкнул:
      - Ну и ну, каков фрукт?!
      - Каков? Мерзкая скотина, пропади он пропадом... Не скотина, а гад ползучий, прости Господи, что в жарких странах водится, он только зев разинет, а кролик сам в глотку ему и прыгает. Гад и есть.
      - Все это, Ило, называется изменой Господу, церкви, жене и семье, сообщил священник.
      - Ты что говоришь, батюшка! Разве могу я изменить этой святой женщине?! Не такой я человек, на измену я не способен. Когда я с теми бабами, разве ж я с ними? Я с нею, моей отрадою. Кроме нее, у меня никого не было, да мне никто и не нужен. Так-то вот!
      - Смотрите-ка, что он говорит, отче, - разволновалась барыня. - Хочешь быть с нею - будь, на кой тебе ляд другие?! Ах ты, распутник. Лежит она рядом, вот и будь с нею, и никаким разводом она голову себе забивать не станет...
      - Вот-вот! Это как же получается? Когда ты с ними... Нет, когда ты с нею, то ты с ними... Как ты сказал... - запутался барин.
      - Об этом деле я так соображаю. Будь оно праведным, никто бы не стал его пользовать для брани. Милая моя! - Ило протянул руку, чтобы погладить жену, но она уклонилась, чертыхнувшись, и Ило пришлось "всухую" заканчивать фразу: - Она ни в чем не провинилась и...
      Это было слишком. Под молчаливыми, спокойными липами вихрем взметнулась ярость. Никто не мог взять в толк: что за человек Коташвили? Повеса, какого свет не видывал, или законченный болван, а может, то и другое вместе. Но ведь какая-то тайна здесь была. Женщина, полная жизни, привлекательная, годами рядом лежит, а он даже попытки не делает овладеть ею?..
      - Здесь без Соломона мудрого не обойтись! - нарушил молчание барин, и, надо думать, вывод этот был очень точным.
      Священник вдруг оживился, видно, Господь-таки осенил его, подсказав единстве-нно правильную мысль, которую он ждал еще со времени первого посещения Като.
      - Слушай меня, Ило, - негромко, спокойно начал он, - ты и с первой женой, бедняжкой Даро, так жил?
      - И с нею, отче, и с нею, - не задумываясь, ответил Коташвили.
      - Э-э-э! - вырвалось у барина.
      - Так откуда шестеро детей, те шестеро откуда?! - опередила священника барыня.
      - Она, Даро, украдем брала, сударыня, вот откуда, - глазом не моргнув ответил Коташвили.
      - Слава тебе, Господи! - перекрестилась барыня. - Вам бы все на тех несчастных цыган валить, а они просто курокрады да огородные воришки...
      - Немедленно признавайся, у кого вы этих детей выкрали? Господи, шестерых! - возмутился барин.
      Коташвили улыбнулся, оглядел господ, собрался ответить, но священник не дал:
      - Я о воровстве и пропаже детей в нашем уезде ни от кого не слышал. Вы где-нибудь в другом месте крали или, по твоему глупому разумению, "украдом" означает нечто иное?
      - Я говорю, она украдом, тишком брала, отче, - застыдился Коташвили. Она утайкой приходила ко мне ночью...
      Вопрошатели на миг застыли и вдруг заржали, как кони.
      - Слушай, парень, и все шестеро у вас так, украдом? - одышливо спросил барин. Коташвили закивал понурой головой.
      - Господи, прости, грех поминать покойницу недобрым словом, но бедняжка Даро, у нее, видно, не было ни крупицы женского самолюбия, пролепетала госпожа.
      Супруг в ответ наградил ее уничтожающим взглядом: можно подумать, ты ведешь себя иначе!
      - Не ты ли говорил, что будь это дело хорошим, его не пользовали бы в брани и поношении, - ехидно заметил священник.
      - Нет, когда по своей воле - нет, отче, - ответил Коташвили.
      - Чудачка ты, - игриво заметил священник Като, - чем ко мне ходить, развода требовать, ходила бы к мужу, благо, рядом лежит.
      - Откуда мне знать... Вроде бы стыдно, я же баба. А вдруг он не в себе и прогонит меня, уймись, дескать, спи... Что тогда? - как бы про себя, но достаточно внятно проговорила Като.
      - Ило, - спокойно, с призвуком смущения заметила барыня, - где это слыхано, чтобы в таких делах зачин был за женщиной?!
      - А пусть и не слыхано! Я, барыня, Ило Коташвили, я царь и господин в своем доме и семье, - твердо заявил Ило. - Если я у нее что-нибудь стану просить, хоть самую малость, тогда и верховодить станет она!..
      - А как же, чудак человек, как же? - заволновался барин.
      - Я погляжу, в этом деле другого выхода нет, украдом должна брать! заключил, как повелел, Ило.
      Барин умолк, потом вдруг подскочил как ужаленный и гаркнул:
      - Вон отсюда, сучьи дети, убирайтесь!
      Такого исхода никто не ждал, уж тем более супруги Коташвили, их как ветром сдуло.
      Мысль о том, что "у бедняжки Даро не было ни крупицы женского самолюбия", уже, как видно, не казалась барыне такой категорической. Она побежала следом за супругами и, догнав, ухватила Като за подол. "Давай украдом действуй, дочка. Хочешь иметь детей - ходи украдом. Вон ведь какой упрямый осел", - частила она.
      Като родила четверых детей. Надо полагать, все четверо были зачаты "украдом". Деревня так и прозвала их "украдовыми".
      Это прозвище осталось за ними и поныне...
      Мне понадобились годы для того, чтобы восстановить и восполнить в памяти эту историю - спасибо бабушке, сам бы я не справился. К тому же мне приходилось хитрить: вопросы нужно было задавать с умом, поскольку у бабушки было свое понимание того, что следует знать ребенку, а что нет, в таких случаях она просто делала "не слышу". В конце концов, я вроде бы придал истории Коташвили законченный вид, но позднее у меня возникло ощущение, что рассказу чего-то не хватает, пожалуй, убедительности. Поэтому от времени до времени я возвращаюсь к нему и под конец как будто нашел, в чем промах, а теперь вот опять забыл. Эх, да Бог с ним".
      Глава третья
      На реке Пур, то есть на пересечении пятьдесят седьмой паралелли и восьмидесятого меридиана, Горе пришлось взяться за удочку. Еда вся вышла, предстоял долгий путь в тысячу километров по прямой.
      Перебравшись на южный берег, он раскинул палатку, утеплил края снегом. Затем сделал прорубь во льду и стал ловить рыбу. Немного погодя, почувствовал сильный жар, но, перемогаясь, удил до наступления ночи и таки взял здоровущего осетра. Разложив костер, Гора подвесил вялить куски рыбины.
      "Что за чудо, река Пур! Впрочем, река - громко сказано, скорее, речушка. Славная здесь рыба водится, ничего не скажешь! Поймать такого осетра, надо же! Не иначе, он привязанным был или в стельку пьяным!.. На кита и кашалота я, конечно, не рассчитывал. А надо бы! Вот ведь как с крючками вышло... Мелкие он все заглотал... Каков подлец! Этот крючок последним был, вдруг он и его бы слопал? Чур, чур меня!.. Уж он дергал, дергал, а перекусить не смог - леска капроновая. Дураков нет, теперь я буду выбирать крюк по рыбе. Так я же не рассчитывал на такого здоровяка! Три крючка откушал. Провялится - килограммов на пять-шесть усохнет. Какого тащить лишних пять килограммов... Мне-то что, я о Коле пекусь, не надорвался бы. Кто мне поверит, что я такую рыбину отхватил?.. Плыл бы отсюда подальше. Ан нет, бес его попутал. Ну и прорвой оказался, ей-богу. Четвертый проглотил, четвертый! Надо бы при случае других рыбаков расспросить, может, еще с кем-нибудь такое было?.. Ха-ха-а, приплыл и вернул крючки... Откуда здесь осетр взялся среди зимы?! Может, отбился от стаи. И куда он путь держал, в Северный Ледовитый океан? Рассчитывал на райские кущи?.. Мне бы еще такую рыбину поймать, ну, пусть не осетра, тогда моему счастью можно было бы позавидовать. Выручил, благослови его Господь. Кто мне поверит, что одной мякоти потянуло на двадцать килограммов?.. Почему бы нет? У Слюнтяя ни сети не было, ни уды, так он голыми руками сома на восемь килограммов взял!.. Кто-нибудь поверил? Ни-ни. Как же! Он до сих пор мается, что ему не верят! Очевидцам, и тем не верят. Завидят Слюнтяя и подначивают: вон, идет восьмикилограммовый!..