Пока мой дед беседовал с покойниками, я утвердился во мнении, что в Тбилиси помимо Старо-Верийского, Ново-Верийского, Кукийского и Петропавловского кладбищ существует еще и это. По дороге домой я спросил у деда: почему этот сквер называется кладбищем? Дед так громко расхохотался, что кое-кто из прохожих остановился в изумлении. Отсмеяв-шись, он серьезно ответил: "Они, сынок, уже давно умерли. Они погибли с приходом большевиков. В сквере и похоронены". Потом все точно разъяснил. Я понял, что он хотел сказать, но мне по-прежнему это сходбище старцев казалось составленным из юзбашянцев. Я почувствовал, как раззудилось мое любопытство, и спросил: кто они такие?
      - Яловые коровы! - ответил дед, снова залившись смехом.
      Я совсем растерялся. Тогда дед пояснил:
      - В девятнадцатом веке каждый порядочный грузин вынашивал в себе незави-симость Грузии как плод, а в результате в девятьсот восемнадцатом на свет явился мертворожденный - ни тебе теля, ни бычок. Остались мы порожними, яловыми коровами. Кем же еще?!
      У меня и тогда был слух на слово, и от меня не ускользнуло, что дед и себя причисляет к людям с кладбища Земмеля, и я не стал мешкать с вопросом: "Дед, ты тоже яловая корова?"
      Задумавшись, он трижды повторил как бы про себя:
      - Я тоже яловая корова! Яловая! Яловая!
      Прошло довольно много времени, пока я упорядочил свои мысли о яловости... Не знаю, может, это трижды сказанное дедом слово определило мою последующую жизнь и судьбу...
      Поразительное все же существо - ребенок. Точнее, его природа. Тяга к знаниям, потребность в опыте - это его самое напряженное, не знающее удовлетворения чувство... Сквер Земмеля многому научил меня! Даст Бог, когда-нибудь напишу "Записки с кладбища Земмеля".
      Много дало мне и общение с семейством госпожи Ольги Вачнадзе-Эристави. Туда водила меня бабушка. Дед редко появлялся в этом доме. За глаза он называл его не иначе как "гаремом Джимшеда"*, и тому были основания: семейство числило шестнадцать старушек, ровесниц старцев с Земмеля, и одну старую деву, малость с приветом. Не помню, кому из старушек доводилась внучкой эта Кетуся. Кем же они, эти старушки, были? Продуктом первой мировой войны, всех революций, гражданс-кой войны и восстания тысяча девятьсот двадцать четвертого года в Грузии, если угодно - энциклопедией. Ко времени моего появления единственным мужчиной в семье был князь Симон Эристави-Ксанский, вскоре, к сожалению, преставившийся, сначала коренник кладбища Земмеля, потом - Ново-Верийского кладбища. Он был супругом госпожи Ольги Вачнадзе. Они помещались в трех комнатах бельэтажа на Старой Бебутовской. Мужчин в доме не было по той простой причине, что их поубивали: кого - где, кого - когда. Пятеро из шестнадцати старушек окончили Сорбонну, а шестеро или семеро подолгу живали в европейских столицах. Осталь-ные - ничего особенного - имели при себе дипломы института благородных девиц, с тем и приняты были в обществе. Казалось, не было на свете языка более или менее цивилизованного народа, которым не владела бы в совершенстве хотя бы одна из них. Изъяснялись в семействе на французском, английским же пользовались для дел, в основном коммерческого толка. К примеру, в сделках с князем Аргутинским, носивших перманентный характер, когда в силу финансовой несостоятельности приходилось извлекать, скажем, из девятого узелка, припрятан-ного на черный день, какую-нибудь безделку на продажу. Представляясь, князь Аргутинский именовал себя маклером и при этом двусмысленно улыбался, дескать, смотрите, что сделали большевики с налаженной как часы страной!.. Старушкам, очевидно, казалось, что если они назовут цену по-английски, то вещь пойдет дороже... На пропитание старушки зарабатывали преподаванием - обучали детей иностранным языкам. Дети приходили сами, потому как ни одной из старушек здоровье не позволяло ходить по домам, кроме Кетуси, которая, кроме скверного грузинского, языками не владела.
      * Персидский царь, который, по преданию, прожил семь с половиной веков.
      О каких только чудесах не наслышались бы вы в этом доме! Взять хотя бы госпожу Мариам Бегтабегишвили-Голицыну, вдову генерала, мать двоих сыновей в высоких офицерских чинах. Она жила по соседству и ходила к старушкам с визитами. Генерал пал в первую мировую войну, старший сын - в гражданскую, а младший в ту пору служил в польской армии. До прихода большевиков Голицыны занимали целый этаж то ли в двенадцать, то ли в четырнадцать комнат в частном доме. В двадцать первом году произошла советизация, и госпожа Мариам осталась совершенно одна в просторной квартире. В двадцать третьем ее навестил управдом и смущенно попросил уступить одну комнату коммунисту, высокому должностному лицу. Госпожа Мариам слегка удивилась, что коммунисту такого высокого ранга нужна всего одна комната, но, разумеется, уступила. Потом еще одну, еще... Словом, спустя пару лет в квартире проживало несколько семей. Сама госпожа Мариам ютилась в одной комнате, была вполне довольна да и не нуждалась в большем, но "гарем Джимшеда" чрезвычайно остро переживал ползучую экспансию сановных коммунистов - на столько семей всего одна кухня и туалет... О трагикомических ситуациях в этих местах, неудобь сказуемых, госпожа Мариам рассказывала очень живо, с мягким юмором. Это, естественно, еще больше распаляло слушательниц, поскольку "гарем Джимшеда" страдал от такой же неустроенности. Хотя, пожалуй, их больше возмущало хладнокровие госпожи Мариам.
      Так оно или иначе, как-то раз бабушка, отвозившись с хозяйством, накинула на голову лечаки, прихватила его чихтой и взяла меня с собой в гости к семье госпожи Оленьки. Там находилась и госпожа Мариам Голицына. Она сидела за столом, раскладывая пасьянс. Говорили о том, что Кетусю никак не берут на службу и отказывают ей по той причине, что она не член профсоюза, а в профсоюз не принимают оттого, что она нигде не служит.
      Тогда госпожа Саломе Чолокашвили-Амилахвари изрекла:
      Чтобы службу получить
      надо в профсоюзе быть.
      Чтобы в профсоюзе быть
      надо службу получить.
      Куплет вызвал реакцию, которая обычно следует за последним призывом оратора на очередном торжественном заседании по поводу годовщины Октябрьской революции и каковую пресса именует овацией. Помнится, даже я почувствовал всю комичность Кетусиной ситуации.
      Госпожа Лордкипанидзе-Габашвили, известная в нелегальных марксистских кружках начала века, легонько раненная на краснопресненских баррикадах и занимавшая затем довольно высокую должность при канцелярии правительства Керенского, направила беседу в русло классовой борьбы. Тут у нее объявились серьезные идеологические противники, и госпожа Вачнадзе-Эристави, дабы унять страсти, вынуждена была прибегнуть к императиву. И вот тогда-то, нарушив нависшее молчание, госпожа Мариам Бегтабегишвили-Голицына обратилась к моей бабушке:
      - Софья Сопромовна, вы когда-нибудь задумывались над тем, какой поразительный народ эти большевики?
      Бабушка слегка смешалась:
      - Да, конечно... Но что вы имеете в виду?
      - Видите ли, большевики упразднили все классы и взамен создали один класс соседей!
      В ответ грянул такой хохот, который, вероятно, не выпадал на долю блаженной памяти Чантладзе, исполнителя юмористических миниатюр, но главное, я по сей день уверен, что госпожа Мариам сказала это без тени юмора и без желания кого-то поддеть. Она облекла в слова то, что видела, и в глубине души искренне была убеждена в том, что основная цель большевиков состояла в создании класса соседей. Верили же многие в то, что в Самтависской коммуне вся деревня спит скопом под одним одеялом, на одной огромной тахте! Эх, славное было место, "Джимшедов гарем", но "вернемся к тому, о чем изначала поведать хотели", - вернемся к кладбищу Земмеля...
      ...Что это? Следы полозьев - только и всего... Оленьи копыта... Посветим... Ясное дело. Вот оно что. Следы парные - туда и обратно. А может, наоборот?.."
      Это было на двадцать девятый день побега. Кому еще быть в этих местах, как не оленеводам? Хорошо бы определить, как двигался путник: со стойбища или на стойбище? След нартовых полозьев шел с юга и поворачивал на восток, а копыта оставили след в обоих направлениях. Горе не было дела до стойбища и оленеводов, но по полозистому следу легче шли лыжи. И путь он держал туда. Махнув мысленно рукой, он заскользил по лыжне. Он прошел с километр, как вдруг заметил на снегу какой-то предмет. Приблизившись, огляделся...
      Было темно, как будто ничего необычного. Только тишина сгустилась так, что сердце тревожно сжалось, уж лучше бы рев людской толпы или изматывающий барачный гвалт...
      Это был олень, теплый, только что забитый и освежеванный.
      Наклонившись, он увидел вчетверо сложенную шкуру...
      - Эй, - раздалось в темноте. - Кто там?
      Гора выпрямился, оглядываясь на окрик. Человек шел уверенно, без тени страха. Остановив-шись в трех шагах, лицом к лицу, внимательно всмотрелся в незваного гостя. Он был из местных, приземистый, с ружьем наперевес.
      - Кто ты? - спокойно спросил он.
      - Беглый, политический! - ответил Гора.
      Воцарилось молчание. Перекинув ружье через плечо, человек ухватил тушу за передние ноги, сунул шкуру под мышку и заметил:
      - Знаю. Вчера в поселке был, сказали. Подсоби, понесем... Даже имя назвали, подзабыл. Как звать-то?..
      - Иагор Каргаретели, - ответил Гора.
      Уже по дороге человек осведомился:
      - А другое имя у тебя есть, прозвище?
      - Гора.
      - Да, так и сказали.
      - Куда идем? - поинтересовался Гора.
      - Я здесь один, не бойся, никто не увидит, - сказал незнакомец и представился: - Я - Коля.
      Чум ютился в ложбине. Скорее, не чум, а просторная палатка, обшитая для тепла изнутри и снаружи оленьими шкурами, шкуры устилали и пол, освещением служила керосиновая лампа.
      - А почему ты, собственно, один? - спросил Гора после трапезы.
      - Так надо. Я свеча.
      - Свеча? Что ты хочешь сказать?
      - Я - свеча, то есть... Нет, начну по порядку. Образование у меня высшее, кончал Университет народов Севера и отмотал десять лет срока... Тебе приходилось слышать о безупречной власти и счастливом народе?
      - Нет, - улыбнулся Гора.
      - Мы, народы Севера, люди порабощенные. Какая разница, кто на шее сидит - русские или свои политиканы, одно слово - под пятой. Народ, изверившийся в свободе, независимости, навсегда рабом и останется.
      - Нынче другое время, люди очнутся, - заметил Гора.
      - Очнутся, когда есть свеча. Свеча необходима!
      - А что значит "свеча"?
      - Это когда кто-то протестует, пусть даже один. Но люди должны поверить в него, поверить и пойти за ним. Свеча должна гореть вечно! Понял?!
      - Понял. Тебя преследует закон?
      - Нет. Я в тундре по своей воле. Людям нет дела до того, преследуют меня или нет. Для них главное, что я отсидел десять лет и что я протестую.
      - А в чем выражается твой протест?
      - Раз в месяц я прихожу в поселок со своими лозунгами: "Политиканы, вон отсюда!", "Да здравствует освобождение народов Севера!". Теперь за это вроде не сажают, кричи, сколько влезет, но кричать все равно нужно!.. У меня есть и другие лозунги, но эти два - главные. Когда я их выкрикиваю, людей в дрожь бросает.
      - А что дальше?
      - Ничего. Старший брат дает мне муку, керосин, прочие продукты, и я возвращаюсь. Пусть люди сами додумывают. Младший брат пасет мое стадо.
      Горе показался забавным этот Коля, хотя рациональное зерно в его поступках было.
      Он спросил вслух:
      - А оленя ты прирезал потому, что он издыхал?
      - Нет, олень - жертва, которую я принес духам. Двенадцать лет стою я на своем... И власти, и люди считали меня сумасшедшим. А в последнее время, как ни приду, люди начинают собираться. Вот и вчера собрались. Я ушел было восвояси, слышу - митинг устроили! Значит, я в конце концов одержал победу, разве нет? Так угодно было добрым духам, в благодарность я приношу им жертву. Славный был олень...
      Молчание нарушил Гора:
      - Далеко отсюда до пастбища?
      - Шесть часов ходу, хорошие здесь пастбища... Тебе зачем?
      - Ты бы мог продать мне одного оленя? Я заплачу, деньги есть.
      Коля засуетился:
      - Оленя? Олень тебе здорово пригодится! А знаешь, сколько он стоит? Цену определяет нужда. Очень нужно - очень дорого!.. Ты представь, пока тундра - он сани тянет, кончилась тундра - он тебе еда. Понял?
      - А все же, сколько олень стоит?
      - Продать не могу. Хочешь, укради. Я его здесь же держу, в поселке скажу, пропал олень. Если узнают, что я его продал тебе, кто же свечой тогда будет?..
      - Ты прав, нельзя. А когда в поселок пойдешь?
      - У-у-у, через месяц. Я туда раз в месяц хожу... Я только сегодня вернулся.
      - Далеко до поселка?
      - Десять часов ходу. Тундра не долго тянется, потом пойдет березняк, а там и тайга. Снег, самое малое, продержится до апреля. Олень до весны бегает, а это четыре с половиной месяца! Если корм будет... Ему пару часов в день пастись - больше не надо, будет ходить.
      - Где его украсть?.. И упряжь нужна.
      - Кроме как у меня, негде. Кради вместе с упряжью. Вот запрягу и вернусь... И мяса дам...
      Коля вернулся скоро. Разрубив тушу оленя, дал половину Горе со словами:
      - Вон там река Таз. Иди по руслу, его снегом замело, а под снегом лед, там олень ходко пойдет. И рыба у тебя будет. А карта есть?
      - И компас, и секстант.
      - Да у тебя все есть. Тогда так: двигай прямо на восток, километров сто пятьдесят, дойдешь до реки Пур.
      - Знаю.
      - Все ты знаешь, только зря болтаю.
      - Нет, не зря, говори!
      - Спустишься вниз по реке километров пятьсот, дойдешь до точки, где восьмидесятый меридиан с пятьдесят седьмой параллелью пересекаются. Места заболоченные, но подо льдом, да и тайга редкая, так что пойдете легко: и ты, и олень, к тому же прокорм у обоих будет. Оттуда двинешь на юг километров четыреста, пересечешь Обь...
      - Не спеши, не поспеваю записывать... Пересеку Обь... Дальше?
      - А дальше снова на юг километров четыреста-пятьсот, там Омь течет. Она и приведет тебя прямехонько в Омск. И здесь километров шестьсот будет, пожалуй, не меньше... Я тебя не видел, ты меня не видел, усек?
      - Откуда подробности такие, сам ходил?
      - Дважды! Я дал тебе самый короткий и самый легкий путь... Да, там есть город Уренгой. Ты его стороной обходи, там тебе делать нечего!
      - Спасибо! - ответил Гора и подумал, что делать ему там действительно нечего.
      - Дойдешь до пятьдесят девятой параллели, а там двести километров на юго-запад. От пересечения пятьдесят седьмой параллели и восьмидесятого меридиана иди на юг. Там редколесье, оленю не в тягость, и корм будет... Я тебя не видел, ты меня не видел - ступай!..
      Гора усмехнулся: совсем, что ли, помешался?
      "Попроси я понастойчивее у него ружье, он бы дал. Постой, увести оленя, значит, оставить след! Чудак человек, а у него побывать и дальше идти по его указке, по-твоему, не след оставить?! Чему быть, того не миновать!"
      Гора, наверное, с неделю не мог избавиться от мыслей о Коле, он отмахивался от них, но они снова и снова, всплывая, тревожили его. Когда сумятица наконец улеглась и в сознании обозна-чился "феномен свечи", Гора ощутил такой покой, как если бы ему удалось избежать опасности. Он облегченно вздохнул.
      "Полно, будет!.. У меня достаточно мяса, есть олень, я стою на лыжах, олень тянет сани, иду я быстрее намеченного... Можно и о приятном подумать. Кажется, я о кладбище Земмеля вспоминал... Да, о нем. Из всех слышанных там рассказов самое сильное впечатление произвела на меня история Арсена Одзелашвили*. В ту пору я довольно бегло читал, знал в отрывках на память "Песнь об Арсене" и едва где слышал его имя - тут же ушки на макушку.
      * Герой грузинского народного эпоса XIX века.
      Дед премудростей педагогики не постигал, но накопил немалый жизненный опыт. Поскольку он был одержим мыслью вырастить внука патриотом и гражданином, чутье подсказало ему метод, весьма, впрочем, своеобразный, как воспитывать меня и как образовывать мой ум. Подсаживаясь ко мне, он требовал пересказать прочита-нное или уловленное со слуха, предлагая повторить, вычленить суть, - словом, развивал во мне способность анализировать и делать выводы. Но это я осознал значительно позднее, когда подошла старость. Одной из первых моих "наук жить" была именно тема Арсена Одзелашвили. Мне были известны все версии стариков с Земмеля, когда дед предложил пересказать все мне известное об Арсене. Я обрадовался и не только потому, что Арсен был моим "собственным" героем, но и потому, что сам я кое-что недопонимал и рассчитывал на то, что дед мне все растолкует.
      Одного из завсегдатаев кладбища Земмеля звали князем Гиго. По его рассказам, во времена Арсена, чтобы убрать со своего пути законных наследников, родствен-нички, лишь бы заполучить имение, не гнушались убийствами и отравлениями, и случаи такие были отнюдь не редки. Чтобы защитить Дариспана, отца князя Гиго, от возможности покушения, его отправили подальше от дома, к тетушке, супруге Заала Бараташвили-старшего. Вот почему детство и юность Дариспана прошли в Марабде, а не в родовом поместье.
      Одзелашвили были крепостными Заала-старшего. В бытность свою в Марабде Дариспан не разлучался с Арсеном, дружил с ним и даже побратался. Прошло время, скончался отец Дариспана, князь Кайхосро. Удаленный из дома наследник вернулся в Саголашени и вступил во владение имением. Как-то раз ему пригляну-лась в Имерети девица из рода Джохтаберидзе, звали ее Родам. Одолеваемый гордыней князь Джохтаберидзе, заупрямившись, отказался отдать свою дочь замуж. Дариспану ничего не оставалось, как похитить Родам. Он привез ее в Картли и обвенчался. Пошли дети, и только тогда смягчились Джохтаберидзе.
      Многочисленные сестры князя Гиго в замужестве разъехались по самым разным уголкам Грузии, в Тбилиси же наведывались только к брату или по личным делам. Когда дед привел меня к князю, у него как раз гостили старшие сестры, три благородные дамы весьма почтенного возраста. Они обласкали меня, задарили сластями и упросили прочитать какое-нибудь стихотворение. Я прочел отрывок из "Песни об Арсене", так что одна из дам даже прослезилась - какие у нас прекрас-ные дети растут! Это были степенные дамы, исполненные достоинства, я и мысли не допускаю, что они, уговорившись, могли намеренно ввести нас в заблуждение, однако верь не верь, а Георгий Дариспанович поведал историю, прямо-таки невероятную, и сестры ее подтвердили.
      Их вотчинный дом стоял в Саголашени у самой Карталино-Имеретинской столбовой дороги. Гиго было лет двенадцать, остальные братья и сестры были постарше. Стояло знойное, засушливое лето. На терраске второго этажа женщины возились с фруктами, собираясь варить варенье. Дариспана не было дома. Тут же в кресле восседал князь Михаил, его двоюродный брат, а стало быть, и двоюродный дядюшка этих детей, известный в миру как Михака, и задумчиво перебирал четки...
      Старцы с Земмеля называли Михаку бароном Мюнхгаузеном. Его охотничьи побасенки расходились по всей Грузии. Он вообще был на редкость остроумным, словоохотливым человеком и потому чрезвычайно популярным и желанным гостем в любой семье. Сам Михака грамоте не разумел, но, если верить старцам, сочинил такое множество небольших новелл, что их хватило бы на объемистую книгу. Жаль, никто их не записал. Я помню всего две байки Михаки, остальные забылись. Это я объясняю странным свойством своей памяти: чем смешнее слово, эпиграмма, анекдот, тем меньше я его запоминаю. Сдается, я тут не исключение, поскольку и в других не раз отмечал такую особенность, но, коли к слову пришлось, вспомню одну из его баек... Благо, спешить некуда.
      "Был я у Абашидзе, в Саванэ, на свадьбе, - принимался за рассказ Михака. - Сделалось мне как-то не по себе - нужно было выйти воздухом подышать. Я позволил себе дерзость встать из-за стола. За домом росла кукуруза, крупная, высокая - всадника укроет. Я вошел в кукурузник и уже собирался в дом, когда в двух шагах от себя увидел сверкающие волчьи глаза. Оружия при мне нет, размышлять, понятно, недосуг, вот я и вспрыгнул на кукурузину. Волк ринулся за мной и, подскочив, стащил с меня сапог. Я, как выстрелившая пружина, взлетел на самый верх стебля. Тут, по крайности, было не так страшно. Волк подпрыгнул - не достал, и я, чтобы уж совсем себя обезопасить, отломил початок в руку толщиной. Он был ну прямо как железный. Сколько волк ни прыгал, я его початком по лбу угощал... Так мы и провели ночь: он прыгнет - я ему колотушку. Ни он меня - ни я его. Забрезжил рассвет. Я бросил взгляд на початок, на нем зернышка не оставалось, и у волка вся голова была в кровь издолбана. Где-то залаяла собака. Волк навострил уши, потом молвил человечьим голосом: "Как бы не так, из-за этой старичатины отдать себя на растерзание псам!" - повернулся и был таков..."
      ...Так вот, восседал Михака в креслах и перебирал четки, задумчиво глядя вдаль.
      - Всадник скачет! - воскликнул Михака, встал, подошедши к перилам, и теперь уже отсюда уставился на дорогу. - Гигола, всадник, говорю! - крикнул он вниз дворовому.
      Гигола сам знал, что делать в таких случаях. Он вынес из марани вино в кувшине, выложил фрукты на деревянное блюдо и остановился, дожидаясь гостя. Всадник, верно, проделал долгий путь - весь был в пыли. По виду ему было под пятьдесят. Он сидел на крепком иноходце, опоясанный ремнем с дорогим кинжалом, голову его покрывала имеретинская шапка. Гигола преградил всаднику путь, поскольку тот, по всему, действительно торопился и останавливаться не собирался. Михана поприветствовал его, предложил спешиться, умыться, перекусить и с Богом путь дальше держать. Путник стал отговариваться: "Очень тороплюсь, ехать надо, не то, коли Бог удостоил меня быть гостем вашей благородной семьи, сошел бы, как же нет?! Ты, парень, подай-ка мне твой кувшин, будь ласков. И жажду утолю, и выпью за здоровье этой благословенной семьи, сразу двух зайцев убью", - обратился он к Гиголе.
      Всадник припал к кувшину, и пока он пил, Михака продолжал уговаривать: "Сойди с коня, мил человек, парой слов перекинемся, что тебе стоит?!" Всадник наотрез отказывался. Убедившись, что он не собирается оставаться, Михака предложил ему еще выпить вина, раз оно понравилось гостю. Всадник улыбнулся и, заметив на перилах террасы огромный таз для варенья, ответствовал: "Пить здравицу из кувшина недостойно чести семьи побратимова побратима, уважаемый Михака. Вели принести вон тот таз, выпью с радостью!" Михака принял его слова за шутку. Таз был пятилитровый. Литровый кувшин гость уже изволил откушать!.. Пока Михака соображал, что к чему, Гигола кинулся за тазом, наполнил его до краев вином и поднес гостю. Путник благословил побратимова побратима, то бишь Дариспана, припал к тазу и на глазах свесившихся с перил домочадцев осушил его, не переводя дыхания. Поблагодарил, попрощался и пришпорил коня.
      Михака стоял, разинув рот, и все смотрел ему вслед. Вернувшись в свое кресло, он после долгого раздумья пробормотал: "Смотри-ка, а мне казалось, что я о Георгии все знаю!.."
      Это был Георгий Сепискверадзе-Кучатнели. Рассказав эту историю, князь Гиго велел правнучке вынести "тот самый" таз. Он произвел на меня такое сильное впечатление, что, когда я мысленно смотрю на него из нынешнего далека, он представляется мне по меньшей мере шестилитровым. Георгия Кучатнели народ и, понятно, фольклор считают убийцей Арсена Одзелашвили. Поэтому в те времена в Восточной Грузии ему никто не подал бы вина, тем более в дом не пригласил. Дариспан, вернувшись в Саголашени и прослышав об истории Кучатнели со злополучным тазом, призвал в свою комнату Михаку и сыновей, дабы они присутствовали при разговоре отца с их двоюродным дядюшкой и наперед знали то, что следовало им знать.
      - Зачем тебе было Георга Кучатнели вином угощать да в дом зазывать? укоризненно начал Дариспан.
      - Почему бы нет? Он что, в самом деле убил Арсена или как? - удивился Михака.
      Дариспан возмутился, но, сдержавшись, спокойно заметил:
      - Тебе хорошо известно, что ни он, ни кто другой Арсена не убивал, Арсен в Турции. Но раз уговор был, надо слово держать.
      - То есть как? - не понял Михака. - О чем уговор был? Какое слово держать? Ты мне ничего не говорил.
      Михака был человеком слегка чудаковатым, одно время его даже чокнутым называли за глаза, но, поскольку у него было много других достоинств, прозвище не привилось.
      - Народ и частью русские считают, что Арсена убил Георгий Кучатнели, ты об этом знаешь?
      - Знаю, а как же!
      - Тогда тебе известно и другое. Пока Арсен считался живым, они не без оснований полагали, что он наш человек и что мы и нам подобные пособничаем ему и укрываем его у себя. Не так ли?
      - Да, братец, как не знать, я помню, как они все вверх дном в домах переворачивали, - подтвердил Михака.
      - А теперь и они смекают, что никакой Кучатнели его не убивал, что он жив и где-то скрывается!
      - Что ты говоришь, неужели? - удивился Михака.
      - Вот то и говорю! О чем наш уговор? Мы держимся версии, что Арсена убили и сделал это не кто иной, как Кучатнели. Этому должны поверить и русские, а то прознают, где он, и потребуют у турков его выдачи!
      - А при чем тут Кучатнели? Жалко, он человек достойный...
      - Постой, Михака, - прервал его Дариспан, - мы должны сторониться Кучатне-ли, чтобы власти убедились - Арсен был нашим человеком и Кучатнели убил его!
      Михака, помолчав, спросил:
      - Не понял, а что это даст?..
      - Что даст, что даст... Русские поверят, что Кучатнели убил Арсена, и перестанут его искать. А чей он был - наш или чужой, прятали мы его или не прятали, - пусть этим закусывают. Теперь понял?
      - Понял! Я к Кучатнели в знакомые не набивался... Приглашал, как пригласил бы любого другого. Вот и все.
      - Почему он не поддался на твои увещевания? Да потому, что и сам знает о нашем уговоре, - объявил Дариспан и обратился к своим мальчикам: - На этом и стоять должны, понятно, дети?
      Мальчики кивнули.
      Для того чтобы ответить на мои бесконечные "почему", думаю, деду понадоби-лось затратить не меньше усилий, чем господину Дариспану, когда он пытался растолковать своим сыновьям все обстоятельства перезапутанного дела.
      Среди завсегдатаев кладбища Земмеля был некий господин Ивана со своей версией об Арсене. Кем же был тот Арсен, которому сначала отхватили руку, потом в спину выстрелили, да так, что "аж дым изо рта повалил"? В бытность молодым господин Ивана собственными ушами слышал эту историю от сурамского коваля Милилы, которому тогда уже было под восемьдесят.
      Милила в то время занимался своей кузней, при ней же и жил. Все, кто путь держал в Тбилиси и из Тбилиси, на запад или на север, не могли миновать Мухатгверди. Милила был лично знаком и с Георгием Кучатнели, и с Арсеном Одзелашвили, "не раз подковывал коней и одному, и другому". Хотя один верой и правдой служил русскому государю, а другой был тому лютым врагом, Милила клятвенно заверял, что они были верными друзьями и что он их часто видел вдвоем в обнимку в застолье. И в самом деле, если подумать, причин для вражды у них не было. Служба Георгия Кучатнели состояла в том, что он преследовал абреков - горцев и разбойников, за Арсеном же он никогда не охотился - не было на то указа. Одзелашвили был героем грузинского крестьянства. А в конечном счете оба они, Арсен и Георгий, служили одной цели. Где и почему должны были пересечься их жизненные пути?! По натуре своей оба были рыцарями, и что, кроме почтения друг к другу и искреннего восхищения, могли они таить в своей душе?..
      Так или иначе, была глубокая ночь, Милила стоял возле стойки в духане и беседовал с хозяином. В зале сидел один-единственный посетитель, вооруженный до зубов, пьяный в стельку верзила. Он налегал на красное вино и время от времени дико вскрикивал, что должно было означать пение. Вошел Георгий Кучатнели в сопровождении лезгина ординарца из Белокан. Звали его Хамза (а не Гамзат, как о том сообщают другие источники). Георгий подошел к стойке и, поздоровавшись за руку с Милилой и духанщиком, справился об их здоровье, о семьях. Потом он вместе со своим ординарцем сел за стол и спросил ужин. Дело было в Великую пятницу, и Георгий Кучатнели, верующий христианин, не прикоснулся к вину, для Хамзы же и вовсе его принадлежность к мусульманству исключала спиртное. Духанщик об этом знал, он подал ужин, а вместо вина поставил графин с фруктовой водой. Пьяный орясина, определив по цвету, что в графине вода, прервал свое пение и с вызовом бросил Георгию: "Подойди ко мне, выпей вина за мое здоровье!" "Сегодня Великая пятница, я не смею пить", - вежливо возразил Георгий. Верзила счел себя оскорбленным и, рассвирепев, гаркнул: "Сказано, поди сюда, иначе пожалеешь!" Георгий не стал обращать на него внимания. Верзила повторил приглашение, сопроводив его бранью и такими вот словами: "Со мной шутки плохи, я Арсен, пообрезаю вам уши и велю духанщику изжарить их взамен шашлыков, будет тогда вам чем угоститься!" Георгий усмехнулся. Даже тот, кто Арсена в глаза не видел, не поверил бы словам верзилы, настолько выговор и пение выдавали его негрузинское происхождение. В те времена проходимцы разных мастей прикрыва-лись именем Арсена, и верзила явно был из их числа... "Ты, милый, уймись, не то я с тобой разделаюсь, а если и пощажу, то все равно болтаться тебе на виселице, как пить дать!" - спокойно, не отрываясь от еды, отвечал ему Кучатнели. Никаких тебе кинжалов, криков, кулаков не было... Верзила выхватил пистолет. Георгий сидел к нему спиной и не мог этого видеть, зато увидел Хамза и успел выстрелить первым. Верзила грянулся оземь. Пуля угодила ему в переносицу и так разворотила лицо, что родная мать не узнала бы. Георгий подошел, осмотрел труп. Пуля, разворотив лицо, черепа не задела, так и застряла внутри. Кучатнели рассердился на Хамзу за то, что он снова поскупился на поpox, оттого и пуля черепа не разнесла. Поразмыс-лив немного, Георгий направился к стойке и обратился к насмерть перепуганному духанщику и Милиле: "Он же сам представился как Арсен Одзелашвили?и Те подтвердили. "Он и есть Арсен Одзелашвили, а мой ординарец Хамза убил его. Так ведь?" Милила заколебался, но духанщик, что-то смекнув, ответил: "Мил человек! Мы все его знаем: и ты, и я, и Милила.