В коридоре лепились одна к другой двери камер с кормушками, небольшими форточками для еды. Повозившись с замком, мне открыли дверь, замыкающую ряд, и велели входить. Вошел, а что было делать, будто у меня был выбор! На двери камеры я успел заметить цифру шестьдесят пять. Сокамерник с ходу порадовал меня сообщением, что я нахожусь на пятом посту, ужаснее которого нет ничего не только во внутренней тюрьме, но и в подлунном мире! Не могу сказать, чтобы я был в прекрасном настроении, в это никто не поверит, но и напуган я не был, ни тем более охвачен паникой. Сначала сокамерник справился, кто я такой, потом представился сам: Антон Томадзе. Оповестил, что не сегодня завтра его должны расстрелять! Я полюбопытствовал, откуда ему это известно. Томадзе, не скупясь на подробности, рассказал, что дело передано в ОСО, а те, конечно, не станут чикаться. Он еще для ясности расшифровал ОСО: Особое совещание Министерства внутренних дел СССР. Это я знал. Слыхал я от людей "сведущих" и о наседках. Антон Томадзе хотел припугнуть меня прямо с порога!.. Кажется, ясно! Мы поговорили, я лег, заснул. Проснулся от легкого скрипа двери - это вывели Томадзе. Как долго он отсутст-вовал, сказать не берусь. Скрип двери возвестил о его возвращении. Я прикинулся спящим. Он улегся и стал выщелкивать языком пищу, застрявшую в зубах. Утром Томадзе сам спросил, слышал ли я, как его выводили. Я ответил отрицательно. Он объяснил, почему его выводят по ночам: поскольку его показания записываются на машинку, их приходится считывать и подписывать! Томадзе взялся за наставления: я-де должен выкладывать на допросах все, что мне известно, не то расстреляют, глазом не моргнут. Я и сам был уверен, что меня приговорят к расстрелу, но выкладывать все как-то не собирался, это вообще было не в моих правилах... Мы разговаривали, ждали, когда поведут на оправку, как вдруг из коридора донеслось:
      - Эй, вы, сопливые груины! Вождь-то ваш человек!
      Именно "груины", а не грузины. Поначалу я решил, что заключенный страдает дефектом речи - не выговаривает букву "З".
      - Каждый раз, как его ведут в нужник, он выкрикивает эту фразу, каждый раз получает пинок от надзирателя и тем не менее вопит, - пояснил Томадзе. - Погодите, сейчас услышите ответ.
      И впрямь, едва хлопнула дверь нужника, как из соседней камеры раздался ответный вопль:
      - На-кася выкуси!.. Не наш, не наш! Всесветный он! Такой гигант, как он, принадлежат всем народам, государству, миру.
      Как оказалось, именно эта разница во взглядах и послужила причиной ареста двух спорщиков. Точнее, причиной послужило препирательство, вызванное этой разницей во взглядах: один из них, покрыв великого вождя трехэтажным матом, пожелал околеть ему, а вместе с ним и своему личному врагу, который смеет с ним спорить; другой против смерти вождя не возражал и ненависть выражал в не менее крепких выражениях, но при этом не забывал о рефрене: "Вождь-то ваш человек!!!" К несчастью, некогда при этом споре в амплуа слушателя присутст-вовало и третье лицо, одержимое верноподданническими чувствами, - так составилось "дело". Выражения спорщиков сочли "террористическим намерением", направленным против руководителя советского государства, и Особое совещание приговорило одного к двадцати пяти годам лагерей, другого - к двадцати. Что ни говори, а точка зрения второго не чужда была идее интернационализма, - принадлежит всему человечеству, - тогда как в вопросе первого и в его злорадстве явственно слышался призвук шовинизма.
      Спорщики продолжали препираться даже после получения срока. Они надея-лись на то, что их сочтут придурками и выставят вон. Напрасные надежды, потому что каждый из них втихаря доносил на другого: "Это я псих, а он себе на уме..."
      А если честно, Томадзе не преувеличивал, говоря о пятом посте. Кто-то выл волком, кто-то кукарекал петухом, не говоря уже о стонах и вздохах измордован-ных заключенных. Один взывал к маме, другой - к мамочке, третий поминал крепким словцом маменьку вкупе с бабенькой и прочее, и прочее. Позже я понял: обстановка специально нагнеталась для психологической обработки новичков-заключенных. На пятый пост попадали со всей внутренней тюрьмы те, кто выл, вопил и кукарекал, - словом, особый контингент. Мне случалось сидеть здесь несколько раз и в последующие годы. Стиль работы оставался неизменным.
      Я думал, меня тут же станут допрашивать, мучить, пытать. Извините. Прошло две недели или больше, прежде чем мне устроили очную ставку с Сутой. К этому времени он уже выложил все, что знал и чего не знал. Я ужаснулся его виду, он был похож на мертвеца. Сута знаками дал понять, что его пытали, хотя он ни к чему, кроме кисти, карандаша и рисунков, касательства не имел... Словом, к этому времени были арестованы почти все, кто сталкивался с Кемалем Туркия - двад-цать человек! Мне устроили очную ставку с Сутой, для того чтобы я подтвердил его показания. Я и подтвердил их частично - те, от которых не убежишь, будь ты даже Джеси Оуэном, чемпионом мира по бегу на стометровку.
      Начались бесконечные допросы, очные ставки, пытки. Помимо мужчин, были арестованы три женщины, включая мою бедную маму. Наше дело ни в каких выяснениях не нуждалось. Все было ясно. Разве можно сохранить тайну, если в нее посвящены двадцать человек?! Мы только старались отвести от себя обвинения в проступках, которые не совершали, чекисты же сгорали от желания приписать их нам...
      Я бы вспомнил еще несколько эпизодов, они стоят того. В ту пору адъютантом военно-го коменданта Тбилиси был молодой офицер Отар Капанава. Благослови его Господь! Если кого и можно было назвать офицером, так это Отара. Высокий, красивый, сложенный как статуя. Однажды, конечно, до ареста, я с Гоги Цулукидзе пошли в оперу на знаменитого певца. Пришел Отар Капанава, поздоровался, протянул мне довольно большой сверток в газетной обертке и попросил передать его Кемалю. Я изобразил удивление, сказал, что незнаком с ним. Отар ушел озадаченный, растерянный. Гоги бросился вслед, догнал; не знаю, о чем они говорили, но Гоги взял у Отара сверток и передал его на другой день Кемалю. На этом вроде все кончилось. Спустя время при поимке Кемаля у него нашли парабеллум Отара с полной обоймой. Сыск вышел на владельца оружия. Его арестовали. Но тогда я ничего не знал ни об аресте Отара, ни о гибели Кемаля.
      Меня повели наверх к следователю. Смотрю, сидит Отар. Меня спросили, знаю ли я этого человека. Потом тот же вопрос задали Отару и предложили рассказать, как было дело с оружием. Отар не стал скрывать, что подарил Кемалю свой парабеллум и даже пообещал запасные патроны с обоймами к нему. Не забыл он упомянуть и о той нашей встрече в опере. Подтвердив его слова, я все же уточнил, что о подарке ничего не знал, брать сверток из рук Отара отказался, поскольку не имел с Кемалем Туркия ничего общего. Наши показания, мои и Отара, совпали, его дело обособили и судили отдельно, дали три года за то, что отдал свое оружие. Если уж честно, он заслуживал эти три года за идиотизм и главным образом за то, что в "шутку" глотал золотые кольца своих возлюбленных. Гоги Цулукидзе утверждал, что мать Отара ходит за ним по пятам с ночной посудиной, умоляя сделать в горшок. Злые языки поговаривали, что как-то раз из ночной посудины извлекли небольшой золотой мундштук!.. Я встретил Отара в Ортачальской тюрьме, куда нас перевели после приговора. Он буквально молился на меня за то, что я отвел от него великую напасть - обвинение по политической статье.
      Уже после возвращения из лагеря мы, друзья по заключению, кутили в духане, что помещался возле церкви святой Варвары. В нашу компанию затесался и Отар Капанава - у него неожиданно объявился друг из бывших лагерников. В разгово-ре кто-то спросил у него, помнит ли он Гору. Отар ответил: "Конечно, помню. Если б не моя помощь, его непременно расстреляли бы". Я сказал Отару спасибо. Он бросил на меня быстрый взгляд, узнал и тотчас испарился. Будь моя воля, я бы прибавил ему еще года три за это, но я простил ему бахвальство, да простит ему и Господь Бог. Был еще эпизод. У меня разболелся зуб, и Хазадзе посадил меня в стоматологическое кресло. Начальник следственного управления Арташес Маркаров, бывший карманник, требовал от меня признания в том, что я гитлеров-ский агент! Хазадзе без наркоза вырвал мне четыре зуба! Пару раз я терял сознание. Будь я агентом, непременно сознался бы. Я им не был, что мне было делать?! Об этом я и Барсуку сказал... Сказал, что с того!..
      А Кочегаров? Видел я зашоренных, но таких... Мы сидели вдвоем в камере. Он был сектантом. Небольшая горстка людей устроила нечто вроде демонстрации, требуя свободу вероисповедания. Кочегарова, как застрельщика и скандалиста, арестовали. Он твердил только одну фразу: "Все от Бога!!!" и с концом. Что бы ни происходило, у него на все был один ответ. Он послал весточку домой с просьбой не приносить ему продуктов, - Бог его кормит. Тем Богом - Господи, прости меня - был я, потому как по-братски делил с Кочегаровым свои передачи. Как-то я спросил его: "А если вдруг мы рассоримся, и я перестану тебя подкармли-вать?" Он ответил: "Все от Бога". Было жаркое лето, у меня же, кроме сапог, в которых я попал в тюрьму, другой обуви не было. "Намордник" над окном раскаля-лся так, что в камере трудно было дышать. По правилам арестант всегда должен быть одет, то есть находиться в "мобилизационной готовности", - вдруг вызовут на допрос. Я попросил тетю купить мне туфли с полотняным верхом. Она купила. Я снял наконец сапоги и вздохнул с облегчением. Попросил и Кочегаров своих купить ему туфли. Купили. Передали. Он надел, прошелся, потом снял, стал крутить-вертеть. То внутрь заглянет, то снаружи осмотрит. Внимательно исследо-вав свою стопу от пальцев до пят, он промолвил: "Вот разум Всевышнего! Смотрите, как он сотворил человека - нога подходит к обуви тютелька в тютельку. А вы?! Все от Бога!"
      Я возразил, что Господь дал человеку разум, дабы он выдумал обувь для ног самых разных размеров! Ничего не вышло. Ответом мне было: "Сначала он ногу сотворил. Все от Бога!"
      Я только седьмого апреля увиделся со своими товарищами по организации, в одной из комнат внутренней тюрьмы, именуемой красным уголком, состоялся суд над нами. Председатель трибунала - Бурдули, старший лейтенант; судьи Чахракия и Эсиава, оба майоры; секретарь - крохотная тщедушная армяночка. Вот и все. Никаких защитников, прокуроров и прочих глупостей. Зачем нужен был этот фарс?! Объявили бы: Абдушелишвили, Сванидзе, Сута - расстрел; Каргаре-тели, Харагаули - двадцать- двадцать пять лет лагерей с последующим пятилет-ним лишением гражданских прав; Мачавариани - двадцать лет; Арчил Цулукидзе, Вахтанг Джорджадзе - пятнадцать. Остальным, почти всем - десять, включая и женщин, всех трех. По мнению прокуратуры, я заслуживал расстрела, и вот двенадцатого апреля, в день вынесения приговора, я оказался в камере смертни-ков. Лично для меня ничего неожиданного в этом не было. Мы все догадывались, что к нам применят высшую меру - конвой был усиленным. В камере смертников я провел целый месяц. Поскольку подробности гибели Кемаля мы узнали только на трибунале от Вахтанга Джорджадзе, то скорбь о нем заглушила во мне беспокойство о собственном будущем. Вот как случилась эта беда. Кемаль был у Вахтанга, остался у него ночевать. У Вахтанга ничего общего не было с организа-цией Кемаля. Просто они были друзьями. Вахтанг даже не знал, останется ли Кемаль ночевать у него. Кемаль остался. У Вахтанга была комнатенка в одном из тупиков улицы Энгельса. Дом лепился к подножию Сололакской горы. Вход в комнату был с подъезда, но была еще балконная дверь на задний двор. Уснули. Вахтанг - в своей постели, Немаль на тахте, не раздеваясь. Перед рассветом раздался стук в дверь. Вахтанг и Кемаль проснулись оба. Кемаль, приложив палец к губам, попросил Вахтанга не отзываться на стук и вышел из комнаты через балконную дверь. Едва он вышел, началась стрельба. Входная дверь в комнату была хлипкой, чекисты взломали ее, влетели внутрь. Стрельба на балконе продолжалась. Дом был окружен... Все стихло... Тяжело раненного Кемаля втолкнули в машину и увезли в больницу Ортачальской тюрьмы. Комнату тщательно обыскали и опечатали, препроводив Вахтанга во внутреннюю тюрьму. Кемаль, не приходя в сознание, скончался по приезде в больницу. Вахтанг, поскольку другой вины за ним не было, получил свои пятнадцать лет за гостеприимство.
      Беспокойство об участи Кемаля и моих товарищей, приговоренных к расстрелу, едва не свело меня в могилу. Я меньше всего думал о собственной судьбе и будущем, может, потому, что подспудно был уверен, до расстрела дело не дойдет. В камере смертников "жизнь" начиналась ночью, днем все, или почти все, спали, потому как на расстрел выводили ночью, а на помилование днем, но в камеру ни те, ни другие не возвращались. Во время войны приговоренных расстреливали тут же, в пристройке внутренней тюрьмы. Если раздавался металлический лязг двери, шарканье шагов приговоренного и надзирателей, а минут через двадцать глухой звук выстрелов, мы знали, приговор приведен в исполнение! Где именно расстреливали? В пристройке. Она принадлежала тиру спортивного общества "Динамо" и тянулась коридором вдоль тюрьмы с металлической дверью в тюрем-ный двор. Тут обычно заключенного ждали врач, прокурор и начальник тюрьмы. Коридор был освещен, он оканчивался точно такой же металлической дверью, как и со двора. По одной версии, шел по коридору смертник, за ним - дежурный заместитель начальника тюрьмы. Заключенный шел относительно спокойно или в состоянии шока, полагая, что приговор будет приведен в исполнение за дверью в конце коридора. Бывали, правда, случаи, когда до нас доносился рев приговорен-ного из комендатуры и даже со двора, - странно, что редко! Палач стрелял в затылок смертнику, когда тот подходил к металлической двери. Поджидающие во дворе врач, прокурор и начальник тюрьмы входили, чтобы удостовериться в смерти. Производился еще один контрольный выстрел, после чего открывалась металлическая дверь крематория, надзиратели вкатывали труп, и дело было закончено, если не считать, что один из надзирателей наблюдал в дверной глазок за тем, как горит покойник. Вот так-то!..
      За всю отсидку самое большое впечатление на меня произвел все-таки Лацабидзе. С ним я встретился в камере смертников. Он был довольно пожилым человеком лет пятидесяти, не меньше. О нем мы ничего решительно не знали. Возможно, фамилия тоже была вымышленной. Его вызвали ночью; зная, зачем осужденных вызывают в это время суток, он и бровью не повел. Пока открывали дверь, Лацабидзе шепнул, чтобы я взял сверток и спрятал его. Я подтолкнул к себе сверток ногой. Еще он шепнул, что меня не расстреляют, там все написано, и вышел из камеры. Он ни с кем не попрощался, на лице его не было и тени страха. Когда уводили кого-нибудь ночью, оставшиеся сидели как оглушенные. Так и на сей раз. Некоторое время мы пребывали в оцепенении, пока не послышались со двора два роковых выстрела. Не могу сказать, странно это или стыдно, но человек так устроен - все мы тотчас уснули. За мое пребывание в этой камере Лацабидзе четвертым выводили на расстрел. И все четыре раза мы, сокамерники, провалива-лись в сон. Я проснулся в тревоге оттого, что не развернул сверток... В нем оказалась окровавленная рубашка. Под проймой химическим карандашом было написано, кому я должен передать ее. Я надел рубашку на себя - так мне удалось вынести ее из камеры смертников. Потом - из внутренней тюрьмы в Ортачалах, оттуда - в колонию завода шампанских вин. Я отыскал адресат, выполнил обещание. Пришел молодой человек, представился младшим братом казненного. Взял сорочку и ушёл. Он не выказал ни сожаления, ни чего-нибудь похожего на скорбь, просто поблагодарил и ушел. Я и по сей день не знаю, какая трагедия обрушилась на эту семью... Кончим. Что было потом, я об этом, кажется, уже вспоминал... О побеге с завода шампанских вин - да, но о последующих событиях - нет... Отложим на потом!.."
      Васюгань оказалась низменной степной рекой, напоенной болотными водами, - никаких подъемов и трудных препятствий. Одна беда, сани были тяжелыми и затрудняли передвижение на лыжах, а еще донимала боль в суставах, порой нестерпимая. На новые костыли ушло несколько дней - пока отыщешь ветви с развилиной, пока их обстругаешь. Ближе к руслу деревья росли не густо, там-сям. Наконец все устроилось, но теперь к боли в суставах прибавилась боль в натруженных подмышках.
      "Нужно бы сделать привал, пока не заживут подмышки, но времени нет. Выход один - терпеть... Лыжи приторочены к саням. Если поработать кистями рук, подмышки передохнут... Что ни говори, а двигаться надо. Как бы отвлечься от боли... Возьмемся за воспоминания... Этого добра хоть отбавляй - одни побеги чего стоят... Переберем сначала?.. Нет, вспомним истории тех времен, когда после первого побега мы перебрались на Северный Кавказ... Какие именно? Ясное дело, те, что оставили свои отметины... Печальные, приятные или просто забавные... Все равно, лишь бы забыть о болячках! Где такие найти? Все, что связано с побегами, слишком тягостно... Может, расскажем о Тамаре-буфетчице с Олагирс-кой станции? Да, это годится!.. Оставь, пожалуйста, тебе, кажется, не восемнад-цать лет?! Сентиментальная история... Может, и так. Но это на первый взгляд, а копнуть глубже, поймешь, что поведение Тамары - подспудный протест против насилия... Она была женой ингуша. Мужа выселили в Казахстан. Тамара же, благодаря грузинской фамилии, избежала депортации и осталась на Северном Кавказе. Поднакопив малую толику денег, она ездила навещать мужа. Работала то в одном месте, то в другом. Когда я встретился с ней, она была буфетчицей на Олагирской станции... Давай-ка сначала, а?.. У меня были потрепанный паспорт и военный билет на имя Саванели Георгия Александровича. В Беслане Толик-Медник, майданщик, поездной вор, с которым мы вместе мотали срок, пообещал достать свидетельство об освобождении по амнистии, но для этого нужно было выждать, пока бы объявился владелец документа, у которого Толик должен был взять его. Именно это вынужденное ожидание и привело меня в Олагир. По легенде, я только что вышел из заключения и искал себе работу, чтобы вернуться на родину, в Грузию, не в этих обносках, а в мало-мальски приличной одежде!.. Осенью того года кукурузные поля почти по всему Северному Кавказу оставались неубранными - не хватало рабочих рук. Если кто брался ломать початки, ему давали половину собранного им урожая, но к тому времени, как я попал в Олагир, эта кампания давно кончилась. Как бы то ни было, сошел я с поезда. Меня удивило отсутствие людей - всего каких-нибудь три-четыре человека на перроне. Было утро, обратный поезд отходил только завтра в десять утра. Я вошел в здание. Тут тоже было безлюдно. На одной из дверей висел кусочек картона с надписью "Буфет". Я вошел - никого, кроме буфетчицы, и та целиком ушла в свои мысли, а может, в мечты. Завидев меня, она вскочила, поздоровалась... По правде говоря, вид у меня был такой, что ей бы не здороваться со мной, а с криком бежать куда глаза глядят... На буфетной стойке ничего, кроме сковородки с холодными пирожками, не было. Зато на полках в ряд стояли бутылки водки. Пирожок стоил ровно столько, сколько у меня было. Я взял один, сел за угловой столик. Проголо-дался как собака, но ел так, будто только что угостился цыпленком табака. Буфетчица заговорила со мной. Я пересказал ей свою легенду. Она сочувственно заметила, что в этих краях уже собирать нечего. Я знал об этом, но мне нужно было дождаться обратного поезда. И по сей день не пойму, что ею двигало, но она дала мне три пирожка, двадцать пять рублей, чтобы я пошел побрился и, если работает баня, искупался. Я отнекивался как мог, но она настаивала, и я взял деньги. Возле станции пролегала речка и называлась она, кажется, Хатал-Доном. Я пошел вверх по ущелью, нашел укромное местечко. Было холодно, но я по возможности обмылся. Смысла в подобном купании не было - я завшивел. В побегах редко приходилось заглядывать в баню - на груди у меня красовалась большая татуировка, особая примета что надо! В Олагирской бане номеров и в помине не было, а в общее отделение я не мог сунуться.
      Самое забавное, что, когда при последнем освобождении мне удалось просмот-реть свой формуляр, в особых приметах значилось все, кроме татуировки; было отмечено даже то, что пятки у меня выступают на два сантиметра, а о татуировке - ни слова. Впоследствии, когда я рассказал об этом Саше Папава, он заметил, что это "улыбка судьбы". Помывшись, я отыскал парикмахерскую, побрился и снова пошел к Тамаре в буфет. Я рассчитывал переночевать в зале ожидания. Было холодно, и я решил отсидеться в буфете до самого закрытия... Да, главное - Тамара была красивой женщиной с прелестной родинкой на левой щеке. Отменными были и фигура, и ноги, но тогда это меня мало заботило, я все боялся, как бы кто не усомнился в моих документах и не препроводил в милицию. Я столько об этом думал, что мои страхи едва не оправдались... Сижу, ем, благо Тамара приготовила еду... Вдруг не входят, а влетают, как если бы за ними гнались, трое мужчин. Один в бурке, военной форме и с автоматом! Шишка небольшая, как я потом узнал, всего-навсего лейтенант, начальник местной госбезопасности, но с меня хватило бы и старика с дробовиком. Пришельцы были местными, и для Тамарочки своими... Она подала им бутылку водки и разогретые пирожки. Лейтенант, особенно после того как опрокинул в себя полстакана водки, стал поглядывать на меня. В конце концов он подозвал Тамару, шепнул ей что-то на ухо, та вскинула на меня глаза и тоже шепотом сказала обо мне что-то такое, от чего лейтенант утратил всякий интерес к моей особе... Могу поклясться черной клятвой, что Тамара каким-то шестым чувством угадала, что я - беглый заключен-ный. Может, потому, что я не слишком хорошо играл свою роль, мне недоставало таланта или опыта - я был новичком-беглецом... Словом, те трое клиентов ушли, я с облегчением вздохнул... Что это за город такой, Олагир, что за буфет, где нет ни души, разве что старичок, один-единственный...
      Стемнело. Тамара перевернула висящий на двери картон - "Закрыто". Мы еще немного поговорили о том о сем. Потом она тут же, на длинной вокзальной скамье, устроила мне постель из каких-то паласов. Сама вышла в смежную комнату... Я положил голову на локоть, стараясь уснуть, и вдруг заметил, что дверь в комнату Тамары приоткрыта, она легла, не заперев ее. "Легла" я говорю потому, что выходила она в халатике, погасила свет в зале, потом и в своей комнате... Я заволновался, почему она оставила дверь открытой?! Нет, я не исключал ни случайности, ни рассеянности, ни даже того, что дверь, возможно, повело и она не запиралась... А как же днем? Я припомнил и прокрутил в уме все наши разговоры, каждое слово, улыбку, мимику, жесты, нахмуренные брови, перешептывания со спесивым лейтенантом... Словом, эта женщина или пожалела меня, или я пришелся ей по душе, а может, и то и другое вместе... Она приглашала меня!.. Я долго еще размышлял, взвешивал "за" и "против". В заключении и в первом побеге я почти не знал женщин откуда? - и очень стосковался по ласке. Потому я совсем было решился войти - будь что будет! - но, вовремя спохватившись, отказался от этой мысли и уснул... Ничего. Наутро Тамара снова меня покормила, снова дала двадцать пять рублей; на подбородке у меня вскочил большой фурункул, она наложила ихтиоловую мазь, и я отправился в Беслан. Вот и все, если не считать одной интересной встречи!
      Владикавказ тогда называли по-всякому: Орджоникидзе, Дзауджикау, Дзауг или Город - кто как. Я обосновался в тех местах - приоделся, стал директором крупного производства с персональной машиной. После олагирского эпизода прошло целых два года, и вдруг на улице Куйбышева я столкнулся лицом к лицу с Тамарой. Она взглянула на меня и спросила, не Леван ли я... В Олагире я предста-вился ей Леваном. Я ответил утвердительно. Мы стояли, говорили, рассказывали друг другу о житье-бытье. Про себя я думал, хоть бы она теперь поманила меня или знак какой подала... Я проводил Тамару до дому; она жила в одноэтажном особняке, довольно красивом. Стоя на ступеньке каменной лестницы, она улыбнулась и неожиданно спросила:
      - Ты не заметил, что я оставила дверь приоткрытой?
      - Заметил, как не заметить!
      - Почему не вошел?
      Подумав, я спросил:
      - Хочешь правду?
      Она кивнула, глядя мне в глаза.
      - У меня были вши, я не мог оскорбить тебя.
      Тамара посмотрела на меня долгим взглядом и, поцеловав в щеку, вошла в дом... Тотчас вернулась. Я стоял все на том же месте, знал, что вернется... Она задумчиво спросила:
      - Простится ли мне?
      - Что?
      - То, что оставила дверь открытой.
      - А мне простится, что я не вошел?.. Сдается мне, нам обоим простится!
      Засмеявшись, Тамара вошла в дом.
      После того мы больше не виделись - я перебрался на работу в Белоруссию".
      Гора лежал в логовище, накрывшись белым балахоном. Он так тщательно замаскировался, что подойди кто близко и то не заметил бы его укрытия. Правда, Васюгань была безлюдной, но Гора все же соблюдал осторожность. Отрезок пути, пройденный им за последние два дня, был относительно бесснежным; он шел без лыж, почти не оставляя следов. Логовище он устроил близ молодого сосняка, где надежно припрятал сани. Костыли не помещались, он оставил их на поверхности, потому как в глаза они особенно не бросались... Проснувшись, Гора посмотрел на часы - без малого одиннадцать. В дорогу он собирался завтра с утра, а этот день отвел отдыху.
      Ему послышался шум двигателя. Глухой, отдаленный, он постепенно приближался, усиливаясь. Гора, высунувшись, поднял голову, но ничего не увидел - небо заволокло тучами. Убедившись по звуку, что это вертолет, он снова влез в укрытие. Вертолет пролетел справа, на приличном расстоянии от логовища, и скрылся. Шум затих, но не прошло и получаса, как снова раздался рокот. На сей раз вертолет пролетел слева, и тоже на приличном расстоянии от Горы. Так повторилось несколько раз - машина прочесывала дссятикилометровые квадраты. Один пролет пришелся прямо над логовищем Горы. Вертолет взял курс на север. Шум постепенно утих, и снова воцарилась тишина.
      "Насовсем улетел или где-нибудь приземлился?.. Митиленич?.. Может, и так. После Оби он потерял мой след. Митиленич предполагает, что я на восьмидеся-том меридиане. Я и должен был идти по нему до Оби. Не пошел, свернул на запад. Ищет?.. Мои следы?.."
      Гора вылез из логовища. Прихватив с собой балахон, лег возле саней, замаскировался... Снова раздался стук двигателя - мимо. Гора высунул голову, проследив за вертолетом... Он приземлился в паре километров и стих. Гора выполз из-под балахона, поднялся на взгорок и стал в бинокль наблюдать за машиной. Она села возле хижины без окон, с наполовину сорванной крышей. Трое мужчин, выйдя из вертолета, вошли в лачугу, один из них вернулся, как оказа-лось, за тросом... Обвязав им какой-то предмет - Гора его не разглядел, - мужчины направи-лись к машине. Все это время четвертый пассажир оставался в вертолете и, высунувшись, наблюдал за работой остальных... Машина взлетела, подняв в воздух груз, и скрылась с глаз.
      "Кто был тот четвертый, что даже не вышел из вертолета, и вообще, что все это значит?.. Есть несколько объяснений. Первое: они летают и знают, что если я где-то поблизости, то непременно наблюдаю за ними. Демонстративную перевозку груза я должен, вероятно, увязать с наличием пустующей хижины в том месте, где приземлился вертолет, - при переноске груза никого, кроме прилетевших, не было. Все это делается для того, чтобы сидящие в засаде люди заманили меня в хижину и схватили... Так?.. Возможно, в ней никого нет, но если я войду внутрь, то оставлю след, и Митиленич воткнет в свою карту очередной флажок, то есть поймет, куда я путь держу. Второе объяснение: они зафиксировали, что я иду вверх по Васюгани к ее истоку, оттуда прямо к Ашне, куда же еще?! Для Митилени-ча этого достаточно. Третье объяснение: он не хочет брать меня сейчас и здесь - что он шепнул Поликарпу Васильевичу?! Есть и четвертое объяснение: Митиленич тут ни при чем, это посторонние люди. Зачем ему следить за мной? Он знает, что путь мой лежит через Ашну и Хабибулу, - там и будет меня ждать... Как ни крути, как ни верти, нам в этой хижине делать нечего..."
      И все-таки Гора поддался соблазну, стал наблюдать за полуразвалившейся лачугой, справедливо полагая, что если там кто и остался, то выйдет оправиться! Он вел наблюдение до сумерек. Никто так и не вышел. С наступлением ночи Гора вернулся к своему логовищу, перекусил и с рассветом тронулся в путь.
      "Я, кажется, понял, что происходит... Все эти побеги, погони, нынешний тяжкий путь из Заполярья - это своеобразная модель моей жизни, я живу на большой скорости... А эта дорога... До чего быстро я прошел ее. На протяжении всей своей жизни человеку кажется, что он за чем-то гонится, он не сознает того, что это отнюдь не погоня - это собственное бегство от беды, от смерти! Со временем бесконечная беготня приедается, человек мирится с неизбежностью и начинает готовиться к уходу из жизни. Все это подсознательные процессы... Наука смерти начинается в возрасте свершений; как корни всего лежат в прошлом, так и побег этот относится к поре свершений, но одновременно является и началом науки смерти; сам же путь на языке корриды - суэртэ де муэртэ. Это - процесс умерщвления, и осуществляет его величайшая и суровейшая эспада - неизбеж-ность!.. Брось, ты же не бык, выскочивший на арену!.. Коррида кончается, близится конец мистерии, Гора! Собираешься помереть?.. Пока нет, нужно довести до конца дело. Об этом потом, когда вспомним Томи... Ладно, согласен... А помнишь Битюцкого, кандидата медицинских наук?.. Да. Еще в Тбилиси, после окончания института, мне поставили диагноз: "Злокачественная опухоль гортани до орогове-ния". Амиран Морчиладзе забросил на время свои дела - он был главным врачом больницы - и отвез меня в Москву, полтора месяца не отходил, собственноручно делал инъекции, ухаживал, как мог. Старостины устроили в лучшую клинику. Битюцкий первым из врачей проверил меня и заполнил историю болезни. Сижу, он нащупывает какой-то нерв на шее, поглаживает, и, представьте, я уснул. Когда очнулся, врач объявил, что я умру! Если мне не сделают операцию, то есть не удалят гортань, мое дело кончено. Я не мог говорить в голос и прошептал: "Что с того, пусть умру, все умирают - кто в материнской утробе, кто в три года, в десять, в сто лет. Мне сорок четыре, но я видел и пережил столько, сколько не каждый за сто лет увидит. Мою смерть можно считать закономерной, однако я не умру, я должен закончить важное дело!