Какое-то время держали на Лубянке. Освободили. В Иран вернуться он не мог. Сдал экзамены в Московский университет на юриди-ческий факультет. После окончания - аспирантура, кандидатская диссертация! Московское бюро иранской компартии предложило ему обосноваться там, где понравится, предоставив на выбор среднеазиатские республики, Азербайджан и Грузию. Ему даже советское гражданство дали. Объездил, выбрал Грузию. Пришел к господину Дэви Стуруа, тот похлопотал за него в Институте права. К моменту нашей встречи он был женат. Женился на грузинке, от которой у него были две девочки. Пока я исчезал из Грузии со всеми своими пожитками, он защитил докторскую.
      Вот тебе и Парвизпур. Успокоился?.. Там еще был некто Хоречко, может, вспомним?.. Я уже говорил, что из всех моих мест заключения, а их было около ста пятидесяти, в этом лагере случалось особенно много смешных несуразностей. Должны же мы доказать, что это так?.. Должны!
      Первым поутру в столовую шел бригадир - он согласовывал с заведующим кухней количество паек - кому, что и как полагается. Когда я впервые пришел в столовую, там уже стояли в очереди человек двадцать. Я пристроился в хвосте. Ждать пришлось довольно долго, и я был уже в середине очереди, как вдруг бригадиры все, как если бы раздалась армейская команда "нале-во!", повернули головы ко входу, подтянулись, и очередь тотчас перестроилась в каре. При этом бригадиры слаженно, в один голос, словно затверженную скороговорку, выпалили неслыханной затейливости мат. Оглянулся - идет небольшого росточка, приземи-стый, тщедушный мужичок. Пристроился рядом со мной, аккурат в середину очереди. Бригадиры бросились врассыпную. Пришелец постоял возле меня еще секунд десять, и вдруг в нос мне ударил такой смрад, что я, клянусь всем, что мне свято, покачнулся и, не стой я возле стены, непременно грянулся бы оземь. Мордобой среди политзаключенных - редкость, обычно конфликты разрешаются дипломатическим путем, но тут, надо полагать, сработал механизм самозащиты, и я изо всех сил двинул мужичка по челюсти. Он упал как подкошенный. Случились неподолеку надзиратели, они-то и препроводили меня в карцер. Как оказалось, я сделал то, что до меня делали другие. Мужичку по прозвищу Хорек удавалось таким способом продлевать свой сон на полчаса, не утомляя себя стоянием в очередях. Самое забавное, что и фамилия у него была Хоречко. Его привезли в лагерь месяц-полтора назад. Работал он, как и я, бригадиром. Свою уловку Хорек успешно применил в первый же день, но когда повторил ее на следующий, кто-то, озверев, двинул его в челюсть. Драчуна отправили в карцер - откуда мне было знать, что на такие случаи у администрации своя логика! Тебя обидели? Рукоприк-ладство запрещено, доложи - и мы накажем! Хоречко больной, страдает недер-жанием, как ему быть?.. Помнишь, кто-то возразил на это: если больной, лечите его! Ответили: это наше дело... Помню, как же. Теперь смотри, как действует Хоречко: те, кто знает, что следует за его приходом, отходят на безопасное расстояние, расчищая тем самым ему путь к раздаточному окошку; стало быть, подходить надо к тем, кто не знает о его хитрости, и известным способом удалять их со своего пути. Поэтому Хорек посвятил свой опус мне! Ничего не скажешь, он был порядочным человеком, за спиной козней не строил. Придет, демонстративно испортит воздух и уйдет...
      Порой и от беды польза - в карцере я познакомился с неким Альфонсом. В жизни не встречал такого урода, он был похож на зверя. Лет примерно двадцати, низкорослый, большеголовый, с лицом, покрытым шишками величиной с лесной орех, толстый и, но всему, на редкость веснушчатый. Грамоте обучен не был, разве что подписываться умел. Работал Альфонс ночным сторожем в магазине, в одной из Богом забытых белорусских деревень. Как-то ночью магазин ограбили, Альфонса связали. Его обвинили в сговоре с ворами.
      Альфонс был человеком молчаливым, сидел себе неподвижно, в полном значении этого слова, и только иногда, точнее, раз в три дня, после ужина, в одно и то же время, поворачивал голову ко мне, пристально всматривался и спрашивал: "А камунистия когда будет?" Именно так.
      На воле он часто слышал слово "коммунист", в тюрьме все твердили об амнис-тии. В его сознании два эти слова слились в одно и стали означать "свободу". Альфонс уверовал, что не сегодня завтра обязательно будет объявлена камунис-тия... Ты не собираешься закончить эту историю с Хоречко?.. Это было в другом лагере... Ну и что, снова потом возвращаться? Рассказывай.
      Да, в том лагере Озерлага я был новичком, когда на валенках отошла подметка. Нужно было подремонтировать обувку, и я направился в сапожную мастерскую. Сапожник сидел опустив голову и работал. Я доложил, что мне нужно. Он поднял голову... Хоречко!.. После того как я вмазал ему по челюсти, прошло не меньше пяти лет. Я не напомнил ему о нашем знакомстве. Да и Хоречко не стал напрягать память. Отложив работу, он предложил мне сесть и подождать, пока он позавтра-кает. Я сел. Чайник клокотал. Хоречко насыпал на какое-то подобие ложечки немного сахару, сунул его в печь, сжег, размешал в чайнике и объявил, что заварка готова. Достал из шкафа коробку, заменявшую ему масленку, и снял крышку. Налил чай, подсластил его, отрезал хлеб, мазнул о штанину сапожный нож с обеих сторон и намазал на хлеб масло, точно в палец толщиной. Намазывал тщательно, как бы лаская. Наложив аккуратный слой, он старательно соскоблил его тупой стороной ножа и положил обратно в масленку. Потом для верности провел еще раз ножом и счистил в масленку приставшие остатки масла. Хлеб был черный, пористый. Масло забилось в поры, и хлеб получился веснушчатым. Хоречко еще раз осмотрел кусок, перевернул его маслом вниз, откусил и запил чаем, то есть кипятком, подкрашенным жженым сахаром... Заплатив за работу трешку, я на прощание спросил его: "Понятно, почему ты соскоблил масло - из экономии, но почему перевернул хлеб маслом вниз?" Хоречко поднял на меня глаза и ответил: "Когда хлеб ешь перевернутым, масло попадает прямо на язык - вкусно!"
      Часам к четырем поток прекратился - если можно назвать потоком десяток редких машин. Была зима, в этих широтах рано темнело. Горе нужно было подготовиться к дороге, он собрал пожитки, встал на лыжи, подвязал к поясу лямку и спустился с косогора - рассчитывал пройти по свежему следу полозьев, так было легче пересечь ледяную ширь. "Брод" был уже близко, когда послышался шум мотора. Гора залег и, попернувшись на звук, увидел силуэт машины - она шла прямо на него. Оглядевшись, Гора пополз на взгорок, вернее, на груду обломков льда, проверил, надежно ли скрыт от посторонних глаз, снял с саней балахон, накрылся им и замер.
      Машина подошла к берегу, должна была выбраться на него, но почему-то остановилась. Это была белая "Нива", новехонькая. Гора смотрел из укрытия, стараясь понять, почему остановилась машина. Ему не удавалось разглядеть пассажиров, он не мог бы сказать, сколько их, - автомобиль был не так близко. Двигатель работал, то есть машина была на ходу и при желании могла выехать на берег. Прошло довольно много времени. Гора не понимал, что происходит, в какой-то миг ему захотелось унести ноги подальше от этого места, но двигаться было опасно, пассажиры могли заметить его - еще не совсем стемнело... Правая дверь откры-лась, из машины вышел мужчина, вытащил пистолет и крикнул, матерясь, водителю, чтобы тот вылезал. В ответ водитель послал его подальше и остался сидеть за рулем. Горе было слышно каждое слово. Они препирались довольно долго. Наконец, водитель смачно выругался трехэтаж-ным матом, вышел, достал револьвер и направился к пассажиру. Началась перебранка. Пассажир выстрелил! Водитель выронил оружие, застонал, чертыхаясь, и вскоре затих. Убийца встал над головой водителя. Похоже, он собирался выстрелить еще раз, но почему-то мешкал, испуганно озираясь по сторонам. Гора передернул затвор и взял было на прицел убийцу, но тот сунул оружие в карман тулупа, подошел к машине, пригнул спинку своего сиденья и достал увесистый черный сверток. Потом вернулся к спутнику и прицелился...
      - Руки вверх, подонок! - крикнул Гора и, опережая убийцу, выстрелил в воздух.
      Тот огляделся по сторонам... Гора успел перезарядить ружье, нажал курок во второй раз... Убийца выстрелил на звук ружья и бросился к дальнему берегу. Гора еще раз пальнул ему в след. Мужчина бросил сверток, но не остановился, а продолжал бежать, прихрамывая...
      "Попал!.. Ну и влип я! Нужны мне были эти приключения?! Везет как утопленни-ку... Черт знает кто такие, чего не поделили... Вот и сверток! Погоди, погоди... Револьвер там валяется. Пистолет у убийцы... Вдруг он спохватится и вернется за свертком? Вполне возможно... Откуда нам знать, умер водитель или ранен? Что делать будем, уважаемый Гора? Мне нужно на дальний берег, а какая гарантия, что пассажир не ждет там меня в засаде?.. По всему видно, что он принимает меня за представителя власти, значит, убежден, что нас тут несколько человек. Брось, не станет он ждать тебя в засаде; он ранен, пистолет при нем - уйдет и концы в воду. Зачем ему брать на себя мокрое дело?.. Знаешь, что я тебе скажу? Вляпал-ся, валяй до конца! Что будем делать?.. Если он догадается, что выстрел был сделан из охотничьего ружья, может, и вернется... Не думаю!.."
      Гора долго размышлял. Он мешкал из осторожности - нужно было время, чтобы беглец удалился на достаточное расстояние! Он выждал с полчаса, "Нива" урчала, водитель лежал на льду, в трех шагах от него валялось оружие, почти отчетливо виднелся брошенный убийцей сверток... Гора встал, подошел к водителю. Остановившись поблизости, насторожился, не слышно ли шагов или звука приближающейся машины. Водитель по-прежнему не двигался. Гора взял револьвер, осмотрел его - бельгийский "вальтер"! Сунул за пояс, сел на корточки, пощупал пульс. Вернулся к машине, выключил двигатель, положил ключи в карман и направился к своему убежищу.
      Гора перенес свои вещи и, снова проверив пульс водителя, стал осматривать рану... Она оказалась легкой: пуля прошла навылет, сорвав кожу под мышкой и ничего не задев. Даже если бы ребра оказались поврежденными, рана не представляла никакой опасности для жизни, и Гора засомневался, не притворяется ли водитель, правда ли потерял сознание?
      Горе пришлось доставать бинты из своих аптечных запасов. Марли, равно как и ваты с йодом, было столько, сколько он взял с собой. Гора обработал рану и подумал про себя: "Как случилось, что я, пройдя такой путь, не использовал марлю, вату и бинты?" Поскольку рана была сквозной, Горе, чтобы наложить повязку, пришлось несколько раз переворачивать раненого. Может, поэтому, а может, по какой-то другой причине, но тот очнулся и спросил, постанывая, где его револьвер. Гора не ответил.
      Водитель открыл глаза, пристально вглядываясь в Гору, помолчал и пробормотал, смежив веки:
      - Ты кто?
      - Какой ответ ты хочешь услышать?
      Раненый молчал.
      Гора принес сани, привязал их к машине, взялся за водителя, подтащил его к правой двери и сказал:
      - Вставай, садись в машину, подвезу!
      Раненый не реагировал.
      - Садись в машину, не валяй дурака! Слышишь, что говорю?
      Раненый хранил молчание.
      Гора сложил лыжи в машину, разрядил ружье, пристроил его вместе с лыжами на заднем сиденье и пошел за черным свертком.
      Тьма сгустилась, пришлось искать. Нашел, поднял. Сверток оказался таким тяжелым, что Гора едва не выронил его из рук. Помучившись, он пристроил его на заднем сиденье и обратился к раненому:
      - Вставай, говорю, не то брошу тебя и уеду!
      Раненый сел, попытался встать, снова упал, невнятно и тихо проговорил:
      - Помоги, я потерял много крови, самому мне не сесть в машину.
      Гора обхватил водителя, поднял. Он был тяжелым, и Горе не удалось втащить его в кузов.
      - Я один не справлюсь, шевелись!.. Давай, давай, молодцом!..
      Раненый, правильно оценив обстановку, собрался с силами и влез в машину. Гора завел двигатель, прогрел его, тронул с места, повернул в сторону, откуда пришла машина, подъехал к накату. Выключил двигатель, вынул ключ, проверил сани, не перевернулись ли. Вернулся к рулю и очень медленно поехал по желобчатой выбоине, взрезанной колесами. Прошло немного времени.
      - Куда ты меня везешь? - погасшим голосом спросил раненый.
      - Туда, откуда приехал! - ответил Гора. - Чья кровь на заднем сиденье?
      - Какая кровь, что за кровь?! - с большей живостью, чем можно было от него ожидать, откликнулся раненый.
      - Вас было трое. На сиденье кровь третьего. Куда вы его дели?! прикрикнул на него Гора и про себя подумал: "Глупый вопрос... Конечно, прорубили лед и утопили".
      Раненый, замерев на мгновение, взмолился:
      - Я не хочу на тот берег... Он поджидает меня!
      - А я хочу на тот берег! Думаю, что никто тебя не поджидает, он ранен. Бросил сверток и удрал.
      - Сверток?! Черный сверток! Где он?..
      - На заднем сиденье, окровавленном. Думаю, там ему и место, на крови!
      Раненый повернулся, попытался нащупать сверток рукой, рана не позволила...
      - Не могу, переложи вперед, - попросил он Гору.
      - Может, ноги тебе помыть? Сверток тяжелый, что в нем?
      - Какое твое дело! Вижу, ты не легавый. Зачем совать нос в чужие дела? Кто ты такой, что пристал?! Тоже мне борец за справедливость... Переложи сверток, мать твою... - сердито выругался он.
      Гора больше не заговаривал с раненым. Он медленно ехал по санному накату, тревожно оглядываясь по сторонам. Заметив колею, поворачивающую в сторону, двинулся по ней... Колея почему-то прервалась - Гора повернул обратно. Спустя время он снова заметил колею, но эта была старая, запорошенная снегом, выпавшим накануне...
      - Ты что мечешься?! Езжай прямо!
      - Ищу прорубь, в которую вы сунули труп!..
      - Делать нам нечего, что ли?! Какая прорубь, что за труп?..
      Расхохотавшись от души, Гора заметил:
      - Значит, правда убили! Этот сверток принадлежал тому, убитому. Добро не должно расставаться с хозяином! Понял, на что это мне? Что в этом свертке? Говори, не то брошу его в прорубь, а вслед за ним окуну и тебя, машину оставлю себе... Спущу в прорубь и свое ружье, похоже, ты любишь подводную охоту. Мне оно уже не понадобится. Хватит с меня и бельгий-ского вальтера.
      Раненый сидел прикусив язык, вероятно, обдумывал сложившуюся ситуацию.
      Они ехали еще некоторое время, пока не увидели новую колею - она вела налево. Гора медленно двинулся по ней, осторожность подсказывала, что если прорубь и есть на самом деле, ее затянуло свежим льдом, он может проломиться, и тогда они затонут. Заметив что-то похожее на прорубь, Гора выключил двигатель, вынул ключ, пошел по дорожке, проложенной ярким светом фар...
      Размеры проруби как раз позволяли утопить в ней человека. Гора осторожно подошел, пробуя ногой крепость льда. Он оказался толстым, надежным, зато лед, подернувший прорубь, был тонким, значит, свежим!..
      Гора вернулся в машину, с трудом переложил сверток с заднего сиденья на колени раненому, достал из кармана "вальтер", приставил к его виску и приказал:
      - Открывай!
      - Не могу, рука не слушается...
      - Открывай, говорю, - повторил Гора. - Убью, не пожалею!..
      Раненый подчинился, дергал, дергал шпагат... Это был прямоугольный предмет, одинако-вый что в длину, что в ширину, тщательно упакованный в несколько слоев черного полиэтилена и накрест перевязанный шпагатом. Раненому никак не удавалось распустить узел. Тогда Гора вынул нож, перерезал шпагат и приказал:
      - Снимай!
      Тот не смог, Гора развернул пакет сам... Это были иконы, сложенные колодой; поверх них лежало Евангелие в золотом или в золоченом переплете, украшенном драгоценными камнями. Гора включил свет в салоне, внимательно осматривая предметы, каждый отдельно.
      - Это в воду не выбросить! - пробормотал он, вернулся к старому следу и поехал к берегу.
      До берега ничего не оставалось, когда он увидел впереди прямо перед собой бугор. Колея пролегала по нему. Гора выключил двигатель, сунул по привычке ключ в карман. Отвязал сани, перенес через бугор. Вернулся, достал ружье с лыжами, вынул обойму из "вальтера", бросил пистолет на заднее сиденье, потом открыл багажник, посветил: в нем оказалась увесистая сумка, она была доверчу набита продуктами с тремя бутылками водки в придачу. Гора оставил бутылки в багажнике. Закрыл его, сумку разместил на санях, ключ от машины вставил в замок зажигания и, бросив машину, тронулся в путь. Обойму выбросил туда, где снег был всего глубже.
      До рассвета он шел по следу машины. Выбравшись на бесснежное пространство, свернул с дороги, отошел на несколько километров от неё и, отыскав удобное местечко, обустроил берлогу.
      "Верил ли я в Бога?.. Как же!.. Не сторонился его... А то, что я чувствовал прежде и чувствую теперь по отношению к Богу, это скорее почтение и признание его всемогущества... Они не верили, сторонились и не испытывали почтительности Вот и настигла их кара!"
      Глава седьмая
      Как и предупреждал Миша Филиппов, после Оби пошли места, чреватые встречами с людьми. Правда, расстояния между крупными городами Тобольском, Сургутом, Томском, Новосибирском, Омском - были большими, но между ними теснилось множество населенных пунктов. По маршруту, намеченному Филипповым, Гора должен был выйти к Васюгани, пройти вверх по реке до самого се истока, а оттуда до Оми - рукой подать. Путь этот был длиннее, чем если бы он шел напрямик через мерзлые болота, но зато малолюднее и безопаснее. Гора, как идолу, поклонялся Мише Филиппову, его советы, почерпнутые из богатейшего жизненного опыта, сослужили в пути великую службу. Васюгань оказалась рыбной, и эта информация Миши была точной. Идти было трудно, но Гора не спешил, времени до условленной встречи остава-лось много, от поры до поры рыбачил, еды достаточно, а над чем поразмыслить слава Богу. Ему вдруг в голову пришло: за все это время о чем он только не передумал, а вот о своем первом аресте и суде так ни разу не вспомнил. Он даже упрекнул себя за то, что как бы намеренно обходит этy тему. Вечером, едва устроив себе логовище и угревшись, он воскресил в памяти те события.
      "Удивительные создания люди. Кто-то, к примеру, платит бешеные деньги, чтобы освободиться от армии, а я прихожу в отчаяние оттого, что меня так несправедливо и бесславно отправляют в тыл. Что поделаешь? Вернулся я к матери и устроился работать завхозом в музей. Друзья в основном были на фронте. В городе оставались лишь студенты последних курсов высших учебных заведений...
      Жил в Тбилиси некий Кемаль Туркия, мой сверстник. В первый раз он сел в тюрьму как контрреволюционер в пятнадцать лет. Кемаль рано лишился родите-лей. Отец, потомственный интеллигент, скончался, мать, древней благородной фамилии, попала под трамвай, когда несла передачу сыну в Ортачальскую тюрьму. Отсидев три года, Кемаль в тридцать девятом или сороковом вернулся домой. Как-то так получилось, что мы не были знакомы друг с другом - может, потому, что учились в разных школах и круг друзей у каждого был свой. Но я слышал о нем, знал об аресте, возвращении, наделавшем столько шума: Кемаль влюбился в девушку, очень красивую, похитил ее с помощью близких друзей и хотел было увезти, но девушка категорически отказалась выходить за него замуж, и ему пришлось отступиться от затеи. Это случилось еще до начала войны. А во время войны, когда немцы рвались к Сталинграду, вдруг прошел слух, что Кемаля Туркия снова арестовали и ему удалось бежать. Не скупились на подробности. На Кемаля донесли, что дома-де у него приемник и он слушает немецкие передачи. Его взяли прямо на улице. На набережной Кемаль ускользнул от чекистов, прыгнул в проходящий грузовик и был таков. Поскольку побег сопровождался погоней и стрельбой, об этом судачили на всех перекрестках. Мы с мамой жили в комнате на окраине Сабуртало. Как-то вечером в окно постучал Амиран Морчиладзе. В тече-ние нескольких дней он укрывал у себя Кемаля, но дольше держать его на своей квартире не мог. Амиран подыскивал для него надежное убежище и спрашивал, не соглашусь ли я принять его. Я не колеблясь согласился. Так мы познакомились с Туркия - по-моему, одним из самых храбрых людей того времени, умником и красавцем... Кемалем его назвали в честь близкого друга отца, азербайджанца по национальности... К нашей комнате примыкала тесная, в четыре квадратных метра, кладовка с окном на улицу. В ней и устроился Кемаль.
      Вскоре он принес радиоприемник, и мы стали слушать передачи. Кемаль часто исчезал по ночам. Я, разумеется, рассказал маме, кто он, она отнеслась к моему сообщению благосклонно. Со временем я понял, чем занимался Кемаль. В Грузии действовали во всех, без исключения, районах группы дезертиров: тех, что с самого начала уклонились от всеобщей мобилизации, и тех, что бежали из армии. Словом, это были люди, не испытывавшие никакого желания принести себя в жертву Советской империи. Из этих групп можно было сформировать преданные родине боевые отряды.
      Теперь о том, зачем нужно было создавать в Грузии национальные вооружен-ные силы. Допустим, германский национал-социализм и его военная машина сумели бы разгромить Советскую империю, однако Германии противостояла бы вся Западная коалиция, с которой она не справилась бы и была бы повержена. На этот случай Грузии нужны были другие, альтернативные вооруженные силы. Они оказали бы сопротивление немцам, если бы те дошли до Грузии. И, после краха фашизма, грузины могли бы с полным правом ставить перед победившими союзниками вопрос о своей независимости. Таков был замысел, и ту нашу работу я и поныне считаю нужной. Движением руководила организация "Белый Георгий", тщательно законспирированная, малочисленная, со старинными традициями. "Белый Георгий", насколько мне известно, существует не одно столетие, принцип ее по преимуществу - идеологическое воздействие. Кемаль Туркия работал под началом этой организации, но ни с кем из ее членов знаком не был. Кемаль организовал несколько групп с самыми различными обязанностями. В их число входила и наша. Мы в то время изыскивали денежные средства и, приобретая оружие, передавали его душетскому и тианетскому отрядам. Средства требова-лись значительные. Насилие и воровство категорически исключались. Кому-то пришла в голову мысль печатать фальшивые хлебные карточки. Дело пошло на лад, когда за него взялся специалист. Это был латышский художник Роман Сута. Когда в Ригу вошли немцы, он эвакуировался в Тбилиси и устроился работать на киностудию. К нам его доставили в чем был, с малой толикой денег в кармане, прямо с работы. Сута отлично наладил дело. Вскоре в целях конспирации "производство" пришлось перенести в другое место. Я выполнял самые разные поручения. Встречался с Кемалем только при крайней необходимости. Дело накрылось не без помощи того же Суты. Он был иностранцем, не очень разбира-лся в нашей действительности, говорил, что думал, ему не нравилась советская власть. Этого оказалось достаточно, чтобы начальник спецотдела студии Ваня Панков приставил к нему человека - Арменака Данеляна, бездарного режиссера, занятого каким-то третьестепенным делом. Когда немцев разгромили под Сталинградом, Сута стал искать способ бежать за границу. Арменак Данелян сказал, что у него есть человек, который берется его переправить за пятьдесят тысяч рублей. Сута поделился радостью с Кемалем. Тот попросил показать ему Арменака. Как-то устроилось - показал. Кемаль категорически запретил Суте общаться с ним. Роман внял совету, да разве чекисты успокоились бы?! Вот что они подстроили. Сута вдруг нежданно-негаданно получил из Москвы приглашение работать над фильмом, который должен был сниматься в Алма-Ате. Он, естест-венно, согласился. Ему купили билет, посадили на бакинский поезд. Арменак со своими людьми торжественно проводили его... Как потом выяснилось, чекисты тут же, в Навтлуги, сняли Суту с поезда. Мы об этом не знали. Провожать его, тем более в Навтлуги, по понятным причинам не пошли. Шло время, вестей от Суты все не было. Это нас насторожило. По уговору, он должен был тотчас по прибытии прислать нам открытку.
      В органах его пытали, мучили, и вот начался погром нашей организации. Как выяснилось на очных ставках и потом, на суде, Сута заявил, что с Кемалем Туркия его познакомил на улице Гора. "Познакомил!" Вот почему чекисты решили вслед за Сутой сблизиться со мной. Ты подумай! У меня был старший друг, известный спортсмен. Его освободили от армии из-за травмы мениска. Я зашел и нему, мы немного поболтали и договорились, что завтра вечером я снова приду, уже не помню по какому делу. Назавтра я зашел, мы посидели, побеседовали, отужинали чем Бог послал - время было послевоенное. Потом увлеклись нардами. Было поздно, и он предложил мне переночевать, чтоб не ходить по городу в комендант-ский час. Я согласился. Наутро после завтрака мы прошлись по проспекту Руста-вели и остановились возле оперы, где у моего друга была назначена встреча со знакомым. Ждать пришлось долго. Друг попросил меня сходить в кинотеатр "Спартак" и позвонить этому знакомому - если он сам возьмет трубку, значит, не смог уйти с работы, и тогда нам придется идти к нему в Горсовет. На том и поре-шили. Друг остался ждать, чтобы не разминуться со своим знакомым Меграбовым, а я пошел в "Спартак", благо кинотеатр был под боком. Я вошел, опустил монету в автомат. Ответил Меграбов. Я повесил трубку, как мы и договаривались; повер-нулся - стоят трое. Остальное понятно, вот только "друга" моего я по выходе из кинотеатра не увидел, он исчез...
      А чекист Илико?! Вот орясина! Верста коломенская, ей-Богу... После вопросов, ничего не значащих, он в лоб спросил меня:
      - Вы знакомы с Кемалем Туркия?
      - Только издали.
      - Он дурной человек, головы морочит людям, сбивает их с пути... Националист, какого поискать, враг нашего строя. Ты должен помочь нам взять его!
      Я усмехнулся:
      - Интересно, зачем вам моя помощь, это же ваш человек. Хотите взять берите! Тоже мне проблема! Он все время мельтешит на улицах... Дня не пройдет, чтобы я с ним не столкнулся...
      - Он не наш человек!.. - грубо оборвал меня Илико. - Мы даже не знаем, как он выглядит, фотографии и той нет.
      Он нажал на кнопку звонка. Вошел чекист посторожить меня, сам же Илико вышел. Он отсутствовал битый час - у меня было время подумать. О Кемале и вправду ходил слушок, что он агент госбезопасности. Значит, эту сплетню распространили сами чекисты, чтобы люди сторонились Кемаля. Но при чем тут я? За что взяли меня? Привезли допросить или уже уготовили мне "апартаменты"? Знай я, что Сута арестован, не стал бы задаваться этими вопросами.
      Орясина Илико, похоже, побывал - не без пользы для себя - у чекистов потолковее и поднабрался ума. Во всяком случае, он предложил мне по возвра-щении заключить сделку: я похожу по улицам, на которых обычно сталкивался с Кемалем. За мной на почтительном расстоянии будут следовать несколько чекис-тов. Если я увижу Туркия, то выну из кармана расческу, проведу ею по волосам и продолжу путь, а они схватят подлюгу. Я согласился. Мне даже показали чекистов, которые будут сопровождать меня. Назначили время и место, куда я должен явиться завтра утром и - о диво!.. отпустили. Я не верил в такую удачу, пока не оказался на улице... А Кемаль-то, Кемаль! Фотографию и ту пожалел для органов госбезопасности! Чекисты тоже хороши - никаких точных данных.
      Что еще могло быть?..
      Я бродил по городу, ездил на трамвае - хотел убедиться, что за мной нет хвоста. Намотавшись, зашел к Кемалю и рассказал ему обо всем. Прощаясь, я посоветовал ему срочно поменять укрытие и отправился домой.
      Мне бы вообще смотаться из города, но я рассудил иначе: похожу-похожу, никого, естественно, не встречу, и чекисты отстанут от меня. Наутро я пошел в назначенное место. Таскал их по городу целый день. Ситуация была комическая: чекисты рассчитывали встретить на улице человека, который и так носа из дому средь бела дня не высовывал, а уж тем более после моего предупреждения о ловушке... К вечеру я с ног валился, как, впрочем, и чекисты, но они вбили себе в голову, что будут ходить до тех пор, пока не поймают преступника. Когда я наконец понял, что они не оставят меня в покое ни сегодня, ни завтра, ни вообще, я решился повести их в Нахаловку. Там, в одном из проходных дворов, увижу незнакомого парня, выну из кармана выданный чекистами гребешок и проведу по волосам... Будь что будет. Все вышло так, как я рассчитывал, хотя и с небольшими накладками - я встретил дальнего знакомого Шота Эдзгверадзе, нахаловского парня, заику, каких свет не видывал. Поравнявшись, я кивнул Шота, сделал пару шагов, провел расческой по волосам и, пока чекисты заламывали бедняге руки, прошел по пешеходному мосту через железную дорогу, купил билет и унес ноги в Кахетию.
      Гоги Цулукидзе так отозвался о беседе чекистов с Шота Эдзгверадзе: "Ну и досталось бедняге, барабану и тому столько не перепадает!"
      Я отправился в Кахетию в надежде найти Парнаоза Залдастанишвили, нашего близкого друга. Он был ранен на фронте, и комиссия предоставила ему отпуск. Отец Парнаоза, Иасе Залдастанишвили, строил в Кахетии консервный завод, у него были квартира, достаток, а теперь и сын под боком. В Гурджаани я сел на попутку. Точного адреса у меня не было, я рассчитывал найти Парнаоза, порассп-росив местных жителей. В Цителицнаро до меня вдруг донесся многоголосый женский плач и причитания. Встревожившись, я пошел на шум, он вывел меня к вокзалу. На путях стоял товарный состав, двери вагонов, до половины забранные щитами, были открыты. За ними стояли, печально свесив головы, ослы... Шла мобилизация ослов - мероприятие районного масштаба. Что оставалось бедным бабам, как не плакать?! Мужиков в доме не было - ушли на фронт, кому таскать мешки на мельницу, носить воду с источника и хворост из лесу?.. Отнимали последнего кормильца...
      Семью Залдастанишвили я в городе не застал, они уехали в Тбилиси. Делать было нечего, я вернулся. Дней семь-десять скрывался то у одних, то у других, потом наконец решил поехать в сторону Западной Грузии. Поднялся на ступеньку автобуса, и тут на меня кинулись чекисты в штатском, затолкали в легковую машину и препроводили в Министерство госбезопасности, всю дорогу ругая меня двурушником и изменником родины... Черт побери! Как они прознали о моих намерениях, не могли же они дежурить в каждом автобусе, отъезжающем из Тбилиси?! В тот день меня до полуночи мучили допросами. Потом спустили в комендатуру, срезали с одежды все пуговицы, какие нашлись, и, пока ее шмонали, я сидел нагишом в так называемом боксе. Покончив со шмоном, чекисты велели мне одеваться и повели на верхний этаж.