1

Я проснулся рано утром…

Откуда-то доносится шум прогреваемых моторов, пение петухов (мне всегда приходилось жить вблизи аэродромов на окраине городов, как и большинству летчиков). Скосив глаза, вижу в окне голубое небо и облака, позолоченные восходящим солнцем. Слабый ветерок едва шевелит голые, чуть заснеженные ветви деревьев.

Что это-Земля? Неужели вылет не состоялся?..

Но ведь я помню: ночь, изящное тело звездолета «Юрий Гагарин»… Лифт доставил к входной двери нас, четырех космонавтов: командира Андрея Шелеста, астроштурмана Евгения Глебова, Боба Хоутона и меня…

Мы еще раз помахали провожающим, вошли в кабину. Потом каждый неторопливо лег в свой биотрон— прозрачное пластмассовое «яйцо», на дне которого своеобразная постель с мудреным кибернетическим оборудованием для анабиоза.

Надо мной бесшумно сомкнулись створки биотрона, и я погрузился в крепкий сон, замедляющий все жизненные процессы ровно в тысячу раз.

И оттого, что все это было, я отказываюсь соглашаться с реальностью своего теперешнего пробуждения, столь будничного…

Во мне уже поселилось ожидание иного.

Так где же я?

Ах, да… Ведь в нашем звездолете вместо окон— совершенные телевизоры. Это они создали мне привычную обстановку пробуждения.

Шевелю рукой, ногой, вдыхаю полной грудью…

Плавно раздвигаются надо мной створки биотрона, и раздается музыка… Урок спортивной гимнастики! Как будто кто-то включил приемник, настроенный на московскую широковещательную радиостанцию.

— С добрым утром, дорогие товарищи космонавты! — говорит диктор. — Готовимся к утренней зарядке…

И тут же веселый голос Боба Хоутона:

— Подъ-е-е-ем!..

2

… Порой хочется писать и писать: в конце концов это мой личный дневник, и для него нет литературных канонов.

Вместе с тем я стараюсь «не растекаться мыслью по древу», смиряя себя тайной надеждой, что жители моей планеты прочтут когда-нибудь эти искренние, безыскусные строки.

Поэтому я опишу лишь самое интересное, с моей точки зрения, оставляя за бортом мелкие жемчужины эпизодов и деталей, дорогих только лично нам, ринувшимся в Будущее…

3

После завтрака Шелест решил обсудить, как жить дальше.

— Я прошу высоких представителей земного человечества высказаться, — шутливо произнес он, когда мы угомонились.

— Недурно бы выйти в космос, — предположил Глебов

— Прямо на ходу?! — Хоутон сделал страшные глаза. -А впрочем…

— У нас есть кое-какие наметки… — робко вставил я. — И поскольку мы, так сказать, заранее «запрограммированы»…

Шелест с одобрением глянул на меня и уничтожающе — на Евгения Николаевича и Боба.

— Добро, — просто сказал он. — Будем действовать строго по плану: отдых, помноженный на отдых и воз-веденный в степень вдохновения, немного информации, вот пока и все. Полагаю, что сам космос всерьез нас мало интересует, не так ли?..

Евгений Николаевич Глебов возмущенно привстал: как ему, астрофизику, говорят такие вещи? Мы невольно засмеялись: ведь всем известно, что Евгений Николаевич — страстный звездолюб и в Москве жил среди небесных светил, тысячи часов размышляя о свойствах материи и происхождении миров.

Но раньше он делал это на почтительном удалении от звезд. Теперь же, что называется, щуку пустили в воду и хотят сделать ее вегетарианкой.

— Не все сразу, мой друг, — мягко остановил его командир, — сперва ознакомимся со всем тем, что происходило, пока мы спали… Вы же знаете, что киноаппараты работали для нас, и надо уважать их труд…

Евгений Николаевич послушно склонил голову. Мы сели напротив главного овального экрана, плечом к плечу, и командир включил проектор.

Тяжесть в кабине была несколько меньше земной, и во всем теле ощущалась живительная легкость, способствовавшая отличному настроению.

Голубоватый экран приступил к своему «рассказу»…

Подмосковье. Зима. Ночь. Четверо космонавтов в спортивных костюмах — без скафандров — скрылись за дверью звездолета, и ажурная башенка с лифтом отъехала в сторону.

В защитных укрытиях у пультов управления — десятки операторов. Их лица сосредоточены. То и дело посматривают они на стрелки часов, прислушиваются к звонким голосам секунд: капли времени, одна за одной, падают в океан минувшего. Каждая капля «вклю-чает» какую-то группу механизмов, а на долю одной— такой же бесстрастной, как и все, — достается главное.

Старт!..

В облаках снега и пара поползло вверх тяжелое туловище ракеты. Скорость нарастала. Вот уже на смену метрам ринулись под днище звездолета километры и вынесли его на своих легких плечах за пределы атмосферы. Золотисто-багровые струи раскаленного редеющего воздуха еще раз обняли прочные борта и скрылись.

Все немощнее тяготение, все увереннее устремляется в черный космос звездолет, разрывая острием холодное пространство.

Кабина… Космонавты-то есть мы! -в биотронах. Мы в анабиозе и не ведаем, что происходит вокруг, не чувствуем давящих перегрузок, доверившись тем, кто выводил нас на галактическую трассу.

Кадры сменяются как в приключенческом фильме. Земля… Величиной с горошину… Плавно отделяется наружная оболочка, обожженная трением о воздух: звездолет-удав меняет кожу. Но на ее месте не просто обновленная «кожа», а сложный металлический скелет.

Длинные фермы выползают из пазов корпуса и опускаются вниз. Они телескопически удлиняются, как ножки штатива, образуя ажурный вогнутый диск.

Из ракеты вырывается сине-фиолетовое прозрачное облако. Оно ширится, тает и, жадно прикрепляясь к радиальным фермам-антеннам, становится почти невидимым. Теперь оно напоминает колоссальный зонт в хвосте ракеты, будто догоняющий ее: это Z-поле, жесткость которого идет в сравнение разве лишь с гравитацией, заполнило просветы между антеннами.

Включается ионный двигатель. Нам кажется, будто мы видим, как его мощное излучение, похожее на солнечный протуберанец, отражается от чашеобразного экрана и разгоняет звездолет до крейсерской скорости…

Медленно гаснет Z-поле: дальше звездолет мчится по инерции, как новое небесное тело. Фермы «зонта» устало сокращаются и, прижавшись к бортам, вновь утопают в пазах.

… Фильм окончен, автоматически включились овальные окна-телевизоры во всю стену кабины, и мы видим окруживший нас величаво-прекрасный звездный океан.

Кибернетика коротко рассказала нам, что происходило до настоящего момента: теперь, мол, разбирайтесь сами…

4

Мы теснее прижались друг к другу, вглядываясь в это черное безмолвие, не знающее ни зим, ни лет.

Вот оно-наш друг и враг, холодное «ничто», пугающее и вместе с тем чарующее бесконечное Мироздание…

Так же, столетия назад, летели к нам смелые посланцы Гаяны. Они знали лучше нас глубины Галактики и разгадали многие космические тайны. Но летели без адреса — это был их разведывательный полет, поиски обетованной планеты.

Позади себя, на всем своем извилистом пути, они оставляли шаровидные ксаны — кибернетические пеленгационные устройства, — чтобы воспользоваться этими искусственными навигационными «звездами», как вехами, при возвращении на родину.

Они отыскали, наконец, живую планету — это была наша Земля. Приземлились на острове Пито-Као, на Тихом океане, но корабль их повредило землетрясение.

Лишь много лет спустя люди нашли то, что осталось от их экспедиции, и теперь мы, вооруженные их знаниями и галактическими картами, взяли курс на их Гаяну.

Они добирались к нам вслепую, кружным путем— мы летим кратчайшим, длина которого составляет 100 световых лет. И для нас рассчитан и составлен весь штурманский план полета, указано время, когда мы будем пролетать траверз каждой ксаны. В этом отношении нам много легче.

5

Первым нарушил молчание Шелест.

— Добро, — сказал он. — Начнем привыкать к обстановке… Чернота и звезды за бортом-не скучновато ли? Создадим более веселую декорацию. Будем жить по земному распорядку. Мы улетели зимой. Какое время года выберем сейчас?

— Пожалуй, лето, — охотно предложил Боб. Мы с Евгением Николаевичем поддержали его. Шелест кивнул, подошел к пульту микроклимата и включил установку.

Ласковые солнечные лучи ворвались в кабину. За окнами зазеленели деревья, зашумели листвой на ветру. Кучевые облака поплыли в теплом небе, они видны сквозь узоры надувшихся парусом занавесей. Где-то вдали звучит репродуктор, и мирный голос диктора произносит:

— Передаем эстрадный концерт…

Евгений Николаевич расправил плечи и замурлыкал «Подмосковные вечера» в темпе марша (феноменальное отсутствие у него музыкального слуха замечали все окружающие!) и подошел к штурманскому столику.

— Все по графику, — весело сказал он, блестя глазами. — Нас разбудили через тысячу восемьсот двадцать семь дней, то есть через пять лет…

— Пять лет!? -воскликнул Боб.

— Точно, — кивнул Евгений Николаевич. Во мне зазвучала тонкая грустная нотка.

— А скорость? — восхищенно спросил Хоутон, лю-бивший все «самое-самое…»

— Четверть миллиона километров в секунду, — с готовностью ответил Глебов. — Иными словами, вы сей-час изволили улыбнуться на целый миллион километров!

— Если не больше, — присоединился к шутке командир.

От его высокой широкоплечей фигуры с крупной головой на крепкой красивой шее веяло силой Простое лицо с внимательными карими глазами, густыми бровями и округлым подбородком было спокойным и добрым.

Рыжеволосый, круглолицый, веснушчатый Хоутон ростом по плечо командиру. Гибкий и быстрый в движениях, всегда веселый и ценящий острое словцо, он был нашим любимцем. Жизнь Боба складывалась тяжело; рано остался без отца, годами бродил без работы, хотя был способным журналистом. Трудно бывало и в газете: свободно владеющий несколькими язы-ками, беспокойный Боб подчас не мог найти общего языка с своими шефами и боссами.

Одно время он стал «общественным дегустатором», но пить бросил сам, уже после того, как на него махнули рукой. Его светлые глаза часто становились печальными, и мы знали причину: за два года до нашего вылета трагически погибла его жена, красавица итальянка Паола.

Хоутон и полинезиец Мауки первыми отыскали остатки космического корабля гаянцев на Пито-Као, и корреспонденции Боба в те дни читались прежде спортивных сообщений и скандальных эпизодов из жизни кинозвезд.

Андрей Шелест, мой старый товарищ по авиации (когда-то мы вместе работали пилотами в Аэрофлоте), Хоутон и я говорили друг другу «ты», могли подурачиться ц крепко поспорить.

Но с Евгением Николаевичем, несмотря на его молодость— ему было около сорока, — мы держались иначе, обращались только на «вы» и, откровенно говоря, стеснялись при нем выражаться излишне крепко, даже Боб и я, немало преуспевшие в этом…

Изящный, худощавый, даже хрупкий, с мексиканским лицом, тихим голосом и сдержанными движениями, Глебов никогда не раздражался.

Любезность его, героическая готовность до конца выслушать даже самого утомительного собеседника, поистине безграничны. Но зато если он улучит минутку и вставит хоть несколько слов, оппоненту уже не выкрутиться: так точны и доказательны доводы Евге-ния Николаевича.

Разумеется, многие юные москвички пытались покорить его, на первый взгляд доступное, сердце. Но молодому астрофизику счастливо удавалось избежать поражения на столь непривычном ему поле боя… Я говорю «счастливо» совсем не потому, что принадлежу к разумному племени убежденных холостяков. Отнюдь! Чтобы не казаться голословным, признаюсь: в «цепи Гименея» я был закован по всем правилам в самом юном возрасте… Но представить Евгения Николаевича оторванным от звезд и тайн происхождения материи, хотя бы и для лучшей доли, в моих глазах — величайшее кощунство!

Сам он всегда сторонился всего, что не имело прямого или косвенного отношения к космогонии и космологии.

Даже и сейчас, подойдя к главному телевизионному экрану, отражающему истинную картину Вселенной, окружившей звездолет, он скрестил на груди руки с тонкими пальцами (его излюбленная поза) и с тоской воскликнул:

— Если бы космос мог рассказать о времени и о себе!..

Впрочем, здесь, вдали от Земли со всеми ее соблазнами, и нам с Хоутоном желание Евгения Николаевича показалось естественным.

Но космос пока молчал…

6

Первые дни безделье скрашивалось новизной ощущений. Но чем дальше…

Боб все откровеннее протестовал.

— Было время, — говорил он, расхаживая по салону, — я достаточно натренировался в поисках себе места, черт побери. Но оказаться безработным на пути в созвездие Ориона… Еще немного, и я объявлю забастовку!

— Может быть, по-вашему, командир, — однажды тихо произнес Глебов, — бездействие позволительно считать активным способом привыкания к новой среде?

— Так и быть, — засмеялся Шелест. — Завтра выйдем из корабля «на улицу»… А работы еще хватит на всех, не беспокойтесь!

Слова командира взбодрили нас. Я направил корабельный телескоп на солнечную систему и прильнул к окуляру.

Увы! Солнце с такого расстояния выглядело совсем непримечательной звездочкой, а планеты тонули во мраке бесконечности.

«Если бы я и мог увидеть сейчас Землю, -подумалось мне, — то она походила бы на маятник: вправо — полгода, влево — полгода. Вправо — полгода, влево — полгода… И так тысячи тысяч лет. Воистину-образец терпения!»

О том, что будет, узнаем мы не скоро, но все, что было, живет в нас. Там — мы были рядовыми тружениками Сегодня, здесь-стали Хранителями Вчерашнего, земной истории.

В молодости я не ценил своего прошлого, относился к нему как в одной детской сказке свежеотпечатанный снимок относится к негативу: считал его ненужным. Теперь я стал постигать его истинное значение.

Я смотрю, смотрю, не отрываясь, в самую заветную для меня точку Вселенной и почти физически ощущаю: вправо-полгода, влево-полгода…

1

Впервые я «пощупал» космос вместе с Глебовым.

Через круглый люк мы поднялись по ступенькам на «палубу» — обширную верхнюю площадку корабля, защищенную такой прочной пластмассовой броней, что не требовалось скафандров: мы были одеты в обычные костюмы.

Идеальная прозрачность палубной крыши создавала иллюзию свободного общения с космосом. Даже голова закружилась, и я присел в кресло.

Движение не ощущается — оно стало невидимым. Психологически — мы висим на одном месте. Существа, обладающие объемом, весом (пусть даже искусственным), массой покоя, но прилагающие немалые усилия, чтобы не терять мудрого внутреннего спокойствия. Не сразу научились мы находить во Вселенной детали, создававшие хоть какое-то впечатление космического полета: меняющийся цвет звезд, вспыхивающие редкие искорки метеоров.

Власть земных представлений и привычек сковывала меня. Мне становилось зябко при взгляде в Вечность и Необозримость. Одиночество и безысходность, интеллектуальную робость, потускнение мысли — вот что подарил мне космос в первую встречу…

Вероятно, и Евгению Николаевичу нелегко дались первые шаги по палубе звездолета. Но реакция его была иной: глаза лихорадочно заблестели, лицо стало вдохновенным. Он всю жизнь ожидал этой встречи, готовился к ней…

— Да, — приподнято и взволнованно произнес он, — эта тема трудновата для пера!..

Я привык, что Евгений Николаевич то и дело вспоминал строки любимого Маяковского, иногда перефразируя их, но сейчас простые и знакомые слова встряхнули меня, я вновь почувствовал себя человеком, землянином, и пугающее, принижающее влияние космоса ослабело.

Отныне всякий раз, поднимаясь на палубу, я неотрывно всматривался вдаль (вблизи было Великое Ничто!), будто окунаясь в неизмеримую, неизвестную дотоле Тишину.

2

— А теперь, — сказал Шелест, когда мы собрались в кабине управления, — начнем определять место ракеты.

Определить место звездолета… Это не то, что определить место самолета даже в полете в облаках. Там кто-то из экипажа непрерывно наблюдал за полетом— здесь мы все дружно проспали пять лет! Там уйма приводных радиостанций, пеленгаторов и локаторов, есть полетная карта, измеренная и проверенная тысячи раз, — здесь карта Галактики лишь приблизительная, никаких диспетчеров, помогающих тебе со стороны, а ксаны разбросаны друг от друга на миллиарды километров.

Первым делом мы проверили галактический курс-Кибернетика успокоила нас: за все прошедшие пять лет не было ни одного существенного — и неисправленного! — отклонения.

Затем — скорость, так сказать, по прибору.

И наконец-время. Обычное в земном исчислении, хорошо знакомом нам. Его мы «везли» с собой в бронированном контейнере: самонастраивающиеся часы— целый кибернетический комплекс.

Осталось найти пройденное расстояние по расчетному месту нашего пребывания в космосе, и тогда истинная путевая скорость также будет определена.

Недельки две спустя расчеты готовы: учтены все поправки автоматики в движении корабля за пять лет.

— Неплохо, — сказал Евгений Николаевич. — Недурственно. Арифметика оказалась на должной высоте и в космосе: нам лететь еще немногим более ста четырнадцати лет… Так-с… Приступим теперь к новому определению места ракеты, но уже только по небесным светилам, сиречь звездам.

— Звезды — основной капитал Вселенной, — подхватил Боб. — Их здесь чертова уйма, и я готов вам помочь, если…

— Благодарю вас, милейший Хоутон, — церемонно раскланялся Глебов. — Из этой чертовой уймы мы отберем десяток (для первого раза!). Но вы что-то хотели сказать… Если?..

— Если, любезнейший Евгений Николаевич, я смогу справиться.

— Вы забываете о нашем гениальном друге… — Глебов лукаво посмотрел в мою сторону. — Пересчитывать колючки-его страсть, а числа есть числа!

Это уже был намек. Дело в том, что на Земле я оставил весьма приличную коллекцию изумительных по красоте кактусов, этих подлинных шедевров земной природы!

— Мы будем с тобой дублировать их наблюдения и вычисления, — примирительно произнес Шелест, поло -жив руку на мое плечо. — Так точнее будет.

— Слушаюсь, командир, — ответил я, приступая к настройке своего телескопа.

Некоторое время спустя Глебов раздал нам задания, и началась скучная утомительная работа-испытание нашей выдержки, наблюдательности и сообразительности.

3

Более месяца я не прикасался к рукописи. Расчеты, проверка, огорчений, снова расчеты, — в общем, было не до дневника. Определение места ракеты (уже действительного, а не расчетного!) привело нас к такому неожиданному результату, что у всех опустились руки. Получилось, будто мы так далеко умчались от своей Земли, что до Гаяны оставался всего год полета, вместо ста четырнадцати лет!!!

— Но ведь это же нелепо, — устало сказал Хоу-тон. — Как быть? Я спрашиваю: как быть?

— Не терять равновесия, — недовольно ответил Шелест.

— Прости, командир! -кипятился Хоутон. -Я хладнокровен, как тысяча лягушек! Но согласись, что даже на самом идеальном спокойствии невозможно залететь так далеко в какие-то жалкие пять лет… Разве это не так?

— Я попросил бы приберечь слово «невозможно» для более удобного случая, — невозмутимо вставил Глебов.

— Позвольте, Евгений Николаевич, — не унимался Боб, — мы делали все по вашей программе, но… Как это говорится по-русски? Ага!.. Воз и ныне там!

— Будем справедливы: «воз» как раз не там, где ему положено быть по времени его движения, — спокойно заметил Шелест.

— А может быть, — предположил я, — наши часы вышли из строя и кибернетика разбудила нас не через пять, а через сто с хвостиком?..

— Мой бог! — воскликнул Хоутон. — Затеряться в космосе без хронометра?!.

Атом беспокойства заметался во мне: шутка сказать, занесло нас черт знает куда, мы не имеем не только детальной, но даже общей ориентировки, да еще не уверены в бортовых часах, без которых немыслим точный расчет никакого полета!

Шелест понимает наше состояние-ему труднее: он командир.

— И все же, — рассудительно говорит он, — расчеты для меня убедительнее эмоций. Мы можем внутренне верить им или не верить-это условно. Прошу… Как бы сказал Маяковский в данном случае, Евгений Николаевич?

— "Стать на горло собственной песне", -мгновенно подсказал Глебов.

— Верно. Так и поступим. Если расчеты правильны, то дней через восемь Мы войдем в Зону гаянской ксаны номер тридцать три. Вот тогда и запеленгуемся точнее.

— Превосходная идея, командир! — воспрял духом Боб.

— А пока, в порядке подготовки к встрече с нашими собратьями, Боб займется уроками гаянского языка: мы рассчитывали на большее время, теперь же — кто знает! — возможно, придется сокращать программу.

— Слушаюсь, командир! — обрадовался Хоутон, человек дела.

Кибернетика приняла первые робкие радиосигналы не через восемь, а через два дня. Шелест и Глебов настраиваются вручную, проверяя автоматику. Мы с Хоутоном сидим на диване и наблюдаем, изредка переговариваясь шепотом.

Лица наших друзей возбуждены. Мы не выдерживаем и подходим к ним.

— Это… действительно позывные ксаны номер тридцать три, — глухо говорит Евгений Николаевич. — Расчеты верны: до Гаяны-несколько месяцев полета…

— Значит, либо часы неисправны… — размышляю я вслух.

— Часы исправны, — уверен Глебов.

— Но тогда выходит, что мы летели со скоростью…

— Четверть миллиона километров в секунду, — заканчивает Глебов. — Приборы скорости у нас тоже не врут!

— Невозможно! — горячусь теперь я. — Невозможно, летя со скоростью меньшей, чем скорость света, пройти расстояние в десять-двадцать раз большее, чем сумел бы пройти сам фотон за это же время.