Записки диссидента

" Но это был директор совхоза, - наш колхоз был росчерком пера переделан в совхоз, - начальник райсельхозуправления и третий, назвавшийся его "братом". Директор смотрел как-то боком, начальник управления тоже чувствовал себя неуютно, зато "брат" был заметно воодушевлен. Пробыли они у нас минут пять, выпили по рюмке, и "брат" на прощанье сказал: "Мы еще много будем встречаться с вами, Андрей Алексеевич" - оборотная сторона "Вы их больше не увидите". Через два дня директор совхоза выписал мне несколько листов кровельного железа - так сказать, компенсация за привоз "большого брата". За новым столом, сколоченным бесшабашными плотниками, я писал письмо, очень важное для меня. Летом мы услышали, что советский писатель Анатолий Кузнецов, выехав в Англию писать роман о Ленине, попросил там политическое убежище. Он откровенно рассказал о причинах своего бегства, о литературном конформизме и даже о том, как стал агентом КГБ. Как их завербовали - одного в лагере, другого на свободе - мне известны признания двух русских писателей. Видимо, нелегко им было об этом писать, и сделали они это, чтобы наглядно показать, как действует постыдный механизм насилия. Мне кажется их честность героической - однако и воля, и моральная позиция обоих оказались разными. Пафос статей Кузнецова в том, что "не было дано иного выбора". Но выбор был. Насилие - как правило, а не как исключение - возможно там, где есть готовность насилию подчиниться; где начинается сопротивление, насилию постепенно приходит конец. Конечно, весьма непрост вопрос о степени сопротивляемости, человеческая натура несовершенна. Я, например, ответил следователю, что скажу, у кого взял машинку и бумагу, если меня подвесят за ноги и будут бить, - я понимал, что у моей сопротивляемости есть границы. Конечно, иногда получается как у Ноздрева, который показывает Чичикову границы своего поместья и говорит: до этой границы все мое, а что ты видишь дальше - это тоже все мое. Один блатной рассказывал, как его повесили в милиции за ноги и били, чтоб назвал своих сообщников. "Я б их давно назвал, мне плевать на них было, - говорил он, - но зло брало на тех, кто меня бил, и потому молчал". Дойдя до некой границы и пережив кризис, человек может найти в себе новые силы. Но где граница? Любой честный человек не только может, но и должен дойти до границы неучастия. Если вы не можете быть против системы насилия, по крайней мере не будьте за! По счастью, я знаю уже примеры, когда почтенные доктора наук, которые никогда не подписали бы письма в защиту Сахарова, тем не менее уезжали даже на уборку гнилой картошки, чтобы только не подписывать письма с его осуждением. Как всякий слабый человек, Кузнецов искал сочувствия и был недоволен, что многие на Западе холодно отнеслись к его жалобам. " Чем спокойнее и объективнее мы будем освещать положение и чем менее драматично указывать "прогрессивной западной общественности" на ее нечестность по отношению к нам, тем скорее мы сумеем разрушить ту фальшивую репутацию, которую сумел создать себе за границей существующий у нас режим, - писал я ему. Мы не вправе осуждать этих людей за то, что их собственные проблемы волнуют их больше, чем все наши страдания, тем более мы не вправе требовать, чтобы они влезли в нашу шкуру и на себе испытали, каково нам приходится. Но мы вправе сказать им: если вам дорога не только свобода для вас, но вообще принцип свободы, подумайте, прежде чем ехать для "интеллектуального диалога" в страну, где извращено само понятие свободы". Некоторыми мое письмо было понято как упрек Кузнецову не за его "философию бессилия", а за бегство - единственное, в чем Кузнецов проявил характер. " Если вы как писатель не могли работать здесь, - писал я ему, или публиковать свои книги в том виде, как вы их написали, то не только вашим правом, но в каком-то смысле и вашим писательским долгом было уехать отсюда". Кузнецов ответил мне через четыре года - когда я сидел в Магаданской тюрьме - статьей "Доживет ли Амальрик до 1984 года?". Он писал, что не отвечал раньше, боясь повредить мне, - это неправда, мне не могло повредить то, что мне отвечают, да он ведь и не считал, что его ответ повредит мне теперь. Статья была повторением все того же: борьба бесполезна - вот же Амальрик сидит, легко сломить человека - вот же Якир покаялся, и других ждет то же самое, а значит, "иного выбора не дано". - Будут сажать! Теперь будут сажать! - сказал Илья Глазунов, показывая номер "Экспресса" с изложением "СССР до 1984?" - значило это, что рассерженные власти посадят не только меня, но начнут сажать кого ни попадя, это была первая реакция истаблишмента. Но и некоторые диссиденты встретили мою книгу с горечью, а известность - как "незаслуженную славу". " Эта книжечка, - пишет один недавний эмигрант, - не представляет собой ровно ничего замечательного, кроме того, что она создала всем противникам Советского Союза приятную иллюзию: авось, действительно скоро развалится... Именно ради этой приятной иллюзии вашей книжечке сделали на Западе рекламу, а позднее вам оказали прием как знаменитости". Редактируемый Роем Медведевым "Политический дневник" дал такую оценку: " О наших делах Амальрик пишет как иностранец, как бы издалека... Все эти псевдонаучные и псевдоглубокомысленные рассуждения столь же примитивны, как и многие другие рассуждения западных "знатоков" о природе русского народа..." Аннотация в "Хронике текущих событий" и упомянутые там отклики были если не негативны, то во всяком случае очень сдержанны (*).
      (* Последнее издание "Просуществует ли СССР до 1984 года?" вышло в 1979 году, десять лет спустя, скорее подтвердив мои предсказания, в частности о либерализации Китая и его партнерстве с США. *)
      Я получил также несколько бранных писем, без подписи, если не считать подписью - "группа комсомольцев", и ко мне стали заходить незнакомцы, иногда из провинции, прочитавшие "СССР до 1984?" в самиздате или услышавшие по радио. Помню двух друзей - марксиста и православного, - оба были выгнаны с работы, не проголосовав за одобрение оккупации Чехословакии, но никаких контактов с Демократическим движением не имели. Марксист по передачам Радио "Свобода" перепечатал брошюру Сахарова, сделал синьки и распространял на свой страх и риск - мне этот пример показал, что самиздат расходится шире, чем я думал. К чести моей надо сказать, что никогда этих незваных гостей не принимал я за подосланных агентов - и не ошибся. Бывали курьезы: раздается звонок, в дверях биолог, которого я встречал у Есенина-Вольпина и Григоренко. - А, и вы здесь, - говорит он несколько разочарованно. - Я хотел бы видеть Амальрика. - Я Амальрик. - Нет, мне нужен историк Амальрик, - с важным видом ответил гость. А одна писательница, встретив меня на вечеринке, воскликнула разочарованно: "Так это вы Амальрик! А я думала, это великий человек!" Скорее негативной была реакция - не всех, конечно, но многих на Западе. На Радио "Свобода" долго не хотели транслировать "СССР до 1984?" за "антирусскость". Как мне рассказали, дело решилось, когда во время одного из обсуждений вбежал "русский патриот" с моей фотографией: "Я же говорил, что Амальрик еврей!" - после этого американское руководство станции стало на мою сторону. Некоторые советологи испытали раздражение, что вдруг неожиданно как чертик из табакерки - выскочил молодой человек, никому не известный, без образования, без знания языков, чуть ли не из глухой деревни - и начал опровергать выношенные годами теории, даже самим фактом своего существования. И само собой напрашивалось объяснение, что это не может быть все так просто, а что это какой-то коварный замысел - по одной версии выходило, что я сам скорее всего агент КГБ, по другой - что я был использован КГБ помимо моей воли. Тем самым объяснялось и странное пророчество о развале СССР до 1984 года: КГБ хочет усыпить бдительность Запада, все равно, мол, СССР скоро развалится, не стоит тратить деньги на оборону. Была версия, что моя связь с КГБ значительно повышает ценность книги, сигнализируя о сомнениях в советском руководстве. Мне кажется, что если бы действительно моя книга была делом рук КГБ, ее значение снизилось бы: в моем случае это был честный анализ, в случае КГБ - попытка дезинформации. Появление статей с намеками, вопросами или прямыми утверждениями, что а агент КГБ, было только преданием гласности слухов, которые ходили давно среди иностранных корреспондентов и "либералов", а с весны 1968 года среди части диссидентов. Хотя я понимал неизбежность слухов - не обо мне одном они возникали, - меня раздражало, что меня считают агентом системы именно потому, что я борюсь с ней. Подозрение в осведомительстве и провокации - это ржавчина, разъедающая советское общество. Действительно, много провокаторов работают на КГБ, но взаимное подозрение - самый опасный провокатор. Единственно, как можно с этим бороться, - никого не обвинять, что он агент КГБ, на одном том основании, что он им мог бы быть. К сожалению, нет критерия, который позволил бы заранее определить это. Осведомителя может выдавать излишнее любопытство, но и совершенно честный человек может быть любопытен; я заподозрил знакомого, у которого была привычка все у меня на столе трогать и переворачивать, но, быть может, это просто привычка нервного человека, я и за собой иногда замечаю, что беру какой-то предмет и бессмысленно верчу в руках. Провокатора может выдать желание подтолкнуть вас на опасные действия мы в 1968 году сочли бы провокатором того, кто предложил бы угнать самолет. Но, с другой стороны, это могло бы свидетельствовать просто о решительности и непонимании принципа ненасильственных действий - было ведь несколько групповых угонов без провокаторов. Почтенная писательница Вера Панова считала Бориса Пастернака опасным провокатором за то, что он написал "Доктора Живаго" и вызвал тем самым гнев властей против интеллигенции, часть интеллигенции все Демократическое движение считала провокацией КГБ, в лучшем случае бессознательной. По мнению г-жи Бронской-Пампух, немецкой коммунистки, побывавшей в сталинских лагерях, весь самиздат - хитрая провокация КГБ дли введения в заблуждение заграницы. При этом каждый "подозреватель провокаций" склонен несколько переоценивать важность того клана, к которому сам принадлежит и против которого якобы провокация устраивается. Конечно, интуиция иногда совершенно безошибочно указывает: этот человек стучит. Мне двенадцать лет, в школе я слышал, что мы живем в самом счастливом и свободном обществе - и ничто из того, что я вижу собственными глазами, этому не противоречит, я еще не знаю, что тринадцать лет назад был расстрелян мой дядя, что десять лет назад попал в лагерь отец, тем более не знаю, что через год попадет в лагерь другой дядя; веселый и счастливый я гуляю по Тверскому бульвару и, интересуясь уже тогда высокой политикой, на карманные деньги покупаю газету "Британский союзник" - только через месяц она будет закрыта "по просьбе трудящихся", о чем я тоже еще не знаю - и сажусь прочесть, что пишут о войне в Корее. И вот ко мне подсаживается в черном пальто и кепке - тогда все так ходили - очень приветливый гражданин и, как со взрослым, что должно мне льстить, заводит разговор, что я думаю о войне в Корее и как же так, у нас в газетах пишут одно, а здесь совсем другое? Я уже славлюсь своей бестактностью: на работе у мамы - к ее ужасу я сказал, что мне нравится Черчилль, в школе заявил - к ужасу учительницы, что не хочу быть пионером. Но сейчас, несмотря на обращенную ко мне поощряющую улыбку, я - каким инстинктом? - понимаю, что с этим человеком не надо говорить, я понимаю это настолько отчетливо, что, пробормотав что-то невнятное, встаю и ухожу. Когда я это писал, я вспомнил другой эпизод, может быть, он дает какое-то рациональное объяснение первого. Мне восемь или девять лет, я выхожу из школы после вечерней смены - мы занимались тогда посменно из-за недостатка места, в Хлебном переулке уже темно, редкие желтые круги на снегу от качающихся на проводах лампочек, на углу куча прохожих, пугливая, но любопытная: несколько милиционеров и людей в черном сажают в черную машину человека, по виду рабочего, тоже в черном; кажется, все даже ждали несколько минут, пока машина подъедет. Мне уже неоднократно приходилось видеть, как на улицах милиция забирает пьяных: иногда это бывает очень весело, пьяный кричит какую-нибудь чушь. публика хохочет, и даже милиционеры добродушно улыбаются. Но я чувствую, что сейчас происходит что-то жуткое, что забирают не пьяного или пусть даже пьяного, но не за то, что он пьян, - как мне становится известно, или сказал кто-то в жалкой кучке любопытных, или я сам каким-то чудом понимаю это, но я понимаю, что этого человека забирают за то, что он только что вот здесь что-то сказал, я понимаю также, что ею не отпустят на следующее утро, оштрафовав как пьяного, у меня такое чувство, что этого человека увозят сейчас - навсегда. Однако и интуицию не надо переоценивать. Вам может внушить неприязнь человек вовсе не потому, что он стукач, а потому, что он неприятно сморкается или плюется или не верит в идеи, выношенные вами в муках. С другой стороны, первое интуитивное впечатление может размываться, и какая-то сторона человека заслонит ту, опасную, которую вы почувствовали, но о которой потом забыли. Интуиция, однако, всегда безошибочно указывает на чужака - чужак не разделяет ваших ценностей, придерживается иного стиля поведения и, как вам часто кажется, склонен думать, что он лучше вас. Чужак, или даже чудак, мотивы которого вам не всегда ясны и понятны, это опасное явление. "Бойтесь непонятного!" - сказал один русский марксист - и все боятся. Более понятно, но и более неприятно, если вам кажется, что кто-то относится к вам с чувством превосходства; даже неприязнь бедняков к богачам коренится, по-моему, не столько в зависти к деньгам, сколько в опасении, что богачи относятся к беднякам с пренебрежением. Я был чужаком в Движении, как я был чужаком в школе, в университете, а позднее в лагере. Моя привычка немного подшутить над людьми, конечно, не была прямым свидетельством, что я агент КГБ, но хорошо укладывалась в образ циника, для которого нет ничего святого. Мне еще с детства делали упрек, что я считаю себя лучше других, - это неправда, я встречал людей, которых по их моральной стойкости, бескорыстию и готовности помогать другим я считал гораздо лучше себя. Если у меня бывало чувство превосходства, то не от сознания, что я лучше, а из уверенности быть может, иллюзорной, - что я гораздо лучше многих понимаю происходящее. Мотивы иностранных корреспондентов были проще: они считали за данное то, что, во-первых, русские боятся общения с иностранцами и что, во-вторых, КГБ будет подсылать к ним агентов. В этом взгляде не было ничего нелепого, однако он гиперболизировался как страхом, так и преувеличением своего значения и потому мешал понять, что появились, наконец, русские, которые сами хотят изживать свой страх и свою изоляцию. Наконец, мое поведение было вызовом советским "либералам" - то есть тем, кого властям надо было подхлестывать, в то время как "консерваторов" придерживать, чтоб упряжка шла ровно. Еще более, чем западные журналисты и советологи, они считали советскую систему построенной на страхе, и появление тех, кто словно бы этим страхом пренебрегал, казалось им личным оскорблением: как "они" смеют делать то, что "мы" боимся! Какой-то молодой человек - не к их кругу принадлежащий и никем сходящим в гроб не благословленный - написал ни более ни менее, как "Просуществует ли СССР до 1984 года?" - это было вызовом не только режиму, но и всем, кто примирился с мыслью, что режим будет существовать вечно. Единственное объяснение: агент КГБ! Постепенно самым решающим доводом становилось: он до сих пор не арестован! Для Запада это была скорее аналитическая проблема, но для России моральная: если можно такое написать и остаться на свободе - значит, "мы" зря молчали?! И когда я был все же арестован, один почтенный человек радостно закричал: "Наконец-то!" Мне же первый сокамерник сказал: "Служба есть служба. Кто работает в КГБ - может и в тюрьме посидеть, да и выслуга лет идет быстрее".
      Глава 9. ОЖИДАНИЕ
      Другой проблемой, казалось бы, более приятной, было получение гонораров. Оказалась она, однако, довольно сложной - для меня, а для других - на моей ли стороне они были или против - совершенно фантастической: как, он еще добивается денег?! Советским гражданам запрещено иметь иностранную валюту: так или иначе ее получив, они обязаны обменять ее, причем безвозвратно, на валюту внутреннюю. В нашей стране, окончательно покончившей с социальным неравенством, существует пять мне известных типов внутренней валюты: 1) обычные рубли ими большинство советских граждан получает заработную плату и расплачивается в обычных магазинах от Бреста до Чукотки, но не может сунуться с ними в валютные; 2) сертификаты в/о Внешпосылторг с синей полосой - их советские граждане получают в обмен на валюту "социалистических стран"; 3) сертификаты с желтой полосой - их советские граждане получают в обмен на валюту "развивающихся стран", на эти два вида можно покупать товары в валютных магазинах, но не все; 4) бесполосные сертификаты - их советские граждане получают в обмен на валюту "капиталистических стран", т. е. на свободно конвертируемую; 5) чеки серии Д Внешторгбанка СССР - их взамен на свободно конвертируемую валюту получают иностранные дипломаты и корреспонденты, а также советские дипломаты, эти два вида наиболее привелегированные, на них в валютных магазинах вы можете покупать все, что там есть. На сертификатах стоит штамп, что их нельзя продавать, но поскольку они не именные, можно их передавать другим, равно как и чеки серии Д. Бесполосные сертификаты широко обращались на черном рынке, и с 1966 по 1976 год - по мере того, как на Западе развивались кризис и инфляции, а СССР все более процветал - цена на сертификат поднялась с 4 до 8 рублей, а некоторые горячие головы платили и 10. Система разных валют и цен давала огромные возможности для спекуляции, в которую втянуты были в первую очередь работники валютных магазинов. Оперативники, ловя тех, кто получал сертификаты "незаконно", имели свой кусок: часто, конфискуя сертификаты, они просто присваивали их. На двух обысках у меня изъяли триста валютных рублей - по окончании следствия они были Гюзель возвращены, так как невозможно было предъявить какое-либо обвинение. Но когда она пошла с ними в магазин оперативники у нее тут же часть денег отобрали и даже оштрафовали ее. Нас вдвоем они никогда не трогали. Получаемые из-за границы деньги делились на три категории: 1) наследство; 2) подарок; 3) гонорар. Не знаю, какой налог взыскивали за наследство, за подарок брали 35%, за гонорар - если я не ошибаюсь - на 5% меньше. В октябре 1968 года голландский журнал "Тираде" напечатал первую главу "Путешествия в Сибирь". Весной я попросил перевести мне мой маленький гонорар через Внешторгбанк СССР, посмотреть, что получится. Довольно скоро я получил письмо от банка, что на мое имя поступили деньги из-за границы - сумма не указана - и я могу прийти за ними в такие-то дни и часы. В банке на Неглинной Гюзель и я были с тех пор многократно, нас обоих знали, но каждый раз происходил один и тот же разговор. - Вам поступили деньги из-за границы. Вы от кого ждете? - так опрашивают в тюрьме, когда вам поступает посылка или денежный перевод. - Это я от вас надеюсь узнать. - Вы сами должны знать, кто вам посылает, - и затем происходит долгое пререкание, пока или служащий не скажет вам, или вы сами не махнете рукой: деньги есть деньги, кто бы ни послал. Вам называют сумму и предлагают или получить советскими рублями, или перевести деньги во Внешпосылторг, в обоих случаях за вычетом 2% для банка. Учитывая реальную стоимость обычного рубля и сертификата, никто, думаю, рублей не брал. В 1975 году была введена новая система, чтобы лишить евреев и диссидентов денежной помощи из-за границы: все, кто не имел разрешения Министерства финансов СССР, обязаны были получать рублями, за вычетом 30% налога, ощутимая разница при соотношении обычного рубля к валютному 1:8. Вы расписывались, что просите перевести ваши деньги во Внешпосылторг - и через неделю могли идти за ними, не имея никакой квитанции. В одной конторе смотрели ваш паспорт и давали жетон, а в другой, выстояв в очереди, вы получали сертификаты. Первый раз я безропотно получил свой гонорар как "подарок", тогда же мне разъяснили, что нужно предъявить справку, подтверждающую, что эти деньги действительно гонорар. Поэтому я попросил своих американских и французских издателей прислать мне письма, что переведенные ими деньги - аванс за книги. - Гонорар? Подарок? - отрывисто спросила девица за барьером. - Гонорар! - гордо сказал я. - Давайте справку! - и, взяв письма, девица посмотрела на меня проверяюще, не сошел ли я с ума. - Нам нужна советская справка! - Но мне не советские издательства переводят деньги. - Нам нужна справка от советского учреждения, через которое вы ваши рукописи посылали за границу, - разъяснила мне она, как маленькому, но все же направила к начальнице отдела, и мы слово в слово повторили тот же самый разговор, как игроки в шахматы в патовом положении. Начальник Внешпосылторга оказался ее полной противоположностью: она была женщина - он мужчина, она худая - он толстый, она держалась сухо - он добродушно, но разговор был такой же. - Мы по инструкции без справки гонорар оформить не можем. - А нельзя ли посмотреть инструкцию? - Мы ее показать не можем. Вы говорите, вы вашу рукопись сами передали за границу - что ж это у вас там за статья или книжка, как называется? - "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?". При этих роковых словах мы оба очень внимательно и долго посмотрели друг на друга. Весь опыт говорил начальнику, что автор книги с таким названием, передавший ее к тому же за границу, должен исчезнуть бесследно, а не с наглым видом требовать деньги, и поскольку все это было так чудовищно и так выходило за рамки здравого смысла, то он искал и этом еще какой-то более глубокий смысл - и тоже, видимо, опыту его не противоречащий. - И что же?.. Что вы там пишете? - спросил он наконец. - Познакомьте меня с вашей инструкцией - тогда я вас со своей книжкой, баш на баш. - Ха-ха-ха. Но мы вообще-то коммерческое предприятие, можем свой товар сертификаты - продать, а можем и попридержать. - Так вы, выходит, анархист - хочу так, хочу этак. Нет, советский закон един для всех! - и, посмотрев, какое впечатление на него произвел упрек в анархизме, добавил. - Единственное советское учреждение, которое интересуется моей книжкой, это КГБ, да и то сомневаюсь, что он даст справку. Произнесено, видимо, было то волшебное слово, которое так и этак ворочалось уже в голове начальника: он, как и многие другие, подумал, вероятно, что если я на свободе, так это какая-то тайная операция КГБ - и ему нельзя сделать ложного шага. Я тоже подумал, что если он так подумает, то вдруг сгоряча мне денежки даст - а потом уж что дано, то не воротишь, что с возу упало, то пропало. Любезным голосом - он, впрочем, все время был любезен - он сказал, что позвонит в министерство. - К сожалению, никак без справки дать не разрешают, - сказал он, разводя руками и показывая всем видом сочувствие, - попробуйте поговорить во Всесоюзном управлении по охране авторских прав Союза писателей. Управление размещалось на первом этаже знаменитого дома в Лаврушинском переулке, где булгаковская Маргарита побила оконные стекла по пути на бал к Сатане. Здесь повторилось то же самое: сначала я говорил с начальницей отдела - довольно худой и сдержанной дамой по фамилии Горелик, затем с начальником управления - весьма толстым и добродушным господином по фамилии Альбанов. Я спросил г-жу Горелик, что у нее за фамилия, украинская или еврейская. - Да, еврейская, - с вызовом. - Ну вот, а говорят, что евреев не берут на работу во всякие "идеологические учреждения". - Меня, напротив, даже уговаривали, - ответила она, и чувствовалось, она обижена так, что я начал размазывать этот вопрос. Это было время, когда среди евреев еще считалось неприличным говорить при посторонних, что они евреи. Потом все стало меняться, и может быть, она уже в Израиле. - Ну что ж, - благодушно сказал Альбанов, рассматривая мои бумаги, - с гонорарами трудный вопрос. Вот и Солженицын здесь у меня сидел, - и он указал на кресло, в котором Солженицын, я думаю, монументально возвышался, как памятник самому себе, я же, в своей красной рубашечке, совсем затерялся среди его кожаных просторов. - С точки зрения Конституции СССР вы совершенно правы, но вы вступаете на трудный, путь. Насколько я мог понять, ни он лично, ни возглавляемое им управление на этот трудный путь вслед за мной вступать не хотели. По его совету я съездил в в/о "Международная книга", занимающееся продажей советских книг за границей, вступил в переписку с министерствами внешней торговли и финансов но без успеха. Все это было как бы зеркальным отражением моей борьбы два года назад. В память об отце я решил передать гонорар за его книгу "В поисках исчезнувших цивилизаций" пострадавшей от наводнения Флоренции, пока и эта цивилизация окончательно не исчезла. Итальянское посольство, куда письмо мое, хотя и не скоро, дошло, сообщило мне номер банковского счета во Флоренции, и пошел бюрократический круговорот: МИД направил меня в Госбанк СССР, Госбанк переслал письмо во Внешторгбанк, Внешторгбанк - в Валютное управление Министерства финансов СССР, откуда я получил дословно такой ответ: "Удовлетворить вашу просьбу не представляется возможным". Советские ответы лаконичны, не содержат ненужных обращений вроде "уважаемый", и также несут в себе элемент тайны, ибо никогда не объясняют, почему именно то или иное невозможно. Здесь тайна была довольно прозрачна: власти не хотели обменивать советские рубли на конвертируемую валюту. Я все же продолжал писать письма, каждый раз получая одинаковые ответы от разных лиц, причем мы играли, если можно так сказать, втемную - никто не поинтересовался, велик ли гонорар, да и сам я до сих пор не знаю этого. Наконец, после письма председателя Совета Министров, меня пригласил начальник Валютного управления Мошкин. - Почему же советский гражданин лишен возможности сделать вклад в благородное дело помощи Флоренции? - спросил я у него. - А потому, - сказал начальник управления, - что ваши деньги - это более или менее бумага, мы с трудом, но все же обеспечиваем их обращение внутри страны, а за границей они ничего не стоят. Он пожаловался, что даже какой-то "ненормальный" требует, чтобы ему обменяли рубли на доллары для покупки воспоминаний Керенского. Я сказал, что не вижу ничего "ненормального", что кто-то интересуется историей своей страны и хочет прочесть воспоминания бывшего премьер-министра, скорее ненормально, что по такому частному вопросу он должен обращаться к начальнику Валютного управления Министерства финансов. Несмотря на дружелюбный разговор, я ушел с криком: "Нет, так больше жить нельзя!" - Можно! - кричали мне вслед Мошкин и его заместитель. - Ведь живем же! Через год сотрудники КГБ, желая меня "поймать" на торговле картинами, требовали, чтобы я составил отчет о своих доходах: - Как же так, Андрей Алексеевич, вы на почте зарабатываете 23 рубля в месяц, живете с женой на эти деньги, да еще купили домик под Москвой, как объяснить эти удивительные вещи? - Объясняйте силой нашего советского рубля! - ответил я, вспомнив разговор в Валютном управлении. - Конечно, получай я не рубли, а паршивые доллары не видать мне домика как своих ушей. - Ну, американскому налоговому управлению вы бы так не ответили, - сказал мне раздраженный гебист; у них вообще чувство неполноценности по отношению к США: и техника подслушивания там лучше, и полицейские лучше оплачиваются, и от налогового управления не отделаешься шуточкой. Да и правда, получив за эту книжку гонорар от американского издателя, совсем не знаю, какой шуткой отделаться от налогового управления. Так что к концу 1969 года у меня оказалось две денежные тяжбы с советскими властями: во-первых, я хотел послать свои деньги за границу - и они мне в этом отказывали, во-вторых, я хотел получить свои деньги из-за границы - и в этом они мне отказывали тоже. Я решил, по крайней мере, публично обругать их и послал письмо в несколько европейских и американских газет, настаивая на своем праве печататься без цензуры и получать гонорары. Я хочу, закончил я, "публично пристыдить советское правительство за проявленные скаредность и мелочность. Сталин расстрелял бы меня за публикацию моих книг за границей, его жалких преемников хватило только ни то, чтобы попытаться присвоить часть моих денег. Это только подтверждает мое мнение о деградации и дряхлении этого режима, высказанное в книге "Просуществует ли СССР до 1984 года?". Не все поверили в подлинность письма, особенно те, кто хорошо понимал, что Сталин действительно расстрелял бы меня, и удивлялся, что меня не расстреливает Брежнев. Но письмо это, которое могло показаться актом отчаянной смелости, было скорее результатом рискованного, но расчета. У меня накопился уже опыт общения с функционерами - работниками милиции, прокуратуры, КГБ, партаппарата, министерства финансов, Союза журналистов и т. д. Мне не приходилось иметь дело с теми, кто принимает решения, я, однако, понимал, что психология подчиненного является сколком с психологии начальника - и наоборот: единообразие системы постоянно корригируется двумя потоками: людей - поднимающихся по служебной лестнице и несущих на верх свои представления о жизни - и "идей" - того образа мышления, который складывается сверху и тщательное следование которому обязательно для нижестоящих. Так что я имел некую поведенческую модель - и исходил из нее, строя свою стратегию. Я предполагал, что раз я занимаю в советской иерархии ничтожное место студента-недоучки, то, вынужденные вести открытую борьбу со мной - открытую, ибо книга моя была уже опубликована и дело было "под контролем" иностранной печати, - власти, по своей логике, должны принижать мое значение, показывать, что и как диссидент я вызываю только пренебрежение у них. Конечно, я не мог надеяться, что они будут игнорировать меня, но они могли меня судить по одной из двух статей уголовного кодекса. Статья 70 УК РСФСР - "антисоветская агитация и пропаганда", считающаяся "особо опасным государственным преступлением", до семи лет и пяти ссылки, - серьезная и почетная; статья 190 1- "распространение заведомо ложных клеветнических сведений, порочащих советский строй", считающаяся "преступлением против порядка управления", до трех лет, - почти бытовая. Вот я и рассчитывал, что чем резче и обидней я буду нападать на власти, тем сильнее им захочется подчеркнуть мою незначительность, тем больше шансов, что привлекут меня по ст. 190 1, мол, на такое ничтожество и хорошей статьи жалко. Расчет мой оправдался, но только отчасти. Будь мой случай никому не известен, мне без всяких колебаний дали бы в лучшем случае семь лет.