Глава XIV

В разгоревшуюся вокруг Распутина битву вступил выжидавший своего часа нанести удар царю Гучков. 24 января 1912 года финансируемая им газета «Голос Москвы» полностью, а «Вечернее время» в отрывках поместили письмо М. Н. Новоселова «Голос православного мирянина»: «Quosque tandem abutere patientia nostra? — эти негодующие слова невольно вырываются из груди православных русских людей по адресу хитрого заговорщика против святыни церкви и гнусного растлителя душ и телес человеческих, Григория Распутина». И далее, в том же Цицероновом стиле, автор спрашивает: «Доколе, в самом деле, Святейший Синод, перед лицом которого уже несколько лет разыгрывается этим проходимцем преступная трагикомедия, будет безмолвствовать и бездействовать?»

Только что, раздраженный потоком газетных статей о Распутине, царь предложил министру внутренних дел А. А. Макарову принять «решительные меры к обузданию печати», приложив подобную же записку Столыпина от 12 декабря 1910 года. Основные законы свободы печати не ограничивали, тем не менее редакторам газет Министерством внутренних дел было предложено ничего более о Григории Распутине не печатать — поэтому распоряжением Главного управления по делам печати номера газет с письмом Новоселова были конфискованы, а редакторы их привлечены к ответственности.

Уже на следующий день фракция октябристов во главе с Гучковым внесла в Думе запрос министру внутренних дел: известно ли ему, что запрещено писать о Распутине и неисполнение этого требования привело к конфискации газет, и если известно, то какие меры им приняты к восстановлению порядка? Думаю, что Гучков специально приурочил публикацию письма ко времени наложения запрета, чтобы вынести скандал на трибуну Думы и сделать вопрос о Распутине «государственным вопросом».

Так начался — совершенно неожиданно для Распутина — его конфликт с Думой. Растерявшись, он прибег к испытанному средству — дал телеграмму царям: «Миленькаи папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит: там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы Божьяго помазаннека долой. И Гучков господин их прихвост клевещет, смуту делает. Запросы. Папа, Дума твоя, что хошь, то и делай. Какие там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий». Но приказать Думе было не так просто, как Синоду.

После думского запроса в «распутинскую историю» вовлекаются два новых влиятельных лица: председатель Совета министров В. Н. Коковцов — по неприятной обязанности — и председатель Государственной Думы М. В. Родзянко — по горячему желанию.

Владимиру Николаевичу Коковцову было в 1912 году пятьдесят девять лет, большую часть которых провел он «в бумажной петербургской работе… человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом… человек честный, но по натуре карьерист… наполненный петербургским чиновничьим самолюбием и самообольщением», — характеризует его Витте, как всегда резко, с личным раздражением, но скорее всего точно. И личная порядочность, и самолюбие, и здравый смысл, и бюрократическая ограниченность, равно как и отсутствие государственного темперамента очень заметны и в собственных воспоминаниях Коковцова.

29 января Николай II поручил ему, Макарову и Саблеру обсудить, как прекратить шум из-за Распутина. Александра Федоровна долго «крайне сердечно» разговаривала с Коковцовым, имени Распутина не упоминая, но ясно было, что эту сердечность придется оправдать. «Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории», — замечает Коковцов.

Посовещавшись, тройка нашла единственным выходом отъезд Распутина навсегда в Покровское. На Распутина решили повлиять через П. С. Даманского, только что по его протекции назначенного товарищем обер-прокурора, а на царя — через министра двора барона Фредерикса. Не знаю, что ответил Даманскому Распутин, но царь оборвал Фредерикса: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы он уехал». Макарову царь предложил «положить конец всей этой грязи», а Коковцову, с неудовольствием выслушав разъяснение, что слухи о сектантстве Распутина и его близости к царской семье вредят престижу власти, ответил, что нужно «пресечь эту гадость в корне».

13 февраля Коковцов был принят Марией Федоровной, которая, плача, обещала поговорить с сыном. В тот же день он получил письмо с предложением встретиться — от Распутина. После некоторых колебаний Коковцов согласился, и странная встреча между любящим пространные объяснения рациональным петербургским сановником, склонным хитрить, и косноязычным, мистически настроенным сибирским мужиком, тоже склонным хитрить, состоялась вечером 15 февраля.

Распутин сел в кресло, уставился в потолок и долго молчал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната». Приглашенный Коковцовым его зять сенатор В. Н. Мамонтов, с Распутиным знакомый, спросил, не собирается ли он уезжать, и Распутин, глядя на Коковцова "в упор своими холодными, пронзительными глазами, проговорил скороговоркой: «Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня!» Коковцов и Мамонтов стали убеждать его, что ему не место при дворе, его разговоры о влиянии там очень вредят царю. Распутин долго молчал, наконец, отвернувшись, сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо». М. Г. Распутина, П. Г. Курлов и А. А. Вырубова утверждают, что Коковцов предлагал Распутину за отъезд 200 тысяч, от которых тот отказался, — сам Коковцов ничего не пишет об этом.

На другой день Распутин позвонил Мамонтову, что он-то уедет, но вот в Царском Селе «серчают, говорят, зачем суются, куда не спрашивают, кому какое дело, где я живу, ведь я не арестант». Во время очередного доклада Николай II спросил Коковцова: «Какое впечатление произвел на вас этот мужичок?» На служившего в молодости по тюремному ведомству сановника Распутин произвел впечатление одного из его бывших клиентов — «бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого». Царь заметил, что сам «этого мужичка» почти не знает, но вечером Мамонтов сообщил Коковцову, что Распутину известно о его отзыве царю: «Вот он какой, твой-то, ну что ж, пущай, всяко свое знает».

В газетах появилось сообщение о приеме Г. Распутина председателем Совета министров, продолжавшемся два часа. На другой неделе Распутин, как и обещал, уехал в Покровское. Коковцов оставался на своем посту еще два года — ни разу за это время царь не заговорил с ним о «мужичке». Коковцов считает, что его отставка была предрешена уже в то время и на ней настояла Александра Федоровна. После отставки у него была еще одна встреча с Распутиным, о которой он в своих воспоминаниях не пишет, на этот раз они как бы поменялись местами — неявным просителем был бывший министр, тщетно надеющийся на возвращение к власти.

Пятидесятитрехлетний Михаил Владимирович Родзянко, по его собственному определению, «самый большой и толстый человек в России», крупный помещик, правый октябрист, стал председателем Думы в марте 1911 года, когда Дума получила щелчок от Столыпина и Гучков рассудил уйти в отставку. «Главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе — у него отличный бас», — заметил о его избрании Витте. "За раскаты голоса шутники сравнивали его с «барабаном», а грузная фигура вызвала кличку «самовара», — вспоминает лидер кадетов Милюков, он отмечает его «незначительность», «природное незлобие» и «вспышки напускной важности, быстро потухавшие».

Был он в дружбе с двумя наиболее влиятельными противницами Александры Федоровны среди петербургской аристократии — великой княгиней Марией Павловной, женой дяди царя Владимира Александровича, и княгиней Зинаидой Николаевной Юсуповой, женой графа Феликса Сумарокова-Эльстона, за прекращением мужской линии Юсуповых получившего в 1891 году разрешение присоединить к своей фамилии имя и титул Юсуповых. Мария Павловна ненавидела царицу за то, что та противилась браку ее сына Кирилла с его кузиной Викторией, разведенной женой брата царицы герцога Эрнста Гессенского, и настаивала на лишении Кирилла великокняжеского титула. Соперничество усиливалось еще тем, что в случае смерти наследника от гемофилии и морганатического брака брата царя Михаила Александровича с Н. С. Вульферт престолонаследие могло перейти к Владимиру, а затем Кириллу. Юсупова была одно время близка с императрицей, высказалась отрицательно о Распутине — и была отстранена: то, что ее променяли на «грязного мужика», она никогда не простила.

Под влиянием, с одной стороны, двух этих дам, а с другой, Гучкова Родзянко кинулся разоблачать Распутина и «спасать государя». Сведения для доклада царю он получил от младшего сына 3. Н. Юсуповой графа Феликса Сумарокова-Эльстона, будущего князя Юсупова, от друга Илиодора и свидетеля сцены у Гермогена И. А. Родионова, от И. А. Гучкова, снабдившего его брошюрой М. Н. Новоселова, и от П. А. Бадмаева.

Брошюра М. Н. Новоселова «Григорий Распутин и мистическое распутство» печаталась в начале 1912 года в Москве, распоряжением властей набор был рассыпан и тираж конфискован — тем не менее и печатные, и машинописные копии ходили по рукам. На той копии, которой пользовался я, сделана пометка: «Многое из сообщенного в брошюре, по тщательной проверке, оказалось ложью, многое крайне преувеличено. Вл. Бонч-Бруевич. СПб., 17 августа 1912 г.». Брошюра имела те же источники, что и синодальное дело, в частности доносы священников из Покровского, возможно, что Новоселов как миссионер имел доступ и к самому «делу».

Наиболее интересные материалы получил Родзянко от Бадмаева, написавшего и от себя записку, что «высокая сфера — святая святых русского государства» и для ее охранения «православные люди должны принять серьезные, глубоко обдуманные меры». Перечислил он «генеральный штаб Григория Ефимовича в Петербурге: г-жа Вырубова, семья Танеева, Пистолькорс, Головина, Сазонова, Даманского, Саблера, графа Витте и епископа Варнавы» — графа Витте он затем вычеркнул, опасаясь ссориться со своим бывшим покровителем. Вместе с этой запиской он передал посетившим его Родзянке и Гучкову записки Илиодора, предназначенные сначала для Дедюлина, а что самое главное — копии писем царицы и великих княжон, которые когда-то Илиодор взял у Распутина в Покровском.

Сразу же по прибытии во Флорищеву пустынь Илиодор послал телеграмму брату Александру в Царицын, и тот привез ему письма. В один и тот же день, 8 февраля 1912 года, к Илиодору за ними прибыли гонцы от Бадмаева и А. И. Родионова. Подлинники Илиодор отправил Родионову для Гермогена, а копии — Бадмаеву. Бадмаев получил только четыре письма, так как Илиодор забыл сразу вложить в конверт копии двух писем — от Ольги и Анастасии. В сопроводительном письме «дорогому Петру Александровичу» он передает «самую искреннюю, сердечную благодарность тому неведомому для меня г. члену Государственной думы, который через Вас подарил мне прекрасное одеяло». Полагаю, что этот «неведомый член» А. И. Гучков, получив царские письма, о подаренном одеяле мог и не жалеть.

Передав письмо царицы намеревавшимся «возбудить страсти» Родзянке и Гучкову, Бадмаев 17 февраля написал очень сладкое письмо царю, что «епископ Гермоген и иеромонах Илиодор — фанатики веры, глубоко преданные царю, нашли нужным мирно уговорить г. Нового не посещать царствующий дом», и предлагал «спокойно, не возбуждая страстей, ликвидировать это дело». Увидев со временем, что «хлыст, обманщик и лжец г. Новый» не пошатнулся, Бадмаев стал именовать его «отцом Григорием» и «дорогим Григорием Ефимовичем».

Вслед за Коковцовым императрица-мать, по совету Юсупова, пригласила Родзянку.

— Я знаю, что есть письмо Илиодора к Гермогену, — (у меня действительно была копия этого обличительного письма), — и письмо императрицы к этому ужасному человеку. Покажите мне, — сказала она. — Не правда ли, вы его уничтожите?

— Да, Ваше величество, я его уничтожу.

Тут Родзянко добавляет, но тоже с большим благородством: «Это письмо и посейчас у меня: я вскоре узнал, что копии этого письма в извращенном виде ходят по рукам, тогда я счел нужным сохранить у себя подлинник».

В действительности никаких «подлинников» у Родзянки не было — они были у Родионова, и о них я скажу далее. Копии же писем, которые «в извращенном» или не извращенном виде стали ходить по рукам, имели своим источником самого Родзянку и его однопартийца Гучкова, ибо именно им эти копии передал Бадмаев. Если сам Родзянко и не имел намерения распространять эти письма, то во всяком случае он не задумался взять их у Бадмаева и не воспрепятствовал их распространению Гучковым. К сожалению, оказалось, что в России не только полиция, но и «общественность» считала возможным перлюстрацию и использование чужих писем.

Пустив по рукам письма царской семьи и отслужив молебен в Казанском соборе, Родзянко 26 февраля прибыл на очередной «всеподданнейший доклад», с намерением «открыть глаза» царю. Он прочел ему обстоятельную нотацию, что «присутствие при дворе в интимной его обстановке человека столь опороченного, развратного и грязного представляет из себя небывалое явление в истории русского царствования», показал письма «жертв», фотографии Распутина среди «хлыстов», подчеркнул необходимость оградить наследника от дурных влияний, сообщил, что «на съезде масонов в Брюсселе говорили о Распутине как о удобном орудии в их руках» — сведения, полученные от Юсупова-младшего, знакомого с масономанией царя. Показал Родзянко, хотя и не пишет об этом в своих воспоминаниях, и копии писем царицы и дочерей. В конце доклада царь поблагодарил председателя Думы, сказав, что тот «поступил как честный человек, как верноподданный», и тот ушел довольный. В общем, как было принято писать в официальных сообщениях, аудиенция «носила всемилостивый характер».

Не знаю, с каким чувством слушал «властитель слабый и лукавый» напористого и шумного «толстяка Родзянко», может быть, тот держался скромнее, чем он пишет в своих воспоминаниях, там он на каждой странице кого-нибудь «распекает». Но вот эпизод, характеризующий то ли надежность мемуаров, то ли лукавство царя: Родзянко показал "фотографию Распутина с наперсным крестом: «Вы видите, Ваше величество, Распутин не иерарх, он здесь изображен как бы священником». Государь на это сказал: «Да, это уж слишком. Он не имеет права надевать наперсного креста». Между тем крест этот с монограммой "Н" сами царь и царица подарили Распутину.

Царь видел, что Родзянко питается слухами и разносит их, и приказал Дедюлину дать Родзянко «синодальное дело» Распутина, чтобы тот составил и доложил личное мнение, добавив: «пусть об этом пока никто не будет знать». Дедюлин передал ему слова государя, что «Родзянко вполне убедится в ложности всех сплетен и найдет способ положить им конец». Но Родзянко немедленно распространил по городу весть об «оказанной ему государем чести», сразу же «засадил… всех присяжных переписчиц за копирование дела в полном объеме» и для изучения его привлек нескольких членов Думы, в том числе и Гучкова. Приехавшему за делом от имени царицы П. С. Даманскому он дела не отдал, а ее духовника А. Васильева, похвалившего Распутина, назвал «сектантом и участником сатанинского замысла». 8 марта с помощью своих друзей Родзянко кончил доклад и попросил приема у царя, а на следующий день царицу посетила З. Н. Юсупова, убеждая ее, что Распутин «хлыст», а Родзянко «честный и верный человек». Никак не могла в аристократических головах вместиться мысль, что царь скорее послушает мужика, чем камергера.

В этот же день, 9 марта 1912 года, при обсуждении в Думе сметы Синода выступил Гучков: «Все вы знаете, какую тяжелую драму переживает Россия; с болью в сердце, с ужасом следим мы за всеми ее перипетиями, а в центре этой драмы загадочная трагикомическая фигура — точно выходец с того света или пережиток темноты веков… Быть может, изувер-сектант, творящий свое темное дело, быть может, проходимец-плут, обделывающий свои темные делишки. Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти?…» Речь была построена на сведениях «записки» Илиодора и «синодального дела», не приводились факты, но делались намеки на якобы всем известное. Кончил он тем, что за спиной Распутина «стоит целая банда», в том числе «ненасытные честолюбцы, тоскующие по ускользнувшей из их рук власти» — явно имея в виду Витте.

Пока Родзянко бегал по городу, разглашая конфиденциальное поручение царя, а Гучков произносил в Думе речи, сводя счеты с царем и Витте, Родионов размышлял, что ему делать с полученными от Илиодора царскими письмами. Как монархиста, его уже неприятно поразило то, что Илиодор писал в своей «записке» о царской семье, появление писем в списках его еще более встревожило, и он решил не пересылать их Гермогену, а отдать министру внутренних дел Макарову для возвращения адресатам. Макаров, не в силах остановить распространение копий, был обрадован, что по крайней мере теперь невозможно фотографирование подлинников. Он показал письма Коковцову — одно императрицы, четыре великих княжон и росчерк наследника. Тот посоветовал передать письма лично императрице, но Макаров на очередном докладе дал их царю.

По его рассказу, «государь побледнел, нервно вынул письма из конверта, и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: „Да, это не поддельное письмо“ — а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт». «Теперь ваша отставка обеспечена», — сказал Макарову Коковцов — и действительно, в конце года тот был уволен.

В этих обстоятельствах понятно, насколько должна была раздражить царя просьба Родзянки о приеме — он переслал ее Коковцову со следующей резолюцией: «Я не желаю принимать Родзянко, тем более, что всего на днях он был у меня. Скажите ему об этом. Поведение Думы глубоко возмутительно, особенно отвратительная речь Гучкова по смете Св. Синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться».

Тут воспоминания двух государственных деятелей расходятся: Коковцов пишет, что он не показал резолюцию Родзянке, грозившему отставкой, если царь его не примет, но Коковцовым «успокоенному», по словам же Родзянки, они «оба обомлели, читая эти строки, которыми был нанесен афронт Думе и ее председателю». Все же Коковцову удалось получить от царя примирительную резолюцию, что Родзянко может прислать ему доклад, а его самого он примет «по возвращении». 15 марта царь с семьей выехал в Крым, незадолго до отъезда сказав Коковцову: «Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы».

Нужно было быть «таким самоуверенным и таким ограниченным человеком, как Родзянко», пишет Курлов, чтобы, показав царю копии писем, «удивляться и быть недовольным, когда его совет не имел никакого успеха». «Впечатление глубокого личного оскорбления, вызванного непрошеным вмешательством в самые интимные стороны семейной жизни, распространилось из-за Родзянко и Гучкова и на Государственную Думу», — замечает Милюков, сторонний наблюдатель конфликта.

Ответа на свой доклад Родзянко никогда не получил и не знает, читал его царь или нет. Через год, однако, — первый и последний раз — ему пришлось встретиться с Распутиным. Перед торжественным молебном в Казанском соборе по случаю трехсотлетия дома Романовых думский пристав доложил Родзянке, что «какой-то человек в крестьянском платье и с крестом на груди встал впереди» отведенных для депутатов мест. Родзянко, «догадавшись, в чем дело», направился к Распутину и «внушительным шепотом» спросил:

— Ты зачем здесь?

— А тебе какое дело? — ответил Распутин, бросив «нахальный взгляд».

— Если ты будешь говорить со мной на ты, то я тебя сейчас же за бороду выведу из собора, — ответил глава «народных представителей», у которого уже «глаза вылезали из орбит».

Несмотря на показанный Распутиным пригласительный билет и на то, что он опустился на колени и начал молиться — дело все-таки происходило в храме, — Родзянко «толкнул его в бок» и сказал: «Если ты сейчас же не уберешься отсюда, то я своим приставам прикажу тебя вынести на руках». С глубоким вздохом и со словами: «О Господи, прости его грех» — Распутин вышел. «Барин» из-за места выгнал «мужика» из храма Божьего — чем хвастал Родзянко перед смертью?

Илиодор в своем монастырском уединении горько сожалел, что Родионов отдал письма «батюшке-царю» вместо того, чтобы повести «серьезную кампанию против старца». Но болезненнее всех была реакция самой царицы, гордой, замкнутой, уверенной в своем превосходстве — и вдруг выставленной на глаза ее подданных в самом сокровенном. Она потребовала объяснений. «Миленькая мама! Фу, собака Илиодор. Вот вор. Письма воруют, — писал Распутин. — Какая гадость! Украл из сундука, или еще как. Да. Вот вам и священник. Бесам служит. Это знай. Остры у него зубы, у вора. Да! Григорий».

Слухи, что Распутин сожительствует с царицей, пущенные Гермогеном и подхваченные Гучковым, показав царю, какой грязью могут облить и его жену, и «старца», — скорее усилили его недоверие ко всему дурному, что он слышал о Распутине. Но то, что его семейная жизнь оказалась в центре всероссийского скандала, а письма жены и детей попали в чужие руки, заставило его заколебаться и как будто дать «карт бланш» министру внутренних дел Макарову. Выехав после разговора с Коковцовым в феврале в Покровское, в июне Распутин, ускользнув в дороге от агентов, снова появился в Петербурге — но через несколько дней был выслан приказом министра. Казалось, влиянию «старца» на царскую семью приходит конец — но Бог судил иначе.