Но Панама пришёл и на второе, и на пятое, и на двенадцатое занятие. Стиснув зубы, преодолевая боль, делал он по утрам гимнастику. Пятьдесят наклонов, пятьдесят приседаний… Без пальто бегом до школы, бегом из школы — вот двухсотметровка. Два часа — уроки, и на троллейбус, и та же обычная пытка.
      — Отстегнуть стремена! Отдать повод! Учебной рысью марш! — Хлопок бича и резкий окрик: — Где локоть? Прижать! На Нероне — колено плавает, плавает колено! — И конец там барьера ударяет по ноге. — На Формате — спину держи! Крючок, а не посадка! Пономарёв, вперёд смотреть! Взгляд на копыта впереди идущего! Что нос висит? Пятку вниз! Пятку! И опять бичом.
 
 
      Это не больно, но это очень обидно. Словно в тебя, как в географическую карту, указкой тычут. А сидеть и так трудно: стремена отстёгнуты, опереться не на что. Жмет Панама коленями тугие конские бока. А от колена до щиколотки нога должна быть свободна, это шенкель — средство управления. Им, в основном, лошадью-то и командуешь. Жмёт Панама, от напряжения спина взмокла, а за ним, закусив губу, Бычун едет на Формате.
      Бычун маленький — Формат большой, у мальчишки ноги торчат в разные стороны, будто он шпагат делает.
      Только Бычун да Панама из двадцати мальчишек, что в первое занятие ездили, и остались. Остальные бросили. Кого отметки наели, кто устал синяки считать, кому Денис Платонович сказал язвительную фразу:
      — Вы, кавалер, любите не коня, а себя на коне, стало быть, с конным спортом вам не по дороге! Пересаживайтесь на мотоцикл.
      Идут дни. Сильно похолодало. Теперь, когда они выходят из манежа после тренировки, от конских потных крупов идёт пар. Лошади шумно издыхают, передёргивают кожей. А рядом с ними на дрожащих ногах, шатаясь от усталости, шагают мальчишки.
      А завтра опять:
      — Лечь на круп! Покачать шенкелями! Поменять лошадей!
      Панама уже всех учебных коней знает. Вон шагает злобный истеричный Нерон, который, кажется, только и ждёт момента, чтобы укусить или лягнуть. У него есть излюбленное издевательство: с разбегу прижаться боком к стене. И когда всадник, скрючившись от боли, хватается за колено, Нерон его мгновенно сбрасывает и ржёт заливисто и нагло, точно смеётся.
      Тяжело ступает огромный, как слон, Формат, нет такой силы, которая подняла бы его в галоп. Панаме кажется после тренировки, что не он на Формате ездил, а Формат на нём.
      У Ромбика на правом глазу бельмо, поэтому он очень пуглив. Хлопнет бич — он сразу влево шарахнется, боится, что его со слепой стороны опасность подстерегает.
      Раз в две недели Панама получает «хорошую встряску для массажа кишок», как говорит Денис Платонович, — на Карантине. Карантин был в прошлом довольно порядочным рысаком. От его спортивного прошлого осталось неудержимое стремление быть первым и невероятно крупная рысь, от которой у всадника глаза готовы выскочить на лоб. Ехать на нём — всё равно что скакать на взбесившемся паровозе.
      — То ли дело у Бориса Степановича Конус, — мечтательно сказал как-то Панама Бычуну, когда они вместе шли с тренировки.
      Мастера тренировались в той части манежа, куда на учебных лошадях лучше и не показываться. Там пофыркивали, мягко ступая точёными ногами, кровные красавцы. И всадники неуловимыми движениями заставляли выделывать их сложнейшие фигуры высшей школы. Плавно, как во сне, длинные гнедые тела взмывали над барьерами. Это был другой мир, прекрасный и недосягаемый.
      — Наши-то не виноваты, что они такие, — ответил Бычун. — Надо любить их такими, какие они есть. И дурных, и хороших. Я так считаю.
      — Ха! Любить. Вот меня Вермут так крупом в доннике придавил — думал, умру, — вспомнил Панама. — Вот его и люби.
      — А ты знаешь, что Денис Платоныч Вермута на улице из телеги выпряг. Вермута возница поленом по голове бил. Вот он теперь людям и мстит. Люди сами виноваты.
      — Плохо, что на этих лошадях сегодня один, а завтра другой. Они привыкнуть не успевают. Закрепили бы за каждым коня.
      — Нельзя, — сказал Миша Бычун. — К одному привыкнешь — на другом ездить не сможешь, у нас ещё класс низкий. А так, конечно, хорошо иметь своего коня. Это друг. А у тебя есть друг?
      — Был, — сказал Панама, — мы с ним рассорились. Понимаешь, тут всё тренировки да тренировки… Столбов его фамилия.
      — Да, — задумчиво ответил Миша. — Нам дружить трудно… Но лучше всего с хорошей девчонкой дружить.
      — Да ну их! — И Панама почему-то покраснел, ещё хорошо, что темно было на улице.
      — Конечно, смотря какая девчонка, — сказал Миша. Я про хорошую говорю. Чтобы раз подружиться и на всю жизнь.
      — Можно с мальчишкой дружить всю жизнь. Ещё и лучше даже.
      — С девчонкой интереснее. Мальчишка — он такой же, как ты сам, а девчонка совсем-совсем другая. Девчонки, они смешные… А тебе какая-нибудь девчонка нравится?
      — Не-а…
      — Так как же ты живёшь? — Бычун даже остановился. — Это же скучно. А мне нравится. Только она в другом городе живёт, я туда на каникулы к бабушке ездил.
      — А она кто?
      — Как это кто?
      — Ну, какая она?
      — Хорошая! — твёрдо ответил Миша. — А что мне там сказали, что она с нахимовцем переписывается, так это врут от зависти, что она со мной дружит. Ну, мне в метро. Пока! — И он протянул жёсткую сухую ладонь.
      Панама две остановки прошёл пешком. Всё думал. Накрапывал мелкий дождь. Шуршали по асфальту шинами троллейбусы, а Панама думал о Юле Фоминой.
      Хорошо бы приехать к школе на коне. Только так, чтобы по всей форме. Алый сюртук, белые брюки, высокие сапоги и рубашка с кружевами. А конь чтобы был вороной, и белые подпруги, скромно и нарядно. Тогда бы она наконец увидела, что такое Пономарёв на самом деле. Он бы прошёл кружок по спортивной площадке коротким галопом, потом в центре свечку и прыжком через изгородь.
      «Да. тогда бы она поняла, — вздохнул Панама. — А то и не замечает».
      Он никому не рассказывал, что учится ездить верхом. На это было много причин. Ну, во-первых, это была не только его тайна, но и Бориса Степановича, тот ведь тоже никому ничего… А во-вторых, Панама хотел сразу всех удивить. Прийти в класс и сказать так небрежно:
      «Завтра всесоюзные соревнования, кто хочет за меня поболеть — приходите, я билеты на проходной оставлю».
      Все так и ахнут. А то всё «Панама, Панама», вот вам и будет «Панама»!
      «Только когда это будет! — вернулся он с небес на землю. — Ещё и барьеры прыгать не начали, всё шаг да рысь. В других группах давно прыгают. А Денис Платонович одно знай кричит: „Ноги макаронные! Спина, пятка, подбородок, локоть…“ А то ещё: „Что зад, как пузырь, отставлен? Сесть под себя!“ — и шамбарьером».
      Панама вздохнул: «Поделиться-то не с кем. Бычун так же мучается. Эх, вот Столбов был бы… Всё-таки друг». Хотя Столбов вряд ли понял бы Панаму. Он всё — «я» да «я». И болтает всё время, как радио.
      А как Денис Платонович говорит: «Только тот настоящий конник, для кого „я“ интересно только после коня. Не будете чувствовать лошадь — никогда ездить не научитесь. А чувствует лошадь только тот, кто о ней постоянно думает».
      Как он Спицына-то выгнал! У него лошадь стала в коридоре — сзади кричат: «Чего стал!» А Спицын коня тянул-тянул, а потом как даст ему ногой. Денис Платонович подходит и тихо так говорит: «Вон из манежа». Только Спицына и видели.
      Панама уже много всего про лошадей знает. Недаром у них раз в неделю теория. Два часа сидит он в классе и, раскрыв рот, слушает удивительные истории о конях и всадниках. А Денис Платонович мастер рассказывать. Услышанное Панаму распирает, а вот поделиться не с кем. Он бы всё Юле Фоминой рассказал. И про его мучения она бы тоже всё поняла — ведь она спортсменка. Нет, Панама не стал бы жаловаться, а просто обидно: он так старается, ему так трудно, и никто об этом не знает. Родителям нельзя рассказывать, а то ещё, чего доброго, запретят в манеж ходить.
      «Надо с Юлей подружиться», — решает Панама.

      «Не надо было вчера телевизор смотреть!» — думает Панама.
      Идёт второй урок, и его неудержимо тянет в сон. Учительница что-то объясняет у доски, стучит мел, доска быстро покрывается цифрами. Стоит Панаме посмотреть чуть подольше на них, как глаза у него начинают сами собой закрываться. «Квадратные скобки… Круглые скобки… Умножение и деление делаются прежде вычитания и сложения… Масти бывают: чубарая, каурая, вороная, гнедая, соловая. Чистокровные скаковые бывают в основном гнедые… При делении простой дроби знаменатель делителя пишется… Чтобы поднять лошадь в галоп с левой ноги, нужно сделать правое постановление, то есть повернуть голову коню поводом так, чтобы видеть правый глаз коня…»
      Страшный удар в бок заставляет Панаму открыть глаза. Он сидит на полу рядом с партой, а все ребята просто умирают от смеха. Напрасно учительница стучит по столу ладонью. Класс развеселился! Ещё бы, не каждый день ученик на уроке засыпает и с парты падает!
      Домой Панама несёт замечание в дневнике: «Сорвал урок математики. Рассеян. Стал хуже учиться». Дневник отец подписывает в субботу. Значит, попадёт только в субботу.
      «Ой, — говорит сам себе Панама. — Сегодня среда — сегодня вольтижировка». И у него заранее начинают болеть мышцы рук и ног.
      В манеже сначала идёт общая подготовка.
      — Лечь! Встать! Лечь! Встать! Взять скакалки! Бегом со скакалками марш!
      Панама машет скакалкой, и она то и дело захлёстывается у него на шее, того гляди, сам себя задушит.
      — Сесть на корточки, «гусиным шагом» марш…
      Панама кряхтит, ему кажется, что у него уже не то что ног, а вообще ничего до самой груди нет, что он уже превратился в бюст, памятник, который торчит на их улице ещё с дореволюционных времён…
      Но самое страшное ещё впереди. Лафет — огромная вороная лошадь, на его широкой спине может уместиться вся группа мальчишек. Лафет бежит по кругу, а они один на другим должны вскакивать в седло.
      Для Панамы вскочить на высокого — коня всё равно что вскочить на крышу идущего автобуса. Аспрыгнуть — всё равно что спрыгнуть с парашютной вышки.
      — Бычун!
      Ну, Мишка хоть куда запрыгнет. Вот он переминается на месте, вот побежал рядом с конём, вот своими тонкими жилистыми руками схватился за седло, раз — и уже едет…
      — Пономарёв!
      Панама тоже хочет сделать всё так же легко, как Бычун. Он переминается на месте, бежит и ударяется о бок коня.
      — Вы что, мальчик, — кричит тренер, — забодать коня хотите? Ещё раз!
      Панама переминается, быстро бежит, зажмурившись, прыгает — и попадает лбом в стенку! Не успел! Лошадь уже пробежала.
      «Не могу я больше! Не могу!» — думает он, а слёзы градом катятся из глаз: ещё бы, так треснуться! Вот какая шишка на лбу напухает.
      — Без соплей! — кричит тренер. — Не разводите в манеже сырость, а то у коней мокрец заведётся! Кстати, что такое мокрец? Пономарёв!
      — Болезнь, — всхлипывая, отвечает Панама, — от сырости она…
      — Точнее! Бычун!
      — Поражение венечного и путового сустава, возникает при…
      «Чего ради я мучаюсь? — думает Панама. — Всё равно я никогда не научусь прыгать, как Бычун. Да и зачем это? И без этого можно прожить. Вон папа вообще ничего не умеет, а какой сильный! Выбрал я спорт какой-то несовременный! Умные ребята в фотокружок ходят, в радиокружок, а я как дурак — лошадей выбрал! Брошу, не могу я больше!»
      Ему от этой мысли даже радостно стало.
      «Ну и что, — думал он, — а кто сейчас умеет верхом ездить? И ничего…»
      Он шёл по улице домой, пытался сумкой размахивать, а руки-то болят, намотались за тренировку. Быстро идти тоже не может ногам больно.
      «Прошу, брошу! — твердит он. — Столько мальчишек уже бросили. И тренер попался какой-то… Вон в соседней группе ездят себе потихонечку, уже барьеры прыгать начали, а мы всё „лечь-встать, отстегнуть стремена“! А ну-ка, поезди всю тренировку без стремян! Это он специально, да ещё шамбарьером бьёт. Старый, а злой какой! Брошу! Завтра же брошу! Не могу я больше!»

      Панама вошёл в свою подворотню. У них во дворе был маленький садик и песочница, в которой по утрам копошились малыши, а вечером собирались взрослые мальчишки, громыхали на гитаре, пока их дворничиха не прогоняла. Сейчас темно и холодно, и в садике никого нет. Нет, есть! Посмотрите, кто-то идёт навстречу Панаме. Да это же Маша Уголькова!
      — Здравствуй, Игорь!
      — Привет. Ты чего?
      — Яничего. Игорь, ты не бойся. Вот держи… — И она суёт в руки Панаме узелок, из которого сыплются какие-то монеты, звякнув, катится по дорожке блестящее колечко.
      — Машка, ты что, сдурела? Зачем мне это?
      — Бери, бери! Теперь они не будут тебя обижать!
      — Кто? — совсем сбивается с толку Панама.
      — Бандиты! — шепчет Маша.
      — Какие бандиты?
      Панама только обалдело смотрит на неё.
      — Игорь, я сегодня смотрела на тебя на физкультуре, когда мы в ручеёк играли, ты же весь в синяках. У тебя прямо рубцы на теле. Я читала, одного мальчика так басмачи пытали — били его проводами. Игорь, ты им, наверное, задолжал? Скажи, да? Угадала ведь? Вот мои деньги и колечко, — приговаривает Маша, ползая по песку и собирая рассыпавшееся богатство. — А ещё можно у бабушки попросить — она даст, и ты расплатись с ними. Игорёк, ты ничего не бойся! Они тебя вовлекли и запутали. Тебя дома нет, из школы ты прямо бегом бежишь… Я давно хотела с тобой поговорить, да за тобой разве угонишься! А сегодня как посмотрела на тебя… Нет, думаю, хоть до утра сидеть буду, а дождусь, не могу я, когда человек на глазах пропадает.
      — Ты что, — сказал Панама, — чернил выпила? Вот девчонки, начитаются всякой дряни, телевизора насмотрятся и выдумывают! — Его прямо душило возмущение. И тут он услышал странный звук.
      — И-и-и… — тоненько так, жалобно. А это Маша плачет.
      — Да не реви ты!
      Но Маша только руками замахала. Встала и пошла, только плечи дёргаются да помпон на шапочке дрожит.
      — Стой, Маш, да не реви ты! Ну подожди. Ну, Маша!
      — И… и… — и всхлипывает.
      — Ну, послушай, только я тебя очень прошу, никому пока не говори!
      Всхлипывания стали потише.
      — Я занимаюсь в школе верховой езды. — Панама сам удивился, как это торжественно прозвучало.
      — Не хочешь правду сказать, — сквозь слёзы проговорила Маша.
      — Нет, честное-пречестное! Бориса Степаныча спроси, он тоже там занимается. Он меня и устроил.
      — И ты учишься кататься верхом? — выдохнула Маша.
      — Не кататься, а ездить, — солидно поправил Панама. — Катаются верхом на палочке.
      — Игорь! Какой ты смелый! Я бы никогда не смогла к лошади близко подойти! Я даже мышей боюсь.
      — Чего там, — ответил Панама, но потом ему стало неловко. — Вообще-то я тоже мышей боюсь.
      — Всё равно, всё равно ты очень смелый! Игорёк, а можно мне когда-нибудь посмотреть, как ты катаешься там?
      — Езжу, — поправил Панама. — А чего ж нельзя! Можно. Вот будут соревнования, и приходи, я тебе билет достану, с ребятами познакомлю.
      — А на тренировку нельзя?
      Панама представил, как Маша, в своём чистеньком платьице, смотрит, как они, потные, грязные, злые, крутятся в пыли манежа, как хлопает бич и слышатся такие слова, которые лучше вообще никогда не слышать.
      — На тренировку неинтересно, — сказал он. — Вот скоро конкур будет — приходи. Борис Степанович выступать будет.
      — А что это — конкур?
      — Конкур — это препятствия ставят и нужно их перепрыгнуть в определённом порядке. Высота метр тридцать.
      — А если перепутаешь? — испуганно спросила Маша.
      — Снимут с соревнований. Вон на Олимпийских играх всадник перепутал, и золото тю-тю! Но паркур обычно один и тот же.
      — А что такое паркур?
      — А это препятствия и есть…
      Домой Панама пришёл поздно.
      — Почему так поздно? — сказала мама. Ты ведь знаешь, и так за тебя волнуюсь, на этот твой манеж провожаю тебя, как на фронт.
      — Да я около дома погулял немного, — уминая ужин, ответил Панама.
      Когда он залез под одеяло, спать почему-то совсем не хотелось. «А всё-таки Маша — хороший человек, — думал он. — Я даже не боюсь, что она кому-нибудь разболтает. А было бы лучше, если бы это была не Маша, а Юля»
      — Папа!
      — Ну, — откликнулся сонным голосом отец.
      — Я, оказывается, не выношу женских слёз…
      — Это у тебя наследственное… Спи, — ответил отец.

      Кавалетти — это тренировка перед прыжками. Лошадь просто перешагивает через жерди, одним концом лежащие на земле, а всадник в это время, опустив повод, ведёт себя так, словно это прыжок.
      — Да! — говорит Бычун. — В первой группе давно уже вон какие барьеры прыгают, а мы все перешагиваем.
      Наступила зима, теперь белые звёздочки падают на спины коням, когда их ведут в конюшню через двор. Панама чувствует, как сильно изменилось его тело, он словно бы подсох. Натянулись и стали каменными мышцы живота, окрепли ноги — хоть сто приседаний подряд делай. Теперь уже он не болтается в седле, а сидит прочно, уверенно. Экономно расходует силы и коня не затрудняет. А поседлает лошадь теперь хоть с закрытыми глазами за полторы минуты.
      — Равняйсь, смирно! Тема занятия: преодоление препятствий. Высота барьера — тридцать сантиметров. Садись! Размять лошадей.
      «Ну вот, — думает Панама, разъезжая по манежу: вольт-поворот налево, вольт-поворот направо, шагом, рысью. — Ну вот, сегодня самое интересное начинается. Сегодня будем прыгать».
      Денис Платонович рывком поднимается в седло. Резко набирает повод. Рысью, рысью, поднял в галоп.
      — Посыл! — вскрикивает он, и конь перелетает жёрдочку. — Ясно? Повторяю! Теперь попробуем сами. Пономарёв, пошёл! Посыл!
      Лошадь вдруг проваливается вниз, и седло больно ударяет Панаму.
      — Отстал! Огладить лошадь. Повторить. Пошёл… Посыл! Поторопился. Огладить коня, повторить.
      Второй, третий, седьмой раз… Панама уже всё понял, а вот сделать не может.
      — Пономарёв, не горячись! Спокойнее! Коня нервируешь. Повтори.
      — Денис Платоныч, — говорит Панама, — помогите шамбарьером, Я никак момент поймать не могу.
      Что-то дрогнуло в лице старика.
      — Хорошо, — говорит он, — только не горячись.
      Длинный бич змеится по песку.
      — Вперёд! Посыл! — Короткий удар по голенищу Панаминого сапога.
      — Есть! радостно вскрикивает мальчишка. — Есть! Поймал!
      — Конечно, есть! — весело отвечает тренер. — Раз сам бич попросил, не может не быть. Мне кажется, Пономарёв, вы становитесь всадником.
      У Панамы от этих слов делается горячо в груди.
      — Можно ещё?
      Ну, разве что разок, а то ты совсем коня замотал. Повод не натягивай. Руки мягче в кистях. Пошёл!
      А в дальнем углу манежа тренируются мастера. Манеж заключил контракт с киностудией, и вот теперь конники учатся падать. Панама вышагивает усталого коня и следит, как падает Борис Степанович. Вот он поднял коня в галоп. У того на передних ногах, чуть выше копыта, привязаны ремни-штрабаты, концы их у всадника в руках. В короткое мгновение, когда передние копыта отрываются от земли, нужно дёрнуть за ремни: конь и всадник летят через голову.
      Каждый раз, когда всадник делает подсечку, у Панамы обрывается сердце, и в то же время ему хочется попробовать самому.
      — Что, Игорь, — кричит Борис Степанович, — похоже?
      — Здорово! Очень здорово! — откликается Панама. — А вы не устали?
      — Нельзя уставать! Во вторник съёмка. А конь ещё надает плохо, если упадёт на жёсткий грунт, может пораниться. Нужно научить его на бок падать. Я ещё плохо ему голову поводом направляю… Так что никак нельзя уставать.

      И название придумал и сам себя руководителем назначил Столбов. Он раздобыл тёмные очки, которые закрывали пол-лица, берет, а подбородок прятал в поднятый воротник пальто. И вообще напустил на себя такой таинственный вид, что прохожие останавливались и ошарашенно смотрели ему вслед.
      — Так! — сказал он через два дня на совете звена. — Всё узнал. Объект расположен во дворе дома в двух автобусных остановках отсюда. Охрана: две собаки-дворняги на цепи и старуха. Старуха иногда уходит пить чай, тогда её сменяет старик. Вот план местности.
      Четыре головы склонились над листом кальки.
      — Ясно? — шёпотом спросил Столбов.
      — Не-а! — так же шёпотом ответили заговорщики.
      — Забор. Две доски. Я их уже выломал — висят на одном гвозде. Проходим во двор. Я нейтрализую собак. Девочки: одна следит за проходной, вторая у забора. Ты, Панама, и Бычун, твой партнёр, проходите на объект. По окончании работ операция свёртывается в обратном порядке. Время операции: двадцать ноль ноль — сейчас уже рано темнеет. Сбор в сквере у автобусной остановки завтра. Пароль: «Панама», отзыв: «Подкова»!
      Вечер следующего дня был на редкость гадким. Мелкий дождь вперемешку с какой-то мглой висел в воздухе. Тускло светили фонари. Панама и Бычун спрыгнули с автобуса и, озираясь, вошли в сквер.
      — Пароль! — Из темноты выступил Столбов.
      — «Подкова»! — сказал Панама.
      — Сам ты подкова! То есть ты Панама, а это пароль. Тьфу, напутал… Специалист — он?
      — Да. Знакомьтесь.
      — Не нужно, — остановил Столбов. — Лучший способ не проболтаться — ничего не знать. Ну что ж, пошли. Наши люди уже на местах.
      Прижимаясь к стенам домов, они дошли до ворот.
      У проходной стояла Юля.
      — Бабка ушла. Дед сидит, — сказала она.
      — Тихо, — зашипел Столбов, — ты что, всю операцию провалить хочешь?
      Маша заботливо придерживала доски, когда во двор.
      — Так! Где же тут собаки?
      — А их дед в проходную забрал.
      — Тем лучше. Путь свободен. Вперёд!
      — Слушай, спросил Панама Бычуна, — а ты ковал когда-нибудь?
      — Вообще-то нет, — ответил Бычун. — Но ты не волнуйся, всё будет нормально. Я вчера специально главу в учебнике коневодства чуть не наизусть выучил. Подкуём!
      В бараке было темно, маленькая лампочка, желтевшая в коридоре, казалось, только подчёркивала эту темноту.
      — Ну, давай с крайнего и начнём. Сначала снимем старые подковы. Ну-ко, дай ногу! Кому говорю, дай! Ах ты, чтоб тебе!.. Игорь, давай вместе ногу подымем!
      Они отодрали одну подкову, вторую… Лошади хрупали сено и грустно, по-стариковски, вздыхали время от времени.
 
 
      — Эх! Вот незадача! — сказал Бычун. — Наши подковы не подходят — малы.
      — Что же делать? — спросил Столбов.
      — Ничего. Мы старые поставим. Только копыта расчистим и поплотнее поставим.
      — Подождите, — сказал Столбов. — Давайте посмотрим, может, у какой-нибудь лошади копыта подходящие… Дай подкову. Сейчас примерю. — И он пошел и соседнее стойло.
      — Стоп! — выпрямился Бычун. — Здесь кто-то есть.
      Они замерли. Осторожно скрипнула дверь.
      — Мальчики! — раздался шёпот. — Вы где? — Это была Юля.
      — Ты почему покинула пост? — взвился Столбов.
      — Да, — капризно сказала она, — я тоже хочу посмотреть, как лошадок подковывают! И ещё мне нужна старая подкова на счастье, я вообще уже вся промокла. Давайте работайте, я буду нам помогать… Ты ноги у лошадки смотрел, ну и смотри себе на здоровье, а я ей сена дам. — И она стала шарить в кормушке.
      — Ну знаешь… — начал возмущённо Столбов и вдруг, как-то странно рявкнув-икнув, отлетел к стене. — Ой! — завопил он, схватившись за живот. — Ой, лягнула! Ой, лягнула!
      — Тише ты! Тише! — шептал Панама.
      И тут раздался такой вопль, что на него разом откликнулись собаки в проходной.
      — Крыса! Крыса! — истошным голосом визжала Юлька.
      — Бежим! — крикнул Бычун.
      Они подхватили Столбова — тяжёлый, чёрт! — и поволокли к дверям; когда подбежали к двери, то услышали, как торопливо громыхает замок.
      — Есть! — как-то отчаянно сказал Бычун. — Попались…

      — Что там стряслось, папаша? — спросил капитан Никифоров, слезая с мотоцикла. Капитан был грузный, в свете мотоциклетной фары его плащ блестел и делал Никифорова похожим на пожилого кита, зачем-то вылезшего на берег.
      Старик сторож, с трудом сдерживая собак, заторопился:
      — Я так понимаю — воры!
      — Прямо так сразу и воры. Тихо! — сказал Никифоров собакам, и те, жалобно вякнув, сразу замолчали.
      — Воры, воры и есть! Несколько человек! А может, фулюганы какие…
      — Вот это скорее! Ну давай глядеть, кого ты там запер.
      — Товарищ милиционер! — услышал Никифоров тоненький голосок.
      У забора стояла девчонка. Она вся промокла, и дождевые капли покрывали её лоб и щёки, как роса. Они скатывались за воротник, но девчонка этого не замечала, а только нервно сдувала капли с верхней губы.
      — Товарищ милиционер, мы не воры и не хулиганы…
      — А кто это «мы»?
      — Ребята!
      — Так, уже легче! — сказал Никифоров и отбросил капюшон. — А вы, папаша, сразу: «Воры, воры»… Хорошо ещё, целый наряд не взбаламутился. Ну что, девочка, на лошадках поездить захотелось? «Неуловимых мстителей» насмотрелись? Только, брат, адресом ошиблись. На этих лошадках только навоз в поля вывозить…
      — Нет, мы не кататься, мы подковать.
      — Чего?
      — Лошадей подковать. А то они подкованы плохо…
      — Видал, папаша? А ты говоришь, «воры». Это, брат, юные кузнецы или, как там, отряд «Красный молоток»…
      — Нет, — сказала девчонка, — просто Панама сказал, что если лошадей не перековать, то у них к весне копыта совсем пропадут.
      — Ну, батя, что на это скажете?
      — Дак ведь кузнец у нас уволился. Ковать-то некому. Лошадки, конечное дело, ногами страдают. А возчики сами ковать не решаются.
      — Ну и что, ждёте, когда лошади обезножат?
      — Кузнеца ищем, по всему городу объявления развесили.
      — А чего вам его искать — вот вам кузнецы. Сколько вас?
      — Пятеро.
      — Вот вам, папаша, сразу пять кузнецов. Ну, давай открывай конюшню. Да собак привяжи, а то напугают ребят.
      — Момент, момент… — засуетился старик, зазвенел ключами.
      Никифоров завёл мотоцикл и прямо на мотоцикле въехал в распахнутые двери конюшни, быстрая тень метнулась мимо мотоцикла, но Никифоров не успел её схватить. А прямо перед ним в снопе света плечом к плечу стояли трое мальчишек.
      — Так! — сказал милиционер. — Будем знакомиться: капитан Никифоров.
      — Бычун.
      — Пономарёв.
      — Столбов.
      — А где четвёртый?
      Мальчишки молчали.
      — Не бойтесь, — сказал Никифоров. — Вон девочка мне уже всё объяснила. Где четвёртый? Он, что ли, в дверь-то прошмыгнул? Бросил вас, а вы его выдавать не хотите.
      — Это не он, а она, — сказал Столбов. — Мы ещё с ней поговорим.
      — Не надо с ней ничего говорить! — возразил Бычун. — Она для меня больше как человек не существует.
      — И для меня, — согласился Столбов. — Накажем её всеобщим презрением.
      — Ну-ну! — Никифоров прошёлся по конюшне. — Накажите-накажите. «Кузнец, ты кузнец, — запел он вдруг, — расковался жеребец… Кузнец, ты кузнец… — Он переходил из стойла в стойло, светил фонариком. — Кузнец, ты кузнец…» Кто у вас начальником, папаша? Надо будет участковому его навестить.
      — Да начальник в больнице лежит, уж второй месяц… У него инфаркт, сердце, значит…
      — На такие копыта посмотришь — моментом инфаркт заработаешь. «Кузнец, ты кузнец, расковался жеребец…» А ну-ка давай вот этого, разутого, в проход. — Никифоров скинул плащ, снял китель и засучил рукава рубашки. — Ну, ребятки, посмотрим, помнит ли бывший сержант конной милиции Никифоров П. И., как он лошадей ковал…
      Никифоров зажал заднюю ногу коня коленями и ловко начал срезать старый роговой слой.
      — А вот теперь стрелочку. «Кузнец, ты кузнец…» А вот подкову. Ну-ка посвети. «Кузнец, ты кузнец…» Ну, а теперь краешки щипцами обкусим, спилим… Картинка! Так как это вы надумали коней-то перековать? Подай клещи!
      — Да на сборе… — неохотно начал Столбов.
      — Ты веселей, веселей! Вот на сборе, значит, решили коней ковать.