Счастливый возвращался Вовка домой! Первый раз его похвалили вот так, на общешкольной линейке. Он понимал, что это — слава! Пусть небольшая, пусть всего-навсего школьных размеров, но все же слава. Честно заработанная и потому самая прочная.
      На улицах, по которым шагал Вовка, вовсю шла работа. Во дворах и на газонах копошился стар и млад. И у всех на лацканах рабочих курток и ватников пламенели маленькие вымпелы. Совсем такие, как тот большой, который Вовка со своим классом заработали.
      От костров, где горел мусор и прошлогодние листья, шел замечательный сизый дымок, из репродукторов, установленных на стенах домов, грохотали такие марши и песни, что Вовка шел, невольно печатая шаг, как на параде. От музыки, от весеннего воздуха, оттого, что силой налились натруженные руки, он даже на минуту позабыл про бобермана. И только когда у своего дома увидел плотную толпу, привычно обмер:
      — Опять Георгин что-то натворил!
      И верно, причиной этого сборища был Георгин.
      Он торчал в раскрытом окне Вовкиной квартиры. В том, рядом с которым был репродуктор.
      Неизвестно, как боберман сумел открыть наглухо задраенные шпингалеты, но только окно было распахнуто настежь. Тюлевые занавески, будто легкие крылья театрального занавеса, взмывали над вдохновенной мордой стюдебеккера.
      К своему удивлению, Вовка не услышал привычных милицейских трелей, визгливой ругани жильцов или пожарной сирены. Толпа, собравшаяся под окнами, стояла молча и внимательно слушала Георгина.
      А боберман пел. Широкая мелодия народных инструментов лилась из репродуктора, а стюдебеккер так талантливо завывал, что казалось — он известный, знаменитый солист, а огромный заслуженный ансамбль только аккомпанирует ему.
 
«Всю-то я Вселенную проехал!
Нигде милой не нашел…»
 
      — стройно выводили балалайки, и стюдебеккер, старательно вытягивая шею, закатив глаза, вдохновенно мотая башкой, тоже вел мелодию:
 
«Я в Россию возвратился!
Сердцу слышится привет!»
 
      — Во дает! — услышал Вовка почтительный шепот за своей спиной. — Второй час исполняет!
      — Это что! — поддержал другой слушатель. — С утра романсы Чайковского передавали — так он их так разуделал, почище филармонии!
      — Уникальная собака!
      — Феномен!
      Дружные аплодисменты потрясли улицу, когда репродуктор, а с ним и Георгин замолчали.
      — Да! — сказал старичок в пупырчатой кепке. — Ведь как поет, сукин сын! За душу берет! Только что слов не выговаривает.
      — Действительно!
      — Вот именно! — раздавались голоса.
      — Чья это удивительная собака?
      Вовку кинуло в жар. Он понял, что слава — огромная, о которой он мог только мечтать всего несколько месяцев назад, теперь сама идет к нему навстречу. Но сегодня ему почему-то совсем не хотелось хвастаться. Больше того, он даже смутился: ведь это Георгин пел, а не Вовка, и никакой Вовкиной заслуги в этом, на первый взгляд, не было. Поэтому он ничего не сказал, а только покраснел от удовольствия.
      И тут Георгин, который тоже весь светился от радости, разглядел Вовку в толпе. Он залился, заметался на подоконнике, и, наконец, глядя на хозяина с невыразимой нежностью, сказал:
      — Вво-вва! Ввво-вва!
      — Разговаривает! — ахнул народ.
      Все оглянулись и посмотрели на Вовку.
      — Вас э… что же… действительно Вовой зовут?! — спросил профессор.
      — Да! — сказал Вовка, чувствуя, что уши у него горят, как огни на Ростральных колоннах.
      — Говорящая собака! — выдохнула потрясенная толпа.
      — Вво-вва! Ввво-вва! — изнемогая от любви, простонал стюдебеккер.
      — Да! — сказал Вовка. — Это моя собака!
 
       Опубликовано в журнале «Костер» за июль и август 1988 года.
      © 2001—2007