Об университетской жизни По повествуют не только воспоминания других людей, но и собственные его письма домой, из которых, правда, до нас дошли очень немногие. В них мы находим, в частности, весьма интересные сведения, дающие яркое представление о грубых и необузданных нравах, царивших тогда в университете, куда первые студенты принесли с собой некоторые из варварских обычаев, бытовавших среди американских пионеров. По словам Эдгара, драки между студентами были делом столь привычным, что на них никто не обращал внимания. Ссоры нередко кончались потасовками и даже дуэлями.

В другом письме, написанном из университета в сентябре 1826 года, По сообщает о переполохе, который вызвало среди студентов объявление о назначенных на декабрь экзаменах, и высказывает сомнение в том, что за ними последует вручение дипломов или присуждение степеней, ибо со дня открытия университета минуло лишь два года, в то время как обычный срок обучения равнялся в то время трем-четырем годам. Кроме того, продолжает он, многим кажется несправедливым, что со студентов, проучившихся всего только год, будут спрашивать наравне с теми, кто окончил уже два курса. Это, разумеется, относится прежде всего к нему самому. Тем не менее уверенность в себе его как будто не покидает. Он много работал и надеется выдержать испытания не хуже других, если только не будет слишком волноваться.

Открытие университета внесло заметное оживление в жизнь небольшого городка Шарлотсвилла, где он был построен. Для местной торговли – преимущественно, конечно, торговли в кредит – настали золотые времена. От родителей студентов требовалось поручительство в том, что они обязуются заплатить долги своих отпрысков, хотя наряду с этим существовал специальный закон, освобождающий студента от уплаты долгов, признанных судом «несправедливыми». Отношения между легкомысленными молодыми мотами, чьи расходы оплачивались из тугих кошельков родителей, и алчными торговцами питала взаимная выгода: одни потакали самым сумасбродным своим желаниям, другие же на них наживались.

Что до Эдгара По, то всем было известно, что он воспитанник и наиболее вероятный наследник одного из богатейших купцов в Виргинии, и это обстоятельство сыграло для него роковую роль. Ему не только было легко получить практически неограниченный кредит в любом магазине, но и почти невозможно им не воспользоваться, ибо к тому его толкали сами владельцы, хорошо осведомленные о состоятельности его «отца». Долги его росли особенно быстро из-за расходов на одежду. Сами по себе эти траты не могли составить слишком большой суммы – даже самый отъявленный молодой щеголь не смог бы накупить за год столько одежды, чтобы навлечь на себя обвинения в расточительстве со стороны такого обеспеченного человека, как Джон Аллан, который и сам привык жить на широкую ногу. Беда в том, что По, по всей видимости, платил одеждой и заказами на платье свои карточные долги, а их у него становилось тем больше, чем сильнее захватывала его страсть к игре. Поговаривали, что ему не хватило целых семнадцати пальто, сшитых из лучшего сукна, чтобы расплатиться за одну несчастливую ночь, проведенную за ломберным столиком.

Все это на первый взгляд выставляет По в весьма дурном свете, и полностью отрицать его вину, конечно, нельзя. Однако за его «страстью к игре», очень скоро замеченной товарищами, скрывались обстоятельства, которые заставляют совсем поиному взглянуть на происшедшие затем события.

Ссоры с Эдгаром оставили, вероятно, столь глубокий след в памяти Джона Аллана, что, следуя ли давно обдуманному намерению или решению, принятому позднее, – скорее всего последнее, – он решил наказать воспитанника за строптивость, лишив средств к приличному существованию, ибо присылаемые им суммы были не то чтобы недостаточны, а просто ничтожны.

Покидая Ричмонд, По получил от своего опекуна 110 долларов, но уже в одном из первых писем сообщает ему, что стоимость годичного пребывания в университете, по самым скромным подсчетам, составляет 350 долларов, причем 149 пришлось внести сразу по прибытии. Таким образом, уже в первые дни он задолжал 39 долларов и, по его словам, чувствовал себя глубоко униженным, потому что все смотрели на него как на нищего, живущего общественным подаянием.

В ответ на просьбы Эдгара Джон Аллан не преминул осыпать его упреками и бранью за то, что он уже успел наделать долгов, и потребовал у него подробного отчета в расходах, каковой был ему незамедлительно представлен.

Для покрытия долга в 39 долларов он прислал По чек на 40, милостиво пожаловав один доллар «на карманные расходы». Учебники в те времена студенты получали также из дому, и вместе с чеком на имя Эдгара пришла посылка, в которой он нашел изданный в Кембридже учебник математики и роман «Жиль Блас», не имевший, кстати, никакого отношения к его академическим интересам – просто обе книги, наверное, продавались в магазине «Эллиса и Аллана».

Поступив в университет, По пришлось нанять слугу, покупать топливо для камина, платить прачке, тратиться на всякие мелочи, и в результате он вскоре снова оказался в долгах. Именно тогда он, по его собственному выражению, «пустился во все тяжкие», что подразумевает, видимо, игру в карты на деньги. В письме к Аллану он с трогательной искренностью призывает Бога в свидетели, что никогда не питал склонности к беспутству, однако даже пустое общество тогдашних его товарищей было утешением в одиночестве для человека, вся вина которого состояла в том, что в целом мире он не нашел ни единой любящей души. Письмо это поистине было криком отчаяния и несомненным доказательством скупости его опекуна, которая, если она не была преднамеренной, изобличает его последним из скряг, Впрочем, презрения он заслуживает независимо от того, что было причиной его скаредности.

Будь Аллан стеснен в средствах, это могло бы послужить ему оправданием, однако незадолго до того он стал обладателем большого состояния и сейчас вынашивал планы, требовавшие таких расходов, по сравнению с которыми все траты и долги Эдгара кажутся сущей безделицей. Неприглядная правда заключалась скорее всего в том, что он попросту невзлюбил юношу, который немало знал о его прегрешениях и осуждал их. Этой враждебностью и объясняется его стремление унизить Эдгара, заставив его влачить нищенское существование. От окончательного разрыва этих двух людей удерживала теперь лишь изнемогающая от недуга Франсис Аллан, и последнее, что прошептали ее холодеющие губы несколько лет спустя, была обращенная к ним мольба о примирении.

Чтобы добыть денег на жизнь – временами их не хватало даже на стол и дрова, – По все чаще вынужден был пользоваться кредитом в Шарлотсвилле или садиться за карты в надежде поправить дела двумя-тремя крупными выигрышами. Как всегда в таких случаях, ему не везло: долги оставались неуплаченными, положение все больше запутывалось, и в результате он мало-помалу стал преступать сословные приличия. Джентльмен остается джентльменом лишь до тех пор, пока играет ради забавы и острых ощущений; как только становится очевидным, что к этому его толкает нужда, он переходит в малопочтенную категорию профессиональных игроков. Среди отпрысков знатных виргинских семей, с которыми он встречался за карточным столом, мнение это укоренилось особенно глубоко. Даже физический труд за плату вызывал у них пренебрежение как дело, недостойное благородного человека; играть же для заработка в карты считалось занятием просто презренным.

Однако у Эдгара были и более серьезные причины для печали, нежели неуплаченные долги или нелестные мнения товарищей – с тех пор, как он уехал из Ричмонда, Эльмира не подавала о себе никаких вестей. Все его пылкие, умоляющие и грустные письма оставались без ответа, и это молчание повергало в отчаяние юного влюбленного. Дело же было в том, что мистер Ройстер перехватывал письма По к дочери, ибо родители всеми силами старались убедить ее принять предложение более предпочтительного, на их взгляд, претендента, весьма настойчивого молодого холостяка по имени Баррет Шелтон, который был несколько старше Эдгара и обладал достаточно большим состоянием и определенным положением в обществе. Есть все основания предполагать, что мистер Ройстер и Джон Аллан состояли в этом деле в сговоре. Они были довольно близкими друзьями, и если бы Ройстер думал, что Эдгар унаследует хотя бы часть состояния Аллана, он, безусловно, относился бы к такому жениху гораздо благосклоннее. Кто сообщил ему о том, что надеяться на это не следовало, нам неизвестно, однако догадаться нетрудно.

Жизнь По в Виргинском университете была, как мы видим, полна нелегких для чувствительного семнадцатилетнего юноши испытаний. Внешне он Производил впечатление изнеженного щеголя, богатого наследника, пользовавшегося завидным, хотя и небезопасным кредитом почти во всех магазинах города, красивого и блестящего молодого студента, умевшего хорошо одеться и проводившего слишком много времени за картами; однако душу его мучили неотступные и гнетущие тревоги, боязнь неизвестности и нищеты, необъяснимое молчание девушки, с которой они поклялись друг другу в вечной любви, раздирали страх перед гневом опекуна и сострадание к приемной матери. Он не мог открыть того, что знал; да если бы и сделал это, лишь навлек бы на себя новые беды. Письма Джона Аллана сочились ядом и желчью, и не было никого, кто мог бы облегчить его терзания добрым словом или советом. А его будущее? О нем тоже следовало всерьез поразмыслить. Положение его было столь неимоверно запутанным и трудным, что порою становилось совершенно нестерпимым. И в недобрый час он впервые изведал обманчивое забвение и легкость, которые дарит вино.

Пиршества происходили у него в комнате. В камине разжигали добрый огонь, стол выдвигался на середину, наполнялись бокалы, и начиналась игра. Многие из тех, кому доводилось принимать участие в этих вечеринках, рассказывают, что По часто бывал возбужден и во всех движениях его ощущалось сильное нервное напряжение. Стоит ли удивляться, если учесть, как много значила для удовлетворения его насущных нужд удача в игре. Когда же она ускользала, ему приходилось совсем нелегко. О других причинах его беспокойства друзья вряд ли могли догадываться

В бытность свою в университете По поклонялся Бахусу достаточно редко, и побуждали его к тому обстоятельства, воздействия которых избежал мало кто из его однокашников. Во-первых, употребление вина было одним из обычаев того времени, и дань ему в университете платили щедро и охотно. Кроме того, По был, видимо, не чужд известной бравады, свойственной многим в его возрасте, когда так не терпится доказать всему миру, что ты «настоящий мужчина». Да и вообще, По, видимо, претендовал на роль молодого светского льва, ибо уже успел повидать мир, был родом из «столичного города», каковым южане считали Ричмонд, и, ко всему прочему, «богатым наследником». И поэтому он стремился соответствовать идеалу блестящего джентльмена, который, как ему казалось, видели в нем товарищи. Наконец, и это, наверное, главное, вино помогало хотя бы на время отогнать тяжелые думы и забыться, оно будоражило кровь и прибавляло уверенности в себе, даже в малых количествах оказывая на По действие необычайно сильное. Нервы его были столь чувствительны, что один лишь глоток, который в другом вызвал бы не более чем легкое возбуждение, производил поразительную перемену в его речи и поведении. Бокала хватало, чтобы привести его в опьянение; два или три совершенно отуманивали его рассудок; если же возлияния продолжались и дальше, то он очень скоро превращался в живую карикатуру на самого себя, в пародию на гения, в зловещее знамение духовной деградации. Заканчивалось все физическими и душевными муками и угрызениями совести «погибшего», но неизъяснимо остро переживающего свое падение человека. Обо всем этом говорится здесь в предвосхищение событий, случившихся гораздо позднее. В университете он не испытывал еще столь сильной тяги к вину, чтобы она могла отразиться на тогдашней его жизни, однако именно там эта пагубная склонность впервые дала о себе знать.

Но далеко не все свое время обитатель комнаты э 13 посвящал картам и веселым застольям, как стали утверждать с немалой долей преувеличения позднее. Ибо он обладал натурой совсем иного свойства – будь это иначе, двери некогда принадлежавшего ему жилища не украшала бы сегодня бронзовая дощечка с надписью:

Запершись в своей каморке, он проводил долгие часы, погруженный в чтение любимых поэтов – Шелли, Китса, Кольриджа и Вордсворта, – не забывая также и давних своих увлечений – Байрона и Мура. Здесь же начал обретать форму замысел «Тамерлана», за строками которого вставало видение Эльмиры, какой она жила в его мечтах, незримо сопровождая его в скитаниях по диким склонам и долинам Аллегантских гор, – их, очарованный «Кубла Ханом», он назвал «горами Белур Таглай». Но почему же оставались без ответа его письма? Быть может, он уже догадывался о правде?

О да! Он докажет ей свою верность! Ей, которая думает, что он забыл о своих клятвах. Он вернется, когда добудет славу, и сделает ее своей супругой и владычицей покоренных им царств. Как это прекрасно! Сколько в этом юной веры и… наивности! Все великие свершения были еще впереди, а пока его ум жадно впитывал драгоценную мудрость, заключенную во многих и многих старинных томах, давших ему пищу для причудливых фантазий, переполняющих его стихи. Иногда он приоткрывал для друзей занавес, скрывавший этот волшебный мир: «По любил читать из разных поэтов, а также , и свои собственные сочинения, приводившие его друзей в восторг и весьма их развлекавшие; внезапно в нем случалась какая-то перемена – и вот в руке его уже кусочек угля, которым он прямо на наших глазах с необыкновенным искусством рисует на стенах своей комнаты странные и фантастические, а порою и страшные фигуры, поражая нас игрой своего многоликого гения и заставляя задаваться вопросом, кем же он станет в будущей своей жизни – поэтом или художником?» Те, кому довелось тогда слышать По, запомнили его на всю жизнь. Между двумя глотками яблочного пунша, взрывами смеха и неумелых юношеских проклятий, анекдотами о местных кокетках, забавными историями о чудачествах профессоров и рассказом о последней дуэли, По читал что-нибудь из только что написанного, вкладывая всю душу в каждое слово и жест, и голос его, низкий и мелодичный, проникал в самое сердце слушателей; трепетал и колебался огонь свечей, и но стенам метались длинные тени. Потом обменивались мнениями об услышанном. «Однажды По прочел друзьям какой-то очень длинный рассказ, и те, желая над ним подшутить, стали обсуждать достоинства произведения в весьма ироническом духе, заметив, между прочим, что имя героя – Гаффи – встречается в тексте слишком часто. Гордость его не могла снести столь откровенной насмешки, и в приступе гнева он, прежде чем ему успели помешать, швырнул рукопись в пылающий камин; так был утрачен рассказ незаурядных достоинств и, в отличие от других его сочинений, очень забавный и напрочь лишенный обычного сумрачного колорита и печальных рассуждений, сливающихся в сплошной непроницаемый мрак». С того дня в ближайшем его окружении за ним надолго закрепилось прозвище Гаффи, которое никогда не доставляло ему особого удовольствия. Что ж, как и следовало ожидать, гордый Алексис, которому суждено было вернуться обласканным славой победоносным героем, превратился в Гаффи! Кличка эта перекочевала вслед за ним в Вест-Пойнт, однако звучит она необидно и есть в ней даже что-то ласковое – друзья, должно быть, любили По. «Каким бы ни стал он в последующие годы, – говорит один из его университетских однокашников, – в университете он был, насколько позволял его своевольный нрав, верным и добрым товарищем. В ту пору в нем не было и тени неискренности».

Невзирая на все соблазны и сумасбродства студенческих дней, то было время, когда на благодатную почву упали семена, давшие потом великолепные исходы. Быть может, не кто иной, как влюбленный в географию и историю профессор Лонг впервые пробудил в По интерес к диковинным обычаям и экзотической природе дальних стран, детальное знание которых он впоследствии обнаруживал, и страсть к изысканиям в самых неожиданных областях, откуда им почерпнут материал для многих произведений, написанных в стиле «фантастического реализма», которым он столь искусно владел. Не мог не привлекать его и профессор Такер, умевший прикосновением волшебной палочки воображения вдохнуть жизнь даже в сухие статистические таблицы и демографические трактаты – как раз в то время он писал рассказ «Путешествие на Луну», выдержанный в манере, из которой его ученик кое-что позаимствовал для своих новелл «История с воздушным шаром», «Необыкновенные Приключения некоего Ганса Пфааля» и других подобных вещей. Нередко бывая в домах своих профессоров, По, наверное, имел возможность обсудить с ними и такую проблему, как полет на Луну. Тема необычайно его занимала, и говорить об этом он готов был до бесконечности. Китс тосковал о Луне точно ребенок. Эдгар По, в ком поэтический талант сочетался со знанием математики, воображал, что уже ее достиг.

Так проходил месяц за месяцем. 14 июля 1826 года умер Джефферсон, и По впервые услышал тяжелый удары университетского колокола, возвестившего о его кончине. Эдгар был секретарем «Джефферсоновского литературного общества», созданного студентами, и, узнав о смерти человека, чье имя оно носило, основателя Виргинского университета, выдающегося мыслителя и политика, он, без сомнения, присоединил свой голос к траурным речам, отдавшим последнюю дань великому американцу.

Конец осени 1826 года был отмечен для По событиями еще более печальными – в декабре в Шарлотсвилл прибыл с визитом Джон Аллан, которого привели в университет отнюдь не академические интересы. Направить туда стопы его вынудило получение немалого числа рукописных листов с подписью его воспитанника. Увы, то были не стихотворения и не поэмы, а представленные к оплате счета.

Заканчивался очередной семестр, и по мере приближения рождественских каникул шарлотсвиллских торговцев все сильнее одолевало желание поглядеть, какого цвета деньги у их веселых молодых клиентов, прежде чем те разъедутся по домам. Счета были разосланы родителям, и начались обычные в таких случаях перипетии. Что до Эдгара, то исключительная скупость опекуна, почти не присылавшего ему денег, заставила его изрядно злоупотребить местным кредитом.

Прижимистого шотландца, должно быть, чуть не хватил удар, когда взгляду его предстали многочисленные вехи счетов и векселей, отметившие путь утех, пройденный его воспитанником. Немедля велев заложить экипаж, он во весь опор помчался в Шарлотсвилл. Двухдневный переезд по тряским дорогам, проложенным в гористой части Виргинии, вряд ли помог умерить его гнев. У него имелось достаточно времени, чтобы как следует обдумать, что ему надлежит сказать и сделать. Действовал он, как всегда, энергично и решительно.

Объяснение, происшедшее между ним и Эдгаром в комнате э 13, было, вероятно, очень бурным. За короткое время, проведенное в университете, По и в самом деле успел совершить немало неразумных поступков, и последствия их оказали огромное влияние на его будущее. Мистер Аллан, без сомнения, столкнулся с довольно строптивым и раздраженным молодым человеком, разговаривать с которым было нелегко. Однако все его прегрешения выплыли наружу, неопровержимо изобличенные целой кипой счетов. В итоге По было сухо сообщено, что на этом его университетская эпопея окончена.

Независимо от того, насколько соответствовали действительности рассказы о пристрастии По к вину, спросилось с него за это полной мерой. О картах нечего и говорить – азартные игры в глазах Аллана были занятием безнравственным и предосудительным. Само собой разумеется, что долги чести он платить отказался. Возместив ту часть долгов, за которую он нес ответственность по закону, Аллан, кипя негодованием, отправился восвояси, немало раздосадованный тем, что его попытка держать воспитанника в черном теле обернулась, в конце концов, еще большими расходами. Замечательные успехи Эдгара в учении не могли дать ему повода к недовольству, и дело, следовательно, было только в деньгах. Современному человеку трудно понять, в каком отчаянном положении оказался По. В те дни заключение в тюрьму за долги все еще было повсеместно принятым наказанием (законы штата Виргиния отличались в этом смысле особой суровостью), и стоило только распространиться известию об отказе Джона Аллана признать действительными денежные обязательства своего воспитанника – а новости подобного рода немедленно становятся всеобщим достоянием, – как за Эдгаром начали бы охотиться судебные исполнители. И до тех пор, пока долги оставались неоплаченными, он не мог возвратиться в тот округ, где были предоставлены заемы. Вскоре после отъезда Аллана против По были возбуждены судебные преследования, вынудившие его покинуть пределы штата. Отказывая ему в помощи, Джон Аллан лишал его тем самым всякой надежды на возвращение. Каковы бы ни были совершенные Эдгаром безрассудства, они не причиняли никому столь большого зла, чтобы оправдать кару, повлиявшую на все его будущее. Мистер Аллан имел, разумеется, право отвергнуть его карточные долги, однако вполне мог бы пожертвовать несколькими сотнями долларов, чтобы рассчитаться с шарлотсвиллскими торговцами. Но факт остается фактом – наш благодетельный коммерсант не счел Эдгара достойным такой жертвы. Тем, кто посягал на его кошелек, не было прощения. Зато несколько лет спустя он сделал в своем завещании весьма щедрые распоряжения в пользу своих внебрачных детей, которые, однако, его вторая жена, нисколько не устрашившись долгой тяжбы, попыталась оспорить. 250 долларов – такова была предельная сумма, которую Джон Аллан считал возможным истратить во исполнение своего обещания дать Эдгару «блестящее образование». Так или иначе, но с университетом было покончено; По упустил представившуюся ему возможность и к тому же оказался теперь перед необходимостью расплачиваться с многочисленными долгами чести, что, без сомнения, было для него самым неприятным во всей этой истории. Финал шарлотсвиллского эпизода разыгрался в самых мрачных тонах. Уильям Уэртенбейкер, один из лучших друзей Эдгара в ту пору, оставил яркое описание его последних часов в университете.

Вечер 20 декабря 1826 года оба молодых человека провели в доме одного из профессоров, скорее всего Такера или Блэттермана, Затем они отправились в «скромное жилище великого поэта». Войдя к себе, По, не проронив ни слова, принялся крушить мебель. Обломки вместе с разными бумагами и накопившимся мусором он стал жечь в камине, одновременно с мрачным видом рассказывая Уэртенбейкеру о своих неприятностях и смутных тревогах, найдя в нем сочувственного слушателя.

Уильям Уэртенбейкер ушел домой около полуночи, оставив По засыпать в комнате, освещенной неверными отблесками гаснущего огня, где догорали последние щепы от стола, на котором были написаны «Тамерлан и другие стихотворения»; вскоре в очаге остался лишь пепел, пепел несбывшихся надежд.

Утром следующего дня Эдгар вместе с несколькими земляками-студентами занял место в отправляющемся на юг дилижансе. В Ричмонд он прибыл накануне Рождества 1826 года. В небольшом сундуке, привезенном им с собой, лежали остатки обширного гардероба, который он приобрел, многократно злоупотребив доверием шарлотсвиллских купцов, несколько любимых книг и рукописи некоторых из стихотворений, вышедших в свет в Бостоне шесть месяцев спустя, Блудный сын возвратился под родной кров. Взбегая вверх по лестнице, ведущей к дверям дома на Мэйн-стрит, он, верно, не тешил себя надеждами на тучного тельца и не рассчитывал, что Джон Аллан в подобных обстоятельствах захочет сыграть роль сжалившегося отца из притчи. И все же, оказавшись в ласковых объятиях миссис Аллан и «тетушки Нэнси», он не мог сетовать на холодность встречи.