Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Эдгар По

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Аллен Герви / Эдгар По - Чтение (стр. 3)
Автор: Аллен Герви
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Несколько недель спустя, в конце июня 1820 года, корабль, на борту которого находились мистер Аллан и его семья, вышел из Ливерпуля и взял курс на Нью-Йорк.

За годы, проведенные в Англии и Шотландии, Эдгар По приобрел драгоценный запас ярких романтических впечатлений, хорошую физическую закалку, каковой был обязан климату и спартанским нравам английских школ, некоторое знание латыни, поверхностное (и испорченное плохим произношением) знакомство с французским, а также умение решать несложные арифметические задачи.

Ко всему этому следует, быть может, добавить вполне укоренившуюся самоуверенность и мальчишескую гордость. Кроме того, юный По, задолго до большинства своих американских сверстников, увидел зарю грядущего промышленного века: машины, приводимые к действие силой пара, и первые железные дороги. Кругозор его расширился, и наследственная болезнь американцев – провинциализм – ему уже не угрожала, а его английский язык был облагорожен длительным общением с уроженцами Альбиона.

Эдгар По возвращался в Америку. Позади оставалось чудесное английское местечко, запутанные таинственные коридоры и сводчатые спальни старой школы, где прошла немалая часть его детства; впереди ждала полузабытая родина.

Глава пятая

Путешествие из Англии в Америку продлилось тридцать шесть дней – обычный для того времени срок. Мистер Аллан и его семейство прибыли в Нью-Йорк 21 июля 1820 года, сопровождаемые двадцатилетним Джеймсом Гэльтом, который направлялся в Ричмонд, повинуясь воле своего богатого дядюшки.

Корабли и морские просторы, в которых находят столько очарования одержимые жаждой приключений мальчишки – а Эдгаром она владела уже давно, – с особенной силой притягивали юного По, коль скоро можно судить по написанным им позднее рассказам, действие которых так часто происходит на море. Вместе с Джеймсом Гэльтом он разделял будоражащие новизной впечатления трансатлантического путешествия, своими глазами увидел полную захватывающих событий жизнь матросов на большом парусном судне. Не могла не взволновать его воображения и живописная сутолока лондонских и нью-йоркских доков.

В те годы крупный морской порт, где теснились большие и малые корабли самых разнообразных оснасток и назначений – грузные и неповоротливые «купцы», юркие рыбачьи шхуны, черные, как дьяволы, «угольщики», белокрылые красавцы фрегаты, – являл собой зрелище захватывающее и романтическое даже для современников. Сверкающие на солнце паруса, покачиваемые волнами темные и красновато-желтые корпуса с белыми полосами вдоль рядов квадратных иллюминаторов, горящая огнем медь корабельных колоколов и тускло поблескивающая пушечная бронза, песня налегающих на лебедку матросов и скрежет исчезающей в клюзе якорной цепи – все это навсегда запечатлелось в памяти двенадцатилетнего Эдгара По.

2 августа супруги Аллан, Эдгар и мисс Валентайн приехали в Ричмонд и временно остановились у Чарльза Эллиса, так как старый их дом был сдан внаем, а новый еще предстояло подыскать.

Население маленькой столицы Виргинии в двадцатые годы прошлого века достигало приблизительно двенадцати тысяч человек. Полуклассические порталы церквей и общественных зданий смотрели с холмов на утопающие в зелени садов белые домики; ниже, вдоль берега реки, тянулись доки и черные приземистые пакгаузы, из-за которых поднимался густой лес мачт с реющими на ветру разноцветными флагами. Фабрик в городе в те времена не было, и над крышами виднелись лишь трубы домашних очагов.

Окрестности – изрезанные ручьями луга, топкие низины, непроходимые заросли и бескрайние поля были красивы и живописны. По дну просторной долины струила своп мутножелтые воды река Джеймс, уходившая вдаль широкой извилистой лентой; временами, теснимая лесистыми островками, она ускоряла свой бег, разделяясь на узкие порожистые протоки. На заре дремотную тишину раскалывал звон колокола или низкое гулкое гудение сделанных из морских раковин рожков, сзывавших рабов на близлежащие плантации; разбуженное утренним ветерком, колыхалось зеленое море табачных листьев, суля богатую прибыль хозяевам.

Ни в какой другой местности Соединенных Штатов колониальные традиции не сохранялись так долго, как в приморской Виргинии. Здесь гнездилась старинная аристократия, чья жизнь протекала за стенами роскошных особняков, в окружении подобострастных слуг и фамильных портретов, по обычаям некогда процветавшей колонии, которых почти не коснулось дыхание перемен. По улицам Ричмонда разъезжали плантаторы верхом на чистокровных скакунах, катились кареты местной знати с чернокожими кучерами на козлах и ливрейными лакеями на запятках; губернатор, будь у него такое желание (а оно, как правило, являлось очень скоро), мог содержать при себе по меньшей мере герцогский двор; здесь заседало законодательное собрание штата, а в местном суде произносили речи выдающиеся юристы. Блестящее ричмондское общество жило весьма насыщенной жизнью, в которой Алланам вскоре предстояло принять участие; в среде его бытовали любовь к изящным искусствам, уважение к традициям и наследственным титулам и кичливая местническая гордость. Такова была атмосфера, воздействие которой суждено было испытать юному Эдгару По.

Семья Аллана недолго оставалась у Эллисов и уже осенью 1820 года переехала в свой новый дом, где Эдгар встретился с повзрослевшими товарищами своих детских игр; и хотя узнать друг друга было нелегко, нити общих воспоминаний по-прежнему крепко связывали их вместе.

Среди вновь обретенных друзей был и Эбенезер Берлинг, с которым По познакомился когда-то в церкви. Он жил со своей овдовевшей матерью на Бэнк-стрит и, судя по всему, сыграл немалую роль в важнейших событиях, происшедших в жизни Эдгара в этот период. Вместе они прочли «Робинзона Крузо» и вскоре стали плавать по реке Джеймс в раздобытой где-то лодке – воображение По превратило ее позднее в «маленькую прогулочную яхту», упоминаемую в самом начале «Приключений Артура Гордона Пима». Мысленно возвращаясь к этой детской робинзонаде, он пишет в 1836 году в журнале «Сазерн литерери мессенджер»:

«С какой любовью воскрешаем мы в памяти те волшебные дни нашего детства, когда мы впервые в раздумье склонились над страницами „Робинзона Крузо“! Когда впервые ощутили, как разгорается в нас неутолимая жажда приключений, с трудом вчитываясь при неверном свете костра в эту книгу, строчка за строчкой постигая чудесную ее мудрость и с трепетным, захватывающим дух нетерпением открывая сердце ее пленительному, колдовскому очарованию. Но увы, дни необитаемых островов безвозвратно ушли в прошлое».

В играх, увлекательных похождениях по окрестностям Ричмонда, налетах на чужие сады и других, столь же отважных и захватывающих предприятиях Эдгар обычно бывал заводилой. Робость и боязливость, свойственные ему в раннем детстве, исчезли, усердные занятия в школьных гимнастических залах в Ирвине и СтоукНьюингтоне сделали из него отличного бегуна и прыгуна; кроме того, пребывание в английских школах привило ему сноровку и вкус к кулачным боям, что, наверное, заставляло сверстников относиться к нему с должным уважением. Чаще всего его спутниками, помимо Эбенезера Берлинга, бывали Джэк Макензи, Роб Салли и маленький Бобби Стенард. Давняя склонность Эдгара к веселым розыгрышам еще больше усилилась, и проделкам его не было конца. Однажды он даже появился в облике привидения перед засидевшимися далеко за полночь игроками в карты, наделав немало переполоху.

Однако уже в ту раннюю пору характер его начал обнаруживать странное многообразие противоречивых черт и свойств, которое всегда изумляло современников и биографов и долго еще будет оставаться для мира загадкой. Он был добрым и веселым товарищем в играх, что подтверждают многочисленные свидетельства друзей детства, но в то же время одиноким и болезненно восприимчивым мальчиком. Его ум и душу уже смущали и тревожили тайны бытия, волновали смутные стремления тонко чувствующей натуры к недостижимому совершенству прекрасного. Найти им удовлетворение в повседневной жизни он не мог и все чаще искал уединения, предпринимая первые робкие попытки выразить свои переживания пером и кистью, однако плоды своих опытов скрывал от посторонних глаз, предвидя неизбежные насмешки сверстников и холодное непонимание взрослых. Он приобрел страсть к чтению и собиранию цветов, а оставаясь наедине с собой, мог часами предаваться мечтам.

Сразу же по возвращении в Ричмонд Джон Аллан определил Эдгара в «Английскую и классическую школу», которую содержал некий Джозеф Кларк, питомец дублинского Колледжа Святой Троицы. Его описывают как раздражительного, напыщенного и педантичного ирландца, который зарабатывал на жизнь тем, что выполнял роль духовного наставника при юных отпрысках лучших ричмондских семей. Программа в этой школе ничем не отличалась от тех, что были приняты тогда в других учебных заведениях подобного рода, и включала в себя все те же латынь, французский и основы математики, которыми По занимался в английских школах. Впрочем, в Америке уже в то время делались попытки преподавать родной язык в его живой, разговорной форме и больше знакомить учеников с созданной на нем литературой, по крайней мере, с произведениями уже признанных классиков – Джонсона, Аддисона, Гольдсмита, Попа.

Занятия литературой, несомненно, ускорили расцвет и без того очень рано проявившегося поэтического таланта Эдгара По. Школьные товарищи стали замечать в нем растущую склонность к уединению; часто, оставив игры, он запирался у себя в комнате и писал стихи. И то, что жажда творчества в этом подростке, которому едва исполнилось четырнадцать лет, была столь велика, что заставляла его сторониться обычных для его сверстников игр и занятий и отдавать все больше и больше времени сочинительству, сыграло исключительно важную роль в его жизни.

В откровенно прагматической культуре, созданной американским народом, чья судьба связана с покорением огромного континента, с суровой борьбой за существование, превратившей практическую полезность вещей в единственную меру их ценности, поэзия занимала обособленное и до пришествия лучших времен весьма незначительное место. Придание этому искусству свойственной ему вещественной формы требует больших затрат и совместных усилий немалого числа людей, в то время как рыночная его стоимость ничтожна, и поэтому человека, избравшего поэзию своим поприщем и средством самовыражения, общество склонно считать либо бездельником, либо сумасшедшим. В любом случае занятие это представляется окружающим столь никчемным, что они без зазрения совести отрывают поэта от работы по самым пустячным поводам. Столкновение с подобным непониманием неизбежно порождает в человеке, посвятившем себя поэзии, ощущение своей чуждости и ненужности людям. И лишь после его смерти вдруг обнаруживается, что творчество его было неотъемлемой и чрезвычайно важной частью жизни отвергавшего его общества.

Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень рано. Некоторые из стихотворений, вошедших в его первую книгу, написаны им, по его утверждению, в возрасте четырнадцати лет, что вполне согласуется с многочисленными свидетельствами о его раннем развитии.

Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих первых возлюбленных, но целая «книга» стихов, в которой не была обойдена вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе. Маловероятно, чтобы автор пылал нежными чувствами сразу ко всем, и, ни в коей мере не умаляя прелестей ричмондских красавиц, приходится предположить, что в тот момент юного поэта больше интересовало искусство как таковое, а не вдохновлявшие его музы.

В 1823 и 1824 годах любовные стансы продолжали течь из-под пера юного пиита, если верить рассказам нескольких ричмондских дам. Большая их часть адресовалась очаровательным питомицам благородного пансиона, который содержала мисс Джейн Макензи, сестра миссис Макензи, в чьей семье воспитывалась Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении за стенами заведения мисс Макензи, завязалась тайная переписка. Вместе с записками Эдгар часто посылал сласти и «оригинальные поэтические сочинения». Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны. Маленькая Розалн, которая была в ту пору «чудным ласковым ребенком с синими глазами и розовыми щечками», верно служила им вестницей любви до тех пор, пока негодующая мисс Джейн и вооруженная шлепанцем миссис Макензи самым грубым образом не положили конец ее романтическим хлопотам.

Розали обожала брата и часто виделась с ним в церкви и у себя дома, где он часто бывал в гостях у лучшего своего приятеля Джека Макензи. Она повсюду сопровождала двух друзей и старалась принимать участие во всех их затеях. Позднее ее привычка следовать за Эдгаром стала доставлять ему неудобство из-за отклонений в умственном развитии девочки или, точнее, полного его прекращения в возрасте двенадцати лет. До этого она развивалась совершенно нормально, и ничто не предвещало несчастья, причиной которого была, вероятно, дурная наследственность. В результате сестра Эдгара По, достигнув полной физической зрелости, в мыслях и чувствах навсегда осталась двенадцатилетней девочкой.

Среди многочисленных, хотя и весьма отрывочных, а зачастую и недостоверных сообщений современников о жизни По в этот период наибольшего интереса заслуживают воспоминания полковника Томаса Эллиса, сына Чарльза Эллиса, который в юности был в очень добрых отношениях с По и его семьей и пишет, в частности, следующее: «Эдгар был очень красив и в то же время обладал храбростью и мужеством, удивительными в столь молодом человеке. Среди своих друзей он поистине первенствовал во всем. Он в совершенстве владел искусством светского обращения, и в городе не было более умного, изящного и привлекательного юноши, чем Эдгар Аллан По». О том, что в это время происходило в доме Джона Аллана, рассказывает – правда, в тонах, гораздо менее восторженных, – Джек Макензи: «Мистер Аллан был по-своему хорошим человеком, однако Эдгар его не любил. Аллан был резок, придирчив и со своим длинным крючковатым носом и маленькими пронзительными глазками, смотревшими из-под кустистых бровей, всегда напоминал мне ястреба. Мне известно, что, гневаясь на Эдгара, он часто угрожал выгнать его из дому и никогда не позволял ему забывать о том, что он всецело зависит от милости своего благодетеля». Алланам очень нравилось принимать у себя гостей, и на этих вечеринках и чаепитиях бывал и Эдгар, обычно с кем-нибудь из друзей. Иногда ему разрешали устраивать собственные вечера, на которые приглашали и девочек и мальчиков. Несмотря на обаяние Фрэнсио и добродушную веселость «тетушки Нэнси», на таких приемах царил чопорный этикет, ибо Джон Аллан явно стремился привить Эдгару нарочито «благородные» манеры, предписанные тогдашним хорошим тоном, но соответствовавшие скорее воспитанию и склонностям самого Аллана, нежели обычаям высшего виргинского общества.

Впрочем, все эти церемонии, какими бы важными ни казались они мистеру Аллану, наверное, не слишком занимали Эдгара в ту пору. Свое время он делил между мечтаниями, сочинительством и беззаботными мальчишескими развлечениями. Он любил тайком убегать с приятелями на реку, к большой заводи чуть пониже водопадов, где они обычно купались и удили рыбу. Такая вольная жизнь была ему очень по нраву. Здесь же, на реке Джеймс, он совершил и «великий подвиг», который еще в юные годы окружил его имя байроническим ореолом. По весьма гордился своим атлетическим достижением и уже в 1835 году писал редактору журнала «Сазерн литерери мессенджер» по поводу какого-то упоминания этого случая, вошедшего в Ричмонде в предание: «Автор сравнивает мой заплыв с тем, который совершил лорд Байрон, хотя никаких сравнении между ними быть не может. Любой пловец из тех, что бывали тогда „у водопадов“, переплыл бы Геллеспонт и не почел бы это за большой подвиг. Я проплыл шесть миль от пристани в Ладлоу до Уорвика под жарким июньским солнцем, двигаясь против течения – едва ли не самого сильного, какое помнят на этой реке. Проплыть же двадцать миль в спокойной воде было бы сравнительно легко. Я не задумываясь решился бы переплыть Дуврский пролив от Дувра до Кале».

Эдгар сделался героем дня. Посмотреть на начало заплыва собралась целая толпа народу. За отважным пловцом следовал в лодке новый директор школы, мистер Берк, а вдоль берега шумной ватагой шли друзья, среди которых больше всех переживал маленький Роб Стенард, считавший своего старшего товарища образцом самых блестящих доблестей и совершенств. Несмотря на разницу в возрасте, Эдгара и Роберта связывала крепкая дружба, в которой первый играл роль доброго покровителя и защитника, а второй – верного спутника и оруженосца.

Благополучно достигнув цели, Эдгар с триумфом возвратился домой. Весь город только и говорил, что о юном храбреце. Неудивительно поэтому, что маленький Роб пригласил к себе домой своего знаменитого друга, чтобы с гордостью продемонстрировать всей семье, которая, без сомнения, была уже наслышана о его уме, смелости и прочих достоинствах. Таково уж счастливое свойство всех героев, что они напрочь лишены недостатков.

Так Эдгар познакомился с миссис Джейн Стенард, матерью Роберта, и встрече этой суждено было пробудить в нем первое сильное чувство и вызвать бурный прилив поэтического вдохновения.

Судя по свидетельствам знавших ее людей и сохранившемуся портрету, миссис Стенард была женщиной редкостной красоты, отмеченной классическим совершенством черт. Мода того времени с ее скульптурной строгостью линий, которые придавали женщине некое сходство с величавыми, исполненными благородства античными статуями, как нельзя более подходила этой царственной красавице. Ее отличали удивительная душевная теплота и тонкость, доброта, приветливость и какоето особое светлое очарование, не поддаться которому было невозможно. Она жила в прекрасном, залитом солнцем доме, и от всего ее существа, казалось, исходил мягкий ласковый свет – такой она навсегда запомнилась молодому поэту.

Домой По возвращался точно в дивном сне, от которого он так вполне и не пробудился до конца жизни. В Джейн Стенард, «Елене» его грез, он обрел и идеал для рыцарственного юношеского поклонения, и полного сочувствия и понимания друга, на чей суд он приносил первые плоды своих поэтических усилий. Что значила для него эта женщина, дано понять лишь одинокому начинающему поэту, боготворящему красоту.

В последующие несколько лет Эдгар часто бывал в доме миссис Стенард. Оба они были из тех наделенных исключительной глубиной и тонкостью чувств натур, что обитают духом в прекрасном и неведомом мире воображения, за дальним пределом которого простирается бескрайнее сумеречное царство безумия. Обоим суждено было в меланхолическом помрачении пересечь роковую грань, Эдгару – лишь на краткие мгновения, каждый раз возвращаясь к свету. «Елене» – чтобы до конца дней своих затеряться в сонме блуждающих там жутких теней. Между этими родственными душами тотчас возникли узы инстинктивной симпатии. Лишь на миг до того, как их разделила тьма, пальцы их сплелись, и в этом прикосновении Эдгар хотя бы однажды испытал счастье полное и безграничное.

Но хоть в мечтах, а счастлив был тогда я

И к ним пристрастье ввек не обуздаю,[3]

написал он спустя три года в своей первой книге.

Встреча эта, имевшая огромное значение для По, была поистине драгоценным даром судьбы. Соединенные в одном человеке, он нашел и первую настоящую любовь, и материнскую нежность, в которой нуждался больше всего на свете. Никто не знает, о чем они говорили, оставаясь вдвоем, однако минуты, проведенные в беседах с нею, принадлежат, должно быть, к тем редким мгновениям в жизни Эдгара Аллана По, когда в его отношениях с окружающим миром воцарялась гармония.

Их разлучила болезнь, помутившая взор «Елены» и заслонившая от нее Эдгара. Разум Джейн Стенард угасал. В апреле 1824 года она умерла в возрасте тридцати одного года. Во второй раз смерть, столь часто вторгавшаяся в судьбу По, отняла у него дорогое существо.

Существует предание, что По нередко приходил на ее могилу, подтвержденное признанием, которое он сделал другой Елене много лет спустя. Горе, причиненное ему этой утратой, было столь велико, что не осталось не замеченным даже мало знавшими Эдгара По людьми. То была самая высокая и прекрасная любовь, когда-либо жившая в человеческой душе. Надпись на надгробном камне, под которым покоится прах Джейн Стенард, теперь почти уже не видна, однако в памяти потомства останется навеки другая эпитафия:

К Елене

Елена, красота твоя

Мне – словно парус морякам,

Скитальцам, древним, как земля,

Ведущим корабли в Пергам,

К фригийским берегам.

Как зов Наяд, мне голос твой

Звучит за ропотом глухим

Морей, ведя меня домой,

К сиянью Греции святой

И славе, чье имя – Рим.

В алмазной раме у окна

Вот ты стоишь, стройна, как взмах

Крыла, с лампадою в руках Психея! – не оставь меня

В заветных снах![4]

Глава шестая

К тому скорбному дню, когда «Елена» отправилась к своему последнему пристанищу, в калейдоскопе времени пронеслось уже более трети лет, отпущенных судьбой Эдгару По. Живой, впечатлительный подросток быстро превращался в еще более впечатлительного молодого человека, обогнав в развитии большинство своих сверстников, – по всем свидетельствам, он казался в это время физически и духовно старше своих лет. И история жизни его родителей, и воспоминания современников заставляют предположить, что его характер и темперамент обнаруживали себя в проявлениях ранних и бурных, но весьма скоротечных. Он был точно факел, пылающий на ветру жизни и отзывающийся на каждый его порыв вспышкой столь сильной и яркой, что очень скоро сгорает без остатка. На протяжении следующих нескольких лет ему предстояло пережить горести и испытания, вызвавшие в нем душевный надлом, который он не смог преодолеть до конца своих дней. Ибо в человеке тонкой духовной организации переживания, испытанные в юности, способны предопределить чувства и умонастроения зрелых лет.

Приблизительно в это время здоровье приемной матери По вновь становится предметом встревоженного обсуждения в семейной переписке – очевидно, именно тогда начался необратимый упадок сил, вследствие которого она через четыре года разделила участь несчастной Джейн Стенард.

По испытывал к приемной матери нежную, преданную любовь, и она была одним из самых глубоких из когда-либо владевших им чувств. Естественную его привязанность усиливала красота Фрэнсис Аллан – физическое совершенство было свойством, перед которым он преклонялся, когда и в ком бы его ни находил. И к тому времени он уже, наверное, понимал, что лишь ей и «тетушке Нэнси» обязан своим относительно благополучным пребыванием в доме Джона Аллана. Каковы были причины продолжительного недуга Фрэнсис Аллан и существовала ли какая-то связь между ним и ее бездетностью – остается лишь догадываться. Эдгар, конечно, часто размышлял об этом, и не исключено, что заключения, к которым он пришел, существенным образом повлияли на его отношение к опекуну. Все, что могло связывать «малыша Эдгара» с «папенькой», уже принадлежало прошлому. Теперь в доме было двое мужчин – в глаза торговцу Джону Аллану испытующе смотрел молодой поэт Эдгар По, и от этого пристального, проницательного взгляда торговцу становилось временами не по себе.

В ту пору Ричмонд был небольшим, по нынешним понятиям, городом, значительную часть жителей которого составляли рабы. Весь уклад жизни немногочисленного и обособленного белого населения подчинялся строжайшим общественным условностям, любые нарушения которых очень быстро переставали быть тайной. И судя по обстановке, воцарившейся в доме Аллана в это время и не изменившейся до самой его смерти, когда было оглашено его завещание, подтвердившее некоторые толки, Фрэнсис Аллан уже знала, что была не единственной женщиной, пользовавшейся вниманием Джона Аллана.

Нет нужды говорить о том, как оскорбило ее это укрытие и какую вызвало тревогу за судьбу маленького семейства, заботам о котором она отдала столько любви и нежности. Едва ли она поделилась печальной правдой с Эдгаром, будучи, с одной стороны, слишком предана мужу и, с другой – не желая ранить душу впечатлительного юноши. Однако он и сам очень скоро ощутил тяжелую, напряженную атмосферу, создавшуюся в доме, и в последовавшем затем неизбежном семейном расколе встал на сторону приемной матери, движимый сначала только состраданием, которое позднее, когда ему стали известны все обстоятельства, было подкреплено чувством справедливости.

Смерть Джейн Стенард нестерпимой болью отозвалась в юной, но уже много выстрадавшей душе Эдгара По и надолго повергла его в глубокую тоску и уныние. Именно в это время его стали часто мучить кошмары, о которых потом рассказывал с его слов Джон Макензи: «Больше всего он пугался, когда ему чудилось, будто в кромешной ночной тьме на лицо его ложится чья-то ледяная рука; или виделось страшное и отвратительное лицо, надвигавшееся на него из предрассветного полумрака. Жуткие фантазии преследовали его столь неотступно, что иногда он, спрятав голову под одеяло, лежал так до тех пор, пока не начинал задыхаться».

Сопутствующее таким переживаниям дурное расположение духа, мрачные настроения и раздражительность стали не на шутку тревожить Джона Аллана. Однако его упреки и требования воспринимались уже без былого смирения – на выговоры опекуна Эдгар отвечал дерзостями или же оскорбленным молчанием, ясно давая понять, что и для того, и для другого у него имеются достаточные основания. Джон Аллан был теперь не только возмущен, но и озабочен, и, чтобы оправдать себя перед всемогущими небесами, а также укрепить свою репутацию в глазах живущего в Балтиморе старшего брата Эдгара, Уильяма Генри Леонарда По, он пишет последнему письмо, выдержанное в весьма любопытном стиле:

Ричмонд, ноябрь 1824 года.

Дорогой Генри!

Я только что увидел твое письмо Эдгару от 25 числа прошлого месяца и весьма огорчился тем, что он до сих пор тебе не ответил. Хотя заниматься все это время ему было почти нечем – для меня он ничего не делает, и вид имеет, по мнению всего семейства, унылый, хмурый и злобный. Чем мы заслужили все это, не поддается моему пониманию – почти так же, как и то, почему я столь долго мирился с подобным поведением. Мальчик не выказывает ни единой искры привязанности к кому-либо из нас, ни малейшей благодарности за всю мою доброту и заботу о нем. А ведь я дал ему образование, намного превосходящее мое собственное. Если Розали придется в какой бы то ни было мере полагаться на его привязанность, да не оставит ее господь своим милосердием. Я опасаюсь, что товарищи его внушили ему образ мыслей и действий (?), совершенно противоположный тому, какого он придерживался в Англии. Я с гордостью за тебя сознаю всю разницу между твоими нравственными принципами и его, что и побуждает меня столь дорожить твоим уважением. Если бы и перед Господом нашим выполнял я свой долг так же свято, как выполнил я его перед Эдгаром, то Смерть, когда бы она ни явилась, меня бы не устрашила. Однако пора кончать, и я всей душою желаю, чтобы Всевышний не оставил его и тебя своим благословением, чтобы успех венчал все ваши начинания и чтобы ваша Розали не претерпела от вас ни обид, ни горя. Ибо, по крайней мере, наполовину она сестра ваша, и боже вас упаси, дорогой Генри, взыскивать с живых за грехи мертвых. Можешь быть уверен, дорогой Генри, что все мы принимаем самое искреннее участие в твоей судьбе, моля Господа на небесах ниспослать тебе благословение и защиту. Уповай, мой храбрый и добрый мальчик, на Спасителя нашего, чья милость не знает пределов. И да убережет Он тебя от всех опасностей и хранит тебя всегда – такова молитва, которую возносит твой

Друг и Слуга

(Джон Аллан)».

Характерно, что на обороте листа все той же благочестивой рукой был вычислен конечный прирост с некой суммы из расчета шести процентов годовых.

Быть может, холодная длань, тяжесть которой ощутил на себе Эдгар, была не просто ночным кошмаром. На одном дыхании оправдать собственную низость, попытаться посеять вражду между братьями, опорочить мать юноши и тут же призвать на его голову божье благословение, после чего хладнокровно перевернуть лист другой стороной и произвести подсчет ожидаемой прибыли – для этого надо обладать качествами, каковые явно не значатся в перечне богоугодных добродетелей. И таких качеств, наверное, было немало в характере человека, который, возведя очи горе, вверял будущее сирот По милости Всевышнего.

Осенью 1824 года не только Ричмонд, но и вся Виргиния с нетерпением ожидали предстоявшего в скором времени визита маркиза де Лафайета и лихорадочно готовились к его приезду. К концу первой четверти девятнадцатого столетия Лафайет пережил почти всех своих великих революционных современников, и для новых поколений молодой американской республики, чьи могучие силы уже начинали пробуждаться, он олицетворял идеалы, которые, по крайней мере, теоретически представляли весьма значительную социальную ценность. Способность их привести общество к тысячелетнему царству процветания пока еще никем не ставилась под сомнение, и в романтической фигуре энергичного маленького француза с гордым орлиным профилем сыны и дочери американской революции видели непримиримого врага тирании, соратника Вашингтона, храброго солдата, символизировавшего торжество идей Джефферсона и философии Руссо. Это был истинный герой во всем, и потому прием, который ему оказывали повсюду в Соединенных Штатах, вылился в триумф американского патриотизма.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24