Глава двадцать вторая

Жизнь Эдгара По прошла в эпоху безвременья. В воздухе носилось множество идей, происходили важные события, однако, по крайней мере, в Америке ничто не обрело еще законченных форм – ни политика, ни социальные процессы, ни общественная мысль. Как следствие, в литературе господствовал такой же хаос. В Нью-Йорке, население которого уже приближалось к полумиллиону человек, общественные и литературные проблемы постоянно и оживленно обсуждались во всякого рода «салонах», покровительствуемых теми, кому экономическое процветание тех лет приносило наибольшие выгоды. Однако дискуссии эти при всей своей пылкости и сентиментальной патетике носили весьма поверхностный характер – так могли говорить лишь люди, еще не осознавшие социального и эстетического значения вопросов, о которых они беспрестанно толковали, и не ощущающие пока насущной необходимости их решения.

Время страницу за страницей листало календарь 1846 года. Под бравурный звон имперских литавр страна шла к войне с Мексикой. В июле 1845 года Техас принял предложение конгресса о присоединении к Соединенным Штатам, а в мае 1846 года президент Полк направил послание конгрессу с объявлением «состояния войны». Мексиканцы, говорилось там, вторглись на принадлежащую нам территорию и проливают кровь наших сограждан на нашей собственной земле. В итоге у южного соседа были безжалостно отторгнуты огромные пространства, и вопрос «рабство или свободные земли?» встал с особой остротой и ясностью. Отныне литература и журналистика стали все больше превращаться в арену борьбы между поборниками рабовладения и его противниками, между защитниками федерализма и сторонниками укрепления центральной государственной власти. В такой атмосфере утонченные творения лирической поэзии все меньше волновали умы и чувства людей, тогда как художественное отображение общественных проблем вызывало растущий интерес.

Мощный толчок, данный «прогрессу» бурным развитием прикладных наук и машинного производства, естественно, порождал надежды на столь же блистательные успехи в области психологии и искусства. Мир с наивной верой ожидал сотворения каких угодно новых, еще более удивительных чудес. Ибо в ту эпоху, когда человек с невиданной доселе стремительностью подчинял себе могучие силы природы, казалось само собой разумеющимся, что и область духовного будет вскоре покорена, исследована и освоена, подобно пустынным техасским просторам.

С достигнутых сегодня вершин знания легко взирать на все это с покровительственным высокомерием великана, наблюдающего за суетливой возней пигмеев.

Однако нет сомнения, что происходившее было исполнено самого реального, хотя и не всегда ясного смысла для живших в то время людей, влекомых бурным потоком событий и не подозревавших еще о порогах и теснинах, которые ждали впереди. В понимании эпохи лежит ключ к пониманию рожденных ею выдающихся личностей. И нет нужды облачать По в покровы мистической таинственности, доискиваясь до истоков идей, вдохновивших такие его рассказы, как «Фон Кемпелен и его открытие», «Месмерическое откровение» или «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром», – они были написаны сыном своего времени, который, подобно многим другим, связывал самые смелые надежды с развитием естественных наук. «Разумеется, я не стану утверждать, будто удивлен тем, что необычайное происшествие с мистером Вальдемаром сделалось предметом столь оживленного обсуждения…» – говорит По. Что ж, ему вполне можно поверить, памятуя о том, где и когда это было сказано. Подобные происшествия действительно будоражили воображение его современников. Мир уже созрел для общения с феноменальным, и описанные в рассказе события были всерьез восприняты по обе стороны Атлантики. Один из читателей писал По:

«Бостон, 16 октября 1845. Уважаемый сэр!

Ваш рассказ о случае с г-ном Вальдемаром распространился в списках по всему нашему городу, вызвав очень большой интерес. Я могу без всяких оговорок заявить, что не испытываю ни малейшего сомнения в возможности подобного феномена, ибо собственноручно вернул к жизни человека, умершего от чрезмерного употребления горячительных напитков, и сделал это, когда он уже был положен в гроб для погребения».

В Англии По также привлек пристальное внимание миссис Браунинг и ее литературных единомышленников.

Искусство, с каким построены эти рассказы, и по сей день звучащие убедительно и не утратившие интереса для читателя, свидетельствует о том, что По с успехом перенес идеи современной ему научной мысли на почву художественного творчества. Следует помнить, что его кажущиеся, а иногда и действительные познания во многих науках и псевдонауках были результатом целеустремленного изучения специально подобранных материалов, приспособленных к требованиям писательского замысла. Вдохнуть в них жизнь могло лишь его могучее воображение. Десятки и сотни подобных попыток, предпринятых другими авторами, давно забыты, а плоды их погребены на пыльных страницах старинных журналов и никем не читаемых книг.

В 1845 году, впервые со времен ранней юности в Ричмонде, По стали охотно принимать в свете. Он наконец добился благосклонности американского общества, которое притязало на важное место в мировой цивилизации и в ту пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.

В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность и молодость По. Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось преодолеть традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с его более демократическими нравами поэт, снискавший громкую славу публикацией «Ворона», получил возможность бывать в некоторых домах и, более того, сделался там весьма желанным гостем. Хотя салоны, где он появлялся, не принадлежали к числу самых блестящих, они, несомненно, были самыми интересными и играли заметную роль в литературной жизни города. Прием, оказанный По в гостиных, которые не только блистали хорошим тоном, но и претендовали на интеллектуальную изысканность, был одним из дарованных славой благ – вдвойне сладостным для того, кому пришлось изведать в жизни столько горечи.

После краха «Бродвей джорнэл» По стал чаще посещать места, где собирались «Literati» – нью-йоркские литераторы, критики и журналисты, такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд, Орвил Дьюи, Элизабет Оукс Смит. В Бруклине его нередко видели в доме Сары Анны Льюис, поэтессы могучего сентиментального дарования. Среди «Literati» вообще было немало женщин, которых тогда всерьез увлекала литература, но еще больше – погоня за литературной известностью. Вместе со средней руки писателями, поэтами и художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели – обойтись друг без друга они не могли. Временами – не слишком, правда, часто – эту слабо мерцающую звездную туманность пересекали орбиты более крупных и ярких светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в Бостоне, Конкорде и Провиденсе.

Признанной королевой «Literati» была Анна Линч, чей дом на Уэверли Плэйс, где собиралось самое многочисленное и представительное общество, выделялся среди других достоинствами настоящего салона. Весной 1846 года мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По, который не без иронии определил талант этой поэтессы как «необычный», утверждая, что он «покоится на „Костях в пустыне“ (так называлось одно из ее стихотворений).

Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса. Здесь можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую напыщенные стансы, автора трагических строк, озаглавленных «Пришел он слишком поздно»; мистера Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и умного доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил По. Иногда приходил молчаливый, исполненный олимпийской величавости Уильям Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей супругой; порою к ним присоединялся поэт Джордж Моррис («Помилуй это дерево, топор!»). Нередко наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая многих своим радикализмом; ее обычно сопровождали двое сыновей. Муж ее, мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой «Паухэтен» По незадолго до того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома. Навещали мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на язык, вечно сплетничающая миссис Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие другие.

«В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и румяная мисс Линч, рядом с ней – учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала беседу, как только По начал свою тираду. Сам я[22] расположился на диване у стены; справа от меня – мисс Фуллер, слева – миссис Оукс Смит. У моих ног, точно маленькая девочка, устроилась на низенькой скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит По и рассудительным тоном излагает свои суждения, изредка перемежая их в высшей степени эффектной декламацией…»

«…Наверное, никто не пользовался там более заметным вниманием, чем Эдгар По, – пишет некий Стоддард. – Его изящная фигура, благородные черты и странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин, перед которыми имел обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных мечтательнопоэтического красноречия. Мужчины этого не выносили, однако женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая…»

«Я часто встречаю г-на По на приемах, – пишет в письме к миссис Уитмен ее подруга, – где все взгляды обращены на него. Рассказы его, говорят, превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего „Ворона“, уже вовек этого не забудешь. Люди думают, что в нем есть нечто необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории, которым, самое странное, верят, о его месмерических опытах: при их упоминании он всегда улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться, но лишь немногим удается узнать его поближе».

Так уже тогда были пущены в оборот легенды об «Израфиле», «Вороне» и тому подобное. Рассказы о романе По с миссис Осгуд, болезни Вирджинии и вынужденной постоянно одалживать деньги миссис Клемм, о том, что д-р Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с празднословных языков, как обыкновенно бывает с такими историями. «У По имелся соперник в лице домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на время превратила в пылкого поэта», – пишет Стоддард. Замечание это не лишено смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о По после его смерти. Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По. Когда именно она приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали в памяти строки, обращенные «К Ф***», и хранились вырезки из «Бродвей джорнэл»:

Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений, постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый. Свидетельства тех, кто видел По в салонах «Literati», рисуют достаточно радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень, ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.

«Последний раз я повстречал его, – пишет Стоддард, – пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то – разумеется, не равнодушие – остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем – бледного, дрожащего, несчастного…»

Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений, которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском журнале «Гоудис лейдис бук» с мая по ноябрь 1846 года под общим названием «Литераторы НьюЙорка». Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу «об американской словесности вообще», свою «Литературную Америку», которая должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о «Literati» можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.

Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter dicta[24] и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры, вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами, сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний, сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или поджарен на медленном огне в следующем номере «Гоудис» или чье замечание о ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и опровержений.

В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то, чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с «Бродвей джорнэл» привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе. Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала «Кникербокер» Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с «Америкен ревю» предан анафеме.

С появлением в печати записок о «Literati» в американских литературных кругах о По стали говорить больше, чем о любом другом писателе. К сожалению, написанное не имело ничего общего с тем, что приносит подлинную славу, то есть с художественным творчеством. «Ворон» сделал По знаменитым. «Литераторы Нью-Йорка» – печально известным. Гоуди счел своим долгом сопроводить их публикацию заявлением, что он не поддастся ни на лесть, ни на угрозы. Можно, однако, не сомневаться, что ему мало пришлась по душе роль «бесстрашного» редактора, которую ему ни за что ни про что навязали.

Тем временем По кое-как удавалось перебиваться – но отнюдь не более – на гонорары за наделавшие столько шуму статьи. Жить в маленькой квартирке на Эмитистрит, куда часто наведывались любопытствующие литературные дамы, разносившие потом сплетни о ее обитателях, становилось все труднее. По испытывал почти болезненное стремление к домашнему уединению. Мысль о том, что, допуская к себе чужих людей, он открывает их нескромным и все замечающим взглядам самые потаенные стороны своей частной жизни, была для него нестерпима. Миссис Клемм ничего не желала больше, чем оказаться хоть на время хозяйкой настоящего дома, а Вирджиния как никогда нуждалась в целебном деревенском воздухе и успокоительной тишине. Памятуя о благословенных днях летнего уединения в Блумингдейле, где был написан «Ворон», По снова договорился с Бреннанами и на несколько недель отправил женщин к ним на ферму.

Ранней весной 1846 года – повторное пребывание в Блумингдейле было непродолжительным – По перевез жену и миссис Клемм в другой дом, также находившийся в сельском предместье, известном под названием Тертл Бэй. Переезд вновь приблизил семейство к городу, и По теперь мог легко добираться до него пешком, когда ему нужно было кого-нибудь повидать или заняться весьма немногочисленными теперь делами. Его снова угнетали бедность и безденежье. На что они ухитрялись жить, покупая еще лекарства и всякие лакомства для Вирджинии, остается тайной, известной лишь миссис Клемм.

Все, кто знал миссис Клемм при жизни По, отмечают исключительную аккуратность и опрятность во всем ее облике, какую-то необычайную чистоплотность, в которой многочисленные свидетельства заставляют предположить скорее свойство души, чем внешности. Именно она создала в жизни человека, с детства обитавшего в хаосе страстей и желаний, ту обстановку устроенности, постоянства, чистоты и удобства, без которой он бы просто погиб или влачил бы жалкое, убогое существование. Когда скупые руки отказывались вознаградить тяжкие труды поэта даже жалкими медяками, которые охотно бросали в шапку слепца, Мария Клемм сама отправлялась со своей корзиной на поиски пропитания и, возвращаясь, с горьким триумфом отдавала добытое этим благородным нищенством утомленному сыну и умирающей дочери.

Во всяких обстоятельствах она всегда предпринимала самый разумный из возможных шагов, умея найти наилучший выход из любых трудностей. Здоровье Вирджинии и преследовавшие Эдгара неурядицы требовали, чтобы семья уехала куданибудь подальше от городского шума и светской суеты. Миссис Клемм стремилась туда, где Вирджиния могла бы в мире окончить свои дни, а ее сын – вести достойную жизнь, где бедность их была бы скрыта от посторонних глаз, а их несчастья не становились бы предметом праздных толков. Сам По желал этого больше всего на свете. И в конце мая они перебрались в Фордхем.

В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра – как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне. В этом небольшом домике с широкими дверями и забранными частым переплетом окнами было четыре комнаты – по две на каждом этаже, кухня с открытым очагом и пристройка для скота. Спереди – маленькая веранда, «увитая побегами жасмина и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами», как писал По. Он вспоминает также «яркую зелень тюльпановых деревьев, частично затенявших дом, и идущие от него в разные стороны дорожки, выложенные большими и гладкими, неправильной формы гранитными плитами… утопающими в чудесном мягком дерне, – не плотно пригнанными, с пробивающимся в частых промежутках бархатистым мхом». Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.

Самая просторная общая комната, где обычно работал По, находилась на первом этаже. «Ее обстановку составляли круглый стол, несколько стульев, кресло-качалка и диван или скорее даже кушетка». К общей комнате примыкала крошечная спальня миссис Клемм, куда позднее положили больную Вирджинию. Две комнаты наверху были отведены для По и Вирджинии.

Окрестности были очень живописны. Обращенный фасадом на запад, дом стоял на невысоком холме вблизи дороги. В маленьком дворике росли кусты сирени и раскидистая вишня. С севера к дому почти вплотную подступала небольшая рощица и яблоневый сад. С поросшего травой южного склона холма, сбегавшего к берегу мелководной речушки Милк Крик, открывался вид на привольно раскинувшиеся вдали фермерские угодья.

Однако вопреки ожиданиям Фордхем не стал для По местом тихого и безмятежного одиночества. Смертельная болезнь Вирджинии, его собственное расстроенное здоровье и изнурительная борьба с бедностью приводили его в смутное и угнетенное состояние духа. Сил, чтобы писать, почти не оставалось. В довершение ко всем бедам у По произошло досадное столкновение с Томасом Инглишем.

В очерках о «Literati» По весьма зло высмеял Инглиша. В январе 1846 года между ними произошла бурная ссора по поводу потерпевшего финансовый крах «Бродвей джорнэл». По был нетрезв, и дело дошло до потасовки. С тех пор их вражда, перенесенная впоследствии на страницы газет и журналов, не утихала. Вплоть до середины того душного грозового лета противники продолжали метать друг в друга театральные громы и молнии, к вящему удовольствию падкой на скандалы публики. 23 июня после нескольких нанесенных Эдгаром По болезненных уколов Инглиш поместил в газете «Нью-Йорк миррор» свой «Ответ г-ну По», где обрушил на По обвинения во всех совершенных и не совершенных им грехах. Заканчивает он следующим:

«…Другой поступок г-на По помог мне узнать его еще лучше. Некий ньюйоркский коммерсант обвинил По в подлоге, и тот явился ко мне за советом, как наказать обидчика. И поскольку у него не хватало смелости вызвать этого господина к барьеру или дать ему достойную отповедь, я предложил ему возбудить судебное дело как единственно остающуюся возможность. По его просьбе мной был найден поверенный, который, из уважения ко мне, согласился взяться за дело, не требуя обычного в таких случаях задатка. Сперва гн По горел желанием немедля начать процесс. Однако, как только настало время действовать, пошел на попятную, по существу признав тем самым справедливость обвинения».

Понимая, что последнее утверждение носит явно клеветнический характер, редактор «Нью-Йорк миррор» попытался обезопасить себя, предпослав «Ответу» Инглиша специальную заметку. Но предосторожность оказалась тщетной. 10 июля По выступил в филадельфийской газете «Спирит оф Таймс» в свойственном ему стиле, который полностью соответствовал случаю. Не будучи в силах опровергнуть брошенные ему Инглишем обвинения в пристрастии к вину и несдержанности, он, однако, привел многочисленные и достоверные факты, из которых складывался весьма неприглядный нравственный портрет его противника. Совершение подлога напрочь отрицалось. «И невиновность свою я сумею доказать в суде», – заявляет в заключение По. Что он и сделал в действительности, предъявив «Нью-Йорк миррор» иск за клевету. Дело слушалось 27 февраля 1847 года в нью-йоркском городском суде, куда Инглиш, который должен был представлять газету, не явился. По выиграл процесс, получив 492 доллара в возмещение понесенного ущерба и судебных издержек.

Самым прискорбным во всей этой досадной истории, начавшейся с неоправданных атак на Инглиша в «Гоудис лейдис бук», было то, что в итоге некоторые человеческие слабости По стали всеобщим достоянием. Ничто не причинило такого вреда доброму имени По, как распря с Инглишем. Несовершенства других выдающихся людей, избежавшие широкой огласки, были впоследствии забыты. Слабости же, присущие По, на все лады склонялись целым сонмом жалких газетенок, редакторы которых с мстительной радостью обливали грязью собратьев по перу в те годы, когда уличные сплетни считались вполне пригодным для печати материалом. Сейчас даже трудно со всей ясностью представить себе, в какое смятение приводила эта травля столь чувствительного и легко ранимого человека, как По. Томас Чиверс пишет: «Не проходило дня, чтобы По не получал по почте анонимных писем от какихто подлых негодяев, которые так истерзали его душу, что в конце концов он твердо поверил, будто весь род людской, одержимый самим дьяволом, ополчился на него и казнит неизвестно за какие прегрешения».

Появление в тихой, маленькой деревушке столь заметной фигуры, какой был По, не могло не привлечь внимания местных жителей. Частые гости из города, слухи о болезни его жены и явные признаки одолевавшей семью бедности давали обильную пищу для пересудов. Миссис Клемм приходилось иногда одалживать у соседей мелочь, чтобы получить в почтовой конторе присланные на имя По письма, когда тот не мог ходить за ними сам. Многие не раз встречали его, чаще по вечерам, на петляющих в полях тропинках; он брел, смотря перед собой невидящим взглядом и что-то бормоча, – странный и таинственный человек с глазами мечтателя.

В 1846 году По мало занимался литературной работой. В декабре он пишет Чиверсу: «Я проболел около шести месяцев, и большую часть этого времени – тяжело, не будучи в силах написать даже обычного письма. Все мои журнальные публикации, появившиеся в этот период, были переданы издателям еще до того, как я захворал. Поправившись, я, как обыкновенно бывает, оказался обремененным множеством дел, накопившихся за время болезни».

Некоторые из дел, о которых говорит По, остались незавершенными после закрытия «Бродвей джорнэл». В ту пору По довольно часто переписывался с Дж. Ивлетом, журналистом из штата Мэйн, который восхищался творчеством По, испытывал живейший интерес к личности самого автора и оставил несколько замечательных очерков о По. В июне пришло письмо от Натаниеля Готорна по поводу его книги «Легенды старой усадьбы», в котором он говорит:

«Я с большим интересом читал Ваши отзывы о некоторых моих сочинениях, и не столько потому, что высказанные Вами суждения в целом благоприятны, сколько потому, что их отличает весьма серьезный тон. Мне же не нужно ничего, кроме правды. Должен, однако, сознаться, что ценю Вас больше как писателя, нежели как критика. Я могу не соглашаться – и на самом деле часто не соглашаюсь – с Вашими критическими взглядами, но всегда отдаю должное силе и оригинальности Вашего писательского таланта».

Летом и осенью обитателям домика в Фордхеме кое-как удавалось сводить концы с концами. Но с наступлением зимы, в тот год необычайно суровой (лето тоже выдалось на редкость жарким), ужасная и неизбывная бедность, недоедание и недостаток одежды стало особенно трудно переносить из-за жестокой стужи. Дом обогревался лишь маленькой печкой на кухне и камином в общей комнате. Топлива не хватало, и в мансарде вскоре воцарился леденящий холод. Вирджинию пришлось поместить в маленькую спальню на первом этаже. Иногда сострадающие соседи присылали им дров и что-нибудь из съестного. Дорогу в город занесло снегом, и визиты «Literati» прекратились; семейство проводило дни в полном одиночестве, прислушиваясь к тоскливому завыванию метели за окном. Только миссис Клемм отваживалась изредка выбираться из дому, чтобы одолжить у соседей несколько картофелин или яиц.

В конце декабря 1846 года Фордхем посетила миссис Гоув Никольс, ньюйоркская писательница, с которой По познакомился в салоне Анны Линч. Визит этот, надо думать, был не случаен и предпринят из благотворительных побуждений. По и миссис Клемм сражались за жизнь Вирджинии.

«Она лежала у себя в спальне. Во всем были заметны такая безупречная чистота и порядок и одновременно такая нищета и убожество, что вид несчастной страдалицы вызвал во мне ту щемящую жалость, какую способны испытывать лишь бедняки к беднякам.

На соломенном матраце не было чехла – только белоснежное покрывало и простыни. Погода стояла холодная, и больную сотрясал страшный озноб, которым обычно сопровождается чахоточная лихорадка. Она лежала, укутавшись в пальто мужа и прижав к груди большую пеструю кошку. Чудное животное, казалось, понимало, какую приносит пользу. Пальто и кошка только и давали тепло бедняжке, если не считать того, что муж согревал в ладонях ее руки, а мать – ноги. Миссис Клемм нежно любила дочь, и было больно видеть горе, которое причиняла ей болезнь и бедственное положение Вирджинии.

Как только мне открылась эта ужасающая нужда, я отправилась в Нью-Йорк, где заручилась сочувствием и помощью одной дамы, в чьем щедром сердце бедные и обездоленные всегда находили участие».

Миссис Шю, ибо миссис Никольс обратилась именно к пей, немедля послала в Фордхем «пуховую перину, много всевозможного постельного белья и прочие необходимые предметы». Она также организовала подписку среди друзей По и через неделю привезла миссис Клемм 60 долларов, после чего ее посещения и заботы сделались постоянными. Все происходящее вызвало немало разговоров среди «Literati» и в журналистских кругах. Теперь, правда, в них преобладали теплые и сочувственные нотки. И в самом деле, естественное милосердие добрых, но не слишком умных женщин, которые окружали По, и отзывчивость его коллег-журналистов и многочисленных друзей проявились сейчас воочию. Спустя некоторое время газета «Нью-Йорк экспресс», к великому огорчению По, опубликовала следующее сообщение:

«Мы с сожалением узнали, что Эдгар А. По и его супруга опасно больны чахоткой и что их житейские дела отягощены бременем неудач. Нам доставляет глубокое огорчение то обстоятельство, что они находятся в столь стесненном положении и испытывают нужду в самом необходимом. Участь их воистину печальна, и мы надеемся, что друзья и почитатели г-на По не замедлят прийти ему на помощь в этот горький и трудный час».