Глава семнадцатая

Путешествие из Ричмонда в Нью-Йорк заняло несколько недель. Сопровождаемый своим маленьким семейством, По заехал по пути в Филадельфию и Балтимор, чтобы навестить родственников, друзей и кое-каких знакомых из литературного мира. В Балтиморе он встретился и держал совет с Кеннеди, который был хорошо осведомлен о причинах переезда. Уход из журнала мистера Уайта был серьезным шагом с точки зрения возможных последствий для финансового и общественного положения По. Отказаться от услуг По с большей, чем можно было ожидать, готовностью Уайта побудили, очевидно, какие-то осложнения, возникшие в его отношениях с молодым талантливым редактором.

По, миссис Клемм и Вирджиния прибыли в Нью-Йорк в конце февраля 1837 года. Для всех троих город этот таил много нового и непривычного. Здесь не было ни старых знакомых, с которыми можно поболтать на улице, ни друзей, ни родственников, как в Ричмонде или Балтиморе. Они оказались в пугающем одиночестве, лишенные возможности обратиться к комулибо за поддержкой. Те небольшие сбережения, что у них были, уже подходили к концу. По подал в отставку с поста редактора «Мессенджера» 3 января, и с тех пор, как ему в последний раз выплатили жалованье, минуло три недели. Правда, мистер Уайт продолжал печатать новые части «Артура Гордона Пима» и некоторые другие вещи, которые посылал По. Связи с «Мессенджером» отнюдь не прервались, да и родственники миссис Клемм были настроены благосклонно. Тем не менее достаток семейства в это время был в лучшем случае очень скромным.

Сначала По поселились в Манхэттене, на углу Шестой авеню и Уэверли-плэйс, в довольно ветхом кирпичном доме, на одном этаже с неким шотландцем по имени Уильям Гоуэнс, который был тогда и на протяжении многих последующих лет известным в Нью-Йорке книготорговцем. Мистер Гоуэнс скоро сделался другом По и его семьи и последовал за ними, когда они переехали на новое место. Он, как никто другой, помог По установить полезные связи: в литературных кругах. По часто приходил в магазин Гоуэнса в дом э 169 на Бродвее, чтобы покопаться в книгах; детские впечатления от пребывания в Шотландии и знание шотландского характера, приобретенные в длительном общении с шотландскими кланами в Ричмонде, позволили молодому писателю быстро завоевать доверие этого человека.

Однако литературные дела По сталкивались с неожиданными затруднениями и продвигались разочаровывающе медленно. Причин было несколько.

По приехал в Нью-Йорк в самый разгар биржевой паники, вызванной необдуманной финансовой политикой президента Джексона. Естественным следствием создавшегося катастрофического положения было временное прекращение деятельности большого числа журналов и газет и нежелание издателей идти на риск, печатая кого-либо, кроме самых известных английских авторов. Журнал «Нью-Йорк ревю», на который По так рассчитывал, закрылся до октября 1837 года. Заставить издателей расплачиваться за статьи или рассказы наличными не было никакой возможности. Изо дня в день По обивал пороги редакций. Его работа в «Мессенджере» была настолько хорошо известна, что ему повсюду оказывали вежливый прием, но дальне обмена любезностями дело не шло. Нападки По на современных ему литераторов молчаливо помнили и не прощали. Его друг Полдинг готовился к отъезду в Вашингтон, а профессор Энтон, хотя как и раньше питал к нему расположение, был довольно слабой опорой. Приходилось очень тяжело, и возможно, все кончилось бы настоящим крушением, если бы не самоотверженные усилия миссис Клемм, которая, несмотря на дороговизну жизни, решила пополнить доходы семьи, взяв в дом постояльцев. Весной 1837 года По переехали в старое деревянное здание на Кармайн-стрит, неподалеку от церкви св. Иоанна. Это было унылого вида строение под высокой, с крутыми скатами крышей, над которой торчала одинокая кирпичная труба. С фасада на улицу сурово смотрели семь окон со ставнями. Парадная дверь выходила на крыльцо с чугунными перилами. Комнат было вполне достаточно для небольшой семьи и двух-трех постояльцев, которых поневоле пришлось пригласить. Одним из пансионеров стал Уильям Гоуэнс. Он переехал вместе с По и долгое время жил с ними, оставив подробное описание своих друзей в ту пору: «Восемь месяцев или более того мы жили под одним кровом и ели за одним столом. В течение этого времени я часто видел его (По), имел возможность неоднократно беседовать с ним и должен сказать, что никогда не замечал в нем ни пристрастия к вину, ни каких-либо иных порочных склонностей; напротив, он был одним из самых учтивых, благородных и умных людей, с которыми мне довелось встретиться в моих странствиях по разным краям и странам; кроме того, имелась еще одна причина, побуждавшая его быть хорошим человеком, равно как и хорошим мужем, ибо судьба дала ему жену несравненной красоты и очарования. Глаза ее могли поспорить с глазами гурии, а лицо достойно было гениального резца Кановы: нрава она была необычайно кроткого и ласкового и любила мужа столь же нежно, как мать – своего первенца. По имел наружность необыкновенно приятную и располагающую, которую дамы, безусловно, назвали бы красивой».

Мистер Гоуэнс имел репутацию «богатого и эксцентричного книгочея», что извиняет излишнюю, хотя и достаточно обычную для того времени, цветистость стиля. Одно несомненно – семья По жила счастливо и согласно, а Вирджиния и в самом деле привлекала внимание. Сравнение ее глаз с «глазами гурии» наводит на мысль о влажном лихорадочном блеске во взгляде, свойственном больным туберкулезом людям. Она расцвела, стала более женственной и очень привязалась к По. Когда он шел по улице, возвращаясь домой, она радостно окликала его из окна второго этажа; вечерами, с наступлением сумерек, они иногда гуляли по узким дорожкам находившегося поблизости церковного кладбища.

Гоуэнс и вправду был настоящим другом. 30 марта 1837 года нью-йоркские книготорговцы устроили обед в отеле «Сити», пригласив знаменитых литераторов и художников, среди которых были Вашингтон Ирвинг, Уильям Брайант, Джеймс Полдинг и другие. Пришли также известные живописцы Генри Инмен и Трамбелл. Гоуэнс позвал и По. Прием был великолепен, и здесь молодой писатель и критик, приехавший с Юга, впервые появился в обществе кникербокеров, не преминув воспользоваться случаем, чтобы завязать полезные знакомства.

С творческой точки зрения уход По из «Мессенджера» был благотворен. Как всегда, когда его время и энергию не поглощали повседневные редакторские обязанности, творческое начало выступило на передний план. В Нью-Йорке у По почти не было работы, и он вновь принялся сочинять рассказы.

1837—1838 годы знаменуют начало второго периода в его творческой деятельности. Первый завершился двумя годами раньше в Балтиморе. На Кармайн-стрит По написал последние строки «Приключений Артура Гордона Пима» и здесь же увидел напечатанным свой рассказ-притчу «Сиопа, или Молчание» – одно из самых прекрасных его прозаических произведений. В нем он полнее, чем где-либо еще, воплотил мысль, высказанную в «Аль-Аарафе»:

«Молчание», появившееся осенью 1837 года в сборнике «Балтимор бук», было первым произведением, написанным после отъезда из Ричмонда. Эта новелла выдержана в духе «психологической автобиографии» и носит следы влияния Кольриджа, немецкой метафизики и мистического спиритуализма, отвечавшего веяниям времени. Трансцендентализм и спиритуализм уже начинали проникать в литературу и в творчестве По обретали особый, причудливо-жуткий оттенок.

В душе молодого мечтателя, силой обстоятельства вынужденного проводить большую часть времени в доме на Кармайн-стрит, трудясь над своими рукописями, действительно было нечто болезненное. С тех пор как публика впервые окунулась в мрачную жуть готических романов, страсть ее к литературным ужасам не ослабевала. Впрочем, «Франкенштейн» и другие подобные истории, хотя от них порою и подирал мороз по коже, в конечном счете представляли собой не более чем дань литературной моде. Их герои походили скорее на восковых кукол, а не на людей из плоти и крови, и своей смертью пугали тем меньше, чем нереальнее казалось их существование. Напротив, нагнетенная до предела атмосфера новелл, которые начал теперь писать По, поражала своей подлинностью. Рисуемые им физические и душевные муки были отображением настоящих страданий, ужасов и боли. От страниц этих веяло удушливым могильным смрадом. Совершавшиеся на них убийства были жестоки и отвратительны, мертвецы – неукротимы в своем стремлении вторгнуться в мир живых. Все это поражало новизной и художественной силой.

Среди оркестровых фуг и лирических вариаций на темы страха, созданных По, «Приключения Артура Гордона Пима» следует рассматривать как прелюдию, в которой автор еще не очень уверенно ищет гармонии будущих шедевров. Марриэт и Купер привили читателю вкус к морским историям. В те дни большой интерес публики вызывала организуемая американским правительством экспедиция в Антарктиду. Руководить ее подготовкой и осуществлением было поручено некоему Дж. Рейнольдсу, которого По знал лично. Смельчаки отправлялись в далекое море мрака, которое когда-то бороздили герои «Старого морехода», и По завораживали тайны, скрывавшиеся за неприступной стеной льдов. Он также был хорошо знаком с «Повестью о четырех путешествиях в Южное море и Тихий океан» Морелла, романом «Бунт на корабле», только что опубликованным издательством «Харперс», и «Асторией» Ирвинга. Эти книги и его собственная страсть к ужасам, которую он уже вполне насытил чтением историй о кораблекрушениях, кровавых побоищах и зверских убийствах, были источниками, откуда он черпал вдохновение и фактический материал для своей четвертой по счету и первой прозаической книги, выпущенной в свет фирмой «Харперс» в июле 1838 года. Сами издатели излагали ее содержание так: «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима из Нантакета, включающая подробный рассказ о бунте и ужасающей резне на борту американского брига „Дельфин“, направляющегося в южные моря, а также описывающая освобождение судна из рук пиратов оставшимися в живых моряками, постигшее их кораблекрушение и их невыносимые страдания от жажды и голода, спасение несчастных английской шхуной „Джейн Грай“, короткое плавание последней в Антарктическом океане, ее захват и убийство экипажа туземцами с островов, лежащих на 84-м градусе южной широты, равно как и невероятные приключения и открытия еще дальше к югу, последовавшие за этим бедственным происшествием».

Весь 1837-й и первую половину 1838 года По как бы жил ожиданием лучших времен. Из-за неблагоприятной финансовой конъюнктуры осуществление грандиозных планов, связанных с изданием собственного журнала, пришлось отложить – однако они по-прежнему занимали его мысли. Однажды Гоуэнс представил По некоему Джеймсу Педдеру и его семье. Родом англичанин, Педдер писал рассказы для детей и был довольно обаятельным человеком. В 1838 году он отправился в Филадельфию, где начал редактировать журнал «Фармерс кабинет», которым успешно руководил вплоть до 1850 года. Отъезд Педдера в Филадельфию заставил и По обратить взоры в том же направлении. В Нью-Йорке надеяться, кажется, было не на что. Зима 1838 года выдалась на редкость суровой и трудной; вызванные ею лишения усугубляла нехватка денег. Несмотря на все старания миссис Клемм, семья снова оказалась в долгах. По написал Кеннеди, надеясь, что он поможет ему выпутаться из, как всегда, «временных» затруднений, однако тот и сам был в стесненных обстоятельствах и на этот раз ничего не смог сделать для своего молодого друга.

Летом дела приняли такой дурной оборот, что По уже нечем стало платить за квартиру. Каким-то образом одолжив денег, он покинул Нью-Йорк, чтобы присоединиться к Педдеру в Филадельфии. Вскоре за ним в город квакеров последовали миссис Клемм и Вирджиния; к концу августа все трое снова были вместе.

Переезд на новое место принес новые надежды. Некоторое время казалось даже, что первый номер «великого американского журнала» в недалеком будущем увидит свет. Почва была подготовлена, и текст проспекта, возвещающего о рождении этого чуда, уже давно вращался в голове будущего редактора.

Глава восемнадцатая

Переехав летом 1838 года в Филадельфию, По и его маленькое семейство поселились вместе с Джеймсом Педдером в пансионе на Двенадцатой улице, который содержали сестры Педдера.

Педдер имел обширные связи с выходившими в Филадельфии журналами, и не исключено, что именно по его совету, а быть может, и с его помощью По убедили перебраться на новое место. Пансион был, разумеется, лишь временным пристанищем, которое По собирался покинуть, как только удастся поступить на службу и подыскать более подходящее жилье. Полоса неудач в Нью-Йорке снова оставила его без гроша в кармане. Деньги на переезд были взяты в долг, и, надо думать, миссис Клемм стоило немалых трудов и унижений найти покладистых заимодавцев. На этот раз жертвой собственного мягкосердечия стал некий господин по имени Бэйард, которого сам По, должно быть, и не знал. Что до решения переехать в Филадельфию, то оно отнюдь не было скоропалительным или необдуманным, ибо город этот по праву считался главным центром американской журналистики, и По не без оснований надеялся, что здесь его таланты скорее найдут применение.

Спустя несколько недель по приезде в город, где ему предстояло провести шесть лет, семейство По переселилось в другой пансион, находившийся на Арч-стрит – чистенькое и ухоженное заведение с весьма добропорядочной репутацией. На втором этаже дома располагались светлые и просторные комнаты с белоснежными занавесками на окнах и зелеными обоями. Здесь По прожили до конца сентября 1838 года.

В конце 30-х годов прошлого века Филадельфия была вторым по количеству населения городом Соединенных Штатов, уступая в многолюдности лишь Нью-Йорку. Постройка канала, соединившего озеро Эри с рекой Гудзон, бурный приток населения, начавшийся вместе с первой большой волной иммиграции из Европы, стремительное развитие морских перевозок и усиление американского торгового флота – все это несколько десятилетий назад вывело Нью-Йорк на первое место; однако превосходство это пока что не было неоспоримым, и поскольку Филадельфия продолжала оставаться одним из крупнейших в стране морских портов, вокруг которого продолжала разрастаться сеть железных дорог и каналов, в ту пору мало кто решился бы утверждать, что Манхэттен сумеет в конечном итоге удержать свое преимущество.

В Филадельфии, где обосновался Эдгар По, издавалось немало журналов, среди которых наибольшей известностью пользовались «Гоудис лейдис бук», «Грэхэмс кэскет», «Бэртонс джентльменс магазин», «Александерс уикли мессенджер»; с ними соседствовало множество преуспевающих газет и целое семейство альманахов. В город отовсюду устремились опытные и сведущие редакторы, и в их числе первым следует упомянуть Луиса Гоуди, чей журнал для дам «Гоудис лейдис бук» был в ту пору самым читаемым из американских изданий подобного рода.

Распространение демократических идей всеобщего просвещения способствовало небывалому росту читательской аудитории, которую составляли теперь представители всех классов, и По одним из первых среди литераторов вполне осознал значение происходящих перемен. До сих пор писателям в большинстве случаев волей-неволей приходилось обращаться в своих произведениях к тем, кто мог их прочесть, – к замкнутому просвещенному меньшинству, чьи художественные вкусы складывались под влиянием классического образования и аристократических идеалов. Но уже к концу 30-х годов прошлого века на арену американской общественной жизни вступило первое поколение, прошедшее через систему обучения в бесплатных государственных школах, и положение в значительной степени изменилось. Понимая это, По всеми силами стремился завоевать известность среди этих хотя и необразованных, но читающих людей, однако при этом обращался к ним так, как если бы всем им была свойственна склонность к серьезной литературе, глубоким размышлениям, тонкому юмору и проницательной критике. В этом и состояло его главное заблуждение. Сама по себе идея создания большого и разностороннего журнала имела немалые шансы на коммерческий успех, однако его собственные чуждые компромиссов художественные устремления были пока явно недоступны читательскому пониманию. Вот почему деятельность По на журналистском поприще получала достаточно широкое признание современников лишь в тех случаях, когда направлялась хорошо знавшими вкусы публики владельцами или редакторами изданий, в которых он сотрудничал. Но именно с такой профанацией, с опошлением искусства он и не мог примирить свои независимые воззрения на литературное творчество.

В силу этих причин и кроющейся за ними логики По блестяще преуспел в умножении тиражей «Мессенджера» и других журналов, где ему довелось работать, и они же в сочетании с присущими ему человеческими несовершенствами объясняют тот факт, что все его попытки основать собственный журнал неизменно терпели неудачу. Однако для литературы и потомства последствия такого стечения обстоятельств были весьма благоприятны. Ни сам По, ни его многочисленные работодатели не отдавали себе отчета в том, что происходящее подчиняется некой пагубной закономерности. И По, сам того не подозревая, продолжал писать для горстки избранных ценителей, способных увидеть и понять лучшее, что было в его произведениях. Все остальное, написанное им в угоду требованиям тогдашней литературной конъюнктуры, не смогло противостоять неотвратимому и разрушительному действию времени. Поистине странный парадокс заключается в том, что как раз те свойства творчества По, которые принесли ему впоследствии мировую славу, роковым образом лишали его всякой надежды на сиюминутный успех и материальное благополучие. До конца дней своих он был обречен на изнурительную борьбу с безысходной и унизительной нищетой.

Большинству других писателей его времени удавалось тем или иным образом избегнуть бедности: Лонгфелло преподавал в университете, Эмерсон был священником, Готорна выручала какая-то мелкая чиновничья должность – такой же долго и тщетно добивался По, Лоуэлл спасался сразу несколькими путями. Из всего этого поколения литераторов лишь По был почти напрочь лишен житейского практицизма, всю жизнь оставаясь поэтом и мечтателем, чьим единственным и весьма ненадежным средством к существованию было его перо. Среди американских писателей той эпохи он являл собой яркий пример отрешенного от окружающей суеты художника, извечного голодающего поэта, на нищету которого не раз указывали презрительными перстами его более практичные соотечественники. И по сей еще день многие американские школьные учебники характеризуют По как гениального писателя, но ужасающе безнравственного человека. Так посредственность утверждается в своем недоверии ко всему необычному, а невежество тщится облагородить себя респектабельностью.

Целая плеяда уже упомянутых журналов и газет, выходивших в Филадельфии в 1838—1839 годах, не могла, разумеется, существовать без поддержки искусств и ремесел, и сюда отовсюду стекались более или менее одаренные художники и иллюстраторы, печатники, граверы, литографы, переплетчики и т. п. В городе на каждом шагу попадались их мастерские и увеселительные заведения, где они имели обыкновение собираться в часы досуга. В этих-то местах, среди разношерстной газетной братии, По и проводил теперь большую часть времени.

Город в ту пору был почти целиком застроен домами из красного кирпича с отделкой из белого камня и полированными мраморными ступенями. Улицы с проложенными посередине каменными сточными желобами мостили булыжником, сменявшимся на перекрестках плотно пригнанной брусчаткой. Для пешеходов во всех жилых и деловых районах были устроены сложенные из кирпича широкие и тенистые тротуары. Здесь было множество обнесенных оградами садов и церковных дворов, часто встречались открытые пространства, среди которых выделялась площадь Франклина со знаменитым фонтаном, – город чрезвычайно гордился своей системой водоснабжения, тогда одной из лучших в мире.

Весьма необычной для тех времен была планировка города, расчерченного на квадраты пересекающимися под прямым углом и последовательно пронумерованными улицами – к несчастью, этому во всех смыслах слова схематическому подходу к градоустройству впоследствии суждено было одержать верх по всей стране. Дома с их до странности правильной и точной нумерацией, казалось, всем своим гордым и строгим видом говорили о степенстве и добропорядочности их обитателей. Все это, вместе взятое, производило впечатление благоустроенности и достатка, что, однако, не лишало город бесспорной и своеобразной прелести.

Деловые интересы обычно приводили По в нижнюю часть города, куда он отправлялся, минуя по пути белую колоннаду Коммерческой биржи, по Док-стрит – длинной и широкой улице, чей размашистый S-образный извив заканчивался в районе, где были сосредоточены редакции газет и журналов, издательства, типографии и граверные мастерские, в которых По вскоре сделался частым гостем. У находившейся рядом речной пристани теснилось целое скопище судов всех родов и оснасток, чьи паруса и мачты высились над плоскими крышами выстроившихся вдоль набережной складов, отделенных друг от друга узкими, мощенными камнем проходами. Мимо них с оглушительным грохотом, сопровождаемым проклятьями кучеров и беспрерывным щелканьем длинных кнутов, катились по булыжной мостовой груженные тяжелыми тюками с товаром телеги и фуры, набитые пассажирами линейки, юркие кабриолеты и шарабаны.

Но в целом Филадельфия была все же царством пешеходов, и при тогдашних ее размерах этот способ передвижения не был особенно утомительным: пройдя с десяток кварталов в любом направлении, человек уже оказывался «за городом». С наступлением сумерек начинали свой обход ночные сторожа, останавливаясь на углах, чтобы зажечь заправленные ворванью уличные фонари, постучать колотушкой или зычным криком: «Все спокойно», возвестить о прошествии еще одного ночного часа.

На рассвете город просыпался от стука лошадиных подков и громыхания телег и фургонов, в которых восседали дебелые и краснощекие немецкие фермерши, прижимая к себе глиняные горшки со сливочным маслом и набитые буханками ржаного хлеба и кругами сыра корзины. Эти караваны направлялись к длинным, приземистым рыночным павильонам, протянувшимся на целые кварталы вдоль Верхней (Рыночной) улицы. Сюда, под их высокие, покоящиеся на сваях крыши, на перегороженные деревянными стенками прилавки, свозились поражавшие чужестранцев своим богатством плоды одной из изобильнейших земледельческих областей в Соединенных Штатах.

То был цветущий и щедрый мир, составлявший странный контраст с мрачными и причудливыми фантазиями нового его обитателя. Значительную часть читателей По составляли теперь люди, принадлежавшие к зажиточной прослойке местного общества, – те самые, что с таким упоением занимались куплей-продажей и поглощали за завтраком кукурузную кашу со свининой, заедая ее кровяной колбасой, – лишь с немногими из них он мог надеяться найти общий язык.

В узкий круг местной литературной элиты По так а не проник, однако сумел постепенно свести знакомство с владельцами многих журналов и редакторами газет. В их обществе он появлялся фигурой приметной и диковинной: всегда одетый в черное, с устремленным в пространство взглядом, созерцающим нездешний, пригрезившийся мир. Но и он, говорил По, был лишь сном во сне, ибо столь мало замечаемая им реальность казалась поэту еще более иллюзорной, чем мечты, и с населявшими ее людьми он общался, точно с бесплотными духами.

И все же именно в Филадельфии ему суждено было провести самые благополучные, если и не самые счастливые дни своей жизни. Единственной омрачавшей их тенью было постоянно ухудшавшееся здоровью Вирджинии, обреченной медленно угасать на протяжении следующих десяти лет. Вскоре наступил день, когда ей и ее обремененному долгами мужу пришлось расстаться с хотя и далеко не роскошным, но в высшей степени респектабельным пансионом на Арч-стрит и с гостеприимным семейством Педдеров.

В первых числах сентября 1838 года По переехал на новое место, в «маленький домик», как он называет его сам, на Шестнадцатой улице, о котором известно меньше, чем о любом другом жилище, давшем приют его семье в Филадельфии. Здание это впоследствии снесли, и сейчас даже трудно сказать, как долго там оставались По. Судя по всему, речь идет о том самом доме, который капитан Майн Рид, познакомившийся с По приблизительно в это время, описывает как «трехкомнатную пристройку из крашеных досок (должно быть, с чердаком и чуланом), примыкавшую к стене четырехэтажного кирпичного здания». Тем более что ни к каким другим местам в Филадельфии, где жила семья По, это описание не подходит. Большее из того, что По сделал для журнала Бэртона, было, очевидно, написано здесь осенью 1838-го и в начале зимы 1839 года.

За день до переезда с Арч-стрит По послал письмо своему старому балтиморскому другу Нэйтану Бруксу, сообщая о том, что, будучи занятым двумя важными делами, он не сможет написать критическую статью о Вашингтоне Ирвинге, о чем ранее просил его Брукс. Последний как раз в это время начал издавать собственный журнал, названный «Америкен мьюзиэм», в котором уже успел напечатать немало из того, что По сделал в Нью-Йорке. На какие именно «два важных дела» ссылается По как на причину своего отказа, сказать с определенностью трудно. Так или иначе, одним из них почти наверняка была подготовка материала для учебника конхиологии – науки о раковинах и моллюсках.

«Первая книга конхиолога или введение в малакологию черепокожных, специально предназначенная для использования в школах…» и т. п. была пятой книгой, которую По украсил своим именем. Ее выпустило в свет издательство «Хэсуэлл, Баррингтон энд Хэсуэлл». Тираж первого издания неизвестен. Для По это была чисто случайная работа, за которую он взялся в надежде кое-как перебиться на вырученные от продажи учебника деньги до тех пор, пока ему не удастся обзавестись литературными связями в Филадельфии.