Глава 10

Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

На другое утро, едва рассвело, явился Губастый.

— Эй, рабы. Хозяин оказывает вашему племени милость. Сегодня можно выйти к колодцу помыться.

— Неужто! — Неофрон приосанился и огляделся.

Ему казалось — стоит выбраться отсюда, и он уже свободен.

— Только тихо. Чуть что, мои люди будут стрелять, — предупредил Губастый.

Раненые, кто мог идти, устремились к выходу. Кто не мог, тому помогали товарищи. И даже несли на руках. Роксана вышла последней. Вода! Купание! Как она мечтала об этом! Термы снились ей каждую ночь. А вот и долгожданное разоблачение. Нагой перед всеми в водоеме вместе со всеми. Бесстыдно и целомудренно.

Лишь раненый у окна не проявил никакого интереса к происходящему.

Кассий Лентул тоже остался. Сидел в изножье кровати и ждал. И ничуть не удивился, когда появился Малек. Кассий поднялся, понимая, что хозяин здесь неспроста. Но Кассий мог лишь беспомощно сжать кулаки. Если Малек догадался, то… Работорговец шел по проходу между кроватями и улыбался. Если бы его рабы были подле, они бы тут же начали подобострастно хихикать. Но рабов подле не было. Малек остановился у последней постели. Раненый был недвижен. Исхудалые прозрачные руки безвольно вытянуты вдоль туловища. Шея и грудь перетянуты бинтами. Лицо казалось посмертной восковой маской. Нос заострился, зубы выдались вперед, как у покойника, глазные яблоки под прикрытыми веками выпирали шарами.

— Странно, что он вообще живет, не так ли? — прищурившись, спросил Малек.

— Его раны заживают. — Кассий Лентул поправил разбитые очки.

— А у тебя разве нет охоты искупаться? — поинтересовался Малек.

— Я… я потом…

— Уж не думаешь ли ты, римлянин, что я разрешу вам плескаться в своем водоеме каждый день? Пользуйся случаем, парень! Пока я добр. В чем моя задача, сам посуди? А? Надо, чтобы товар был отменным. И твои родичи в Риме, собирая выкуп, не тратили денежки зря. Я люблю торговать качественным товаром, доминус Лентул!

— Кто-нибудь вернется, и тогда я…

— Все вернутся вместе, когда мои люди вытолкают пленных палками со двора. Я посижу возле твоего больного. Чего ты боишься? Или думаешь, я его прикончу после того, как спас?

— Спас?

— Ну разумеется, спас. Сначала я подсунул им лишние трупы вместо оставшихся в живых. А потом привез вас сюда и спрятал. Иначе бы вас настигли монголы и перебили.

— Отпусти нас тогда.

— Ха, глупыш! У меня правило: ничего не делать даром, особенно для римлян. В юности у меня была красотка-римлянка. Я торговал тогда дешевыми украшениями. Эта красотка днем покупала у меня браслеты и ожерелья, расплачиваясь мужниными сестерциями, а по ночам я с нею забавлялся.

Кассий Лентул не знал, на что решиться. Он боялся оставить раненого. И в то же время боялся своим недоверием вызвать еще большие подозрения.

— Хорошо, я искупаюсь… я быстро… я сейчас… — И медик заспешил к двери.

Едва Кассий Лентул вышел, как Малек склонился над лежащим. Малек не мог не узнать его, даже спустя столько лет, даже в этой изуродованной болезнями и страданиями оболочке. Работорговец удовлетворенно ухмыльнулся.

— Здравствуй, Цезарь, приговоренный к смерти, я приветствую тебя! — зашептал он на ухо пленнику. — Сколько любящая женушка готова заплатить за твое спасение? Двадцать миллионов? Тридцать? Боги щедры… как я вижу… Они послали мне такую награду.

Купание было Лентулу не в радость. Да и какое это купание — плескание в грязной взбаламученной луже. Преторианцы пожирали глазами двор и стены, выискивая способ удрать. Считали охранников, искали убежища… Но Кассий не думал о побеге — только о своем пациенте, которого оставил один на один с Малеком.

— Я хочу лежать на солнце, — повторяла неустанно Роксана. — Назад я не пойду. Я буду лежать на солнце… Вот здесь.

Она отказалась идти, и двое преторианцев под гогот охранников унесли ее со двора на руках. Она вырывалась, визжала, пробовала кусаться. Неужели они не понимают, что она умрет в мерзком карцере.

Когда Кассий Лентул вернулся, Малека уже не было. Элий лежал все так же неподвижно, выпростав поверх простыни иссохшие руки. Глаза раненого были закрыты. Но меж плотно сомкнутых век текли слезы. Кассий не знал, что это означает — возвращение к жизни или приближение к смерти.

Вечером, сидя на крыше и наслаждаясь вкусом вина и прохладой ночного воздуха, Малек прикидывал, сколько можно потребовать за пленника, очутившегося так неожиданно у него в руках. Миллион сестерциев? Два? Три? Обращаться к сенату не стоит — тогда римляне явятся неожиданно и сровняют крепость Малека с землей. Но есть одна женщина, которая отдаст все, чтобы заполучить этого пленника. И он, Малек, получит эти деньги.

Малек потер руки. Никогда прежде ему так не везло. Если бы он знал сразу, кто очутился у него в руках, он бы не тащил через пустыню этот нелепый караван с ранеными, а перебил бы всех и бросил трупы среди песков — пусть валяются без погребения. К чему торговать прахом, ждать приезда посланцев из далекого Рима, когда один этот пленник, если останется жить, будет стоить дороже всех остальных, живых и мертвых, вместе взятых.

Но он тут же подумал, что это даже очень хорошо, что привел этот караван. Пусть его люди занимаются делом, охраняют римлян и пакуют прах в урны. Тогда никто не догадается, кого удалось заполучить Малеку и какова же истинная цена этого парня, что пребывает в прострации и не ведает, где и в чьих лапах он очутился.

— Бог должен быть всемогущ. Беспомощный бог — что может быть унизительнее. Вер расхаживал по комнате и повторял вновь и вновь:

«Андабат». Он повторял это слово день за днем с утра до вечера. Он был уверен, что слово это имеет какой-то очень важный смысл. Оно может разогнать тьму, и бог узрит свет. Но тьма не рассеивалась. Но постепенно Логос научился видеть в темноте. Только видел он не комнату, а какое-то поле, затянутое густым зеленым туманом. Туман шевелился, как живой. То поднимался вверх, то стлался к земле. Из тумана появлялись фигуры и вновь тонули в зеленых волнах. Логос шел наугад.

— Андабат, — сказал Логос.

Идущий впереди обернулся. Голова его была закрыта шлемом — глухим шлемом без прорезей для глаз. Так вот для кого с утра до ночи во тьме повторял Логос вновь и вновь «Андабат». Слова слились вместе и приняли чеканную форму шлема.

— Андабат, — повторил Логос.

Человек подался вперед, будто делал выпад. Боец. Но он лишь протягивал руку. Логос взял его за руку.

— Идем.

— На арену? — спросил Андабат. Голос из-под шлема звучал глухо.

— Скорее! — сказал Логос.

— За что я буду сражаться? — спросил Андабат.

Он сильно хромал, но следовал за Логосом.

— Как всегда — исполнять желания. Или ты забыл, зачем вообще сражаются?

— Просто так, — сказал Андабат. — Ради крови.

Поле кончилось — они стояли перед черным зевом пещеры.

— Сюда, — сказал Логос и шагнул в галерею.

И вновь ослеп, рванулся вперед — во тьму. Андабат бежал следом.

— Сними шлем! — крикнул Логос. — Сними шлем. Теперь ты видишь!

Рванулся вперед и с размаху впечатался в стену.

— Дверь рядом, — услышал он голос матери.

— Опять забыл, — Вер попытался улыбнуться. — Глупо.

— Ляг на кровать, я закапаю тебе глазные капли, — услышал он голос матери.

— Что за капли?

— Мне дал их сосед. Узнал, что ты ослеп, и дал эти капли. Сказал: они непременно помогут.

Вер (а вернее, Логос) уловил слабый запах амброзии и улыбнулся. Эти капли непременно помогут.

— А у нашего соседа не было крылышек на шлеме? — спросил он.

Глава 11

Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

Элий шел по Риму. Рим был абсолютно пуст — ни единой живой души. Хлопало на ветру пурпурное полотнище, натянутое в пролете арки Септимия Севера. Было утро — розовые облака исчиркали небо вдоль. Кроны пиний на Капитолийском холме казались почти такими же черными, как свечи кипарисов. Двери в храм Сатурна, где хранилась римская казна, были раскрыты. Ступени засыпаны бумагой. Элий всмотрелся. Это были документы, выброшенные из табулярия. Только теперь он заметил, что бумаги валяются повсюду, и ветер поднимает их и гонит, как палую листву, по форуму. Вся история Рима была разбросана здесь и уносилась ветром, а Элий смотрел, как листки порхают бабочками под аркой и носятся наперегонки в галерее базилики Эмилия. Ветер закидывал их на крышу курии и на Септимиеву арку, и нес дальше — на форум Цезаря, потом на форум Траяна, и донесет вскоре до театра Помпея и до Пантеона и терм Агриппы, и дальше, дальше, чтобы рассыпать по свету всю невиданную славу Рима, рассеять, развеять и обратить в прах. Элий кинулся собирать страницы — печатные бланки и обрывки старинных пергаментов и папирусов, но они ускользали и летели прочь, их кружение все усиливалось, все крепчал ветер, и уже настоящий бумажный ураган несся по Риму. Небо потемнело, из розовых облака сделались красными. Багровый больной свет заливал пустой город, и в небе над головой не было солнца.

Элий силился закричать, но не мог — он напрягал голосовые связки, шея разрывалась от боли, и он все же закричал, и испытал ни с чем не сравнимое облегчение, несмотря на острую боль…

И проснулся и сел на кровати, глядя в непроницаемую черноту ночи. Он тяжело, судорожно втягивал в себя воздух, будто боялся, что каждый вздох может оказаться последним. Элий ощупал шею — она все еще болела, — и пальцы наткнулись на бинты. Повязка охватывала часть груди и плечо. Он был ранен… Да, кажется, в него попала стрела. Элий огляделся. При слабом свете масляного светильника различил ряд кроватей и спящих людей. Желтые пятна лиц, белые пятна бинтов. Он в госпитале. Все в порядке… Элий хотел было лечь, но… что-то его встревожило. Элий пока не мог понять что. Прежде всего — это не госпиталь Нисибиса: он много раз бывал там и помнил маленькие его комнатки. Это не Нисибис — с каждой минутой Элий чувствовал это все отчетливее. Он поднял руку и нащупал коротенькую бородку. Именно не щетину, которая колет ладони, а бородку. Между тем он помнил отчетливо, что в то последнее утро, когда был ранен, он брился. Страх ледяной иглой прошил его тело. Элий откинулся на подушку, прижал руки к груди, пытаясь унять прыгающее лягушкой сердце. «Я в Антиохии», — попытался убедить себя, хотя ничто не намекало на это. Но где же ему быть, как не в Антиохии: Руфин пришел на помощь, снял осаду с Нисибиса и велел перевезти раненого Цезаря в Антиохию…

Но тут же понял, что ненужно лжет себе. Потому что раненого Цезаря в богатой, набитой золотом Антиохии поместили бы в отдельную роскошную палату, рядом с ним бы торчали три сиделки, шелковые занавеси на окнах и дверях колебал бы прохладный ветерок, гонимый лопастями вентиляторов. А он находится в общей палате, набитой людьми, и лишь ночной ветер пустыни развеивает удушающий запах гноящихся ран, немытого тела и лекарств.

Ветер пустыни…

Он ни с чем не мог спутать этот ветер. Сухой, ледяной и одновременно несущий в себе память о полуденном зное воздух — он вдыхал его когда-то.

Пустыня…

Он рванулся к решетке окна. И различил в темноте освещенные зеленоватым светом луны зубчатые стены и макушки пальм.

Пустыня…

Элий рухнул на кровать и закрыл глаза. Комок отчаяния и боли тошнотой подкатился к горлу. Он — пленник, другого объяснения быть не могло. Элия выворачивало наизнанку, не буквально, нет. Но лучше блевать, исходя желчью, чем корчиться червяком от отчаяния.

Когда он вновь открыл глаза — в изножье его кровати кто-то сидел. Зеленоватый отблеск обводил контуром огромную кошачью голову. Желтые глаза в темноте светились янтарем. Элий несколько раз моргнул, пытаясь прогнать странное видение, но не мог. Открывая глаза, он вновь видел гигантскую кошку, желтые глаза немигающе смотрели на него из темноты. Возле его кровати сидел большой оранжевый с черным тигр.

— Так плохо? — спросил Элий, решив, что в бреду ему привиделся огромный зверь.

— Не особенно хорошо, — отвечал тигр человеческим голосом почти весело — видимо, замешательство римлянина его забавляло.

— Я умру? Моя рана смертельна?

— Ты не умираешь от смертельных ран, римлянин. Твоя душа накрепко пришита к твоему телу. Так что выздоравливай — тебе еще не суждено умереть.

Слова тигра, умеющего разговаривать человеческим голосом, не особенно успокоили Элия. «Это я, я… я же знаю, что не могу умереть, и тигр знает… но почему тигр? В зверинце видел когда-то, в детстве… на арене Колизея на детских представлениях тигры часто прыгали через огненные кольца…»

— Я сам по себе, — сказал тигр, — и твои детские воспоминания совершенно ни при чем.

— Где я? — спросил он.

— В крепости Малека на оазисе в Аравии. Малек… Это имя он помнил слишком хорошо. Его юношеский, полный романтизма поход во имя Либерты, нападение грабителей, смерть, кровь. И убийство. Первое убийство, совершенное Элием.

— Тот самый Малек? — спросил Элий.

— Ну конечно же, — охотно отвечал тигр. — Разве может быть какой-нибудь другой Малек, кроме этого, предателя, работорговца и жулика?

Элию ситуация показалась нелепой и безнадежной. Больше всего на свете Малек любил деньги, этот тип сделает все, чтобы вытянуть из Летиции как можно больше и не отдать ей пленника. Месяцы, годы в плену… Рабство. Элия тошнило от одного этого слова. Выход один — пока Малек будет торговаться с посланцами из Рима, надо суметь удрать. Мысль о побеге возникла сразу. Но убежать от Малека невозможно. Элий это знал. Тигр сидел неподвижно и не мешал думать. Элию показалось, что странный гость слышит его мысли.

— Зачем ты здесь? Сторожить меня? Или можешь помочь побегу? — спросил Элий.

— Зачем мне тебя сторожить! — звонко рассмеялся тигр юношеским беспечным смехом. — Ты же и шага ступить не можешь!

Элий обиделся, но обиду постарался скрыть.

— Значит, ты хочешь мне помочь. Тигр ответил не сразу.

— Я размышляю, — сказал он наконец. — Размышлять — дело трудное.

— Нисибис пал? — спросил Элий. Он бы предпочел поговорить с человеком, но попался тигр. Что ж, придется беседовать со зверем.

— Нисибиса нет, — ответил тигр.

— Город разрушен? А римская армия?

— И ее нет.

— Нет армии? Ты не ошибся?

— Четвертый, Восьмой и Шестнадцатый Испанский. Не надо было брать Испанский легион. Он несчастливый. Когда-то его почти полностью вырубили в Британии. А теперь его просто нет.

— И орлы тоже… у врага?

Элий почувствовал, как холодный пот выступает на лбу и каплями стекает по вискам. Не было силы поднять руку и отереть лоб.

— Орлы целы. А легионов нет. Тигр подался к окну.

— Думай об этом. А я пошел думать о своем. Зверь вдруг задрожал, раздулся неимоверно, потом сжался, вытянулся и превратился в длиннющую змею, та нырнула в окно. Негромкий стук — змея свалилась на землю снаружи. Все стихло. Зеленоватый свет луны плутал в оконной решетке.

— Кто-нибудь! Ко мне! — закричал Элий, и тут же в горле вспухла огненным шаром боль, шар лопнул и осколки его ударили в голову, в плечо, в грудь.

По проходу между кроватями мчался человек в зеленой тунике. В отсвете луны на груди его блеснул стетоскоп. Человек зажег фонарик. Элий разглядел облысевший лоб, круглые близорукие глаза.

— Кассий! Слава богам…

— Умоляю тебя, не кричи, если не хочешь до конца своих дней хрипеть и сипеть, как простуженный педераст.

— Мы в плену?

— Да, в плену. Но мы живы.

— А Нисибис?

— Римляне не смогли его удержать. Монголы пробили брешь в стене и затопили город водами реки Джаг-Джаг.

— Значит, Руфин не пришел к нам на помощь?

Кассий вздохнул:

— Получается, что так.

— Рутилий? — Элий бросал вопросы как камни. Они попадали в цель и вызывали жгучую боль.

— Погиб.

— Неофрон?

— Здесь.

— Есть вести из Рима?

— Не для нас. Мы отрезаны от остального мира.

Элию хотелось вновь закричать, но он сдержался.

— Значит, ты не знаешь, что случилось с армией Руфина?

— Думаю, взяв Нисибис, монголы нагрузились добычей и ушли.

— Но ты этого не знаешь?

— Не знаю. Малек послал своего человека в Луксор, в храм Либерты, чтобы сообщить о пленных и потребовать выкуп. Но посланец не скоро возвратится.

— Малек знает обо мне?

— Надеюсь, что нет. Иначе он будет тянуть время и стараться получить как можно больше денег. Не думай больше ни о чем, постарайся уснуть, — посоветовал Кассий.

Он растворил таблетку в чашке с водой и дал выпить раненому.

Элий повернулся на бок.

— Три легиона погибли. Орлы остались, а людей больше нет, — пробормотал Элий, закрывая глаза.

— Тебе это приснилось?

— Нет. Мне сказал об этом тигр.

Кассий Лентул решил, что раненый бредит.

В это утро Вер открыл глаза и вновь увидел мир. Каждый мускул наполнился энергией. В мозгу проносились тысячи мыслей. Он думал обо всем сразу — о войне, о Риме, о несправедливости, о маленьком императоре, об изгнанниках-гениях, о Трионе, о Бените.

Элий жив. Просто все эти ночи и дни он был в мире теней. А теперь вернулся. Элий не мог умереть. Даже в ядерном Тартаре, созданном Трионом, не мог сгинуть: желание, заклейменное Юнием Вером, еще не исполнилось.

Вер вскочил и заметался по дому. Ему хотелось немедленно выйти. Дом казался темницей. Но он боялся.

Боялся: выйдет он на улицу и римляне начнут его упрекать: что же ты, лучший гладиатор Империи, победитель, обладатель венков и наград, не смог победить какого-то захудалого божка. Это из-за тебя Рим проиграл! Из-за тебя погибли легионы. Порой Вер отчетливо слышал эти упреки. Несколько раз он подходил к двери и останавливался. Сейчас распахнет ее — а там толпа. Кричат, грозят кулаками, в лицо летят тухлые яйца и гнилые плоды. А впереди Вилда с фотоаппаратом. И каждая вспышка как выстрел. Вер толкнул дверь, и она медленно открылась. Перед домом не было никого. Ни единой души. Лишь напротив, у входа в инсулу две девочки играли среди разросшихся олеандров.

Вер ничего не понял, огляделся, все еще ожидая осады. Сделал неуверенно шаг, другой. Дошел до фонтана. Какой-то парень сидел на ободке фонтана и читал «Либеральный вестник». На первой странице красовалась карикатура на сенатора Бенита. Вер шел по городу очень медленно, будто заново его узнавал. На перекрестке вместо статуи Руфина красовался мраморный Элий. И это несказанно Вера удивило. Он остановился и долго смотрел на изваянного в мраморе друга.