Глава 9

Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

Теперь боль была уже терпима. Она будто обломала зубы, превратилась в ноющее, непрерывно зудящее существо. Летиция больше не вслушивалась в тревожный шепот медиков, не спрашивала, какую гадость ей вливают в вену. Она лежала неподвижно, прикрыв веки. Ее уговаривали поесть, сиделка совала ложку с чем-то теплым в губы. Потом Августу погрузили в теплую ванну и позволили лежать около часа, потом опять пытались кормить и опять чем-то кололи. Но к вечеру боль вспомнила о своей изуверской натуре и опять принялась когтить в ногу. Летиция застонала. Топот ног и суета вокруг кровати усилились, опять поставили капельницу, опять позвали какое-то светило для консультации. Боль не утихала. Медики еще немного посуетились и ушли.

Значит, уже стемнело. И скоро явится ее избавительница и сделает долгожданный укол…

— Мечта, — шептала Летиция. — Мечта. И вот послышался знакомый голос в темноте. Приятный, чуточку сладковатый запах духов.

— Оценила? — спросил вкрадчивый голос. — Возьмешь меня с собой?

Летиция почувствовала, как игла входит в вену.

— Идем, — щедро предложила Летиция. — За мной, скорее! Скорее!

Летиция опять очутилась в пещере, клубы серного желтоватого дыма медленно поднимались к своду. В следующую секунду Летиция уже мчалась по узкому коридору, пробитому в скале. Ей показалось, что кто-то летит следом. Она оглянулась, увидела прозрачную тень, но тут же потеряла ее из виду. И вот опять возникло поле под зеленым небом, туман клубился, расползаясь вширь, и казался почти одушевленным. Летиция блуждала меж теней. И вдруг взгляд ее остановился на спине идущего впереди. Вместо погребальной тоги — красная военная туника, грязная тряпка обмотана вокруг шеи. И… призрак хромал! Летиция бросилась к нему. Элий! Догнать не могла. Тень ускользала. А туман поднимался все выше и уже был готов скрыть Элия с головой.

— Куда же ты! — кричала она.

Но он ее не слышал. Она брела в тумане, как в воде. Туман все густел, цеплялся клочьями за одежду, за волосы, хватал липкими влажными щупальцами за руки.

— Элий!

Она была уже рядом. Уже почти полностью в тумане. Студенистая зелень доходила до шеи и поднималась выше. Сейчас туман захлестнет ее, и Летти утонет. Останется здесь навсегда вместе с другими. Ужас гнал ее назад! Назад немедленно! Спасайся! Из этого тумана нет выхода. Только тьма, только смерть. Она подпрыгнула и выплыла из тумана. Вспомнила, что может летать, и полетела. Догнала призрак, коснулась плеча. Он обернулся. Это в самом деле был Элий! Она обвила руками его шею, приникла к губам, губы были бестелесны. И все же она почувствовала, как он отвечает на ее поцелуй.

— Летиция, ты здесь? Ты умерла?

— Нет, нет, я жива. И я пришла, чтобы позвать тебя назад.

— Это невозможно.

— Возможно. Ты мне нужен! Вернись!

— Здесь тихо. Покойно. И здесь нет боли. Зачем мне возвращаться?

— Здесь нет меня. И Постума. И Рима тоже нет.

Он вздрогнул. Она так и не поняла, какое из трех слов заставило его вздрогнуть.

Ибо руки ее разомкнулись, непреодолимая сила потянула назад, прочь от Элия. И поле, затянутое зеленым густым туманом, сделалось недостижимо далеко.

Она очнулась и поняла, что видит. Небо за окном светлело. В палате горел ночник, и трое медиков, обряженные в зеленое, суетились вокруг ее кровати. Она отнеслась к возвращению зрения почти безразлично. Была уверена, что умирает.

— Не надо погребальных обрядов, — шептала Летиция. — Бросьте мое тело в море. Иначе моя душа переправится в ладье Харона, а душа Элия останется на этом берегу. Мы разлучимся на сто лет. А я этого не вынесу.

— Ты не умрешь, — сказал один из медиков, и, несмотря на маску, Летиция поняла, что тот улыбается. — Нашли нужный антибиотик. Опухоль начала спадать. И ты видишь.

— Я вижу, — согласилась Летиция. — Но зачем? И где та девушка, что дежурила ночью? — Летиция вспомнила о тени, несущейся следом в наполненном серными испарениями коридоре. — Где она?

Медики переглянулись.

— Она ушла, — после паузы сказал кто-то из этих троих.

Он был одет в черную тунику, как и они. Он шагал, вплотную прижимаясь плечом к плечу соседа, и кто-то так же давил на его плечо. Они шагали в ногу. Гимп постоянно сбивался. Слева него был человек. Справа — гений. Наверное, невозможно шагать в ногу, если ты слеп.

Гюн шел впереди. Они шагали колонной по четыре в ряд. Печатали шаг. И от этого печатанья в голове у Гимпа будто стучал барабан.

— Разойтись! — приказал Гюн.

Подчиненные разбежались мгновенно. Только Гимп застыл посреди форума. Он не видел, как один из парней поливал из канистры бензином стену базилики. К первому подскочил второй. Тоже с канистрой. Охраны не было. Вообще никого. Только черные тени суетились вокруг. Мраморные статуи в двухэтажной аркаде смотрели на черных демонов нарисованными глазами.

— Пусть исполняются желания! — кричал какой-то юнец. — Да здравствуют исполнители! Гимп уловил запах бензина.

— Что они делают? — спросил с тревогой. Гюн подошел.

— Обливают горючим базилику, а потом подожгут, — ответил охотно.

— Зачем?!

— Они исполняют желания. Их об этом попросили.

— Какие желания! Что ты мелешь? Кто мог попросить такое?

— Люди. Очень часто желают. Я сам удивляюсь, до чего часто!

— Раньше желали другое. Просили здоровья для больных детей, возвращали мужей с войны, спасали пропавших без вести.

— Ты глуп, Гимп. Отныне у нас свобода желаний. Как и свобода слова. Они всегда хотели этого — пожаров, убийств, насилия. Но цензоры и боги сдерживали их порывы. А мы находились в услужении и сами ничего не решали. Теперь все изменилось. Мы потеряли свое место, но мы и нашли его вновь. Теперь люди хотят того, чего хотели с самого начала, без указки сверху. И мы — вот что интересно — желаем того же самого! И исполняем с восторгом. Изведал ли ты это счастье — исполнять с восторгом? Выше нет ничего. Поверь.

— Не желаю! — воскликнул Гимп. — Останови их! Гении не могут потакать ненависти, потакать войне, пожарам, горю… — Слова гения Империи уходили в пустоту. Напрасно Гимп тянул к бывшим собратьям руки — меж ними была стена чернее августовской ночи.

Базилика уже горела вся — до крыши. На фоне беснующихся рыжих языков скульптуры казались неестественно застывшими, будто уверены были, что беда им не грозит. Их мраморные руки по-прежнему сжимали мечи и свитки, их гордые головы венчали наградные венки.

— Пожар! — закричал Гимп и бессмысленно замахал руками. Он не видел огня, но слышал треск пламени. И от этого было еще страшнее — ему казалось, что весь Город горит.

— Кто придумал, что можно исполнять только хорошие желания? А? Плохие желания куда занятнее, — рассмеялся Гюн.

Треск пламени становился все сильнее.

— Ты погубишь Рим окончательно, — воскликнул Гимп, в отчаянии вертя головой.

— Я его спасу.

— Ты его не спасешь. И власти над ним не получишь!

И Гимп кинулся в пламя.

Гюн попытался его удержать. Но не успел. Гимп скрылся в пылающей базилике.

Огонь…

Обезумев от общения с вымыслом, писатели жгут рукописи, если хотят истребить их безвозвратно. Не рвут, не закапывают в землю — жгут. Только огонь уничтожает без остатка дерево и бумагу. И стирает память. Огонь может стереть любые, самые дорогие имена. Даже имя гения Рима, подлинное имя, может стереть огонь.

Гимп не чувствовал боли. Он летел. Но не вверх, а вниз, провалившись в узкий черный туннель. Он мчался сквозь толщу земли, он стремился… И перед ним открылось огромное поле. Мертвая земля, и над нею клочьями плыл густой зеленый туман. Полупрозрачные деревья росли в ямах, наполненных белым студнем. Туманные ветви колебались, растворялись в воздухе и сгущались вновь. Какие-то твари, такие же прозрачные и неживые, как и деревья, срывались с ветвей и медленно скользили над полем — безмолвно. Впрочем, Гимп вообще не слышал ни единого звука. Беззвучно колебались ветви, беззвучно двигались по полю прозрачные тени умерших. Они шарахались из стороны в сторону. Их все пугало. От Гимпа они бросились прочь. Несколько теней было совершенно черных, будто слепленных из густого дыма. Они держались вместе, но вдали от прочих. И если неосторожный чужак приближался к ним, его прогоняли.

Но один призрак бродил в стороне ото всех. В бледном абрисе угадывалась фигура бойца и атлета. Тень повернулась. Гимп узнал белое полупрозрачное лицо.

— Элий… ты здесь? Ты умер? Тень отшатнулась.

— Вроде того.

— То есть?

— Тело мое еще живет, но сам я здесь. И как прежде на земле — одинок. Никто не приближается ко мне. Никто не желает перемолвиться. Я устал. Уж лучше настоящая смерть.

— Ты не можешь умереть. Желание, выигранное Вером, еще не исполнилось.

— Что из того? Я не могу найти выход отсюда. Брожу непрерывно и не могу найти.

— Боги обязаны держать слово.

— Но кто напомнит об этом богам? Гении больше не говорят с богами. Значит, и люди не говорят.

— Но есть один гений, не сосланный на землю. Гений города Рима. Если его призвать…

— Надо произнести его имя.

— Ты знаешь его.

— Но тень не может взывать к богам.

— Я могу.

— Ты умер.

— Нет. Я просто путешествую в мире тьмы. Но я вернусь и призову богов.

— Зачем?

— Чтобы они исполнили то, что обещали. Элий с сомнением покачал головой:

— Прошло столько времени. Я видел Летицию, она звала меня… Но она не рассказала, как выйти. А ты знаешь?

— Ты видишь здесь?

— Конечно.

— А взрыв ты видел?

— Какой взрыв?

— Тогда вот что. Ты должен ослепнуть здесь, чтобы прозреть там. Пока ты видишь тьму, ты не можешь вернуться. Но боги помогут тебе, я обещаю.

— Погоди! — воскликнул призрак Элия, видя, что Гимп собирается уйти. — Ты знаешь, кто это? — он кивнул на черные призраки, роящиеся вдалеке.

— Знаю, — отозвался Гимп. — Но тебе лучше не знать.

— Кто они? — крикнул Элий, но Гимп уже мчался прочь, и вязкие клочья зеленого тумана расступались перед ним.

Гимп очнулся в горящей базилике. Боль пронзила тело. Мышцы обугливались. Кожа на лице полностью обгорела. Но язык еще мог ворочаться во рту. Гимп еще мог говорить. И Гимп выкрикнул имя гения Рима, и вместе с пламенем просьба гения устремилась к небу.

А Гимпу показалось, что он умер.

Малек сидел на крыше своего дома, потягивал вино и вдыхал прохладный воздух. Скоро наступит пробирающий до костей ночной холод, и тогда Малек спустится вниз, в спальню, где на широком ложе его ждет худая, гибкая и злая, как истинная кошка, черноглазая Темия. А пока он наслаждался прохладой и вином.

Его царство — крошечный оазис в Аравии. Крепость в окружении зубчатых стен, пышная зелень пальм, водоем, полный зеленой воды. Водоем, который никогда не пересыхает. На фоне бескрайней пустыни этот дворец казался миражом. И лишь приблизившись, путники с удивлением обнаруживали, что ни крепость, ни пальмы не собираются таять в дрожащем от зноя воздухе.

И вот верблюды входят во двор, и тут же караван окружает крикливая и пестрая толпа, и будто из-под земли возникают вооруженные бойцы. Если караван хорошо охраняют, с него возьмут плату за ночлег, за воду и еду. А если охрана мала, он исчезнет без следа, и пески пустыни схоронят трупы людей.

Опять в мире идет война и льется кровь. Впрочем, в мире всегда где-нибудь идет война и льется кровь. Но сейчас речь идет о большой войне и большой крови, а это означает, что невольничьи рынки будут переполнены, и у Малека будет много работы и много денег.

— Хозяин! — позвал негромкий голос. Малек обернулся. Худой, загорелый до черноты мужчина в одних голубых шароварах склонился перед ним до земли. На лбу его рдело воспаленное красное клеймо. Это означал, что дерзкий раб пытался бежать, но его поймали. Малек подавил невольно поднявшуюся волну гнева. Беглый раб… Малек никогда не прощал беглых рабов. Что может быть отвратительней непокорного раба?

— Ну чего тебе? — Малек раздумывал, швырнуть в раба туфлей или не стоит — гнев уже прошел.

— Сейчас будет раздача пищи. Изволишь наблюдать самолично?

Малек допил вино и поднялся.

— Ладно, иди, скажи, чтобы без меня не начинали.

Раб помчался вниз. Торопился. Хотел выслужиться, надеясь на прощение. А зря — усмехнулся про себя хозяин. Малек неспешно двинулся следом, как и положено богатею и рабовладельцу. Что может быть на свете восхитительнее возможности безнаказанно пнуть в бок здоровяка семи футов росту и знать, что тот не взбунтуется, не кинется в ответ с кулаками, а безропотно стерпит. И если прикажет хозяин, бухнется в ноги и оближет туфлю. Это почти что чудо. Малек не уставал наслаждаться подобными чудесами.

Малек спустился в нижнее помещение. Здесь двое стражей, один — загорелый здоровяк с широченными плечами и бесформенным толстогубым ртом, второй — смуглый, обритый наголо и вертлявый, уже ждали. Кроме широкого кожаного ремня с двумя ножами каждый охранник носил на поясе еще и выцветшую кобуру, из которой грозно высовывалась вороненая рукоять пятнадцатизарядного «брута». Раб, что прежде прибегал наверх, ожидал позади — возле кувшинов с водой и корзины с лепешками. Малек кивнул Губастому и отворил маленькую боковую дверцу. Она вела в потайную комнату, откуда была видна большая зала. Прежде в этой зале он пировал с гостями, когда тем случалось добраться до крепости, а в этой комнатке дежурил верный человек. Но у Малека давным-давно не осталось друзей. Одни погибли. Других он продал в рабство. Третьи сделались его рабами. Для пиров с подхалимами и наложницами вполне хватало малого триклиния. Сейчас эта зала служила госпиталем. Сквозь тайное окошечко, скрытое лепными украшениями, в крошечную каморку долетал запах гноя, лекарств и немытого человеческого тела. Со своего места Малек видел почти все помещение. Освещенное масляными светильниками, оно тонуло в лиловом полумраке. Двое пленников ожидали возле двери раздачи пищи. Остальные сидели или лежали на койках.

Губастый открыл дверь и протолкнул корзину с лепешками внутрь, а затем внес два кувшина.

— Ну как дела, Лентул? Все живы?

— Пока все, — отвечал мужчина в зеленой тунике с длинными рукавами. Он был не стар, но светлые волосы надо лбом почти полностью выпали. Мужчина носил очки. Одно стекло в них треснуло, и потому медик постоянно щурился. — Но, боюсь, все не выживут.

Один из пленников — невысокий шустрый человечек — вынес одно за другим два вонючих ведра. Губастый стал обходить койки, наливая каждому больному в чашку его порцию воды и кладя перед каждым лепешку, горсть фиников, а из маленького кувшинчика плескал в отдельную чашку вино. Натренированная рука точно отмеряла дозу. Этой своей способностью разливать, раздавать и делить Губастый необыкновенно гордился. На всех, кроме хозяина, Губастый смотрел свысока. На рабов (а обитателей этой комнаты он считал рабами, хотя те не были клеймены и не носили ярма) он смотрел свысока вдвойне.

Пленники принимали его милости молча. Не благодарили, не кланялись. Губастого это злило, но он сдерживался. Наконец раздача закончилась, и Губастый покинул «госпиталь». Тут же в зале началось странное движение. Те, кто мог ходить, вставали, по очереди направлялись в угол к большому глиняному кувшину и сливали в него часть воды. Те, кто не мог встать с койки, просили совершить эту процедуру товарищей. Так же поступали и с вином. Только некоторые сливали в общий кувшин не половину, а все вино. Это походило на тайную мистерию, приношение таинственному богу. Но боги римлян никогда не отличались жадностью — им хватает нескольких капель вина, немного фимиама, первины урожая, волос с бороды, внутренностей животного. Мясо жертвенного животного римляне всегда съедали caми. Зачем же отдавать богам последнее? Отдавать вино и финики? И драгоценную воду? Но напрасно Малек пытался разгадать, что же на. самом деле происходит.

Лишь какой-то солдат с ампутированной по колено ногой выпил свою долю вина целиком. Остальные как будто не заметили его выходки.

«Плата? Этому худосочному? — подумал Малек и подозрительно глянул на медика. — Неужели он сожрет столько фиников и выпьет все вино? Вино-то дерьмовое, с осадком».

Раб говорил, что они делают это каждый вечер. Раб полагал, что медик собирает плату. На то он и раб, чтобы так считать. Хотя и беглый. Хотя и бунтарь. Доносчик. Иначе раб думать не может. Нет, тут что-то другое. Но как разгадать — что.

Объяснение раба не устраивало хозяина.

Медик взял чашу с вином, подошел к самодельному алтарю, где стояла грубо вырезанная из куска дерева статуэтка Эскулапа, и вылил несколько капель вина на алтарь.

— Бог врачевания, — прошептал медик, — будь милостив, дай всем силы, а мне умение.

Малек ожидал, что сейчас Лентул выпьет остальное вино. Но медик этого не сделал.

— Как, ты говоришь, зовут медика? — спросил Малек Губастого, выбираясь из своего укрытия.

— Кассий Лентул, — отвечал тот.

— Кассий Лентул… Кассий Лентул…— повторил несколько раз Малек, пытаясь припомнить что-то, связанное с этим именем.

Когда вслед за разбушевавшимися водами реки Джаг-Джаг в пробитую брешь в стене ворвались монголы, они резали всех подряд — и тех, кто сопротивлялся, и тех, кто молил о пощаде. Повсюду бурунами вскипала вода, грязь и тина, заполнили первые этажи, и в этой густой каше плескались люди и лошади, ослы и собаки. Белый жеребец с темным пятном на лбу, вырвавшись из конюшни, визжал от ужаса совершено человечьим голосом, хрипел и рвался из рук, что пытались ухватить дорогую добычу. Наконец конь взлетел по ступеням на стену Нисибиса, где уже не осталось ни одного защитника, и носился по ней, призывая хозяина отчаянным ржанием. А за ним, визжа от восторга, носились степняки. Наконец одному смельчаку удалось поймать уздечку, и конь как будто смирился и даже пошел назад к лестнице, но потом, обезумев от ужаса, попятился, встал на дыбы, забил копытами в воздухе и, опрокинувшись, полетел вниз, увлекая за собой вцепившихся в него людей. Грохнувшись в липкую лужу, он перебил себе хребет, пытался подняться, ударяя передними ногами и поднимая тучи черных брызг. И опять ржал и кричал по-человечески, пока один из монголов не выстрелил ему в голову и не прекратил мучения. Если бы кто-нибудь из римлян видел происходящее, он бы истолковал смерть жеребца как мрачное знамение. Но все римляне пали.

С римлянами общаться просто. Вся их нехитрая философия — купить, подкупить, пригрозить. С варварами иначе. Они непредсказуемы. Кто их разберет, этих пришельцев из степи. Желтые плоские лица, черные узкие глаза. То ли они собираются продать тебе по дешевке пленника, то ли обнажат кривые сабли и зарубят и тебя, и твой товар. Лучше бы держаться от них подальше. Но Малек чуял добычу, она манила, она пьянила, так зверя пьянит кровь. Монголы убивали и жгли. Насиловали и вновь убивали. Но все равно много, слишком много пленников скапливалось в их лагере. Женщины и мужчины, связанные, полуголые, голодные, спали прямо на земле, скованные друг с другом. Их можно купить дешево, а перепродать дорого. Фокус в том, чтобы отыскать нужный товар. И Малек готов был рискнуть. Он встречался взглядами с пленниками, ободряюще кивал, улыбался. И они уже верили, что он готов им помочь. Они ползли к нему на коленях. Торопливо шептали опухшими потрескавшимися губами:

— Спаси.

— Имя, родня, — спрашивал Малек. Если он слышал в ответ: «Нет никого. Все погибли», — тут же отходил. Но если в Риме или Антиохии за пленников готовы были дать выкуп, Малек записывал имена. Малек рисковал. Но он всегда рисковал, и потому сундуки в подвале его крепости переполнены золотом.

Вот монголка с бурым толстым лицом, похожим на засаленную подушку, варит в бронзовом котле баранину. Запах знатный. Грязную поварешку монголка моет прямо в бульоне. И миску тоже. Двое степняков тянут за уши третьего, дабы тот разинул рот, и вливают ему в пасть вино из глиняной бутыли. Еще двое хлопают в ладоши и пляшут. Малек отворачивается, чтобы скрыть брезгливую гримасу. Властители… Скоро весь мир будет вытирать перепачканные кровью и жиром руки о нестираные кожаные штаны. А те, кто разгуливает в белых тогах, чистит зубы по утрам, а на ночь читает поучения Сенеки и Марка Аврелия, разучились сражаться.

Малек однако не просто гулял по лагерю монголов, он шел к юрте Субудая, перед которой на шесте развевалось хвостатое знамя. Субудай позвал работорговца к себе. Входя, Малек постарался не коснуться двери или веревок, дабы этим не оскорбить хозяина.

К повелителю надо вползти на коленях, боднуть лбом ковер меж расставленными руками.

— Хочешь, торговец, я продам тебе хорошую добычу? — спросил монгол, странно ухмыляясь.

Или так показалось работорговцу? На желтом скуластом лице одноглазого не поймешь что написано — то ли радость, то ли злость, то ли самодовольство. Малек вновь боднул лбом персидский ковер меж расставленными руками.

— Вижу, что хочешь! — рассмеялся Субудай. — Угадай, торговец, что это будет за добыча?

— Пленники? — спросил Малек и осмелился приподнять голову.

— Нет, глупый, не пленники. В этих землях слишком много людей, негде пасти табуны и отары. Это трупы. Трупы римлян.

— Благодарю за столь ценный дар! — завопил Малек, как будто получил шубу с плеча господина.

— Глупец! Это не дар! Я продаю их тебе за три сотни римских золотых. И чтоб ни одного трупа римлянина не было в Нисибисе. Увези их подальше в пустыню и зарой или сожги — неважно. Но чтоб их нельзя было найти.

Малек на мгновение онемел от подобной наглости. Даже на африканских базарах, когда он торговался с арабскими работорговцами за их изможденный дрянной товар, его не надували так отчаянно. Там речь шла о живых. А здесь мертвяки. По золотому за штуку. Что ж это такое! Но спорить бесполезно. Если он скажет «нет», монгол его прикончит и поручит столь «выгодное» дело другому. И Малек вытащил из пояса припрятанные ауреи — все, что у него было — и безропотно отдал Субудаю. У Малека даже явилось подозрение, что багатур знал размер «золотых» запасов работорговца. Поговаривали, что Субудай обладает даром провидца.

Малек, старательно имитируя восторженную расторопность в движениях, попятился к выходу.

В тот же день торговец направился в разоренный Нисибис со своими людьми. Город смердел. На мостовых, покрытых толстым слоем тины, валялись обезображенные раздувшиеся трупы, облепленные тиной. На верхних этажах чудом уцелевших домов нехотя плясали языки пламени — это горело барахло, на которое не позарились монголы. Но запах пожарища не мог перебить сладковатый, ни с чем не сравнимый запах разлагающейся плоти. У некоторых мертвецов собаки обглодали лица и руки. При виде людей наглые псы не убегали, а лишь нехотя отходили в сторону, ожидая, когда можно вновь будет вернуться к добыче. Другие рычали, не желая прерывать трапезы, и их приходилось отгонять плетями. Многие из убитых были зороастрийцами. Их должно было радовать подобное погребение.

Неожиданно раздался громкий хлопок. Все бросились лицом в грязь, прикрывая головы, решили — рванула римская граната. Но ни осколков, ни комьев земли, ни камней не полетело следом. Малек и его люди поднялись. Выяснилось, что Губастый неосторожно наступил на раздутый живот трупа, и газы вырвались из гниющих кишок с оглушительным треском. Малек сначала пришел в ярость, потом расхохотался. Подчиненные подобострастно ему вторили. Обожал Малек этот смех — как эхо он возникал всегда и всюду, стоило хозяину пошутить. Рабский смех — его не спутаешь ни с чем. Рабы смеются, чтобы господин не угостил их плетью и одарил сладкой лепешкой.

Задача Малека была не так сложна, как казалось на первый взгляд, — монголы уже собрали своих мертвецов, остались лишь тела погибших защитников города. Трупы римских легионеров в основном лежали возле стены, на центральной улице и внутри цитадели Гостилиана. Еще были трупы в морге. Монголы не тронули их, потому что морг во время грабежа был залит водой. И теперь морг оставался почти полностью затопленным, и трупы приходилось вытаскивать из воды. Холодильник морга давно не работал, и опознать трупы было уже невозможно.

Пока Малек занимался извлечением мертвецов, его светлую голову посетила совсем недурная мысль о том, как вернуть утраченную сотню ауреев. Серебряные фиалы легионеров сняли монголы. Но у преторианцев на коже была сделана татуировка, и Малек велел записывать номера погибших. Малек даже весело хихикнул, глядя, как из морга вытаскивают очередной труп. Римляне такое значение придают соблюдению ритуальных мелочей, что заплатят золотом за горстку праха, дабы совершить положенные обряды. Только в этом случае души воинов могут добраться до лодки Харона.

Уже стемнело, когда люди Малека добрались до госпиталя. Несколько тел они нашли возле дверей. Но это были гвардейцы, до последней минуты защищавшие вход. Они полегли здесь, изрубленные буквально в куски. А вот внутри нашелся всего один мертвец. На кровати покоился труп молодого парня лет двадцати пяти. Монгольская сабля разрубила ему наискось лицо. Малек приглядывался и принюхивался, как собака, потерявшая след. Он садился на корточки и заглядывал под кровать, где в густом слое тины плавали солдатские калиги. Как будто под кроватью могла найтись разгадка странной пустоты госпиталя. Конечно, монголам не показалось это странным — они вообще не задумывались, сколько должно быть раненых, а сколько убитых. Но Малек знал, что раненых бывает в два-три раза больше убитых, а убитых в морге было тридцать два. Это те, кто пали до последнего штурма. Значит, раненых должно быть около сотни. Ну хорошо, некоторые были ранены легко и смогли вновь встать в строй. Кое-кто успел поправиться за время осады. Но все равно как минимум человек тридцать-сорок римлян должны где-то еще быть. Уже стемнело, но жара не спадала. Малеку казалось, что он сейчас задохнется от духоты и вони. Но он чувствовал — здесь что-то не так.

Протяжный стон пронесся над мертвым городом. Что это? Души убитых носятся над Нисибисом, и стонут и молят об отмщении?.. Спутники Малека сбились в кучу. Малек тоже струхнул, хотя никогда не верил в духов.

Кто-то стал бормотать молитву:

Как наилучший Господь, Как наилучший Глава, Давший по Истине дело Мазде благое и власть, Убогих заставил пасти…[27]

А стоны вновь и вновь слышались в ночном воздухе, наполненном миазмами разлагающейся плоти.

— Должно быть триста два трупа римлян, — сказал Малек. — А мы нашли?

— Двести пятьдесят три.

— Возьмите еще сорок девять мертвяков, чтобы ростом повыше и морды бритые, разденьте догола и тащите в фургоны. Ах да, вот стило, на левой руке каждому напишите какой-нибудь номер. И букву «А».

— А что такое «А»? — спросил Губастый.

— «А» — это первый в мире, — пояснил Малек. — Римляне себя считают таковыми.

— А вот у этого выколото «О», — не поверил Губастый. — Все римляне первые, а этот что — никакой?

— Пишите всем «А», и покончим с этим делом. Только смотрите, чтобы ваша татуировка не стерлась.