Глава 7

Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

Макций Проб плохо спал. Просыпался всякий раз раньше пяти. Быстро перекусив и приняв ванну, садился работать. Многие сравнивали его с Плинием Старшим. Кое-кто говорил это в глаза, надеясь польстить. Макций Проб соглашался. Что ж тут особенного, все трудяги похожи друг на друга. Постепенно труд засасывает, как вино или наркотик. Уже ничего не надо — ни женщин, ни развлечений, а только поскорее сесть к столу. Дел много, и это хорошо. Когда дела иссякнут, и жизнь кончится. Не коротать же остаток дней, читая «Акту диурну» и потягивая разбавленное вино. Хорошо, что Постум так мал — значит, у Макция еще много дел впереди. Молодые не таковы. Даже самые лучшие из них не таковы. Даже его внук Марк совсем другой. Его волнуют мелочи, он слишком много суетится.

В этот раз Макция разбудили ночью.

— На Августу напали ловцы, — доложил Курций.

Через полчаса префект вигилов явился лично. Вслед за ним прибыл Марк Проб.

— Где это случилось?

— В гараже больницы, — кратко отвечал Курций.

— Репортеры оккупировали всю Эсквилинку, их там больше, чем медиков. Пытаются что-то разнюхать, — сообщил Марк Проб.

— Ну, и разнюхали что-нибудь?

— Ничего.

— Августа вне опасности?

— И да, и нет…

— Что это значит?

— Черную ловушку удалось снять с ноги, но голень опухла, медики опасаются сильной интоксикации.

— Что она делала в больнице?

— Навещала секретаря Тиберия. Приказала одному из гвардейцев зачем-то охранять старика.

— И преторианец оставил Августу?! Надеюсь, с этим ослом разберутся, — фыркнул Макций Проб.

— Он вовремя вспомнил о своих обязанностях. А вот второй охранник исчез. И машина тоже. Парень, обслуживающий гараж, не видел, чтобы пурпурное авто выезжало со стоянки.

— «Триера» исчезла?! Улетела? Или уплыла в клоаку Максиму[23]?

— Я говорю, что знаю. Теперь, когда гении нас больше не защищают, когда весь мир мертв, я поверю во все, что угодно. Потому что теперь возможно все. — И Марк невольно поежился — ибо почудилось ему в то мгновение, что в спину ему как раз меж лопаток направлен остро отточенный клинок.

И гения больше нет за спиной.

— А что это за черная тварь?

— Ее отправили в лабораторию. Не могут установить, что это такое. Явно живая субстанция, но…

— Что «но»?

— Медики разводят руками.

— Андабат, — сказал сосед Гимпа. Значит, утро. И неведомый пленник проснулся за стеной. Гимп открыл глаза. И увидел потолок.

Свет! От яркой вспышки Гимп зажмурился. Гимп лежал неподвижно, боясь разлепить веки. Вдруг свет только почудился? Вдруг… И все же Гимп осмелился. Дрогнули ресницы… Да, свет, свет, несомненно! Свет мгновенно переплавился в боль. Боль пронзила мозг и застряла глубоко под черепом. От нее разбежалась по всему телу тонкая зудящая паутина. Гимп вновь распахнул глаза. Но ничего не увидел, кроме слепящей белизны. По щекам потекли слезы. Гимп сел на кровати, по-прежнему ничего не видя. Раньше мешала тьма. Теперь — свет. Его била дрожь. Ему казалось, что он ощущает льющийся свет кожей — он протянул вперед ладони, будто хотел собрать лучи в ладони…

Вокруг одна белизна… И по ней медленно лишайником расползалась какая-то муть. Зеленое… желтое… голубое… Потом Гимп различил очертания комнаты. Стол, два ложа, кресла, стулья… Окно. Зрение быстро возвращалось. Теперь он мог рассмотреть даже роспись на стене — яркая, будто только вчера написанная фреска. Гимп медленно обвел взглядом комнату. Столик из черного дерева, ваза муринского стекла… мраморная статуя… Окно. Он подошел к окну. Но за окном ничего не было. Чернота. Не может быть! Ведь сейчас утро. Гимп вновь затрясся. Осторожно приоткрыл решетку и просунул руку в щель. Сначала исчезли пальцы, потом вся кисть целиком. Тьма за окном ее поглотила. Будто Гимп погрузил руку в чернила. Гимп рванул руку назад, спешно ощупал кисть. Пальцы были на месте. Да и видел он их теперь. В комнате… Но за окном рука почему-то становилась невидимой.

Гений отошел от окна. Ноги подгибались. Он сел. Что же это такое? Что?

Дверь распахнулась. И за дверью — тьма. Из тьмы шагнул в комнату человек. Шагнул и остановился, глядя прямо перед собой. Гимп вгляделся. Казалось, он знает гостя. Знает, но не может узнать.

Гимп постарался принять позу как можно более исполненную достоинства.

— Неужели не рад меня видеть? — гость раздвинул губы в улыбке. При этом он смотрел куда-то мимо Гимпа. Неужели тоже слеп? Нет, не тоже. Гимп-то видит.

— Кто ты? — спросил Гимп шепотом.

— Гюн, бывший гений знаменитого гладиатора и бога по совместительству, — отвечал гость. Сейчас он совершенно не походил на Вера. Разве что ростом и атлетическим сложением. Лицо его сделалось бесформенным — нос, рот, лоб едва угадывались в мясной глыбе, что венчала мощную шею. Надо же, какая перемена… — А я рад тебя видеть, — продолжал Гюн. — Ты наконец вступишь в наши ряды.

— В чьи ряды? — спросил Гимп. Язык перекатывался по зубам, как кусок недожаренного мяса.

— В ряды исполнителей желаний.

— Вы исполняете желания? Как прежде? — подивился Гимп. И какая-то жалкая надежда, вопреки всякой логике, шевельнулась в его душе. Будто сросшееся в бесформенный ком лицо Гюна не служило красноречивым предостережением само по себе.

— Ну, не совсем как прежде. Несколько иначе. Но мы опять служим людям. Разве это не призвание гениев — служить людям? Служить Империи? — Гюн лгал, но Гимп пока не мог понять, в чем ложь.

— И ради этой службы надо устраивать ловушки? — Гений Империи позволил себе быть ироничным.

— Мы хотим собраться вместе. Многим плохо, я хочу им помочь. Ты когда-то предал нас, — Гюн сделал значительную паузу. — Но мы тебя прощаем.

Гимп наконец встал, но ноги тут же подкосились, и он вновь опустился на ложе.

— Скоро ты увидишь, как исполняются желания, — пообещал Гюн.

— Вы исполняете желания без помощи богов? — удивился Гимп. — Но как?

— Гении должны быть вместе. И ты нам нужен…

— Что я должен делать?

— Ничего. Просто быть с нами. Когда-то Гюн был гением бога. Но гений бога — это еще не бог. Так же как гений власти — отнюдь не власть.

«К чему этот дурацкий разговор ни о чем? Пустая болтовня… Одни слова. Чего хочет Гюн?»

Гимпу наконец удалось подняться. Он стоял, держась за стену. Слабость тела бесила. Как хорошо было прежде. Надоело — сбросил тело. Захотел — вновь надел, как тунику. «А вдруг я точно так же изменился…» — подумал Гимп, глядя на Гюна. У него возникло непреодолимое желание ощупать свое лицо. Но он сделал усилие и сдержался.

— Нельзя ли посмотреться в зеркало? — спросил он как можно непринужденнее. — Столько времени не видел своей оболочки.

— Зеркало там, на стене. — Гюн сделал неопределенный жест.

Серая поверхность потускневшего зеркала занимала узкую полоску между двумя фресками.

Гимп шагнул к зеркалу и всмотрелся. Он тоже изменился. Сильно. Но совершенно иначе, нежели Гюн. Все брутальное, мощное исчезло, осталось утонченное измученное лицо аскета. Гимп стремительно менялся. Но Империя не менялась, как прежде, вместе с ним.

— А кто там за стеной? — спросил Гимп. — Он все время говорил «Андабат». Кого тебе еще удалось пленить, какого гения?

— За стеной никого нет.

— Но я его слышу.

— Тебе кажется.

— И все же…

— Будь как дома. Ведь тебе нравится вновь видеть?

— Как вы вернули мне зрение?

— Ну, не совсем вернули, — странно усмехнулся Гюн.

— Радиация? — содрогнулся Гимп.

— Нет. Один из гениев подобрал этот свет для тебя.

— Гений слепоты? — через силу засмеялся Гимп.

— Гений смерти. Он устроил уютную спаленку.

— Получается, за дверью я ничего не увижу? А ты?

— А я вижу весь мир. — Гюн на ощупь двинулся к двери.

Ничего, скоро явится Курций и накроет всю шайку. Или не появится? Вдруг затея не удалась?! Ариетта не смогла… Жучок-чудачок, бывший гений, испугался и удрал. Самому придется выбираться. Легко сказать — выбираться. Просто так Гимпа не отпустят. Бывший гений Империи нужен Гюну. Очень. Вот только зачем? И этот свет… Надо же, какая забота!

— Неплохо бы перекусить, — заметил Гимп.

— Сейчас тебе принесут еду, — пообещал Гюк и нырнул в непроглядную черноту. Вместо него из тьмы тут же вынырнул юноша, одетый в черное. Человек, не гений. В руках он держал поднос. Нехитрая трапеза: кувшин вина, хлеб, яйца. Человек, так же как и Гюн, ничего не видел в комнате Гимпа и дорогу себе освещал фонариком. Его луч казался гению Империи черным клинком. Гимп взял кувшин в руки, подержал. Странно одновременно ощущать что-то пальцами и видеть. Как будто совершаешь что-то лишнее. Как будто мир давит на тебя слишком избыточно.

— Хорошее вино? — спросил Гимп. Мальчишка не ответил. Гимп глотнул прямо из кувшина. — Сносное. А ты, надо полагать, немой?

— Нет. — Мальчишка поставил поднос на стол.

— Тогда почему молчишь?

— С гениями лучше не разговаривать.

— Почему?

— Опасно, — нехотя отвечал парнишка.

— Это почему же опасно? — Гимп расправил плечи. Откинулся назад и глянул свысока. Преобразился. На мгновение сделался прежним — опекуном Империи, олицетворением ее власти. — Так почему же? — настаивал Гимп.

— Вдруг я что-нибудь пожелаю, а ты исполнишь…

Гимп расхохотался.

— Этой власти у нас больше нет.

— Как же! — недоверчиво пожал плечами паренек. — Вот Понтий пожелал, чтобы Элий не возвращался из Месопотамии, и Цезарь погиб.

— Это всего лишь совпадение.

— Совпадений не бывает. Сосед мне показал письмо: просил, чтобы наш дом сожгли. И через семь дней мы стали погорельцами. Теперь мать с сестрой ютятся на вилле патрона в одной комнатушке.

— Письмо? Кому?

— Неважно. Ешь. Вы, гении, и не такое человеку устроить можете.

Гимп рассмеялся через силу, хотя смеяться ему не хотелось.

— А ты тоже желаешь что-нибудь в этом роде — убить, сжечь? И боишься своих желаний?

Парнишка направил Гимпу в лицо луч фонарика, и глаза гения мгновенно залила тьма.

— Я ничего не желаю.

Луч фонарика метнулся в сторону. Зрение вернулось.

— А если пожелать кому-нибудь удачи, сбудется?

— Не пробовал.

— А ты попробуй.

— Мне некому желать такое. Мой отец погиб в Месопотамии, — юный тюремщик повернулся к гению Империи спиной.

Когда дверь отворилась, Гимп разглядел за нею опять только черноту. Гимп рванулся следом. Но прежде чем шагнуть в чернильную тьму, Гимп обернулся и широко распахнул глаза, вбирая частичку света из комнаты и пряча ее под веками. Он плотно зажмурился. И очутившись за спиной юного тюремщика, поднял веки. Но увидел не коридор, не плечи и затылок юноши, а город на фоне гор, кирпичную зубчатую стену и вспышку, которая поглотила все — и город, и стену, и горы. Гимп закричал. Ему казалось, что увиденный свет выжигает глаза, и из пустых глазниц сейчас покатятся кровавые слезы.

— Андабат…— сказал равнодушный голос где-то рядом.

Глава 8

Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

Порции было тошно. Но ведь она не знала, что Тиберия изувечат на самом деле. Прежде такое запрещалось цензорами — нельзя было желать никому вреда… И она… как бы в шутку… то есть не в шутку, а, так сказать, в сердцах… То есть она хотела, чтобы Тиберий… споткнулся, разбил колено… или… Но сломать ноги! Нет, она не сама лично… сама бы она ни за что не смогла такое устроить. Чисто физически не смогла бы. Виноваты те мерзавцы, что изувечили старика. Мерзавцы! Порция повторила это слово раз сорок, прежде чем добралась до редакции «Первооткрывателя». А сквозь пленку ужаса прорывалось: а если бы старик не измывался над Порцией, то не попал бы в беду… за дело наказан, за дело! Пусть и чересчур сурово, но все равно. Сам виноват.

«Да, да, сам виноват!» Порции сделалось немного легче.

Ведь как он над нею измывался! И Элий тоже поступил несправедливо. А что же прикажете ей делать? Терпеливо сносить незаслуженные удары? Но почему? За что? Разве мало она перенесла в жизни? Замужество длиною в пять дней и бесконечное вдовство. Работа урывками, мизерная зарплата. Хозяева, то наглые, то равнодушные. И эти вечные предложения прийти то на дом, то в гостиницу. То брошенные мимоходом, то настойчивые. Одни можно игнорировать, от других невозможно отказаться. Жизнь, липкая, как перезревшая груша, над которой рой мух и ос. Хлеб, вино, не выученные уроки сына, кофе, долги и повсюду сор. Где взять деньги на квартплату… кончился тюбик помады… Деньги патрона украли из сумочки в поезде… Постоянные боли в боку. Левая нога плохо сгибается. Нет денег на хорошего медика. А городской архиятер не слушает жалобы и строчит рецепты на тысячи сестерциев. Старость маячит у порога. А из-за плеча ее выглядывает мерзкая рожа Одиночества и строит паскудные гримасы. И после этого всего Тиберий смел издеваться над нею! А Элий выгнал, потому что она захотела жить чуточку лучше. Она отомстила. Никто не смеет ее ни в чем обвинять. Да, не смеет… Но почему же так тошно?

Идти в редакцию не хотелось. Но о том, чтобы не идти, речи быть не могло. И она пошла. Очень медленно. И другие шли. Впереди… позади. Непрерывный поток вливался в широко открытые двери. Люди поглядывали друг на друга подозрительно и прятали глаза. Но не все. Некоторые, напротив, смотрели гордо. И Порция тоже старалась смотреть точно так же. Как будто на ней не стираная-перестираная туника, а роскошная стола с золотым узором. Крул, выйдя в просторную приемную, сразу заметил именно ее и поманил жирным пальцем к себе в таблин.

— Ты довольна, крошка? — перед ним на столе стояла тарелка с нарезанной ветчиной. Он отправлял ломти в рот один за другим.

— Да, наверное.

— Что-то не так?

— В принципе… я не так хотела.

— Что значит — не так? Ты же сама попросила, чтобы Тиберию переломали ноги. Вот мы и исполнили. И ты должна быть довольна. И благодарна.

— Я довольна, — покорно согласилась Порция.

«Только бы никто не узнал, — мысленно взмолилась она. — Если узнают… о боги, если узнают…» Представить, что будет, если узнают ее друзья и знакомые, она была не в силах. Позор. Ужас. Смерть… Но ведь боги знают… Она вспомнила старую заповедь: «Мое поведение, хотя бы я оставался наедине, будет таково, что на него мог бы смотреть народ"[25]. Порция содрогнулась…

— Отлично. Тебе придется исполнять поступившие к нам желания.

Что значит — придется? Разве она не может отказаться? Порция с возрастающей тревогой следила за пальцами Крула. Старик хватал один за другим конверты, оставляя на бумаге жирные пятна. Писем было штук двадцать.

«Неужели они все просят о том же самом? То есть…» — Порция не успела додумать.

— Вот подходящее письмо. Одна женщина обращается за помощью.

Убить… Отравить… У Порции тоскливо забилось сердце. Но тот, кого отравят, наверняка виноват… Как Тиберий. Как Элий. Нет, не как Элий, конечно. Элия она уже не винила. Почти.

— Старая матрона просит, — продолжал медленно Крул, — чтобы кто-нибудь приехал и грамотно составил от ее имени жалобу в суд.

Порция облегченно перевела дыхание. Всего-то! Жалоба в суд! Да хоть десять. Эта работа как раз для нее. Она составит. Она… она… Она спешно взяла письмо и выскочила из таблина. Как приятно — какое счастье — всего лишь жалоба в суд.

«А потом я подсыплю матроне в чашу яд». Порцию стал разбирать мерзкий гаденький смех. А почему бы и нет? Она готова подсыпать яд. Чтобы все свершилось окончательно, бесповоротно.

— Еще одна мышка в мышеловке, — ухмыльнулся Крул. — Ну почему люди так любят, чтобы кто-нибудь другой исполнял их желания? Почему они не могут сделать это сами? Не хватает энергии? Нет сил? Нет фантазии? Да, с фантазией всегда у римлян было туго.

Нога Летиции распухла бревном. На коже проступали отвратительные красные пятна. Они нагнаивались, превращаясь в черные глубокие язвы. Никакие лекарства не помогали, но хуже всего было то, что не помогали и обезболивающие. Поначалу Летиция старалась держаться. Но очень скоро выдержка оставила ее. Уже и морфий не помогал. Сна не было. Были какие-то провалы. Всякий раз она оказывалась в черной пещере с отвратительным сернистым запахом, металась, звала на помощь и… никто не приходил… И выхода из пещеры не было.

Ее палата была просторна и светла. Легкие завесы на окнах, красивая, совсем не больничная мебель. Два раза в день меняли цветы. Каждое утро перестилали белье. Но ничего этого Летиция не видела. Она ослепла. Тьма слилась с болью и превратилась в единое целое.

Один за другим являлись в ее палату медички, озадаченно рассматривали ногу, потом светили фонариком в невидящие глаза. Старшие медики удалялись с озабоченным видом, вместо них являлись молоденькие медички, ставили капельницы или кололи в вену лекарства. Все без толку. Несколько раз приходил Макций Проб, что-то говорил. Во всяком случае Летиция слышала его голос. Но смысл сказанного до нее не доходил. Ее ничто не интересовало. В ее жизни отныне были только тьма и боль.

— Помогите, пожалуйста, помогите, — умоляла, хватая медиков за длинные рукава туник.

Летиция не видела их лиц, но в темноте, ныне ее окружавшей, лица медиков мерещились ей злобными масками лемуров.

Одни спешно уходили, другие пытались обнадежить. В темноте их слова звучали особенно фальшиво. Средства помочь не было. Боль не утихала.

— Кто-нибудь, помогите, — шептала Летиция.

И вдруг почувствовала прикосновение чьих-то пальцев к плечу и услышала быстрый тихий шепот:

— Вечером я приду, принесу лекарство. Но никому ни слова. — Голос был женский, молодой.

Летиция вцепилась в руку своей благодетельницы.

— Все что угодно, хоть яд.

— Тише! До вечера.

Быстрый шорох шагов, дуновение ветерка, когда дверь открылась и закрылась. Да был ли здесь кто-то вообще?

— Кто здесь? — спросила Летиция.

— Сиделка. Я здесь с утра, Августа.

— А вечер скоро?

— Сейчас полдень.

О, если б вечер наступил через минуту! Но не минута, а часы отделяли ее от обещанной помощи. Летиция считала секунды, складывала в минуты и всякий раз ошибалась. Ей мнилось, что синь за окном начала густеть, сделалась лиловой, потом почти мгновенно — черной.

— Который час? Уже стемнело? — спрашивала она сиделку. Но выяснялось, что минуло меньше получаса.

И все же, как ни противился Кронос, вечер наконец наступил. И тогда явилась неведомая спасительница. Августа узнала ее шаги, ее голос, почувствовала легкий укол. Боль стала стихать. Тело сделалось поразительно легким, и его потянуло к потолку. Лететь, лететь!

— Что это? — спросила Летиция.

— «Мечта», синтетический наркотик.

Значит, в самом деле яд.

«А хорошо бы умереть, — подумала Летиция. — Я встречусь с Элием. Наконец-то!»

Укол погрузил ее в сон. Знакомый сон. Опять пещера. И серный запах. Но теперь она без труда нашла выход. Перед нею расстилалось поле под зеленым мертвым небом. Зеленый туман клочьями плыл над землей. И по пояс в тумане брели белые студенистые фигуры. Летиция оглядывалась, пытаясь отыскать знакомое лицо. Но никого не узнавала. И ее тоже никто не узнавал. Она рванулась вперед. Она кого-то искала в тумане. Тени разбегались, пугаясь живой души.

— О Маны! — звала Летиция.

Никто не откликался на ее призыв. Она выбилась из сил, она устала. Хотелось лечь в зеленый туман и уснуть. Но знала, что спать нельзя. Повернула назад. И сразу же очутилась в пещере. Железная дверь приоткрылась, за дверью была тьма.

Сон кончился. И вместе со сном кончилось действие наркотика.

Гимп очнулся. Что-то противное, липкое ползло по лицу. Липкое, но оставляющее влажный, прохладный след. Неведомая тварь уже подбиралась к щеке. Он схватился за лицо. На ощупь — влажная плотная тряпка с какими-то клочьями, торчащими во все стороны.

— Н… н… д… — сказала тряпка вполне отчетливо. Гимп отшвырнул ее и расслышал мокрый шлепок.

Гимп открыл глаза. Он видел по-прежнему. Напротив него к стене прилепилась черная тряпка, такая драная, что даже на помойку ее нести было бы стыдно. И эта тряпка смотрела на него, Гимпа. Бывший покровитель Империи несколько раз отчаянно моргнул, пытаясь прогнать наваждение. Но видение не исчезало. Тряпка наблюдала за пленником. И при этом старательно что-то «изображала». В черных складках то и дело мелькало подобие человеческого лица. Черный тряпичный рот гримасничал, будто силился выдавить какой-то звук.

— Т… в… д… ш…— произнесла тряпка. «Ты видишь!» — догадался Гимп.

— Ловушка! — наконец дошло до бывшего гения.

Тряпка, висящая напротив Гимпа, что-то пробулькала. Говорит? Но что? Гимп не понимал.

Лужи, застывшие черными стеклами на римских мостовых. Дважды он проваливался в их предательскую глубину. Но то была не первая встреча. Первая — гораздо раньше. В лагере недалеко от Нисибиса. Именно там впервые он ощутил это липкое прикосновение. Он помнил, как неведомая тварь обвилась вокруг его ноги. Они оттуда, издалека, из безумного пламени, что выжгло гению глаза и уничтожило тридцать тысяч человек.

— Ты видишь в этой комнате? — удивился Гимп.

— Д-д…— сообщила тряпка и изобразила некий жест, отдаленно напоминающий кивок головы.

Конечно же, собрат по несчастью, она тоже видела свет смерти. Свет, обративший мир гения Империи во тьму.

— Зачем они поместили меня в эту комнату? Ты знаешь?

— Д-д…— отозвалась тряпка. — Д-ш…

— У гениев нет души.

— …ст…

— Гений сам дух. Что же тогда его душа?

— Зн… н…

— Его знания?

Гимп почувствовал, что холодеет. Будто лучи смерти, освещавшие его комнату день и ночь, уже отделили душу от тела.