Глава 5

Мартовские игры 1977 года

Валерия не обманула. Однажды вечером, заканчивая очередную страницу, Кумий заметил, что комнату наискось перечеркнула чья-то тень. Он поднял голову и увидел преторианца на пороге. Сердце остановилось. Холодный пот разом прошиб до костей. Кумий замер, так и не отыскав на клавиатуре нужную букву. Все мысли пропали. Окончание главы смыла из мозга волна животного страха.

— Привет, — сказал преторианец голосом слишком высоким для мужчины и слишком низким для женщины, и шагнул в комнату.

Тогда Кумий понял, что это женщина-гвардеец.

Кумий ощутил бешеное биение крови в висках, ему казалось — голова лопнет. Сейчас лопнет и…

— Я — Верма, — сказала женщина в броне-нагруднике с мечом у пояса. — Из охраны Дома весталок. Меня прислала Валерия.

— Вот и хорошо, и хорошо, — залепетал Кумий и погладил себя по груди, успокаивая сердце, как встревоженную кошку. — Я ждал… я рад… я готов…

К чему готов? Что такое он мелет! Он замолчал и вопросительно глянул на Верму. Несмотря на странный наряд, женщина казалась красивой.

— Эти дары прислала Валерия. — Она поставила корзину на стол и уронила чашу. Предпоследнюю.

Кумий кинулся поднимать ее и замер, глядя на стройные ноги Вермы. Красная туника выше колен ей очень шла.

— А что, гвардейцы из охраны Дома так же целомудренны, как и весталки? — спросил он, собирая осколки, но при этом умудряясь искоса поглядывать на ноги Вермы.

Быть наглее и настойчивее Кумий пока опасался — эта женщина могла размазать его по стене — буквально.

— Кто как. — Верма выкрутила из машинки начатый лист, пробежала глазами строки.

— А ты?

Она смерила его взглядом свысока (в смысле самом прямом) и ничего не ответила. Кумию показалось, что взгляд этот впечатал его в пол. Поэт решил не торопить события.

— Валерия предлагает отдать рукописи ей. В Доме весталок они будут в большей сохранности.

Кумий кашлянул.

— Не получится. Дело в том… что… ну… мои сочинения не для Дома весталок. Я их спрячу в надежном месте. А домну Валерию поблагодари, — добавил он с поспешностью.

— Как знаешь. — Верма отложила страницу.

— Отужинаем вместе? Поболтаем о литературе и о преторианской гвардии.

— Только не о гвардии, — запротестовала Верма.

— Хорошо, поговорим о любви. Теперь Верма не возражала. Она сняла броненагрудник и перевязь с мечом. Кумий не мог оторвать взгляда от рельефных мускулов на ее руках, пока она вынимала из корзины холодную телятину, фрукты и запечатанные бутылки вина. А талия у гостьи была тонкой, и грудь очень даже заметно круглилась под военной туникой.

— Ты — самый красивый преторианец, которого я когда-либо видел, — не удержался Кумий от комплимента.

Чаша оставалась всего одна. Пришлось зайти к соседке и занять у нее две простенькие стеклянные чаши. Не разливать же фалерн в презренную глину.

Для пущей таинственности Кумий зажег свечи. Впрочем, электричество на его чердаке уже месяц как отключили за неуплату. И так они сидели вдвоем при свечах — сочинитель и женщина-гвардеец, пили фалерн и ни о чем не говорили. Даже о любви. Верма никогда прежде не общалась с сочинителями и боялась показаться невеждой. А Кумию было так хорошо что он оставил обычную свою болтливость. Он лишь любовался длинной, будто выточенной из мрамора шеей Вермы и ее манерой встряхивать волосами.

— Почитай мне что-нибудь из твоего библиона, — попросила Верма, когда трапеза закончилась.

Кумий радостно кивнул, вытащил из пачки наугад страницу и принялся читать. Верма слушала. Он умел читать, и проза его звучала при чтении вслух, как стихи. Не из-за того, что Кумий слегка подвывал при чтении, а из-за внутренней напевности.

— Вкусно, — сказала Верма, когда он закончил, и облизнулась, будто он преподнес ей плод айвы. [91]

Гэл вышел из таверны изрядно пьяный. С некоторых пор он пристрастился к вину. Впрочем, по наблюдениям Гэла, он в своей слабости был не одинок. Многие его соратники подружились с бутылкой. Интересно, что происходит с гением, когда он слишком много пьет? Он перестает быть гением? Или, наоборот, достигает немыслимых высот?

— Ну наконец-то ты выполз! — воскликнул человек, стоявший у входа, и ухватил Гэла за локоть. Гэл рванулся — но не тут-то было.

— Узнаю хватку, — пробормотал Гэл. — Мой старинный друг Логос. Железный Логос. Помнится, в прошлую нашу встречу ты меня прогнал, как собаку.

— А теперь у меня деловое предложение.

— Деловое, — повторил Гэл. — Что-то мне не нравится это слово. Я пока не могу сказать — почему. Но очень не нравится.

— У меня есть две амфоры амброзии, — совершенно невинным тоном сообщил Логос.

— Две амфоры… — Гэл не поверил. — Может, две чаши?

— Две амфоры, — повторил Логос и улыбнулся. Улыбка была очень многообещающей.

— И что я должен сделать за эти две амфоры? — спросил Гэл. — Убить кого-нибудь? Сжечь Капитолий? Отравить воду в акведуке Девы?

— Ты и твои собратья должны молиться новому богу и обещать ему всевозможные жертвоприношения.

— Что? Какой такой новый бог? Ты, что ли?

— Сульде.

— Я пил много, но не настолько, чтобы совершенно рехнуться. Зачем мы должны молиться Сульде? У нас мало своих богов подобного толка? Беллона, Марс…

— Богов у нас много. Еще один не помешает. И твои молитвы, и твои жертвоприношения должны ему понравиться. Сульде должен перебраться в Небесный дворец.

— О, воображаю, какой он наведет там шорох! — засмеялся Гэл. — Юпитер будет в восторге от нового члена большой семейки.

— Ты должен сделать так, чтобы Сульде тебя услышал.

— За две амфоры амброзии я готов приманить хоть с десяток богов.

— Мне нужен один.

— Тогда по рукам. Один только вопрос: Юпитер не испепелит меня вместе с тобой?

— Он тебя наградит.

— Не надо наград. Я предпочту остаться в тени.

Довольный разговором, Логос направился домой. Он не особенно надеялся, что Гюн согласится ему помогать. Но пища богов готова творить чудеса.

Матушка отворила Веру дверь и шепнула: тебя ждут. Он думал — Минерва пришла разобраться с яблоками. Но в таблине на ложе растянулся Курций. Он задремал, поджидая хозяина. Но заслышав шаги, тут же вскочил.

— Какое-нибудь дело? — спросил Логос, занимая ложе напротив префекта вигилов.

— Угадал.

— И какое именно?

— Ты можешь прикончить Бенита?

— Нет.

— Почему?

— Бог не объясняет людям своих поступков. Люди их толкуют каждый, как понравится.

— Однако ты спас императора от убийц.

— Я обещал Элию защищать Постума. Устранить Бенита я не могу.

— Это просто — пришить подлеца и спасти Рим.

— А Рим хочет этого спасения? Убью Бенита — его место займет Блез.

— А не можешь ты устроить как-нибудь так, чтобы это место занял Флакк?

— Не могу.

— Раз не можешь — тогда выпьем с горя. Что тут у тебя? — Курций взял со стола золотой бокал. — Запах изумительный. Не фалерн, но пахнет приятно. — Курций медлил. — Это она? Да?

Логос кивнул.

— Я не ослепну? Говорят, выпив это, можно ослепнуть.

— Это сейчас ты слеп. А выпив, прозреещь.

— Двадцать лет я ждал этого и боялся. Курций помедлил и сделал глоток. Отставил бокал. Несколько секунд лежал с закрытыми глазами.

— Твое питье похоже на отраву. Теперь я буду смотреть на мир твоими глазами. Голубая сфера переместилась внутрь меня. И я должен каждый миг охранять ее и беречь. Но я человек. Что я могу? Зачем ты дал мне эту отраву, Логос, обнимающий весь мир?

— Это не отрава, — сказал тихо Вер. — Это пища богов. Побудь немного богом, Курций. Ты этого достоин.

Глава 6

Июньские игры 1977 года

Он ждал ее с утра. Она приходила регулярно раз в десять дней, приносила деньги и корзину с яствами. Сегодня был такой день. Кумий побывал в термах и у цирюльника, купил новую тунику. Сегодня был его день — он знал это. Едва Верма вошла, Кумий схватил ее за руку и подвел к столу.

— Сегодня у нас будет пир! Я закончил библион. О счастье! Вот он! — Кумий схватил рукопись и прижал к груди.

Потом бросил папку на кровать, зубами вырвал пробку из темной бутыли и наполнил новые хрустальные чаши.

— Выпьем, чтобы он был бессмертен, как боги.

— Выпьем,-согласилась Верма.

Он обнял ее за талию. Она могла бы задушить его голыми руками, если бы захотела. Но не захотела. Вместе они рухнули на кровать. Листы рукописи лавиной хлынули на пол. Бесчисленные страницы, испещренные черными знаками литер. Клейменные страницы. Клейменные тысячами и тысячами желаний, готовые к исполнению…

— Верма, ты хоть знаешь, что это такое — исполненное желание? — Он хохотал между поцелуями. Она тоже.

«Если она меня задушит, — подумал Кумий, — я умру счастливым».

Но Верма не стала его душить, и он не умер.

Он разбудил Верму ночью. Стоял совершенно голый, прижимая к груди ворох страниц.

— Что? — не поняла она и, щурясь со сна, заслонилась рукою. — Ты о чем?

— Отнеси эту рукопись центуриону Марку Пробу.

— Проб давно не центурион. Он подал в отставку.

— Неважно. Отнеси ему рукопись. Он честный человек. Честный и смелый. Знаешь, я не смогу переправить рукопись в Альбион. А он сможет.

— Ты толкаешь его на измену Риму?

Кумий затряс головой.

— Это не измена. Служить Бениту — измена. Проб — умный человек, он это понимает.

— Но я давала присягу.

— Кому? Риму и императору. Но не Бениту.

— Ты ошибаешься. Гвардию заставили присягнуть лично Бениту. Как раз сегодня.

Кумий беспомощно моргал, глядя на Верму. Он не слышал о таком безобразии. Совсем одичал на своем чердаке. Как сенат дозволил такое, или… в Риме, быть может, уже нет сената?

— Безумцы… идиоты…— Кумий, ошарашенный этой новостью, плюхнулся на кровать.

— Я передам рукопись Пробу, — неожиданно согласилась Верма.

— Как? А присяга?

— Я ведь не читала рукопись. И к тому же свобода слова еще не отменена.

— Формально, а на самом деле…

— Я присягу тоже давала формально, — перебила его Верма.

— Логично, — Кумий ухмыльнулся и тут же тяжело вздохнул. — Свобода слова… как легко Рим готов от нее отказаться. А ведь еще Диоген считал ее величайшим даром.

— Не знала, что ты киник! Кумий обвел рукой чердак:

— А кто еще, кроме киника, согласится здесь жить?!

Курций понимал, что безумно рискует. Но это понимание жило где-то на дне сознания, заглушаемое куда более сильным чувством — азартом схватки. Неважно, что схватка безнадежна и все силы у противника. Разве это имеет какое-то значение. Главное, что справедливость была на стороне Курция.

Он искал очень долго. Он вынюхивал, выискивал, он буквально по крупицам собирал сведения. По ночам ему снилось, как он входит в крошечный убогий домишко где-нибудь в пригороде, и с койки ему навстречу поднимается немолодой человек с бледным лицом и бегающими глазками. Он так часто видел это в мечтах, что когда наяву он распахнул дверь и увидел этого человека, его охватило какое-то странное разочарование.

«Ну, вот все и кончилось. Дело ты сделал. А теперь остается только проиграть».

С этой мыслью о проигрыше он придвинул колченогий стул и сел. Человек продолжал стоять, уронив плетями длинные, переплетенные узлами вен руки.

— Почему ты не уехал из Италии, Котт? — спросил Курций.

Голос его звучал устало. И немного зло. Его злило, что на этого чудака ушло столько времени. Чуть-чуть бы раньше… А теперь просто не успеть победить.

— Все равно бы нашли.

— Так ты мне расскажешь про Бенита?

Котт вздрогнул всем телом.

— Ты знаешь, совершенный муж?

— Разумеется. Я все знаю.

— Он заплатил мне, чтобы я ушел из дома. Я его ненавидел. Но такая сумма, такие деньги…

— Значит, ты предал Элия?

— Не его.

— Марцию.

— Она всего лишь конкубина.

— Ты ее не любил?

— Истеричка. — Котт брезгливо скривил губы.

Курций кивнул:

— Теперь тебе придется выступить в суде. Котт отрицательно покачал головой.

— Качать головой можешь сколько угодно. Все равно тебе некуда деться.

— Бенит меня убьет.

— Разумеется. Но ты выступишь. Тогда у тебя есть шанс спасти свою шкуру. — Курций и сам не верил, что такой шанс есть. Но что заставляет его драться? Быть может, то проклятое питье, что дал ему Логос? — Иначе тебя убью я.

— Одними моими показаниями не свалить Бенита, — заметил старик.

— А это уж не твое дело, — огрызнулся Курций.

Глава 7

Июльские игры 1977 года

Кумия сбросили с кровати на пол. Он не сразу понял, что случилось. Лишь когда подбитая гвоздями подошва впечатала в пол его лицо, до него дошло — явились исполнители.

— Мерзавец! — Мощная рука вздернула его с пола и ткнула в лицо мятые скомканные страницы. Рукопись? Ужас прошил тело насквозь. И тут понял — не рукопись, нет — от бумаги, дешевой и мягкой, исходил восхитительный запах типографской краски. Книга! Кто мог подумать, что именно так ему сообщат о долгожданном издании!

— Ты, как видно, еще не пробовал касторки с бензином! — бушевал исполнитель. — Так попробуешь.

Железные пальцы выпустили тунику, Кумий шлепнулся на пол. Дрожащими пальцами взял комканую книжку. Развернул. Его библион. Значит, Проб все-таки передал рукопись. Отпечатано в Лондинии… Анонимно. Но исполнители все равно прознали. Замечательно… отпечатали… читают… смеются… плачут… и теперь уж точно убьют… теперь уж точно… Только бы не пытали… он так боится боли… он все скажет.. и про Проба… про всех… Но он не хочет… не должен… О боги! Спасите!.. Кто-нибудь! Спасите… О боги! Куда же вы смотрите, или не смотрите вовсе?!

Его впихнули в вонючий фургон и повезли. Он старался не думать. Он готов был на все — все рассказать, сдаться, выдать имена. Силы мгновенно его оставили. Потом он вспомнил про Верму и Марка Проба. Придется их выдать. Но это невозможно. Но как же… как же… неужели он вынесет пытки в застенках… он не сможет…

Он решил, что будет орать, визжать, умолять о снисхождении. Что-нибудь выдумает. Уж на это он способен. Хотя бы на это. Он видел, будто во сне, низкую арку ворот, просторный мрачный двор, однообразные ряды зарешеченных окон. Потом коридоры. Исполнители в черном. Повсюду исполнители. Откуда их столько? Может быть, на самом деле все жители Великого Рима подались в исполнители? И только один Кумий ничего не исполняет… Или исполняет? Но что-то совершенно иное… Почему он другой?.. Почему? Ему так хочется быть со всеми. Но он не может, просто не может, и все.

Его ввели в крошечную каморку. Свет из оконца едва сочился. Лампочка под потолком едва теплилась. Пахло мерзко. Латринами, давно не мытыми, загаженными. Двое здоровяков открыли ему рот и влили мерзкую жирную вонючую жидкость.

— Счастливо оставаться! — воскликнул исполнитель и, ухватив Кумия за волосы, припечатал к каменной кладке половиной лица.

Внутри что-то хрустнуло, на грудь полилась кровь. Кумий сполз на пол, сжался в комок. Внутри мерзко пульсировало. Тошнота подкатывала к горлу. Хорошо бы его вырвало. Надо вызвать рвоту. Кумий засунул пальцы в рот. Долго давился и кашлял. Наконец мерзкая горькая жидкость полилась изо рта.

Тут же дверь отворилась.

— Добавка! — весело крикнул исполнитель.

— А ведь они — гении… как могли… как могли…— корчась на полу, бормотал Кумий.

Он не помнил, сколько прошло времени… час… два… Грязь и вонь камеры, все тело липкое, мокрое, вонючее… Отвращение к самому себе… Что может быть страшнее отвращения к себе, к своему телу, к своей душе! Спасите! Кто-нибудь, спасите! И тело, и душу!

Исполнители вернулись.

— Кто передал рукопись в Лондиний? — заорал исполнитель, пиная Кумия сапогом.

— Не знаю. Украли! Я дал почитать…

— Кому?

— Помпонию Секунду. — Он точно знал, что Помпоний уже умер. Исполнителям до него не добраться.

— Врешь!

— Правда! А его убили. И рукопись мне не вернули. Жулики! И вот спустя столько времени…

Они поверили. Ушли. Передышка. Хотя вряд ли муки на горшке, когда выворачивает наизнанку кишки, можно назвать передышкой.

Исполнители вернулись.

— Врешь! Ты написал все это позже. Посчитали, значит. Почитали. Гении, их не обманешь. С Кумия градом лил пот. Зубы стучали.

— Кому ты отдал рукопись? Кому? Кому же… Кого можно подставить, не рискуя? Кого Бенит не осмелится тронуть?

— Валерии. Весталке Валерии. Лично. — Уж ее они не тронут… Во всяком случае Кумий на это надеялся. Сквозь боль, сквозь ужас еще прорывались обрывки мыслей, будто побег тополя сквозь слой дерьма… сравнение… откуда-то… им придумано… записано? Или нет? Где записать?

— А кто передал твою мерзкую рукопись в Лондиний? Кто?

Нет, нет, невозможно…

— Не знаю.

Удар по лицу. Чудовищная боль. Все плывет перед глазами. Кумий ползает по полу со спущенными штанами. Из заднего прохода льется по ляжкам липкая вонючая жидкость. Кумия рвет одной желчью. Исполнители фотографируют его. При каждой вспышке камеры Кумий вздрагивает и припадает к покрытому нечистотами полу.

— Вот подлинный вид современного писателя, — смеется исполнитель.

Завтра эти фото появятся на первой полосе «Первооткрывателя» с подписью: «Известный сочинитель Кумий во время очередной оргии». Но Кумию уже все равно.

— Кто передал рукопись в Лондиний?

Губы сами выдохнули:

— Проб… Марк Проб… Оставьте меня… помогите… кто-нибудь… помогите…

Один из исполнителей уходит. Во всяком случае Кумия больше не бьют. Ему даже приносят какую-то белую жидкость в глиняной чашке. Рисовый отвар. Всего несколько глотков. Какое блаженство… спасибо… спасибо…

Кажется, Кумий забылся на час или два. Очнулся от новых спазмов в кишечнике. Он сидел на горшке, когда дверь снова распахнулась.

— Выметайся! — приказал исполнитель. Кумий не понял. Так и остался сидеть.

— Сказано: вон.

Он поднялся и со спущенными штанами поплелся из камеры. Ему вдруг представилось, что Неофрон смотрит сейчас на него и видит его унижения. У Кумия сами собой потекли из глаз слезы.

— Умереть, умереть! Тогда бы… тогда бы… Да, тогда бы он не выдал Проба.

Глава 8

Июльские игры 1977 года (продолжение)

Внешне Марк Проб казался абсолютно спокойным. Макрин лично вел допрос.

— Ты за все ответишь, — пригрозил Макрин.

— За что именно?

— За мерзкую рукопись, что издана в Лондинии.

— Нет закона, запрещающего печатать книги за границей Империи, — тут же отозвался Проб.

— Это оскорбление Величия.

— В книге нет ни слова про императора.

— Клевета на Рим.

— Там нет ни слова про Рим. В библионе описана вымышленная страна.

— Я не читал это мерзкое произведение.

— Как же ты меня обвиняешь?

Макрин подыскивал ответ, но подходящего не находилось. Выходило, что арестованный не нарушал ни одного закона, ни одного эдикта, даже самого последнего эдикта об оскорблении Величия императора. Макрину казалось, что обвиняемый попросту хохочет ему в лицо, хотя Проб был абсолютно спокоен.

Макрин вызвал исполнителей и велел отвести Марка Проба в камеру. И уже там привести самые веские аргументы.

Марка избили до полусмерти. Исполнители перестали пинать его окровавленное тело лишь тогда, когда бывший центурион потерял сознание. Исполнители вспотели и устали от тяжких трудов и отправились выпить и перекусить.

Марк очнулся, почувствовав, как что-то липкое ползет по щеке. Он попытался открыть глаза. Но веки так опухли и заплыли, что он почти ничего не видел. Но кто-то в камере был. Марк слышал негромкое натужное дыхание — кто-то пытался стереть кровь с разбитой щеки. У неизвестного были липкие скользкие пальцы. Но это почему-то не вызвало отвращения у Марка.

— Кто здесь? — спросил арестованный. Во рту образовалась мерзкая дыра, осколок зуба царапал язык. А на языке постоянно чувствовался привкус крови.

Ответа Марк не получил — неизвестный лишь убрал руку. Но не ушел. Продолжал сидеть подле — Проб по-прежнему слышал его дыхание.

— Тебя тоже арестовали? — Марк по-стариковски шепелявил и не узнавал собственного голоса.

Опять ответа не последовало. Но Марка это не особенно занимало. Он попытался перевернуться с одного бока на другой и почувствовал нестерпимую боль под ребрами.

— До 1984-го года осталось не так и далеко, — прошептал бывший центурион следователей. — У тебя есть попить? — спросил он у неизвестного сокамерника.

В ответ послышалось странное шлепанье, будто огромная лягушка прыгала по каменному полу.

— Н… — послышался странный выдох, который с большой натяжкой можно было принять за обычное «на».

Проб протянул руку и нащупал плоскую металлическую флягу. Отвинтил пробку. Глотнул. Фалерн… О подобном он не мог и мечтать. Пара глотков вина прибавила сил, хотя и не заглушили вкус крови. Однако Проб смог подняться, держась за стену. Боль в боку откликнулась тут же. Но он превозмог, стал осматривать стены. Добрался до двери… Глупо. Не собирается ли он бежать?

— …дти… М… ж… шь… дт… Марк с трудом понял, что неведомый сосед спрашивает: «Можешь идти»?

— Попытаюсь…— отвечал Марк. И тут же различил в полумраке, как черное пятно, похожее на рваную тряпку, заскользило по полу, потом по стене, по двери, замерло возле замочной скважины, несколько секунд копошилось…. И — о чудо! — дверь отворилась. Марк шагнул. Узкий коридор карцера был тускло освещен. В конце коридора, заложив руки за спину и выгнув грудь колесом, стоял исполнитель, преисполненный сознания важности своей миссии. Охранник не сразу понял, что заключенный сам отворил дверь. Потом наконец до него что-то дошло. Он рванулся к пленнику, на ходу расстегивая кобуру, но не добежал. Черная тряпка подпрыгнула в воздух и облепила лицо человека. Напрасно исполнитель вцепился в нее, напрасно рвал, силясь отодрать от лица, — ничего не выходило. Лишенный воздуха, человек рухнул на пол. Ноги его конвульсивно били по полу.

— Оставь его! — приказал Марк. Тряпка не слушалась.

— Оставь!

Черное пятно не слишком охотно стекло с лица охранника, освобождая его нос. Тот сел на полу, судорожно хлебнул воздух. Не дожидаясь, пока исполнитель очухается, Марк ударил охранника по затылку, и тот вновь растянулся. Умер? Потерял сознание? Марк не хотел его убивать. Марк посмотрел на лежащего юношу с сожалением. Красивый парень. Матери следовало его получше воспитывать.

Тут его осенило: с исполнителем бывший центурион был одного роста. Проб быстро стащил с лежащего одежду. Тело затащил в свою камеру и запер дверь. Через минуту одетый в черную форму беглец шагал по коридору казармы. Он старался держаться прямо, насколько позволяла боль в боку. Черная тряпка прилепилась сзади к спине и была абсолютно не видна на фоне туники. У выхода из карцера Марка остановили, хотя он и протянул пропуск исполнителя.

— Что у тебя с рожей? — изумился охранник.

— С заключенным поспорил, — отвечал Марк, нарочно растягивая рот так, что были видны выбитые зубы.

— Ого! А что с мерзавцем?

— Он получил свое.

— Ты его пришил? — обеспокоился охранник.

— Еще дышит.

— Надо послать медика, — Охранник принялся кому-то звонить. — Вдруг парень помрет. Да и ты, того, в Эсквилинку бы шел.

— Разумеется, куда ж мне еще идти, — согласился Марк.

— Машину возьми.

Марк уже выехал за ворота, когда оглушительный трезвон сигнализации разнесся по зданию. Бегство обнаружилось. Но его авто уже свернуло в ближайший переулок, и бывший центурион буквально растворился в темноте.