Глава 1

Сентябрьские игры 1976 года

Кумий развалился на мраморном сиденье. Храм Минервы был не особенно удобен для подобных сборищ. Кумий предпочел бы ближайшую таверну. В правой руке поэт сжимал свернутую трубочкой рукопись, левой картинно подпирал голову. За последний год он сильно растолстел. В тоге ему было неловко, постоянно чесалась спина. И кто придумал ходить на заседания коллегии поэтов в тоге. Девушка в белой палле села рядом. Красивые у нее волосы, золотые. А вот шрам на щеке портит красотку, добавляет вульгарности.

— Ты меня помнишь? — спросила девушка. — Я — Ариетта.

Кумий тут же восстановил в своей памяти список всех известных ему имен. Ариетта там значилась. С примечанием: неинтересная особа.

— Я пробовала сочинять библион. Кажется, что-то получается, — она воображала, что Кумию интересно слушать разговоры о ее планах. Вот если бы она заговорила об отрывке его нового библиона, что напечатали в ежемесячнике «Континент», тогда бы Кумий мог немного поговорить об этом с Ариеттой.

— Я читала отрывок твоего библиона в «Континенте».

Вот как? Кумий милостиво кивнул.

— Смотри, это же Неофрон! — воскликнула Ариетта.

При этом имени Кумий брезгливо сморщился. Неофрон вошел в литературу напористо и мощно. Еще вчера никто его не знал — сегодня все о нем говорили. Правда, за ним пока числилось лишь два небольших рассказика. Но он обещал новый библион. И читающая публика затаила дыхание. Сам Бенит назвал его надеждой римской литературы.

Статного парня с военной выправкой и кирпичным оттенком широкоскулого лица сразу же окружило несколько шепелявых подхалимов.

Вошел Бенит. И все поэты встали. Невероятно! Они встали, увидев Бенита. Даже Ариетта дернулась подняться. Но потом глянула на Кумия и осталась сидеть. А Кумий еще наглее развалился на скамье и похлопывал трубочкой рукописи по колену.

— Вставай! — прошипел ему в спину критик Галликан.

— Это еще почему? — нагло отозвался Кумий. — Разве мы в сенате? Здесь состязание поэтов. А Бенит уступает мне по таланту. Уж скорее он должен вставать, когда я вхожу.

Кумий говорил достаточно громко, так что его все слышали. И Бенит тоже слышал. Лицо диктатора пошло пятнами. Неофрон подошел к скамье Кумия небрежно-уверенной походкой, поигрывая могучими плечами, и вдруг ухватил поэта за край туники да за складки тоги на боку, поднял в воздух и поволок к выходу. Напрасно Кумий дергался, напрасно яростно дрыгал ногами — из могучих рук бывшего преторианца ему было не вырваться. Неофрон с размаху вышвырнул его из храма. Кумий покатился по ступенькам, разбил лицо, разбил колени и локти.

— Это будет тебе хорошим уроком! — крикнул Неофрон.

Хныча, Кумий поднялся и вдруг, набычив голову, рванул назад. Слезы ярости брызнули из глаз. Кумий размахивал слабыми руками и выкрикивал:

— Я сейчас его убью… сейчас убью… Удар кулака опрокинул его на ступени. Перед глазами все заволокло красным туманом. Подняться Кумий не сумел — сил не стало. Он медленно сползал вниз. Бочком, прижимаясь к стене, выбралась из дверей Ариетта. На Неофрона она смотрела с ужасом. Тот наверняка принял ее взгляд за восхищение. Зато Бенит восхитился в самом деле искренне. Демонстративно похлопал в ладоши, потом одобрительно положил руку на плечо бравому сочинителю.

— Вот так и надо всегда и во всем — дерзко! — воскликнул он. — Мы — первооткрыватели. И мы победители.

— Все равно Кумий пишет лучше, чем ты, Неофрон, и чем ты, Бенит! — неожиданно для себя выкрикнула Ариетта.

— Так он пишет лучше? — поинтересовался Неофрон. Сбежал по ступеням и пнул лежащего в бок. — Так ты говоришь, лучше? — Он вновь замахнулся, глядя на нее с издевкой.

— И я пишу лучше тебя! — выкрикнула она. Неофрон сделал шаг в ее сторону и остановился. Рассмеялся:

— О тебе я вообще не слышал. А ты, диктатор Бенит, слышал об этой телке?

— А кто она такая? — пожал плечами тот. И оба первооткрывателя-победителя удалились.

Кумий стоял на четвереньках возле фонтана, и его рвало желчью.

Глава 2

Октябрьские игры 1976 года

Новое жилище Кумия находилось прямо под крышей. Летом здесь царила невыносимая духота, осенью сразу становилось холодно. Зато в комнатке имелась дверь, и оттуда был выход на крышу. Здесь соседка развела маленький садик — несколько деревьев в кадках, цветы в горшках, и Кумий, поместясь в плетеном кресле под сенью лимонного дерева, правил напечатанные страницы, а вечером, когда солнце медленно катилось за Капитолий, читал выверенные листы садовнице, и та слушала, подперев пухлую щеку кулачком и вздыхая. Читать было трудно — Кумий печатал на обратной стороне старой рукописи, лента в машинке полностью истерлась, оттискивала литеры почти без краски. Но Кумий читал, воодушевляясь с каждой строкой, смеялся собственным шуткам, плакал над собственными выдумками, окончательно и бесповоротно в них веря, и единственная слушательница плакала вместе с ним. А потом непременно целовала Кумия в щеку, гладила по спутанным волосам и приносила тарелку тушеного мяса с капустой, хлеб и кувшин вина. Это была ее ежедневная плата. Щедрая, учитывая скромные средства соседки. Он был ее личным писателем. Не каждому римлянину выпадает такая честь.

Кумий бедствовал. Со дня ссоры с Бенитом его не печатали. Издательство «Аполлон» вернуло уже набранную рукопись, никак не объяснив отказа. Он хотел было потребовать выплаты гонорара, но в агентстве по авторским правам ему вежливо намекнули, что дело безнадежное. Из издательства «Римский мир» пришел безобразный отзыв. Рецензент старательно объяснял Кумию, какое он ничтожество. Поэт попал в западню, но вместо того, чтобы отчаяться, работал как сумасшедший. Проснувшись и едва ополоснув лицо, он садился к машинке. Чем нелепее и мрачнее были сообщения «Акты диурны», тем быстрее подвигался библион.

Казалось, неведомый господин купил раба Кумия и теперь заставлял с утра до вечера бить по клавишам. А он не мог убежать, прикованный невидимой цепью. Порой ему становилось страшно. Он хватал незаконченную рукопись, прижимал к груди и расхаживал с ней по своей комнатушке, баюкая недописанный библион, как ребенка. Кумий цитировал наизусть страницы, будто напевал колыбельную своему странному дитяте, и плакал. .

Он окунался в библион с головой, как другие уходят в запой. Да это и был своего рода запой. Кумий приходил то в ярость, то в гнев, то хлопал в ладоши, то ругался и рвал листы. И вновь печатал. Он говорил за героев на разные голоса. Описывая сражения, он размахивал рукою, будто десница его в самом деле сжимала рукоять меча. И кровь начинала пульсировать в висках, и ярость распаляла сердце.

Стопка на столе неумолимо росла. И, глядя на нее, Кумий испытывал какое-то радостное тепло — будто выпил стакан неразбавленного вина и голова кружилась от легкого хмеля. Библион рос, ветвился, как дерево, засасывал, как болото, сначала ясный, потом непонятный и наконец загадочно пугающий.

Кумий давным-давно придумал ему название — «1984 год».

Он приходил в восторг от своей придумки. Он даже не боялся того, что делает. Ему было весело.

Давно он не походил на прежнего Кумия — молодого претенциозного поэта, которому казалось, что блеск его таланта мог свести с ума. Не только Кумий изменился — весь мир стал другим. Прежняя игра словами и образами; полунамеки, вульгарные выпады, изысканные обороты — все вдруг потеряло значение. Статую Либерты сняли с Авентинского холма, но лишь немногие заметили пугающую пустоту. Бенит милостиво разрешал критиковать своих приспешников и сам порой веселился, читая в вестниках заметки про своих подхалимов. Особенно часто доставалось продажному Асперу и недоумку Блезу. Но особа Вождя была неприкосновенна.

Неофрон был в моде. Его библион вышел миллионном тиражом. Все зачитывались историей похождения преторианца в пустыне. Попав в плен к арабскому шейху, гвардеец бежал, уведя с собой двадцать пять прелестниц из крепости араба. И отправился в поход через пустыню. Чтобы красотки шагали быстрее, он трахал их всех каждую ночь, и красотки бежали по пустыне, как резвые арабские лошадки. Тут очень кстати попалось им поле огурцов, что одичали и росли в пустыне самосеянцами из года в год. Беглецы наелись огурцами, набили сумки, а из ботвы сделали себе пращи для борьбы с агентами шейха. Однако выбраться из владений коварного шейха было не так-то просто. Вся пустыня вокруг владений шейха была заминирована. К тому же герой прикинул, что воды и огурцов на всех никак не хватит, а хватит только на семерых, включая его самого. Произведя в уме столь сложные расчеты, гвардеец отправил на мины лишних красоток, оказывая им тем самым высшее благодеяние — подорваться на мине гораздо лучше, чем умирать в пустыне от жажды. Разумеется, не всех убило сразу. Кому-то всего-навсего оторвало ноги. И благородный герой добил женщин голыми руками, перед смертью оттрахав каждую на прощание. Некоторые, правда, успели умереть, и он трахал их уже мертвыми, а бессмертные души наблюдали за половым актом и заливались слезами благодарности. После этого с оставшимися шестью милашками гвардеец отправился в путь и, конечно же, спасся, добравшись до оазиса. В конце концов он выменял у караванщика трех своих телок на трех верблюдов и благополучно достиг Пальмиры. Здесь он продал оставшихся красавиц какому-то старцу. К радости читателя, нашему герою хватило не только на железнодорожный билет до Карфагена, но и на билет на теплоход до Рима. А прибыв в Рим, доблестный гвардеец обнаружил, что кинктус его полон алмазов. Камней было как минимум на миллион сестерциев. Герой подумал-подумал и выбросил кинктус вместе с алмазами в Тибр.

Кумий завидовал. Написано было превосходно. Читалось на одном дыхании. Сам Кумий никогда бы не сочинил такое.

За прошедший месяц Кумий еще больше располнел, обрюзг, зубы почернели, он курил почти непрерывно. На обедах у Сервилии Кар он больше не бывал. Его не приглашали. Иногда поутру захаживал он в дом Бенитовой супруги и, затерявшись в толпе прочих клиентов, ждал. Она принимала его, делая вид, что рада, расспрашивала о творческих замыслах, выслушивала почти с искренним интересом, снабжала десятком сестерциев, и Кумий уходил. По дороге домой он награждал Сервилию самыми мерзкими, самыми ядовитыми эпитетами, но все слова казались ему недостаточно сильными, недостаточно язвительными. Он клялся не ходить. Клялся, но вновь шел, когда кончались деньги и не на что было купить табачные палочки. Какое дело тем, кто прочтет библион Кумия, что автор унижался перед Сервилией? Да никакого.

Кумий писал библион, не зная точно, что будет делать, когда закончит книгу. Но он должен был ее написать. Это было его искуплением, его просьбой о прощении перед Великим Римом. Когда-то он помог Бениту надеть тогу с пурпурной полосой, теперь он должен был написать правду о мире, который создавал Бенит. Ему даже начинало казаться, будто мир изменится, если он напишет библион. Он выверял каждое слово. Оно должно быть естественным и точным, как лист на ветке дерева, как почка, из которой непременно распустится цветок. Тогда слово проникнет сквозь закостенелость души к самому сердцу, тогда ему не будет стыдно за свое творение. Кумий любил цитировать Горация:

…поэту посредственных строчек

Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки. [74]

Есть нечто в искусстве, что не достигается ударом кулака. Есть некое тайное желание, которое не исполнить ударом меча даже на арене Колизея. Ах, если бы угадать его смысл, настигнуть, как беглого гения, и заклеймить!

Тогда бы исполнилось нечто… Он и сам не знал, что должно было исполниться в этом случае.

Кумий был уверен, что миром правят книги. И тот, кто напишет более яркую книгу, получит в награду весь мир. Это политикам, воякам и банкирам кажется, что они указывают путь. Самообман. Все решают книги. Они ниспровергают режимы, они возводят на трон властителей и губят целые народы или приводят их к власти над миром. Жаль только, что у Кумия нет достаточного таланта, чтобы написать такую книгу. Он плакал от отчаяния, сознавая свою ничтожность. И все равно писал. Это было сильнее его. Кумию некуда было спешить. Ближайшие пятнадцать лет его все равно не будут печатать. Гораций советовал хранить стихи девять лет, прежде чем их издать. Кумий мог делать вид, что следует мудрому совету.

Иногда он прекращал стучать на машинке. Выходил из дома и долго бродил по улицам, вглядываясь в незнакомые лица прохожих, будто спрашивал: а ты прочтешь мою книгу или нет?

Лица людей с некоторых пор сделались куда мрачнее прежнего. Или ему это только казалось? Знакомых не попадалось: не то что на улице — дома никого не мог Кумий застать. Поначалу наведывался регулярно, звонил в дверь, ждал у порога, потом понял, что бесполезно. Но все же случай его вел куда-то, хотя трудно было представить, что Фортуна сама по себе может подкинуть что-то хорошее, ведь гладиаторы выманили у нее все счастливые случаи на миллионы лет вперед.

Однако случилось. Нечаянно на форуме Кумий вдруг столкнулся с Валерией. Он подошел к ней и сказал:

— Я — Кумий. Может, помнишь? — Он надеялся, что сестра Элия слышала о скандале в храме Минервы во время состязаний поэтов.

— Здравствуй, Кумий, — отвечала Валерия с печальной улыбкой. — Ты плохо выглядишь. Ты болен?

— Я бедствую, — сказал он напрямую.

Она нахмурилась. Чуть-чуть. Прямая складка разрезала чистый лоб под белой повязкой. Неужели ей сорок? Она выглядела лет на тридцать — не больше. Сервилия рядом с нею — размалеванная дура. И такую женщину ни разу не обнимал мужчина! Это несправедливо.

Она сняла с руки золотой браслет с четырьмя крупными рубинами и протянула Кумию.

— У меня нет денег с собой. Но это можно продать. Подарок Летиции. Надеюсь, она не обидится. Я благодарна тебе, Кумий. Ты написал прекрасную поэму об Элии.

— Не такую уж и прекрасную, — пробормотал поэт смущенно. Смущаться было отчего — ведь он не писал ничего об Элии. Если не считать десятка эпиграмм. Но вряд ли те стишки могли понравиться Валерии.

— Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.

Она улыбнулась.

— Не стоит говорить о подобном на площади. Лучше скажи свой адрес — я пришлю к тебе кого-нибудь.

Ариетта зажгла свет в спальне, тени разбежались серой мышиной стаей, свет неохотно коснулся желтыми пальцами знакомых вещей — чаши мозаичного стекла, черепахового гребня, серебряного подсвечника с оплывшей желто-янтарной гроздью воска, из которой торчал черный черенок фитиля. Ариетта не испугалась и не удивилась, заметив на кровати лежащего человека. Он свернулся калачиком — знакомая поза — и весь трясся.

— Гимп! — ахнула Ариетта.

Сколько она его не видела? Не дни — месяцы. Почитала умершим. И вдруг он явился. Он смотрел ей в лицо застывшим взглядом, будто пытался вспомнить и не мог. И тут она поняла, что зрение вернулось к нему, и он видит ее впервые. Невольно она прижала руку к обезображенной щеке. Но поздно! Гимп наверняка успел заметить шрам.

— Меня изуродовали в ту ночь, когда ты исчез. А прежде я была красавица.

Он не ответил, вновь опустил голову, дрожь усилилась.

— Я согрею вина, — предложила она. Она вышла на кухню. Комом к горлу подкатывали слезы. Сейчас она закричит или задохнется от плача. Но не закричала и не задохнулась. Просто зажгла конфорку и поставила на огонь кастрюльку с вином. Когда она вернулась с чашей горячего вина, Гимп по-прежнему лежал на кровати. Она почти насильно влила несколько капель ему в рот.

— Раньше я была красивей, — сказала она, видя, что взгляд его вновь остановился на ее лице.

— Это неважно, — отвечал Гимп, клацая зубами. — Завтра я ослепну. Я теперь то слепну, то прозреваю. Порой внезапно. Но когда болею, то слепну непременно.

— Ты запомнишь меня такой, какая я есть.

— Дай фото прежней Ариетты. Она принесла фото. Он долго смотрел, потом перевел взгляд с фотографии на нее, живую, сидящую подле.

— Никакой разницы, — произнес наконец, отбрасывая фото. — Абсолютно.

— А шрамы?

— Я их не вижу.

— Как так? — она не поверила.

— Я же гений, — напомнил он, — хотя и бывший.

— Что с тобой было? — спросила она, заранее содрогаясь, ибо рассказ должен быть мерзок. — Ты сделал, что хотел?

— А что я хотел?

— Узнать, кто такие ловцы.

Он вдруг рассмеялся ядовитым неприятным смехом.

— Неважно, что я хотел, важно, что получилось.

— И что получилось?

Он опять играл в свою игру: вопросы без ответов и ответы, не имеющие смысла.

— Я помог вернуться Элию из мира теней.

— Как?

— Позвал. И он пошел. Только и всего. Ловцы думали, что ловят меня. А я ловил душу Элия. Но на тьму нельзя смотреть безнаказанно. Она заползает под веки и разъедает глаза. Я пробовал смыть ее слезами — бесполезно. Если бы ты была богиней и дала мне амброзии, я бы излечился. Но ты можешь пойти к архиятеру и взять у него глазные капли — они возвращают зрение на несколько часов. Скажи только, что капли нужны тебе, потому что, если скажешь, что капли нужны гению, он заставит тебя заплатить [75]. А капли дорогие.

— Ты останешься здесь? — спросила Ариетта.

— Я же скоро ослепну. Куда мне деваться? Или ты меня гонишь? И не пойдешь за каплями?

— Оставайся, — милостиво разрешила она. И легла подле. Он прижимался к ней плечами, грудью, бедрами, но даже не сделал попытки овладеть ее телом. Примитивно дрых, тяжело вздыхая и всхлипывая во сне. И видения из его снов черными безобразными кляксами ползали по стенам и потолку. Стоило Ариетте закрыть глаза, как черные кляксы проворно заползали ей на руки и на грудь, ползали по лицу, путались в волосах. Ариетта в ужасе распахивала глаза. Ничего не видно. Тьма. И во тьме черные кляксы, их тяжкое шевеленье и запах пота, обычного человечьего пота.

Гимп проснулся, обнял, привлек к себе. Ариетта закусила губу. Ну что, гений, захотелось Венериных утех? Только не говори о любви, потому что гении любить не умеют.

Утром Гимп ослеп. Теперь он не мог видеть, как она сидит перед зеркалом и расчесывает роскошные пшеничные волосы. Она нарочно сидела нагая.

— Я рад, что мы вновь встретились, — Гимп улыбнулся. Вновь нахлынувшая темнота его не страшила. — Выпьем кофе?

— Не сейчас. Мне надо идти. Меня ждут.

Гимп вскинулся на кровати.

— У тебя есть любовник? Она ответила не сразу, хотела сказать «нет», но вместо этого воскликнула гневно:

— А ты как думал! Тебя не было столько времени! А мне надо было как-то жить.

— Ты рассуждаешь, как шлюха, — брезгливо скривил губы Гимп.

— Значит, ты — сутенер, раз спал сегодня со шлюхой даром.

Он не видел ее лица, но слышал, как звенит ее голос.

— Ты же поэтесса! — воскликнул он. — Ты могла бы стать клиентом какого-нибудь мецената. Тебя бы приглашали на литературные вечера, ценители бы хвалили тебя, издавали бы.

Как он наивен! А еще гений Империи. Смотрел издалека, свысока. Да видел ли он вообще что-нибудь?

— Сервилия указала мне на дверь. Потом я была у одного недоноска. И он тут же предложил мне лечь к нему в койку. Я послала его. Да что толку! Новые ценители не объявляются.

— Ариетта!

— Что — Ариетта? — передразнила она. — Я мыла посуду в таверне, порезала руку разбитой стеклянной чашей.

— Ты напоминаешь мне старого киника. Она поставила рядом с кроватью на столик тарелку с пирожками и кувшин вина.

— Ты обещал мне миллион, красавец, — прошептала, наклоняясь к самому его лицу. — Как только сдержишь слово, я никуда не буду уходить ни по утрам, ни по вечерам.

Она ушла. Он чувствовал, как истаивает в воздухе запах ее духов, слышал, как, удаляясь, стучат каблучки сандалий. Гордость приказывала ему уйти. Но страх приковывал к кровати и не давал даже подняться. Он был слеп. По городу рыскали исполнители. На мостовой поджидали ловушки. Он остался.

Но не к любовнику спешила Ариетта. Хотя к любовнику наверняка было бы идти легче. Там все ясно, а здесь…

Остановившись у вестибула, она невольно огляделась. Почему-то казалось, что за нею следят. Но кто? Ведь Гимп слеп. А более никто в целом мире Ариеттой не интересовался. Она позвонила. Привратник, открывший дверь, поклонился почтительно и низко. Выслуживается, дрянь. В атрии Ариетту ждали. Макрин расхаживал взад и вперед, просматривая какие-то бумаги. Небрежно надетая тога волочилась по полу. Макрин при своем маленьком росте покупал непременно самую большую тогу.

— А, дочка, запаздываешь, — бросил Макрин небрежно.

— Я обязательно должна являться каждый день? — с этой фразы Ариетта всегда начинала разговор.

— Конечно. После твоей выходки — непременно. — Макрин всегда отвечал одно и то же. И посмеивался. — Я не хочу из-за тебя иметь неприятности. Но если ты такая гордая, можешь не брать у меня денег.

— Когда напечатают мою книгу…

— Тебя никогда не напечатают, лучше об этом забудь.

— Дай мне тысячу сестерциев.

— Тысячу? Зачем так много?

— У меня появился любовник, — она глянула отцу в глаза. — А с моей внешностью любовникам приходится платить. — Она демонстративно провела пальцем по шраму.

Макрин нахмурился.

— Если тебе нужен самец, выбери из моих исполнителей. На кого укажешь, тот и будет твоим. Бесплатно. Муженька я тебе потом подберу, разумеется, не из гениев.

— Мне не нужны твои идиоты, — рассмеялась Ариетта. — Только мой.

— Чем он отличается от других?

— Это моя маленькая тайна. Дай тысячу. Хочу устроить пирушку.

Глава 3

Январские игры 1977 года

Была полночь, и Крул жрал ветчину ломтями, почти не жуя. Это значит — у него появилась новая замечательная идея.

— Хочешь подкрепиться? — предложил Крул Бениту. — Нет? Ну и зря. Отличная ветчина. Эх, кто из нас думал, когда мы ютились на чердаке развалившейся инсулы, предназначенной на слом, что будем сидеть на Палатине и жрать. — Крул рыгнул.

— Не умри от обжорства, — беззлобно ухмыльнулся Бенит. — А то кто же подаст мне очередной мудрый совет.

— Я еще долго проживу, — пообещал Крул и вновь рыгнул. — Кстати, о советах. Ты знаешь, что некоторые охранники Элия, которых считали мертвыми, вернулись в Рим? Они все не граждане, но никто из этих парней не подал прошение о получении гражданства.

— Кроме Неофрона. Хорошо, мерзавец, пишет.

— Не читал, — Крул поскреб пятернею затылок. — Не о том речь. Речь об Элии. Тут такое дело… Малека, работорговца, у которого бывший Цезарь был в плену, убили. Кто-то впрыснул ему в вену сверхдозу «Мечты». И парень угодил Орку в пасть.

— Ну и что из того? Чья-то месть.

— За что, мой мальчик, за что?

Бенит пожал плечами.

— Ну, не знаю. Кто-то заплатил выкуп, а потом…

— О нет! Римляне сбежали, не заплатив выкупа. Вот какая штука.

— Не заплатив выкупа? — Бенит нахмурился. Что-то такое напрашивалось само собой. Но вот что?

— Как ты думаешь, будут мстить работорговцу, которому не заплатили денег? — хитро улыбаясь, спросил Крул.

— Он мог кому-то задолжать.

— Это Малек-то?

— Он мог издеваться над пленниками.

— Умница. А если учесть, что мстил Квинт — преданный пес Элия, то хотелось бы знать, что такого сделали с Элием, не так ли?

— Дедуля, ты чудо! Ты стоишь всего «Целия»!

— «Целий» тебя игнорирует, мой мальчик. Пора наступить им на хвост. Только осторожно. Это такая змеюга, которая может ужалить. Кстати, в холодильнике есть копченая рыба. Достань-ка.

Утром к Бениту был приглашен Неофрон. Литератор явился. Невольно Бенит залюбовался шириной его плеч и мускулатурой рук.

На столике лежал новенький экземпляр «Пустыни» и подле стило с золотым пером.

— Прекрасный библион! — Бенит погладил имитирующую телячью кожу обложку.

— Благодарю, сиятельный муж, — отвечал Неофрон. Даже в белой тоге Неофрон выглядел как преторианец.

Они сидели в триклинии на Палатине, во дворце Флавиев. Самый лучший дворец в мире построили плебеи Флавии. Потому что только плебеи понимают толк в дворцах. И самый лучший амфитеатр построили тоже они. Бенит держал в таблине бюст Веспасиана — круглая хитрющая физиономия. Умный был парень. В триклинии тоже есть его бюст. «Деньги не пахнут», и все тут.

— Читал с наслаждением. Истинным наслаждением. За успех библиона! — Бенит поднял золотой бокал с фалерном.

Они выпили. Неофрон был тронут.

— Элий хорошо сражался в Нисибисе? — спросил Бенит как бы между прочим.

— Неплохо для гладиатора.

— А в плену? Как вел он себя в плену?

— Он долго болел.

— Кажется, вы угодили в лапы к некоему Малеку. В связи с чем слышал я это имя? Вспоминаю, но вспомнить не могу.

— Малек погиб в прошлом году весной. Или в начале лета. Об этом писали в вестниках.

— Твоих рук дело?

— Нет. Я не успел.

Бенит понимающе кивнул.

— А Элий? Где он теперь?

— В Альбионе, наверное. Где ж ему быть?

Бенит лично наполнил бокалы вином.

— И как вам жилось у Малека?

— Хуже, чем на Лазурном берегу. Бенит ненатурально расхохотался, потом состроил хитрую рожу, подался вперед и, подмигнув, спросил:

— Били?

— Малековы люди? О нет, наоборот, берегли. Ведь мы стоили много. По их подсчетам — миллионы. Римляне ценятся, в отличие от прочих. И этот мерзавец знал денежкам счет.

— За что же его убили?

— Малек прикончил несколько человек, когда нас брали в плен. Все мы были раненые, кое-кто вообще ни рукой, ни ногой двинуть не мог. А этот мерзавец приказал убить людей, что дали нам приют. Такое не прощают. С Малеком обещали посчитаться и посчитались.

— Неужто никого не били? Элия, к примеру. Ведь он упрям. Он такой… Неужто ни разу никто не ударил плетью?

Неофрону почудилось, что с губ Бенита капает слюна. И в самом деле Бенит плотоядно улыбался. Лицо его сейчас было куда хитрее, чем физиономия мраморного Веспасиана в нише.

— Цезарь был ранен. Тяжело. Едва выжил. Нелепо было его еще и бить. — Голос Неофрона звучал почти натурально. Но почему-то литератор опустил взгляд.

— Я слышал о Малеке другое. Но он подох. Туда ему и дорога. Выпьем за твой побег, Неофрон. Надеюсь, ты не сделался поклонником Элия?

— Поклонником? Я пытался его кое-чему научить. Но случай безнадежный.

— Ну что ж, выпьем. За бога Аполлона и его девять Муз.

— За десятую тоже стоит выпить. Ведь по моему библиону собираются ставить кино. — Неофрон рассмеялся. Радовался, что разговор так легко ушел от неприятной темы. И Бенит приметил эту радость.