- Что скажешь, Рохеле, про дочку Гнеси? И боже мой, как расфуфырилась! Ну, как она тебе понравилась?
      Погруженная в свои думы Рохеле ничего не ответила. Кто знает, о ком сейчас ее помыслы?
      - Свекровь, - неожиданны заговорила она, - я ведь сегодня впервые слышала Стемпеню.
      - Что ты, дитя мое! Как это впервые? А у вашего богача реб Лейбци-Аврома-Герша? А у реб Нехемьи-быка? А у Соры, дочери Бенциона? Наконец у самого цадика?*
      - Не помню, - ответила Рохеле. - Все слышу: Стемпеню да Стемпеню, но видеть его никогда не приходилось.
      - Оно и понятно. Где тебе и помнить?! Ты еще была совсем цыпленком, когда Стемпеню играл на свадьбе у дочери сквирского цадика. Ох и свадьба была! Всем моим близким и друзьям желаю справлять такие свадьбы! Можешь себе представить - я тогда была беременна Иосинькой... На каком же это месяце? На шестом, видно... А? нет, на восьмом... Куда ты, Рохеле? Вот ведь наш дом, а ты прямо к Гнесе. Вот так штука, ха-ха-ха!
      - Что за вздор!-сама себе удивилась Рохеле, оглянувшись кругом. - Смешно, право, ха-ха-ха!
      Смеясь, свекровь с невесткой вошли в дом. Надо было вздремнуть хотя бы часок-другой: с утра в Мазеповке предстоял большой базар, почти ярмарка.
      VII
      Рохеле не спится
      Вот беда - Рохеле не может уснуть! Ворочается с боку на бок, то сбросит одеяло, то снова натянет его на себя... Не спится! Как ни старается она гнать от себя всякую мысль о Стемпеню, образ его, бог весть почему и зачем, упорно стоит перед ее взором. Она крепко-накрепко смежает веки - и снова перед нею Стемпеню с его прекрасными черными глазами: они глядят на нее в упор, эти глаза, ласкают, притягивают к себе.
      - Ах, чтоб ему ни дна ни покрышки! - с досадой шепчет Рохеле. - Хоть бы Мойше-Мендл пришел.
      Она открывает глаза и опять видит Стемпеню со скрипкой в руке. Ей чудится, будто она все еще слышит изумительную музыку.
      - Какая игра! Ах, что за игра! Недаром о нем такие чудеса рассказывают...
      Рохеле вспоминает удивительные рассказы о Стемпеню, слышанные ею в детстве, когда она жила в Сквире и обучалась грамоте и письму у "учителя для девочек" Мотла Шпрайза. Ну и наслышаласъ же тогда Рохеле от подруг о Стемпеню! Рассказывали, например, о том, как Стемпеню однажды отбил невесту у жениха, как невеста, не вынеся позора, умерла и ее повенчали уже мертвую под черным балдахином... О там, как Стемпеню отомстил когда-то девушке, назвавшей его шарлатаном... О том, как Стемпеню играл однажды на свадьбе у одного крупного помещика, графа; как дочь графа, паненка редкой красоты, страстно влюбилась в скрипача и заявила: "Умру, а Стемпеню будет мой!" Услыхав такие речи, граф призвал к себе Стемпеню и сначала угрозами, а потом добром стал уговаривать его принять христианство и жениться на его дочери-паненке, обещая в приданое три деревни. Но Стемпеню ответил ему по-французски (Стемпеню, конечно, говорил и по-немецки и по-французски), что своего червонца он не променяет даже на горы чужого золота. С тех пор Стемпеню пользуется большим почетом среди благочестивых евреев, сам цадик уважает его. Паненка же, услышав ответ Стемпеню, одетая бросилась в реку...
      И много таких диковинных историй, которые и слушать-то страшно, рассказывали Рохеле ее подруги.
      Вспоминаются Рохеле и уверения одной из подруг, будто у Стемпеню имеется какой-то пузырек с "любовным напитком". "Вздор!- думает Рохеле, воскрешая в памяти все эти россказни. - Гроша ломаного я бы не дала за этот напиток и за такую, с позволения сказать, любовь! Мой Мойше-Мендл любит меня без всякого любовного напитка... А я его? А я Мойше-Мендла?.."
      Рохеле повернулась на другой бок, лицом к стене, и крепко призадумалась. Впервые пришла ей в голову такая мысль. "Вот еще страсти какие! Чепуха! Небылицы на тараканьих ножках! Причем тут "люблю-не люблю"! Во всяком случае, не ненавижу!.."
      Да и говоря по совести, отчего ей не любить мужа? Мойше-Мендл не урод какой, прости господи. Он - человек современный: пейсы закладывает за уши, чтобы их не было видно, читает газеты. Любит в разговоре блеснуть острым словцом, позабавиться в компании молодежи... Вполне приличный молодой человек! Правда, с ней, с женой, он все еще обращается как-то дико: двух слов с ней никогда всерьез не вымолвит. Кинет словечко и тотчас же отвернется: спешит в синагогу либо на базар. Нет того, чтобы улучить часок-другой, подсесть к жене да поговорить по душе, как водится у людей, потолковать о том о сем,-дикарь, да и только!
      Да, не о том мечтала Рохеле, когда была невестой. Тогда ей казалось: все завидуют тому, что у нее такой чудо-жених. Она была уверена, что лучшего, чем Мойше-Мендл (как он был хорош тогда!), во всем мире не сыщешь, что она будет счастливейшей женщиной... А теперь! Ее подружки живут припеваючи: одна поселилась с мужем в большом городе и шлет оттуда восторженные письма; другая тоже обзавелась своим домком, живет самостоятельно; даже Хана-Мирл, так убивавшаяся, когда судьба заставила ее выйти за вдовца с пятью детьми, - и та сейчас счастлива. А она, Рохеле? Увы, ей нечем похвастать. Всю неделю сидит взаперти, будто птичка в клетке. Ешь, пей и спи! Свекор и свекровь изводят ее своими неусыпными заботами, - день и ночь все Рохеле да Рохеле! А Мойше-Мендл с его привычками, с его скупыми фразами, что она для него? Тс... кто-то стучится в дверь. Должно быть, Мойше-Мендл. Свекровь вышла отворить ему дверь.
      - Мойше-Мендл?
      - А? Что?
      - Это ты, Мойше-Мендл?-спрашивает мать.
      - Ну и пляска!-лепечет Мойше-Мендл.-Пропади они пропадом! Бррр!..
      - Что ты мелешь, Мойше-Мендл, - говорит мать. - Раздевайся и спать ложись.
      - Пропади они пропадом! Ну и здорово же напились! Берл-Менаше, ха-ха-ха!
      - Бог с тобой, Мойше-Мендл, что за вздор ты несешь! - воскликнула Двося-Малка, зажигая спичку.
      - Разве вы не видите, свекровь, что он пьян как стелька? Зажгите, пожалуйста, свечку, не то он себе нос расшибет.
      - Бррр!.. Еще рюмочку!.. Ну их ко всем чертям!
      Бормоча под нос что-то невнятное, Мойше-Мендл повалился на кровать, и тотчас послышался его оглушительный храп. Заснула и Двося-Малка. Детишки давно уже почили сном. Со всех сторон раздаются свист и храп. Все сладко спят в этом доме. Одна Рохеле никак не может уснуть. Не спится, хоть что хочешь делай! В окно светит луна. Длинная бледная полоса света падает на кровать, на которой лежит, разметавшись во сне, Мойше-Мендл. Рот у него широко открыт, голова запрокинута, шея вытянута, и из нее выпирает уродливый острый кадык. Глядеть тошно!
      Рохеле, не хочет смотреть и все же смотрит. Никогда еще муж не казался ей таким противным, как теперь, в эту ночь. Невольно она сравнивает его с другим - с этим повесой Стемпеню. Неужели это тот самый Мойше-Мендл, еще совсем недавно ее жених, белолицый и красивый, с приветливой улыбкой на устах, с живыми глазами? Куда девались его стройная фигура, приятные манеры, остроумие? Да неужто же это тот самый Мойше-Мендл?
      И снова Рохеле невольно сравнивает мужа с другим - со Стемпеню.
      Прочь, прочь, греховные мысли! Не смущайте душу добропорядочной женщины!
      VIII
      На обед, посвященный обряду "повязывания"!*
      На следующий день после венчания, когда посыльная из синагоги Хьена явилась к Двосе-Малке с сообщением, что мать невесты, сама невеста, ее жених и все сватья приглашают Двосю-Малку и ее семью на торжественный обед, Рохеле уже была повязана и разодета по последней моде местного дамского портного Довида-Механика. На ней было шелковое платье небесно-голубого цвета с белыми кружевами и широкими рукавами, какие тогда носили в Мазеповке, где мода обычно запаздывает на несколько лет. Сквозь накинутый на голову ажурный шелковый платок просвечивали повойник и косы... правда, чужие косы; ее собственные белокурые волосы уже давно острижены, запрятаны от людских глаз навсегда, навеки. Затем она нацепила на себя, как водится, весь набор приличествующих случаю украшений: несколько ниток жемчуга, длинную золотую цепочку, брошь, браслеты, перстни, серьги.
      Принаряженная, сидела Рохеле в своей комнате, где Мойше-Мендл еще лежал все в той же позе, как и вчера, с выпирающим кадыком, и, открыв широко рот, неистово храпел.
      "Какая огромная разница между Мойше-Мендлом-женихом и Мойше-Мендлом-мужем!-думала Рохеле. - Тот Мойше-Мендл был так привлекателен, глаза его блестели, как венчальные свечи, голос звучал неясно, и во всем он был мил. А этот? Какая нелепая долговязая фигура! Грудь - узкая, спина сутулая! А на щеках высыпала реденькая рыжая бородка. Откуда взялась у Мойше-Мендла этакая козлиная бородка?"
      И невольно мысли ее снова и снова возвращаются к тому шалопаю, чей образ всю ночь не давал ей заснуть.
      "Вот не было печали! - продолжает размышлять Рохеле. - Нет, я сама виновата, сама, сама! Новая напасть на мою голову - Стемпеню! И с чего это я вдруг разговорилась с музыкантом? Фи, стыд какой! Что сказали бы люди, если бы заметили, как я стою и разговариваю с ним? Хорошо, что вокруг был такой ералаш... А что бы сказал Мойше-Мендл?"
      С ласковой улыбкой подошла она к постели мужа, склонилась к его изголовью и окликнула по имени. Мойше-Мендл открыл свои серые глаза и долго глядел на жену непонимающим взглядом.
      - Мойше-Мендл! - повторила Рохеле, склонясь над ним еще ниже.-Не узнаешь меня, что ли, Мойше-Мендл? Чего ты на меня так смотришь? Очень уж, видно, понравилась я тебе?
      - Оставь меня в покое!.. Спать хочу! - И, повернувшись лицом к стене, Мойше-Мендл снова неистово захрапел.
      - Жених и невеста, их родители и вся их родня просят вас, вашу свекровь и вашего мужа на обед, посвященный обряду "повязывания"!
      Так одним духом выпалила посыльная из синагоги Хьена, просунув голову в дверь. Но, увидев Рохеле, склонившуюся над изголовьем мужа, отпрянула назад.
      Рохеле застала невесту еще неповязанной. Подруги расцеловались, и, как и полагается при встрече двух молодых замужних женщин, между ними завязалась оживленная беседа.
      Понемногу начали собираться гости. На столах уже красовались редька в меду, пряники, миндальные баранки, медовый хлеб, штрудель.
      Как и вчера, нищий и синагогальные служки были тут как тут. Отец невесты, Хаим-Бенцион, в своем бархатном картузе, гладко причесанный, мечется по комнате сам не свой. Мать невесты, хоть и совершенно охрипшая, все еще гонит одного туда, другого сюда и распоряжается, кричит из последних сил:
      - Да вы хотите меня вконец извести, не приведи господи! Поставили торт и редьку на меду там, где полагается стоять водке и рюмкам. Горе мне несчастной! Хоть возьми да разорвись! Ну и свадебка! Стоит кучу денег и в конце концов изволь-ка радоваться! Даже музыканты - и те не явились. Как тут не лопнуть с досады!
      - Тише! Замолчи ты! - кричит Хаим-Бенцион. - Вот разоралась! Подумаешь, осчастливила! Сама ничего ее делает, только знай - кричит! Ну, чего раскричалась? Первый раз, что ли, дитя замуж выдаешь? Полюбуйтесь на нее, охрипла даже! Созвала родственников и гостей, чуть не весь город, бегает очертя голову, кричит! Спросите ее, зачем и для чего!
      - Кто кричит, сумасшедшая твоя голова? Кто здесь кричит?
      - Мне и невдомек, кто здесь кричит. Скажи сама, послушаем.
      - Уж конечно не я. Это ты кричишь.
      - Я кричу? Вот как! Наоборот, стало быть?
      - Да вот же ты кричишь, Хаим-Бенцион. Что это на тебя нашло такое?
      - Привет и почтение жениху и невесте, их родителям, всей их родне и всем дорогим гостям! Музыка, виват!
      Этим приветствием Хайкл-бадхн возобновил свадебное торжество. Музыканты взялись за инструменты... Гости стали вытирать руки полами своих длинных сюртуков и засучивать рукава, лишь после этого они приступили к омовению рук. Затем все уселись за длинные столы, и началась торжественная свадебная трапеза...
      Тут-то Стемпеню взял в руки скрипку. Как и вчера вечером, он показывал чудеса, да еще похлеще, и прибавил несколько новых. Публика слушала его с благоговением, не находя себе места от восторга. Все взоры были прикованы к нему, к Стемпеню. Одна Рохеле нe глядела даже в ту сторону, где сидели музыканты, - и все же видела его и чувствовала, что он смотрит на нее. Лишь после того как Стемпеню кончил и в комнате поднялся гул, Рохеле подняла глаза и увидела... Стемпеню.
      - Что скажете? Каков, а? - обратилась к ней невеста, которая все время молчала.
      - Кто?- не поняв, спросила Рохеле.
      - Да Стемпеню! Хорош, не правда ли? Чудодей!
      Рохеле ничего не ответила. Она почувствовала, что краснеет.
      - Вам жарко, Рохеле?-спросила невеста.-Не правда ли, вам жарко?
      - Да, жарко, ужасно жарко! Выйду-ка на минуту подышать свежим воздухом,-ответила Рохеле и вышла из-за стола.
      Сарверы и сарверки, с которыми она то и дело сталкивалась, почтительно уступали ей дорогу не столько из уважения к самой Рохеле, сколько из уважения к ее шелковому платью. Не так-то легко было протиснуться к выходу. Прежде всего Рохеле пришлось пройти мимо музыкантов, которые, пожирая ее глазами, перекидывались на ее счет непонятными словечками, вроде: "Бабочка хоть куда! надо побалаболить с ней". Когда глаза Рохеле встретились с глазами Стемпеню, сердце ее забилось так сильно, как никогда раньше. От этого она еще больше покраснела. На нее пахнуло жаром, словно из объятого пламенем дома. А тут, как на беду, она у самого порога столкнулась нос к носу с отцом новобрачной, Хаим-Бенционом, и произошла новая история: Хаим-Бенцион, человек до крайности набожный, боялся женщин как дьявола. Ему бы надо попятиться, когда он налетел на Рохеле, но, как на грех, он отскочил вправо. А так как Рохеле тоже шагнула вправо, они чуть не стукнулись лбами; тут Хаим-Бенциона озарило, и он бросился влево. К несчастью, Рохеле пришла в голову та же мысль, и она тоже подвинулась налево. Хаим-Бенцион сразу смекнул, что ему следует быстро податься вправо. Но не успел он и шагу ступить, как Рохеле, точно назло, опять очутилась перед ним. Кто знает, сколько бы они так вертелись друг против друга, если бы на помощь не подоспела вконец охрипшая хозяйка. Она, по обыкновению, шумно заспорила о чем-то с мужем, и Рохеле удалось наконец выскользнуть за дверь и очутиться на свежем воздухе.
      IX
      Прошлое Рохеле и роман Хае-Этл
      Оказалось, однако, что на улице еще жарче, чем в доме. Был июльский полдень. Солнце стояло над самой головой и жгло немилосердно. На тесовых и соломенных крышах мазеповских лачуг дрожали и колебались, как речные волны, яркие полосы солнечного света. "Благодать божия снисходит", - говорят в таких случаях ученики хедера.
      Перед Рохеле раскинулась базарная площадь - широкая и безлюдная. Лавчонки с красными занавесками открыты; перед дверьми сидят на табуретах женщины и с неимоверной быстротой вяжут чулки. Сбоку - сита с ягодами, лепешками, коржиками. Подкрадывается коза, готовая наделать бед, но ее гонят прочь. Вдали пара волов тащит воз, доверху нагруженный снопами. В облаке пыли за возом плетется босоногий мальчонка в огромной барашковой шапке, с сумой за плечами и с длинным кнутом. Рядом, высунув язык, бежит большая собака.
      Рохеле долго глядела на знакомую будничную картину, сравнивая ее со своим праздничным убором, с небесно-голубым шелковым платьем, жемчугом, браслетом, сережками, перстнями, - и почувствовала, какая она чужая и этом окружающем ее обыденном мире. Кто она, в самом деле? Ни то ни се, ни базарная торговка, ни графиня. Просто дитя народа, еврейская женщина, свободная от каких бы то ни было забот и обязанностей: вышла замуж и живет у свекра и свекрови на всем готовом, палец о палец не ударяет. А муж либо в синагоге, либо шатается с тросточкой в руке по базару да балагурит со всеми встречными.
      И вот теперь, стоя на улице в непосредственном соприкосновении с природой, Рохеле, быть может первый раз в жизни, задумалась над смыслом своего существования. Неожиданно для себя самой она поняла, что ей чего-то не хватает. Чего именно, - она не знает, но чего-то ей недостает.
      Рохеле была заурядная еврейская женщина, ничем не блиставшая, такая же, как и все. Она росла в многодетной семье, и родители с ней особенно не носились: невидаль какая, девица! Родилась, ну и ладно, расти на здоровье...
      Чтобы она не околачивалась без дела и дабы в доме было одним ребенком меньше, ее в детстве послали в хедер обучаться вместе с братишками, а когда она чуть подросла, ее отвели к Мотлу Шпрайзу, который обучал девочек письму.
      Тут, как водится, у Рохеле появились подруги и моложе и старше ее. Охотнее всего она общалась со старшими девочками, потому что они знали много историй, занимательных чудесных историй. Подруги тоже любили Рохеле за ее звонкий голосок, за умение петь.
      - Спой что-нибудь, Рохеле, спой, сердечная. Не стыдись, - мальчиков тут нет.
      Петь в присутствии мальчиков или же взрослых людей Рохеле стеснялась. Да и подруги говорили, что петь при мальчиках непристойно. Нельзя...
      - Ну, пой же, Рохеле! Упрашивать тебя надо, что ли?
      И Рохеле послушно затягивала своим тонким бархатным голоском:
      Плачет сизая голубка
      И воркует и зовет
      Где-то есть мой друг любимый,
      А к подруге не идет!
      Рохеле пела с таким чувством, будто и в самом деле понимала, что такое любовь. Подруги же, видимо, и впрямь вкладывали в это слово свой особый смысл: стоило Рохеле запеть, как они задумывались, начинали вздыхать, а иногда и слезу роняли.
      Больше всех любила слушать песенки, которые пела Рохеле, одна из ее старших подруг, по имени Хае-Этл, очень красивая девушка, сирота. Она была одной из многих еврейских девушек, биография которых так же коротка, как молитва, произносимая пред питьем воды. Вот вам и все ее жизнеописание:
      Когда-то, не очень давно, жили-были в городе Сквире два брата. Одного звали Арн, второго - Лейб. Недолго пожил на свете Арн, а вскоре за ним последовала в могилу и его жена. Осталась после них единственная дочь Хае-Этл. Дядя Лейб сжалился над бедной сироткой и взял ее к себе в дом вместе с наследством, оставшимся ей от отца. Надо правду сказать,-дядюшка обошелся с племянницей-сиротой совсем не по-родственному: наследство он забрал себе (около трех тысяч, говорили люди), а девушку выдал замуж за ничтожного, подлого человека, который изводил ее... И бедная Хае-Этл скончалась совсем молодой, двадцати двух лет от роду.
      Хае-Этл была самой близкой подругой Рохеле. Девушки друг в дружке души не чаяли. Как-то в субботу днем сидели они у окна, аккуратно причесанные и, как водится, одетые по-праздничному. Рохеле, по обыкновению, напевала песенку, а Хае-Этл слушала. Это была очень простая песеяха:
      Ой, ты уезжаешь,
      Ой, ты уезжаешь,
      И меня здесь покидаешь...
      - Рохеле, голубушка?-взмолилась Хае-Этл. - Повтори еще разок.
      - Повторить?-изумилась Рохеле. - Что ж, могу тебе спеть сначала:
      Ой, ты уезжаешь,
      Ой, ты уезжаешь,
      И меня здесь покидаешь...
      Вдруг Рохеле увидела, что Хае-Этл уронила голову на руки и плечи ее судорожно вздрагивают. Рохеле замолкла, прислушиваясь к всхлипываниям подруги.
      - Бог с тобой, Хае-Этл, чего ты плачешь? Ни с того ни с сего - слезы! Скажи, что с тобой, Хае-Этл! Вдруг расплакалась!
      - Ой, Рохеле!-ответила Хае-Этл, обливаясь слезами. - Ой, Рохеле! Эта песенка... песня твоя...
      - Моя песенка? Что же в ней особенного? И чего тут плакать.
      - Ой, Рохеле, не спрашивай, не выпытывай. Мое гope! В груди у меня огонь. Жжет меня вот здесь, видишь?
      И Хае-Этл показала на сердце. Рохеле смотрела на нее растерянно и удивленно.
      - Что ты так смотришь на меня, Рохеле? Не понимаешь? Да где тебе понимать? Мне так тяжко, я такая одинокая, такая покинутая, - мне надо все рассказать тебе, все-все!
      И Хае-Этл поведала свой младшей подруге печальную, хоть и довольно обычную повесть о том, как издевался над ней дядюшка Лейб, а еще больше -эта злая карга тетушка. И не будь младшего сына дяди - Биньомина, она давно бы сбежала из дому или бросилась бы в реку. С этим Биньомином - единственной отрадой в ее жизни - они вместе росли. Он был ей ближе родного брата, а теперь он уехал и оставил ее в беде, как чужой, совсем чужой, совсем чужой.
      - Не понимаю, Хае-Этл, чего тут так убиваться. Если бы даже родной брат уехал, и то не страшно, а тем более - двоюродный.
      - Ой, Рохеле, ты представить себе не можешь, как он мне был близок, в душу он мне проник! Ну совсем, как родной, даже больше, поверь! Когда я видела перед собой Биньомина, у меня светлело в глазах, а когда он уехал...
      - Биньомин ведь должен был уехать, Хае-Этл. Ведь он женился.
      - Ой, Рохеле, родная моя, не говори мне этого, слышать не могу! "Биньомин женился!" Эти слова лишают меня последних сил! Когда я слышу эти ужасные слова, я чувствую: конец мой приходит. Ты этого не можешь понять, Рохеле, и дай тебе боже, никогда этого не узнать. Не гляди на меня так, Рохеле! Биньомин дал мне слово, поклялся, что только меня возьмет в жены.
      - Отчего же он тебя не взял?
      - Ты, Рохеле, задаёшь детские вопросы. Значит, мне не суждено. Значит, счастье ее, разлучницы...
      - Но ведь он клялся, что женится на тебе.
      - Ну и что же! Он все собирался сказать дяде, но боялся - ты же знаешь моего дядю Лейба, - все откладывал со дня на день, пока его не сосватали. Когда я с ним заговорила об этом, он ответил, что до свадьбы еще далеко, что он еще успеет сказать. А время шло... И наступил тот день, самый злосчастный день в моей жиани... Я была на его свадьбе, собственными глазами видела, как он надел ей обручальное кольцо на палец, слышала, как он прошептал молитву. Кантор с певчими запел, а Биньомин опустил глаза, чтобы не видеть меня. Но я знаю, что он меня видел! Ой, Рохеле, как после этого жить на свете? Где взять силы пережить такое горе?
      - В таком случае твой Биньомин - большой врун. И как только земля его терпит!
      - Не говори так, Рохеле! Ты не знаешь Биньомина. Не представляешь себе, что это за золотой человек! Какая у него благородная душа! Виноват только дядя Лейб, душегуб, только он один, - воздай ему, боже праведный, за кровь отца моего!
      - Я вижу, Хае-Этл, что тебе очень больно...
      - Больно, говоришь? Я умираю. Силы мои кончаются... А ты говоришь больно.
      - Ну, а она, скажи, Хае-Этл, она хоть красивая?
      - Кто?
      - Ну, она... Жена Биньомина.
      Рохеле заметила, как при этих словах Хае-Этл изменилась в лице, как на побледневших щеках выступили багровые пятна. Рохеле еще тогда не могла понять, почему Хае-Этл ей не отвечает, однако чувствовала, что повторять вопрос неуместно. "Раз молчит, значит - не подобает говорить. А может, ей очень больно, и поэтому она не хочет сказать".
      Некоторое время спустя Рохеле встретилась с Хае-Этл на свадьбе, - то была свадьба самой Хае-Этл. И она ничем не отличалась от других невест: сидела как полагается невесте - молчала, затем пошла к венцу. На другой день после венчания была, как водится, повязана. Правда, она немного побледнела, и выражение лица у нее было слегка задумчивое и невеселое. Но что за беда? Такой, собственно, и должна быть новобрачная на другой день после венчания. Не пуститься же ей в пляс!
      А что у нее было на душе? Кто знает! Девичья душа - тайна, сокровенная тайна, сундук за семью замками, и не пристало мужчине заглядывать туда, неприлично!
      X
      Еще о Рохеле
      "Каково-то, должно быть, теперь на душе у Хае-Этл!" Рохеле крепко задумалась над этим вопросом на свадьбе своей подруги. Рохеле ни с кем не поделилась своими мыслями, но она смутно чувствовала и разум ей подсказывал, что Хае-Этл, должно быть, невесело сидеть рядом со своим суженым, совершенно чужим парнем, в то время как ее редной Биньомин теперь где-то далеко со своей женой... Ей, Рохеле, очень хотелось в эту минуту спросить у Хае-Этл, как поживает Биньомин, пишет ли ей. Но, подойдя к подруге, всмотревшись в ее бледное лицо, прислушавшись к ее частым вздохам, - она не решилась завести разговор.
      Мы, пожалуй, не ошибемся, если скажем, что Рохеле тогда впервые задумалась над подобными вопросaми... Нередко какое-нибудь потрясающее жизненное событие возбуждает больше мыслей и сильнее действует на воображение, чем десятки прочитанных книг. Правда, Рохеле была девушка простая, ничем особо не выделявшаяся, но умом природа ее не обидела. И этот врожденный ум помогал ей постигнуть многое. Она никогда не читала романов и понятия не имела о книжных героях, но почему бы ее чистому сердцу не почувствовать чужое горе, не понять мук ближнего? Благодаря несчастной любви Хае-Этл Рохеле как-то сразу стала старше на несколько лет.
      К тому времени Рохеле уже и сама была невестой. О своем женихе Мойше-Мендле она наслышалась таких похвал, что считала себя самой счастливой девушкой на свете. Со всех сторон ей уши прожужжали:
      - Вот так счастье привалило, не сглазитъ бы!
      - Золотое дно! Реб Айзик-Нафтоля - человек зажиточный, самый почтенный человек в Мазеповке. А сын у него - единственный, да еще какой сын! Ну и повезло же Рохеле!
      И подлинно, Мойше-Мендл был паревь хоть куда и мог понравиться всякому: приятный, живой, искушенный в талмудической премудрости и большой знаток библии. А уж почерк у него! Вся Мазеповка диву давалась. Даже "учитель для девиц" Мотл Шпрайз, напялив очки на багровый нос, долго всматривался в письмо Мойше-Мендла, адресованное Рохеле, и как истый ценитель должен был признать, что у жениха золотые руки и что со временем, когда он достаточно напрактикуется, у него, с божьей помощью, будет почерк на редкость.
      До свадьбы Рохеле почти не пришлось беседовать со своим женихом: где жил он и где - она! От Мазеповки до Сквиры расстояние не маленькое. Виделись же они только раз, да и то всего два часа, к тому же в присутствии десятка посторонних, причем жених находился в одной комнате, а невеста - в другой. Зато они в течение целого года, вплоть до самой свадьбы, почти каждую неделю обменивались письмами. Правда, в этой переписке - чего, греха таить! - большое участие принимал учитель Мотл Шпрайз. Так как жених в своих письмах блистал знанием трех языков - древнееврейского, русского и немецкого, - то Мотл Шпрайз должен был приложить все старание, чтобы и невеста не ударяла лицом в грязь. Стараясь наглядно показать всем, что из школы Мотла Шпрайза девушки не выходят неучами, как бывает у других учителей чистописания, он к трем языкам жениха прибавил еще четвертый -французский, - то есть вставлял в каждое письмо французские буквы, в которых "учитель для девиц" был весьма искушен. Вообще можно сказать, что жених и невеста целый год играли в любовную почту. Эта игра оборвалась лишь тогда, когда начали всерьез готовиться к свадьбе.
      Свадьба прошла, как все еврейские свадьбы. Родители невесты не совсем угодили семье жениха, показали себя далеко не с лучшей стороны... Родители жениха дулись, подшучивали над отцом невесты и втихомолку - не без основания, правда!-называли его свиньей. Но большой беды в том нет: за стаканчиком вина стороны простили друг другу взаимные обиды и расстались друзьями. Новобрачная попрощалась с родными, ее проводили за город, поплакали, расцеловались в последний раз - и с плеч долой! Дочь уехала к свекру и свекрови жить у них на всем готовом.
      XI
      Снова Рохеле
      Для Рохеле началась новая жизнь. В доме свекра ее любили, души в ней не чаяли. Оно и понятно: как-никaк единственная невестка и к тому же такое сокровище! За ней ухаживали, старались предупредить малейшее ее желание, пылинке не давали сесть на нее. А свекровь Двося-Малка, безмерно счастливая тем, что бог послал ей такое утешение, буквально из кожи лезла вон, чтобы услужить невестке. Только и знала, что Рохеле да Рохеле. Лучший кусок мяса, самое вкусное блюдо, - все для Рохеле. По утрам, едва Рохеле открывала глаза, глядь - на столе уже стоит чашка цикория, а Двося-Малка, женщина, в сущности, очень занятая - она держала лавку на базаре, - вертелась вокруг Рохеле, следя за тем, чтобы невестке все было подано вовремя.
      - К чему вам затруднять себя, свекровь?
      - Пустое! Пей, Рохеле, ешь, Рохеле!
      Нередко Рохеле замечала, что свекровь, едва прибежав с базара, тут же устремлялась в кухню и набрасывалась на кухарку с такими криками и проклятиями, точно ее резали.
      - Что случилось, свекровь? - спросит, бывало, Рохеле.
      - Я думала, ты уже давно встала, а тут молоко кипит да кипит, чтоб ей в горячем котле кипеть, девке проклятой! Я бросаюсь туда-сюда, сама не знаю, на каком я свете. В лавке - чтоб не сглазить!-теснота такая, что господь спаси и помилуй! А он, кормилец мой, утешение мое, стоит, заложив руки в карманы, точно сват на свадьбе. Я прошу, умоляю: поди домой, отнеси пару свежих бубликов, очень они вкусные! Я всегда покупаю баранки у Лейцихи, у другой не возьму, хоть золотом меня осыпь,-да вознаградит ее господь за ее муки! Сколько она, бедняжка, настрадалась от своего пьянчуги мужа! И как только его земля терпит, не понимаю. Позорит память отца своего, царство ему небесное!.. Да, так что я хотела сказать? Голова, прости господи, так забита... Погоди, вот она, красавица... явилась наконец! Где ты была, девка?
      Град проклятий сыплется на голову кухарки за то, что она не позаботилась о молоке для Рохеле, о цикории для Рохеле, о завтраке для Рохеле. Одним словом, Рохеле да Рохеле. Даже свекор, всегда занятый самим собой и своими делами, то и дело справляется о невестке, не оставляет ее своими заботами.
      Эта чрезмерная заботливость, по правде говоря, была неприятна Рохеле, тяготила ее. И надо сказать, что Рохеле была привязана к ним несколько меньше, чем они к ней.
      Говоря "к ним", мы имеем в виду только свекра и свекровь. Главный герой, Мойше-Мендл, не в счет: между молодыми супругами существовали отношения, которые нельзя назвать ни хорошими, ни дурными. Молодые очень редко беседовали между собой, да и не приходилось как-то: не останется же такой добропорядочный молодой человек, как Мойше-Мендл, среди бела дня дома лишь затем, чтобы поговорить с женой. А если им и случалось иногда по вечерам оставаться наедине, то очень ненадолго: не пройдет и минуты, глядь - то Айзик-Нафтоля зайдет проведать детей, то нелегкая принесет Двосю-Малку с горшочком, кувшинчиком, стаканом или блюдцем.
      - Попробуй-ка, Рохеле, это варенье.
      - Господи боже мой! Я ведь уж наверно сто раз пробовала это варенье, свекровь!